Текст книги "Замок из песка"
Автор книги: Анна Смолякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Анна Смолякова
Замок из песка
Все события и герои этого романа вымышлены. Любое сходство с реальными людьми случайно.
Автор
Реальность возвращалась постепенно… Сначала я затылком ощутила холод мраморной колонны, потом сквозь дрожащий перед глазами туман проступила Вероникина водолазка цвета «взбесившейся радуги». И уже потом отделился от гула фойе встревоженный женский голос:
– Ой, а может быть, ее избили? Посмотрите, на ноге какая гематома кошмарная!
– Да никто ее не избивал! Ничего страшного. Сейчас очухается! – Это уже Вероника.
Я разлепила дрожащие веки и скосила глаза вниз. Платье действительно задралось, выставив на всеобщее обозрение мою левую ногу с огромным, во все бедро, синяком. Зрелище, надо сказать, так себе. «Возвращение к жизни» не осталось незамеченным.
– Похоже, действительно приходит в себя, – шепотом сообщила все та же женщина кому-то в толпе и тут же присела передо мной на корточки. У нее оказалось довольно старое, но со вкусом наштукатуренное лицо, обесцвеченные волосы и хорошие голубые глаза.
– Девушка, может быть, вам валидола дать? Или в медпункт проводить? – озабоченно поинтересовалась она.
И тут снова возникла Вероника:
– Ничего не нужно. Я же говорю – все нормально. Это моя сестра, с ней такое бывает.
«Тамбовский волк тебе сестра, – промелькнуло в моем сознании. И только потом я удивилась: – Надо же, как придворная истеричка, в обморок грохнулась!»
Озабоченные женщины, похоже, не собирались расходиться, несмотря на Вероникины старания. Я резко тряхнула головой и поднялась на ноги. В ушах противно звенело. Воздух казался вязким и тягучим, как смола. А мои замечательные ноги с «хорошей выворотностью, крепкими пальцами и безукоризненной птичкой» вдруг стали слабыми и гнущимися во все стороны, словно у резинового Петрушки. И все-таки я самостоятельно доковыляла до ближайшей скамейки, обитой алым плюшем, и рухнула на пыльное сиденье. Рядом тут же уселась Вероника. В ее глазах не было ни капли тревоги или сочувствия, одно веселое любопытство.
– Ну ты даешь, Суслова! – Она почти восхищенно цокнула языком. – Это оттого, что ты у нас такая чувствительная, тонкая натура, да?
– Нет, оттого, что ничего не жру! – автоматически огрызнулась я. Артемова, конечно, имела в виду именно это, но никак не рассчитывала, что подобная мысль будет произнесена вслух. Теперь получалось, что ее обидели. Она поднялась со скамейки и, поджав губы, направилась к лестнице, ведущей на второй этаж.
С весом у Вероники были проблемы, но иронизировать по этому поводу позволялось только ей самой. Что она обычно и делала, не дожидаясь, пока острить начнут другие. Почему-то всем запомнился один эпизод: мы с девчонками шли тогда по второму этажу театра, от служебного входа к буфету, и вдруг Артемова остановилась посреди холла как вкопанная.
– Куриные окорочка «Союзконтракт»! – со значением изрекла она, указав пальцем на роспись под потолком. На шедевре неизвестного художника была изображена сцена из второго акта «Лебединого озера». И у Одетты, и у Зигфрида, и у танцовщиц из кордебалета были одинаково тупые лица и слоновьи ноги. – Вот если бы сейчас были популярны такие формы, – Вероника нарочито печально вздохнула, – я, несомненно, стала бы примой…
Толстая и несчастная Артемова с оскорбленно-независимым видом поднималась по белой мраморной лестнице с широкими перилами, а я окончательно приходила в себя. И уже начинала жалеть, что очнулась. Там, в обморочной одури, не было ничего, а вместе с реальностью возвращалась и память. Сегодняшний вечер я помнила подробно, как рисунок на обоях в своей комнате…
…В театр я пришла минут за двадцать до начала спектакля. Как всегда, зашла через парадный, «общий» подъезд, обменявшись несколькими любезными фразами с милой бабушкой-билетершей. Вообще-то, пропуск вот уже две недели лежал в моей сумочке, но пользоваться служебным входом в нерабочее время я так и не научилась. Да и не в пропуске было дело. Все наши девчонки и без красненькой театральной книжечки давным-давно и очень даже прекрасно проникали в Оперный через служебку. Как сказал в свое время молодой премьер Омского театра Сережа Макаров, приехавший в родной Северск на побывку: «Главное, морду тяпкой, а ножки выворотно». Фразу, правда, быстро переиначили в «ножки тяпкой, а морду – выворотно»… «Морду выворотно» у меня никогда не получалось, а своей в театре я пока себя не чувствовала.
Народу было еще совсем немного. По ярко освещенному, гулкому холлу вальяжно прогуливались респектабельные пары. Кто-то рассматривал фотографии артистов на стенах, а кто-то – собственное отражение, перетекающее из зеркала в зеркало. Сегодня давали «Спящую», и публика подобралась соответственная. Люди из этой категории общества ходят почему-то исключительно «на Чайковского». Будто Адан или Минкус чем-то хуже?
Я уселась на пустующую скамеечку в углу и вытянула перед собой усталые, гудящие ноги. И тут же, как чертик из коробочки, рядом возникла Артемова.
– Привет восходящим звездам российского балета! – Вероника оттопырила нижнюю губу и сдула со лба челку, загибающуюся у висков дурацкими рожками. – Ходят слухи, что тебе вчера здорово влипло от Третьяковой? Правда? Нет?
Я неопределенно пожала плечами. Радовать Артемову не хотелось.
– А еще говорят, что двадцатого все-таки будет танцевать Серебровская, а тебя не выпустят?
И этот вопрос я оставила без ответа. Выждав несколько секунд и убедившись в том, что никто не собирается оправдываться или гневно опровергать сплетни, Артемова принялась рассказывать о своих успехах на ниве воспитания юных дарований в колледже культуры. С распределением ей не повезло, танцовщиц с плохой фигурой в кордебалете Оперного хватало и без нее, поэтому ей предложили преподавательскую работу. «Но это только пока!» – говорила всем Вероника, делая настолько многозначительный акцент на последнем слове, будто ей светил, как минимум, Большой…
Я слушала вполуха. Ни особой любви, ни чрезмерной неприязни я к Артемовой не питала, но все же старалась по возможности держаться от нее подальше: Вероничка была себе на уме и, кроме того, слишком любила раздувать ажиотаж вокруг любых околотеатральных сплетен. Но отвязаться от нее не удалось. Она потащилась за мной в зал, села рядом во второй ряд партера, хотя обычно вместе со всей молодежью Оперного тусовалась на служебных местах перед самым амфитеатром. Да еще и во время спектакля вставляла свои ироничные комментарии через каждые пять минут. По мнению Веронички, и миманс, и кордебалет сегодня двигались, как стадо коров, Фея Сирени грохотала, как мамонт. В общем, для всех нашлись прототипы в животном мире. Одна лишь наша прима Лазорева избежала лестного сравнения, и то, вероятно, лишь из уважения к ее заслугам и званиям. Лазорева была немолода, но все еще хороша. Ее Аврора с бисерно-отточенной техникой и невыразимой легкостью движений, как всегда, сорвала шквал аплодисментов. Одного из четырех принцев-женихов танцевал юный зять примы Андрюша Чекалин. И угораздило же его неправильно выполнить поддержку, едва не уронив знаменитую тещу на пол! Анна Викторовна слегка наклонилась вперед и что-то неслышно прошептала несчастному Андрюше на ухо: со второго ряда было видно лишь беззвучное шевеление губ. Лицо ее при этом продолжало оставаться непроницаемым лицом юной принцессы. Зато Чекалин мгновенно побледнел, кадык на его худой шее судорожно дернулся.
– Вот сейчас он ее точно уронит! – радостно прокомментировала Артемова. – От ужаса. Представляю, как навешает она ему дома!
– Да-да, конечно… – «не в тему» отозвалась я. Меня волновало совсем другое. И это другое никак не согласовывалось с тем, что было написано в программке. Это другоевообще не согласовывалось ни с чем. Можно, конечно, было спросить у поразительно осведомленной во всех вопросах Артемовой, но уж очень не хотелось.
В антракте мы спустились вниз: я – чтобы зайти к тете Наде из костюмерного цеха, а Вероника – просто так, в качестве хвоста. Народ, не успевший вовремя в буфет и напуганный видом очереди, праздно слонялся по фойе. В воздухе стоял запах разномастных женских духов и театральной пыли.
– А мальчик-то твой уехал, – как бы между прочим произнесла Артемова, разглядывая облупившийся бесцветный лак на ногтях. – Все-таки сманил его в последний момент Рыбаков. Видела, сегодня вместо него Вихрев танцует?.. Точно тебе говорю – уехал! Подписал контракт и…
Что произошло после того, как был подписан контракт, я уже не слышала. Да и что могло произойти после этого? Что теперь имело смысл? Он был далеко не мальчик. В марте ему исполнилось тридцать пять лет. И он уехал…
«Он уехал…» было последним, о чем я успела подумать, прислонившись спиной к холодной мраморной колонне и медленно сползая на пол…
Часть первая
ЭКЗЕРСИС У ПАЛКИ
Вся эта история началась в один отнюдь не прекрасный осенний день 1994 года. Не прекрасным он был сразу по нескольким причинам. Во-первых, с утра зарядил нудный и холодный дождь, во-вторых, я проспала коллоквиум по основам электротехники, а в-третьих, все джинсы, перемеренные мной за последние полтора часа, оказались катастрофически короткими. Мои бедные, синеющие на октябрьском ветру щиколотки торчали из штанин, как лапки бройлерного цыпленка из целлофанового пакета. Выбираясь из-за очередного прилавка и на ходу поправляя цветастую пелерину своей допотопной бархатной парки, я подумала о том, что в приметы надо верить. Не зря, ох, не зря зловредная черная Муська сегодня с утра выскочила из-под кровати под ноги именно мне!
– Девушка, а может быть, черненькие примерите? – В голосе толстой, кутающейся в шаль тетки слышалась неистребимая надежда. – Я своей дочери эту модельку взяла, так знаете, все соседи в восторге!
Меня как-то не особенно волновало мнение соседей продавщицы, как, впрочем, и мнение ее дочери. Тем более что Лариска Никитина, бросив пытливый взгляд на черные джинсы, состроила брезгливую физиономию и едва заметно помотала головой.
– Правильно сделала, что не стала брать! – сказала Лариска, когда я наконец оказалась рядом с ней в людском потоке, медленно текущем вдоль барахольных рядов. – Там швы такие, будто их пьяный ежик строчил! Чьи они, кстати?
– Говорит, канадские…
– Ага, канадские! Маде ин соседний подвал. Вот ведь что за люди эти «барахольщики»! Всякое дерьмо норовят всучить. Нет, я, конечно, понимаю: им тоже жить надо… Кстати, я тебе не рассказывала прикол, как мы вчера с Шаховой по рынку шарились?
Я еще не успела ничего ответить, а Лариска уже начала вдохновенно вещать:
– Короче, лазаем мы по барахолке. Уже вечер, народ потихоньку сворачиваться начинает. Я себе две пары колготок и лифчик купила, а Шахова все никак не может решить, какую ей хочется блузку. А она пошла в этой своей ветровке, которая «голубой вагон». Так вот, – Лариска хитро прищурила глаза в предвкушении кульминационного момента истории. – На улице уже, конечно, темнеет, но цвета еще различить можно. Идем это мы, значит, мимо столика со всякими там женскими трусами. И вдруг продавщица из-за этого столика выскакивает чуть ли не нам наперерез! То ли она за день ничего не продала, то ли еще что… Подлетает она к Шаховой и начинает тараторить: дескать, девушка, именно для вас у меня есть уникальная модель! Выуживает из кипы голубые трусы и давай ими размахивать прямо у Ирки перед носом. «Смотрите, говорит, девушка! Прямо к вашей курточке!»
Никитина торжественно замолчала, ожидая реакции. Я зябко повела замерзшими плечами. Небо стремительно темнело, окончательно затягиваясь тяжелыми серыми тучами. Впереди закручивались спиралью бесконечные барахольные ряды. Теоретически мне было ясно, что история смешная, но смеяться почему-то не хотелось.
– Смешно, – наконец вымолвила я, чтобы не обидеть Лариску. – Одно непонятно: чего тебя сегодня со мной понесло, если ты вчера уже была здесь?
– А это я подлизываюсь! – сообщила она радостно и без тени смущения в голосе.
– Ну и чего тебе от меня надо?
– Чтобы ты со мной завтра в театр сходила.
– Надо же! – Я попыталась усмехнуться тонко и саркастически. – Почему-то перед «Лебединым озером» такого страстного желания у тебя не возникало.
История с «Лебединым» была почти недельной давности. И, честно говоря, я уже перестала обижаться. Как раз открывался сезон в Оперном театре. Мы с Никитиной собирались сходить на ближайший спектакль. К стыду моему, это должен был быть первый балет, который я увидела «живьем». Я тщательно готовилась. Чуть ли не за неделю отутюжила длинную черную юбку с широким накладным поясом, вычистила лаковые лодочки на шпильках. И вдруг узнала о потрясающем вероломстве. Лариска дала согласие Коле Мокроусову посетить «Лебединое» вместе с ним. Я, естественно, в этой компании была третьей лишней. И ладно бы еще Никитина предпочла мне «героя своих грез» Сашеньку Ледовского! Но Мокроусов!.. Она ведь никогда ничего к нему не питала и за глаза называла исключительно гигантской каракатицей.
Оправдания мне были не нужны. Но Лариска все-таки решила объясниться. Все ее мотивы, оказывается, сводились к одному: «Пусть Ледовской знает, что в меня тоже можно влюбиться!» Правда, желаемый эффект не был достигнут. Сашенька так и не узнал о ее измене, несмотря на то, что Никитина под руку с «гигантской каракатицей» с полчаса старательно прогуливалась под окнами его комнаты на третьем этаже…
Теперь она стояла передо мной и заискивающе смотрела в глаза. Никитину я уже простила, да и в театр очень хотелось. Но тем не менее я выдержала секундную паузу и только потом скучным голосом произнесла:
– Н-ну, не знаю, как насчет завтра…
К моему удивлению, Лариска даже не дослушала.
– Завтра, только завтра, Настенька, миленькая! – Она приподняла брови домиком и молитвенно сложила ручки перед грудью. – Завтра «Юнона» и «Авось», и я абсолютно точно узнала, что будет танцевать один классный мальчик. Я на него еще в «Лебедином озере» внимание обратила…
Через пять минут мне уже было известно все о новом увлечении Никитиной. Некто Алексей Иволгин имел несчастье оказаться похожим на Сашеньку Ледовского. И весь шквал нерастраченной нежности Лариска тут же обрушила на него. Правда, пока заочно.
– Ой, Настька, он такой классный! – лепетала она, чуть ли не повизгивая от восторга. – Волосы такие прямые, черные, до плеч, носик длинненький. Улыбка – вообще отпад! А фигура! А мышцы!..
От меня требовалось только одно: выразить свое авторитетное мнение по поводу его танцевального мастерства.
– Но я, вообще-то, в мужском танце слабо разбираюсь, – сообщила я, когда мы миновали последние барахольные ряды и шеренгу торговцев пончиками. – Так что эксперт из меня никакой.
– Да ладно, не прибедняйся! – махнула рукой Никитина. – Тем более уже поздно выпендриваться. Я взяла для нас с тобой два билета…
Родное общежитие встретило нас грохотом музыки, несущейся со второго этажа, и запахом фабричных пельменей из буфета. Кроме того, сегодня приносили почту. Толстая пачка писем лежала прямо на столике: видимо, рассовать конверты по ячейкам почтальонше было недосуг. Лариска тут же кинулась разбирать корреспонденцию: со дня на день она ждала из дома перевод. А я присела на батарею рядом с телефоном-автоматом. И тут из буфета появился Сашенька Ледовской собственной персоной. Выглядел он, как всегда, великолепно. Точнее, великолепно по общежитским меркам. Вряд ли в великосветском обществе заслужили бы одобрение узенькие черные джинсики и белоснежная футболка с рельефными овечками. Смотрелись овечки довольно легкомысленно. Но общее впечатление исправляла до противного красивая Сашина физиономия.
– Привет! – проронил он Лариске и обнажил в улыбке прекрасные, словно с рекламы жевательной резинки, зубы. – Как дела?
Моя Никитина мгновенно превратилась из энергичной, но довольно резковатой девицы в милую дурочку и нежно пролепетала:
– Дела?.. Хорошо… Все нормально.
Засим Ледовской, видимо, собирался откланяться. Но Лариска, к счастью, вспомнила заранее заготовленный текст, который тут же выдала залпом:
– Саша, мне кто-то говорил, что у тебя абсолютно классные конспекты по электротехнике еще с первого курса сохранились. Ты не мог бы мне дать переписать?
Он пожал плечами, неожиданно повернулся в мою сторону и, все еще обращаясь к Никитиной, продолжил:
– А вот Настенька молоток мне вернет и конспекты заодно заберет. Да, Настенька?
Взгляд его лучился направленным дружелюбием, а Лариска зеленела на глазах. Возможно, конспекты у Ледовского и в самом деле были классные: как-никак доучился он до пятого курса со сплошными пятерками в зачетке. Только вот нужны они были Никитиной как рыбке зонтик. Как, впрочем, и молоток, за которым она меня посылала, чтобы узнать, есть ли сейчас в Сашиной комнате женщина.
– Что ты там к батарее жмешься? – продолжал между тем он. – Замерзла, что ли?
Я нехотя поднялась и подошла к двери буфета. Внимание Ледовского начинало меня угнетать. И тут, как назло, откуда-то возникла Ларискина одногруппница и начала быстро-быстро ей что-то рассказывать. Так мы и разговаривали, стоя друг напротив друга: Никитина с одногруппницей о каком-то семинаре, а я с Сашенькой о злосчастном молотке. Сашенька же и прервал этот гомон, неожиданно заявив:
– Я вот знаю, если руки крест-накрест пожимают, то это к свадьбе. А если разговаривают крест-накрест, то это как, а?..
Сказал, очаровательно улыбнулся и ушел, успев на прощание легонько похлопать меня по плечу, – красивый, пахнущий какой-то дорогой туалетной водой. Лариска рассказывала как-то, что у него даже есть собственный фен. Я тогда брезгливо сморщилась, а она объяснила, что его просто должность обязывает выглядеть хорошо: как-никак профсоюзный бог факультета!
Когда одногруппница тоже ушла, оставив нас вдвоем, Никитина злобно процедила:
– Та-ак, Суслова, ты что же это делаешь? Я тебя по-человечески попросила провести разведку, а ты что? Глазки ему состроила?
– Ничего я не строила. Просто пришла, попросила молоток и ушла.
– Просто попросила молоток?! Представляю себе, как ты его просила! Подруга называется!.. Знаешь, что такое идеальная подруга? – Лариска начала понемногу успокаиваться. – Идеальная подруга – это та, которая, если замечает, что нравится чужому мужчине, сразу же постарается себя показать с самой отвратительной стороны!
– А что ты, собственно, бушуешь? – Я не чувствовала за собой никакой вины и поэтому угрызений совести тоже не испытывала. – У тебя же теперь другая любовь? Как там его? Лешенька?
– Ну, вообще-то, да… – задумалась Никитина и, повертев в руке чье-то извещение о почтовом переводе, бросила его обратно на столик…
После занятий мне надо было заехать к двоюродной тетке, и поэтому мы с Лариской договорились встретиться около Оперного. Хотя мероприятие было организовано Никитиной, сама она запаздывала. Я сидела на лавочке возле гигантского памятника Ленину и мысленно ругала ее всеми известными мне словами. До начала спектакля оставалось всего двадцать минут. И, похоже, нам уже не улыбалась перспектива прогуляться по фойе и как следует разглядеть театр, который я пока видела только снаружи.
Лариска, пахнущая лаком для волос и «Шанелью» из соседнего коммерческого киоска, появилась без пяти семь. Виноватой она себя, как всегда, не чувствовала. Просто ухватила меня за руку и быстро-быстро засеменила на высоких каблучках к мраморным ступеням.
– Тебя где носило? – злобно поинтересовалась я, пытаясь высвободить пальцы из ее цепкой ручки. – Часы у тебя есть вообще? Или как?
– Ну что ты вопишь? – Она безмятежно улыбнулась. – Боишься, что в гардеробе раздеться не успеешь? Так успокойся! Мне кассирша сказала, что на «Юноне» народу никогда много не бывает. Это же все-таки авангард!.. Да ты и сама посмотри: одни сопливые школьницы идут, которым балет – до фени. Им лишь бы «Ты меня на рассвете разбудишь…» послушать…
Никитина уже мнила себя крупным знатоком хореографического искусства, и я, честно говоря, не понимала, зачем ей потребовалось еще и мое присутствие.
– Мне вот, кстати, знаешь что интересно? – задумчиво проговорила она, когда мы скинули плащи возле стойки гардероба. – Как собираются они изображать сцену постельной любви? Ну, помнишь там: «Ангел, стань человеком!»? Это же про постельную любовь, да?.. По сцене, что ли, будут кататься?
Я пожала плечами. Во-первых, Ларискину пластинку с рыбниковской рок-оперой я слушала всего пару раз, поэтому цитаты мне ни о чем не говорили. А во-вторых, мне было не до того.
Это был настоящий театр! Первый настоящий театр в моей жизни: наш Уральский драматический – не в счет. И все здесь оказалось именно таким, как я себе и представляла. Сколько раз мне виделась и холодная белизна колонн, и классическая строгость мраморной лестницы. И высокие зеркала, и красный плюш низеньких скамеек. И даже чинные лица бабушек-гардеробщиц…
Наверное, я смотрела на гардеробщицу, которая принимала у нас плащи и пакеты с обувью, откровенно влюбленными глазами, потому что та улыбнулась и пожелала нам счастливого просмотра.
Немного портило праздничное впечатление то, что спектакль шел под фонограмму. Из огромной оркестровой ямы не доносилось ни звука. А я так привыкла слышать в телевизионных версиях балетов непременную настройку оркестра. Зато огромная люстра под потолком гасла так же медленно и загадочно, как в Большом театре.
– «Кончита – Анастасия Серебровская, Резанов – Алексей Иволгин», – успела вслух прочитать программку какая-то «сопливая школьница» за нашей спиной. Никитина многозначительно улыбнулась, и спектакль начался…
Когда теперь, спустя годы, я вспоминаю тот первый «живой» балет в своей жизни, то понимаю, что главным моим чувством была обычная зависть. Не восхищение, нет! Ведь я к тому времени уже видела по телевизору и Павлову, и Семизорову, и Семеняку, так что один вид «тетеньки на пуантах» не мог привести меня в бешеный восторг. Да и танцевали кордебалетские девочки не ахти как. Переминались в своих черных монашеских костюмах с ноги на ногу, небрежно делали классические пор-де-бра и туры. А я с пронзительной горечью понимала, что никогда не буду одной из них, никогда не выйду на сцену в надвинутом на глаза капюшоне и со свечой в руках. Никогда!
Никитина рядом тихо сопела от напряжения. С минуты на минуту, судя по фонограмме, должен был показаться ее новый «возлюбленный». И именно она испортила эффект его появления тем, что больно ущипнула меня за локоть и жарко зашептала в самое ухо:
– Настька, смотри! Смотри быстрее!
Я яростно отшвырнула ее руку и зловеще пообещала:
– Если еще раз меня ущипнешь – вообще встану и уйду!
– Ладно, ладно, не буду! – Лариска сегодня была подозрительно кроткой. Я снова повернулась к сцене и…
Граф Резанов, а точнее, Алексей Иволгин был уже здесь. Весь в черном, со свечой в руках он медленно шел по авансцене. Его длинные темные волосы отливали синевой, а в глазах стыла неземная печаль. Не знаю, что уж там Никитина нашла в нем похожего на Ледовского? На мой взгляд, они были абсолютно, потрясающе разными! Этот никогда бы не стал хранить в тумбочке фен и носить футболку с дурацкими овечками. Он был мужчиной! Настоящим мужчиной!
Из колонок рвался звук исступленной молитвы, по сцене горячечными видениями метались монахи. А я все смотрела на коленопреклоненного Резанова и видела только его воздетые руки и мучительно запрокинутую голову.
– Ну и как он тебе? Ну, скажи! – зудела под ухом Лариска.
– Пластичный, артистичный, – механически отвечала я. – Прыжок – так себе…
И отстраненно понимала, что не надо было говорить про плохой прыжок. Потому что он – это Он! Единственный во всем мире…
Первое действие закончилось эпизодом любви Резанова и Кончиты. К неудовольствию Никитиной, по сцене никто не катался. Сюжет был довольно откровенно отображен серией нестандартных прыжков и поддержек. В антракте мы вышли в холл.
– Ты чего такая замороженная? – спросила Лариска. – Не нравится, что ли?
Я ничего не ответила. Прямо передо мной, на стене висела фотография урока классического танца в младшем классе хореографического училища. Девочки были все как на подбор: худенькие, изящненькие и совсем молоденькие – лет восьми. Когда-то, девять лет назад, я была такой же. Но сегодня та, уже подзабытая драма приобрела для меня новый, вселенский масштаб…
* * *
Тогда, в детстве, мне казалось, что все началось случайно, с маминого сна. Это уже потом вспомнился и старый календарь с портретом Плисецкой, всю жизнь висевший дома рядом с зеркалом, и набор открыток «Артисты советского балета», и неизменное мамино: «Настюш, посмотри, как тетя по телевизору танцует! На самых носочках! Видишь, платьице у нее какое красивое. Хочешь так танцевать?»
Я неуверенно кивала и в своих детских тапочках с белыми помпонами пыталась встать на пальцы. Тапки заламывались на середине подошвы, ноги подворачивались – в общем, ничего не получалось. Мама добродушно смеялась и объясняла, что у «тетенек балерин» в туфельках специальные пробочки, поэтому им легко танцевать «на носочках». Я пыталась представить себе пробку – круглую, плоскую, маленькую, как в бутылочке с «Пектусином», и никак не могла взять в толк: почему на пробке стоять легче, чем на ровном полу?
А потом маме приснился тот самый сон…
– Знаешь, Настенька, – сказала она, выходя утром из спальни, – мне сегодня приснилось, что мы с тобой приехали поступать в хореографическое училище. Идем по коридору, а навстречу нам – мальчик. Я его спрашиваю: «Нравится тебе здесь?«А он отвечает: «Конечно, нравится! Я без танцев просто себя не представляю!» Вдруг ты как заплачешь! Я принялась тебя утешать, а ты объясняешь, что танцевать тебе тоже хочется, но без родителей в интернате ты бы жить не смогла…
В конце последнего предложения явно маячил знак вопроса. И вместо ответа я просто обхватила маму обеими руками и ткнулась лицом ей в живот. Она легко вздохнула и погладила меня по макушке.
Вообще, в свои восемь с половиной лет я была чрезвычайно домашним ребенком. После первого класса «бедную девочку» попытались отправить на один сезон в загородный пионерский лагерь. На второй же день я подняла вой, который не прекращался до самых выходных. Фельдшерица из медпункта назначила мне валериановые капли, но ничего не помогало. Родителям пришлось спешно забрать меня домой.
Таким образом, как бы сам собой, отпал вопрос об интернате и хореографическом училище. Но тут, то ли на счастье мое, то ли на беду, по первой программе показали «Лебединое озеро». Мама, естественно, с самого начала не отрывалась от экрана, механически перебирая чернику, рассыпанную перед ней на газете. А я прибежала с улицы как раз к вечерним мультикам и с неудовольствием обнаружила, что опять идет балет. Сначала хотела уйти в свою комнату, клеить домик для картонной принцессы, но потом задержалась на минуточку, усевшись на подлокотник маминого кресла. Потом еще на минуточку. Потом еще…
– Это Одиллия! – негромко и как-то торжественно объясняла мама, указывая пальцем, вымазанным в чернике, на длинноногую балерину со строгим лицом и гладко зачесанными темными волосами. Ах, какое у нее было платье!.. Черное, с фиолетовыми блестками и нежнейшими перьями, оно напоминало прекрасный, только что распустившийся цветок. Но главным было даже не это. Одиллия, как и положено в балете, не произносила ни единого слова, но я почему-то прекрасно понимала все, что она хочет сказать. Балерина, стремительно вскидывая руку вверх, отворачивалась от Принца. «Я тебя не люблю, но и не прогоняю!» – говорила ее рука. Она подбегала к нему и касалась плеча легкими пальцами. «Посмотри, как я прекрасна!» – говорили ее пальцы. Одиллия приникала к плечу какого-то дядьки с перьями на голове и прятала лицо в складках его плаща. «Мы с тобой заодно, мы навредим этому несчастному Зигфриду!» – говорила ее вздрагивающая спина.
– Знаешь, мам, – проговорила я раздумчиво, когда балерина за руку с «пернатым» дядькой вышла на поклон к зрителям из-за занавеса, – я бы, наверное, тоже хотела танцевать в балете. Очень хотела!..
А потом был купейный вагон поезда Уральск – Северск, две толстые тетки в одинаковых спортивных трико на верхних полках и бабушка на полке напротив. (Маме в самый последний момент не дали отгулов, из-за чего она ужасно переживала.) Тетки, хотя и так уже были жирные, беспрестанно что-то жевали: то картошечку с маслицем из баночки, то вареную курочку, то яички. Приглашали к столу и соседок по купе. Но бабушка вежливо отказывалась: у нее в сумке были свои яички, своя курочка и своя картошка в точно такой же банке из-под венгерского компота «Ассорти».
А мне вообще есть не хотелось. Я сидела у окошка, придерживая рукой занавеску, и считала, через сколько секунд в лесу появится новая «дырка». Лес все тянулся и тянулся – ближе к вечеру «дырки» в нем стали возникать совсем редко. Но в «дырках» по-прежнему показывались смешные деревенские домики, коровы и лошади, уныло жующие траву, или машины, мчащиеся по пыльной дороге. Я думала о том, что маме с папой нужно будет непременно написать письмо: про сороку с голубой грудкой, которая сидела днем на телеграфном столбе, про малюсенького жеребенка, подбежавшего к самому поезду, и вообще про все, что я видела в дороге.
Тетка в трико и розовой кофточке в очередной раз сползла подкрепиться сразу после Омска.
– Тань, а, Тань, ты будешь? – громко осведомилась она у своей товарки. Та с трудом оторвала от подушки помятое лицо с заспанными глазами, помотала головой и снова отвернулась к стене. «Розовая кофточка» расстелила салфетку, выложила на нее колбасу, огурцы и хлеб и принялась приставать теперь уже к бабушке.
– А почему ваша девочка ничего не ест? Может, ей колбаски дать? За всю дорогу ведь только полбутербродика и скушала! Она у вас что, больная?
Бабушка недовольно поморщилась и пожала плечами:
– Ну почему больная? Просто у ребенка в дороге нет аппетита.
– Просто я балерина! – с вызовом и гордостью встряла я.
Тетка округлила глаза и по-деревенски подперла рукой мягкий, неопределенной формы подбородок.
– Так ты в танцевальном учишься? – Часть подбородка стекла с ее ладони и повисла некрасивой складочкой.
– Почти.
– Не учится еще. – Бабушка посмотрела на меня строго и неодобрительно. – Только поступать едем.
С теткой, до этого взиравшей на «юную балерину «почти с умилением, произошла неожиданная метаморфоза. Она заколыхалась всем своим тучным телом, энергично замахала обеими руками и даже, кажется, увеличилась в размерах, как жаба в мультике.
– Да вы что! – запричитала она тоном, не терпящим возражений. – Ребенка мучить! Я-то думала, учится уже, а вы еще только везете. Поворачивайте, поворачивайте обратно!
