Текст книги "Замок из песка"

Автор книги: Анна Смолякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Мишка был Мишка. И мне казалась безразличной его сексуальная ориентация…

– Кончай болтать что попало, – я сказала это довольно беззлобно и всего лишь тронула Веронику за локоть. Но она неожиданно взвилась, как кобра из вазы факира.

– Значит, я болтаю что попало? Сплетни собираю, да? Одна ты у нас, святоша и балерина от Бога, и прекраснейшей души человек?

– Да перестань ты! Вовсе я не говорила, что ты сплетничаешь. Просто зачем об этом болтать?

– Милка спросила, я ответила! И нечего мне рот затыкать. Если тебя ничего на свете не волнует, кроме того, как антраша сегодня получилось, то…

Вероничка вопила уже довольно громко. Голос ее гулким эхом отскакивал от холодных, пропахших потом стен раздевалки. Изо всех углов начали подтягиваться девчонки, чтобы послушать, чем кончится наша словесная дуэль. Мне стало гадко и отчего-то стыдно.

– Да, мне многое безразлично, – проговорила я, запоздало понимая, что не надо было ввязываться в этот дурацкий разговор. – И в том числе, кто с кем спит… Я вообще не считаю это темой для общей беседы.

– А видно, кстати, что эта тема тебе до лампочки, – Артемова удовлетворенно улыбнулась. – Поэтому-то тебя твой мальчик и бросил. И что-то на его место кандидатов не видно…

Отвечать не хотелось. Тем более что и провокация ссоры была слишком явной, и причину Вероничкиного поведения я знала. Сегодня Гоша сделал ей унизительный втык за безобразную форму и общее разгильдяйство. А мне, как назло, объявил о предстоящем просмотре в Оперном…

В Оперный со служебного входа я к тому времени ходила уже несколько раз. Нас всей группой водили смотреть женский класс и репетицию, показывали огромную, словно аэродром, сцену с закулисной стороны, даже позволяли по разу пройтись в простых турах по большой диагонали до самого занавеса. Но сегодня меня хотела посмотреть сама Третьякова. И это было совсем, совсем другое…

Надежда Ивановна Третьякова была балетмейстером-репетитором и живой легендой нашего театра. Шестидесятилетняя, сухонькая, со смешным кудрявым пучком на затылке, когда-то, много лет назад, она заставляла восторженно рукоплескать и Москву, и Ленинград. Она была педагогом нынешней примы Лазоревой и еще очень, очень многих. Правда, поговаривали, что Третьякова может не только сделать из неопытной девочки крепкую солистку, но и серьезно испортить карьеру одной своей фразой. Если Надежда Ивановна говорила после просмотра: «Не знаю, мне кажется, что это только кордебалет», то с мечтой о блестящем балетном будущем можно было распрощаться.

Третьякова ждала меня в обычном классе, стоя у рояля и задумчиво перебирая пальцами одной руки клавиши. Она была в бежевом джемпере ручной вязки и длинной, до щиколоток, серой юбке. Ее некогда божественные ноги бугрились вздувшимися венами. Ступни покоились в уютных мягких тапочках. Легендарный белокурый пучок на голове был перехвачен пушистой детской резиночкой.

– Здравствуйте, – несмело проговорила я, останавливаясь у дверного косяка. – Мне сказали…

– А вы, наверное, Настя Суслова? – Она неожиданно приветливо улыбнулась. – Проходите, готовьтесь. Я сейчас приглашу концертмейстера…

Пока я поправляла перед зеркалом узенькие лямочки и проверяла, правильно ли надеты пуанты, в дверь постучали. А потом в класс заглянула Анастасия Серебровская:

– А Надежда Ивановна?..

– Она сейчас придет! Вышла на несколько минут…

– Ну и отлично! Я ее подожду. – Серебровская в тренировочных брюках и каком-то свитере, завязанном рукавами вокруг талии, прошла к окну и села на стул. – Тебя как зовут?

Я представилась.

– А-а, что-то я про тебя слышала… Это ты, что ли, суперталантливая девочка из экспериментального?

Мне было страшно неудобно, но оставалось только неопределенно пожать плечами.

– А чего ты стесняешься? Молодец! Гордиться надо!.. Не знаю, конечно, как ты танцуешь, но фактура у тебя – что надо! Говорю абсолютно искренне!

Конечно, Анастасия Серебровская могла говорить абсолютно искренне, могла честно радоваться тому, что я молодец. И выражение ее миловидного личика сейчас сильно отличалось от кислой мины Артемовой, похлопывающей меня по мокрой от пота спине и скучно замечающей: «Да, действительно классно. Прав Георгий Николаевич: ты из нас самая талантливая!» Но что был мой предполагаемый талант по сравнению с талантом Серебровской?! Она с недосягаемой высоты своей одаренности несомненно могла восторгаться примитивными успехами девочки из хореографического. Но уверенности мне это, честно говоря, не добавляло.

Серебровская, отведя в сторону правую ногу и сильно натянув подъем, разминала стопу. А я исподтишка разглядывала ее профиль. Она и в самом деле была немного похожа на белочку. Черноволосая, маленькая, со слегка вздернутым носиком и аккуратными темными губками, Анастасия, конечно, не являла собой идеал красоты. Но была в ней какая-то невыразимая прелесть, которую даже я – женщина – не могла не чувствовать… И, кроме того, я ощущала бы к ней симпатию, будь она даже уродиной. Серебровская танцевала с Алексеем. И этого было вполне достаточно. В последнее время ее начали активно двигать в примы, и Иволгин, как постоянный партнер, иногда двигался вслед за ней. Ах, как помогала она ему на сцене! (Я взглядом полупрофессионалки уже могла это замечать.) Как поддерживала легкой улыбкой и сглаживала неудачные моменты! Серебровская была не просто хорошей балериной, она была другом моего Леши…

Третьякова с концертмейстершей появились через пару минут. Моя тезка быстро поднялась со стула и подошла к Надежде Ивановне со смиренным видом прилежной ученицы.

– Надежда Ивановна, – она по-детсадовски поковыряла носком пол, – вы не уделите мне минут пятнадцать? Просто я тут над Ширин работала…

– Да, но у меня сейчас девочка…

– Конечно-конечно, я подожду!

Интуиция подсказала мне, что нужно проявить ученическую этику.

– Надежда Ивановна, если нужно, я могу подождать в коридоре…

Третьякова взглянула на меня с явным одобрением и пожала плечами:

– Зачем же в коридоре? Можешь посмотреть. Тебе, я думаю, будет полезно…

А потом Серебровская танцевала вариацию Ширин из первого акта. Легкая и грациозная, как козочка, она едва касалась пола, и казалось, солнечные искры вот-вот брызнут из-под ее розовых пуантов. Руки ее, выразительные и изящные, то изламывались прихотливым восточным жестом, то просто и нежно молили о любви.

– Прыжок еще отточеннее, еще бисернее! – с ударением на слове «еще» заметила Третьякова, когда Анастасия закончила. – В общем, неплохо. Но ты же сама видишь слабые места. Работай!

Немного отдышавшаяся Серебровская распустила свои длинные волосы и снова закрутила их в тугой узел:

– А можно мне девочку посмотреть? Про нее так много говорили, что даже интересно…

Я покрылась противным холодным потом. Танцевать перед Третьяковой было страшно. Танцевать после Серебровской – самоубийству подобно. А она еще и смотреть собиралась! Куцым хвостиком промелькнула трусливая мыслишка: «Мало того, что я сейчас опозорюсь, так она еще наверняка и Иволгину расскажет. Посмеются вместе над дутым авторитетом». Впрочем, Алексей уже вряд ли помнил о моем существовании. После той краткой, но обидной отповеди я больше не докучала ему букетами…

– Итак, что будешь показывать? Какую-то из Фей, если я не ошибаюсь? – Надежда Ивановна расправила юбку на коленях и прислонилась спиной к черному блестящему боку рояля. Концертмейстерша улыбнулась мне ободряюще.

– Д-да… Фею, – от волнения я начала заикаться, как когда-то в юности Сашина возлюбленная Наташа Ливнева. – Ф-фею Безобразности…

Светлые брови Третьяковой медленно поползли вверх, к аккуратно подстриженной прямой челке. А Серебровская, замершая на секунду, звонко расхохоталась.

– Просто они развлекаются так же, как мы когда-то. – Она все никак не могла остановиться и тыльной стороной ладошки утирала выступившие слезы. – Помните, Надежда Ивановна, вы нас за это ругали?.. Ну, Фею Резвости мы звали Феей Трезвости, а Фею Беззаботности – Феей Безобразности…

И нас за это ужасно бранили на «теории», а мы между собой все равно говорили так, как казалось смешнее. Но чтобы вот так опозориться перед Третьяковой?! Я поняла, что сейчас разревусь в три ручья, и уже шмыгнула носом, когда Надежда Ивановна неожиданно сухо и строго скомандовала:

– Нюни подбери!.. Препурасьон!

Мне казалось, что спасла меня добрая концертмейстерша. Что она сыграла так замечательно, что все слушали только музыку Чайковского, а на мои па совсем и не смотрели. И хорошо, что не смотрели! Потому что ноги мои двигались словно коленца кузнечика, а руки как лопасти ветряной мельницы. И все-таки я дотанцевала вариацию до конца. А когда, набравшись смелости, подняла глаза на Третьякову, то замерла в счастливом изумлении.

Никто не смотрел на меня с насмешливой снисходительностью: Серебровская с Надеждой Ивановной переглядывались между собой – удивленно, многозначительно и, как мне показалось, обрадованно…

* * *

Третьякова захотела посмотреть весь мой скудный репертуар, и теперь каждый понедельник я ходила в театр с небольшой спортивной сумкой через плечо. Дважды в месяц меня сопровождал Антипов: в эти дни были репетиции его хора. Я уже относительно спокойно проходила мимо вертушки вахты и вечно открытой двери отдела кадров, сворачивала в полутемный балетный коридор на втором этаже, привычно зажимала нос, минуя затуманенную сизым дымом курилку на лестнице. Но до сих пор не могла свыкнуться с мыслью, что в один прекрасный момент мне навстречу может запросто попасться Иволгин. Что тогда делать – опускать глаза в пол или, наоборот, принимать вид гордый и независимый, – я не знала.

И, естественно, встреча случилась тогда, когда я меньше всего этого ожидала. В тот понедельник мы с Антиповым, проторчав двадцать минут на остановке перед домом, опаздывали и поэтому ужасно торопились. Еще на аллее перед Оперным на моих ботиночках развязался шнурок, но наклоняться и завязывать новый бантик было некогда. Я решила, что добегу так, а в следующий раз затяну шнурки на морской узел. Однако уже на лестнице стало ясно, что добежать до класса не удастся: язычок ботинка окончательно вывалился, а шнурки тянулись по полу за ногой, словно усы аквариумного сомика.

– Слушай, давай здесь попрощаемся, – сказала я Валере, нетерпеливо переминающемуся с ноги на ногу и жалобно посматривающему на часы. До его хорового зала нужно было подниматься еще на четыре лестничных пролета. – Я-то уже почти пришла, а ты из-за меня опоздать можешь.

– Ну давай! – охотно согласился он. Помахал мне рукой и, уже взлетая по лестнице, крикнул: – Только на выходе подожди меня обязательно! Не знаю, точно или нет, но, возможно, у меня будет для тебя кое-что интересненькое…

Скорее всего Антипов собирался достать для меня очередной рецепт гадкого риса. На мгновение мне стало грустно: Валера очень придирчиво следил за соблюдением его рекомендаций.

Но вежливо отказываться было поздно: коричневый жилет моего соседа уже исчез из виду. Я отошла к окну и принялась завязывать шнурок, причем лицом развернулась к коридору, в котором находился мужской репетиционный класс и из которого в любой момент мог появиться Алексей. И, конечно же, стоило мне наклониться, как за спиной раздалось вежливое покашливание. Я повернула голову и от неожиданности присела на корточки, словно испуганная детсадовка. Иволгин собственной персоной стоял за моей спиной и весело улыбался.

– Пройти можно, девушка? – Даже голос его, забытый за несколько лет, показался мне самым прекрасным в мире. Что уж говорить об обладателе этого голоса? На нем был свободный черный пуловер с у-образным вырезом и спортивные черные брюки с карманами на «молниях». Волосы его, все такие же длинные, были смешно заправлены за уши, отчего лицо приобретало какое-то лукавое выражение.

– Я спрашиваю: пройти можно?

– Д-да, – растерянно прошептала я. И так же, не вставая с корточек, чуточку переместилась. Наверное, со стороны это смотрелось очень смешно. Но Иволгин сдержал усмешку, вздрогнувшую в уголках его губ, и подал мне руку:

– Вы откуда такая испуганная? Работать сюда устраиваетесь?..

А рука у него была твердая и теплая. И подал он ее, наверное, не осознавая профессиональности жеста, как подают на уроках партерной поддержки. Его пальцы сжали мою кисть совсем легонько: так, чтобы только не дать упасть.

– Нет… не работать, – пробормотала я, не в силах отвести взгляда от его лица, такого желанного, такого любимого, с янтарно-карими глазами и длинными стрелами прямых ресниц. Наверное, в этот момент он тоже что-то вспомнил, потому что посмотрел на меня с неуверенным интересом и спросил:

– Простите, а мы с вами?.. То есть вы…

Рука его все еще сжимала мои пальцы.

– Нет! – только и смогла выдохнуть я и, резко мотнув головой, побежала прочь по коридору. Голенище моего ботинка хлопало о ногу, а сзади позорно тянулись усики так и не завязанных шнурков.

Отзанималась я в тот день так себе. Даже Третьякова отметила мою нервозность и лихорадочную возбужденность. Но пожалела, мучить и ругать не стала, а отпустила на все четыре стороны, попросив только в следующий раз приходить в нормальном состоянии.

Валеру, естественно, пришлось ждать не меньше часа. И я прокляла все на свете, сидя на лавочке под доской объявлений местного профкома и третий раз перечитывая забытый кем-то августовский номер «Огонька».

Антипов, сияющий и расправляющий плечи гордо, как молодой орел, появился без пятнадцати час.

– Дождалась? – интимно улыбнулся он, поведя бровями. – Ну и правильно сделала! Я же говорил, что будет кое-что интересненькое… Пойдем!

Мне не терпелось рассказать ему про встречу с Иволгиным, но Валера при каждой моей попытке вставить слово демонстративно закрывал уши и говорил:

– Молчи, женщина! Я не желаю слушать твою легкомысленную болтовню, я хочу предвкушать!

Что именно хотел «предвкушать» Антипов, я поняла, когда мы остановились перед облезлой дверью с табличкой «Архив».

– Вот, – сказал он, разведя руками удовлетворенно и в то же время немного виновато, – брать отсюда ничего нельзя, но смотреть можно все, что угодно… Девочка одна из нашего хора здесь работает. В общем, я с ней договорился…

Девочка из хора, оказавшаяся почтенной дамой лет пятидесяти, проявила поразительную тактичность, удалившись в дальний угол архива за бесконечные ряды стеллажей и только попросив Антипова на прощание:

– Валера, ну, я на тебя надеюсь? Все будет в порядке, да?

– Да, конечно! – с энтузиазмом подтвердил он и тут же принялся меня инструктировать. – Папки менять местами нельзя, отделять листы один от другого нельзя, трогать грязными руками нельзя… Что еще? Естественно, фотографии не отрывать…

Я слушала вполуха, а сама жадно шарила глазами по длинному ряду папок, стоящих в разделе «Личные дела артистов балета». Папка с карандашной надписью: «Иволгин А.А.» стояла последней в нижнем ряду. Наверное, мои пальцы слишком заметно дрожали, потому что Валера с усмешкой взял ее из моих рук и с демонстративной любезностью развязал потрепанные и разлохмаченные завязки.

Первым, что я увидела, была фотография. Алексей, совсем еще молоденький, с модной по тем временам косой челкой и неуверенной улыбкой на губах, напряженно всматривался в объектив. На этом снимке ему было не больше восемнадцати. Но в прищуре глаз, в изломе губ, в чуть восточной линии широковатых скул уже читалось, каким станет он через десять лет. Глазами молоденького, неопытного мальчика на меня глядел мой единственный, мой любимый Леша.

Потом я прочитала автобиографию, написанную корявым почерком двоечника, узнала, что родители у Иволгина военные и что родился он в 1963 году далеко, в Молдавии. Узнала, что учил мой Лешенька французский язык, но читать может только при помощи словаря, что отчество у него – Александрович, а назвали его, вероятно, в честь деда – тоже Алексея.

Еще в личном деле был приказ о присвоении Алексею Иволгину звания артиста балета высшей категории и объявление благодарности за то, что на гастролях он танцевал «в больном состоянии» и, следовательно, выручил балетную труппу. Но больше всего меня заинтересовала учетная карточка, в которой был его нынешний адрес. Алексей действительно жил на другом конце города, в престижном районе, очень далеко от меня. Зато теперь я ясно могла представить, как он выходит утром из подъезда, как идет на автобусную остановку мимо высоких белых девятиэтажек и как черноволосый сын машет ему из окошка. Кстати, в той же карточке сообщалось, что сын – Артем Иволгин, 1982 года рождения, а жена – Мария Иволгина – 1964-го. Произведя в уме несложные вычисления, я сообразила, что поженились они в весьма юном возрасте, а значит, наивный мальчик, глядящий на меня с фотографии, был в то время не таким уж наивным и уже, наверное, вовсю целовался со своей будущей женой…

В училище я явилась в весьма приподнятом расположении духа. Эпизод с завязыванием шнурков перестал казаться мне кошмарным. Кроме того, после посещения архива я чувствовала себя так, будто приобщилась к жизни Алексея, пару часов проболтав с ним в местной «Кофейне».

В раздевалке никого не было. Девчонки, видимо, уже стояли в классе у станка. Но странным казалось то, что в коридоре висела напряженная тишина. Мало того, что никто не тренькал на рояле, но никто даже и не разговаривал. Предчувствуя, что опаздываю второй раз за день и занятие уже началось, я толкнула скрипучую дверь класса. И сразу же почувствовала, что эта жуткая тишина накрывает меня, как птицу силок. Девчонки и в самом деле стояли у станка, а от рояля к окну, скрестив руки на груди, ходил Георгий Николаевич. Он был немного пьян, немного задумчив, немного счастлив. Зато мои одногруппницы, все как одна, молчали зло и нехорошо.

– Ну, здравствуй, Настенька! – сказал Гоша, поднимая на меня увлажненные светлыми старческими слезами глаза. – Мы тут уже десять минут о тебе разговариваем, а тебя все нет…

Не зная, что ответить, я замялась на пороге. Впрочем, Гоша и не нуждался в моем ответе. Обернувшись на девчонок, он продолжил прерванный монолог, предназначавшийся теперь для меня:

– Вот я и говорю: что значит, человек занимается!.. Она пришла почти на год, на год позже вас! Она ничего толком не умела и жила черт знает где, а не у мамы на полном пансионе!.. Вы же! – Он раздраженно махнул рукой. – А, что с вами говорить! Если нет настоящего желания заниматься балетом, то ничего не получится! А настоящее желание – это труд до седьмого пота! До боли, до крови!.. Тебя, Лебедева, кстати, касается! Кто тебя надоумил под пуанты гольфы надевать? Лучше бы ты их сверху надела, обувь пожалела! Так нет же: ноженьки собственные жалеем, ноженьки!.. А она, вон, не жалела!

Гоша снова кивнул на меня и принялся уже за Вероничку:

– А ты… Думаешь, родители за тебя и в театре платить будут? Пусть хоть миллион заплатят, но Одетту тебе не станцевать! Это же надо так себя распустить! Еще в начале года ты превышала норму на шесть килограммов! А сейчас на сколько?!

Сильно и брезгливо ущипнув Артемову за бедро, он отошел к роялю и устало кивнул концертмейстерше:

– Сейчас начнем…

Воспользовавшись паузой, я подбежала к станку и встала на свое место. Милка Лебедева, стоящая сразу за мной, зачем-то отступила на шаг назад.

– А что случилось-то? – спросила я, не оборачиваясь.

Милка услышала, но никак не отреагировала. Зато Георгий Николаевич подошел ко мне со вновь увлажнившимися глазами и со стариковским пафосом произнес:

– Радость! Радость большая у нас случилась!.. Надежда Ивановна Третьякова очень довольна твоими успехами, и с этого дня ты будешь заниматься по индивидуальной программе. Немного со мной, но в основном с ней… Жизель ты будешь готовить! Поняла? И Кончиту!

В первый момент я не ощутила ни радости, ни удивления, только тупое недоумение: «Как же так может быть? Наверное, что-то перепутали?»

Потом Гоша заставил девочек поаплодировать мне. И только эти сухие хлопки, почему-то похожие на пощечины, немного привели меня в чувство.

– Когда? – было первое, что произнесли мои пересохшие губы.

– Что когда? Когда танцевать?.. Ну, когда подготовишь, тогда и танцевать. Я думаю, еще очень не скоро. Надежда Ивановна – педагог требовательный, поблажек не будет…

– А с кем?

– В смысле, с кем? – опешил Георгий Николаевич. – Тебя будущий партнер, что ли, интересует? Да какая разница? Ты ведь ни с кем из них еще не танцевала, никого не знаешь!.. Эх, Настя, Настя! До тебя еще, по-моему, не дошло, что ты будешь репетировать Жизель! Не с третьей линии кордебалета жизнь начинаешь! И даже не с двойки виллис! С Жизели! Понимаешь, с Жизели!

Переспрашивать я постеснялась. Но Гоша, вернувшись к роялю, видимо, вспомнил о моем вопросе:

– А с кем танцевать, говоришь?.. Ну, не знаю… «Жизель», я думаю, с Андреем Вихревым. Он из тех Альбертов, что у нас есть, больше всего тебе подходит. Хороший мальчик, крепкий!.. Впрочем, это, конечно, решит Надежда Ивановна… А по поводу Кончиты?.. Ну, там, наверное, с Лешей Иволгиным. Он тоже ничего – надежный партнер, опытный. Поможет тебе, я думаю…

Урок Георгий Николаевич сегодня вел особенно энергично и яростно.

– Не расползаться! – кричал он, стуча указательным пальцем о крышку рояля. – Не расползаться! Пример подруги должен вас вдохновлять на труд, а не на зависть!.. Фраппе бьем так, чтобы под коленками синяки оставались! У всех самолично проверю! А то сучат, как воробышки ножульками!.. На Суслову, на Суслову посмотрите!

– А что на нее смотреть? – подал голос кто-то из середины. – Сколько можно?! Ах, Настенька талантливая! Настенька божественная! Да если бы вы с нами столько, сколько с ней, занимались!.. Просто сразу на нее поставили, как на лошадь скаковую…

– С вами заниматься?! – рявкнул Гоша, грозно упирая руки в бока. – Да если бы от вас была хоть сотая часть той отдачи, которую дает она! У вас же одни мальчики в голове!

– А у Сусловой, несомненно, сплошной балет!

Вероничка заметила это вполголоса. И Георгий Николаевич ее не услышал…

В раздевалке меня не то чтобы демонстративно сторонились – просто предпочитали держаться на расстоянии. На просьбу подать откатившуюся заколку отказом не отвечали, но заколку отдавали холодно, стараясь не соприкасаться пальцами. Я тысячу раз пожалела, что не полезла за ней под лавку сама, тысячу мысленных ругательств послала Гоше, умудрившемуся преподнести сегодняшнюю новость в самом невыгодном для меня свете. Короче, мне ужасно хотелось плакать, когда на скамейку рядом со мной присела миролюбиво улыбающаяся Артемова.

– А хочешь, я скажу, какой партии ты больше обрадовалась? – спросила она, изучающе глядя мне в глаза.

Я почувствовала подвох, но все равно переспросила:

– И какой же?

– Естественно, партии Кончиты! Это Гоша ничего в психологии не понимает: Жизель, Жизель!.. Балет-то, конечно, балетом, но ты ведь у нас тоже женщина из плоти и крови и ничто человеческое тебе не чуждо?

Она выдержала эффектную паузу и произнесла то, что и так уже было всем очевидно:

– Кончиту-то танцевать будешь с Иволгиным? Мечтаешь, наверное, как он тебя за все места потрогает?

И снова я промолчала, боясь ляпнуть что-нибудь, что спровоцирует Вероничку на открытое нападение.

– Только радуешься-то ты зря… Хотя нет, ты ведь у нас к этим вопросам философски относишься, да? И с Мишкой тебе было ладненько танцевать, и с Лешенькой точно так же будет? Ну, подумаешь, ему все равно: что титька твоя, что какой-нибудь теннисный мячик. Одинаково – по фигу! Главное ведь балет, правда?

– Ты на что это намекаешь?! – Мои кулаки сжались так, что побелели острые костяшки пальцев. – Или говори открытым текстом, или уж вообще молчи.

– Я и не намекаю. «Голубой» твой Лешенька. Вот и все!.. Можешь, конечно, меня убить, но баб любить он от этого не начнет…

Я неторопливо встала, аккуратно заправила водолазку в черные джинсы. Нарочито медленно подошла к зеркалу, тряхнула головой и начала заплетать от макушки колосок. А когда напряженное молчание за спиной достигло критической точки, не вынимая шпильки изо рта, спокойно сказала:

– Дура ты, Артемова! Дура и не лечишься! У него жена и ребенок. Жена – Мария Викторовна, 1964 года рождения, и сын Артем Алексеевич – 1982-го…

Сегодняшнее посещение архива сослужило мне добрую службу. Однако реакция Веронички была неожиданной.

– Ну и что? – Она невозмутимо вскрыла новую пачку «Стиморола» и зашвырнула две подушечки в рот. – Жена женой… По молодости они почти все с женщинами пробуют. Ну подзалетела девочка, ну пришлось жениться… Какого, говоришь, она года рождения? Шестьдесят четвертого? А сын восемьдесят второго? Ну-ну… А если тебе интересно, то на дискотеку в «Феникс» регулярно приходит один гомик, его там все знают, Юриком зовут. Так вот, Юрик спит с твоим Лешенькой давно и успешно…

Было что-то безнадежное и страшное в том, как произнесла она эти слова. И я почему-то сразу поняла, что это правда. Вероничка постоянно тусовалась в «Фениксе», знала там почти всех и частенько рассказывала нам забавные истории из тамошней, дискотечной жизни. Там собиралась «золотая» молодежь, полубогемные мальчики и девочки, порой нарочито эпатирующие общественность, порой откровенно странные. Вроде бы она даже что-то рассказывала про гомика Юрика. Да, наверное, рассказывала… Смотрела ли она при этом на меня особенно, со значением? Вполне возможно, что смотрела…

– Вот это облом! – довольно и гадко хихикнули за моей спиной. – И все цивилизованное отношение к «голубым» сразу пошло далеко и лесом…

– Вот бы никогда не подумала, что Иволгин – тоже… – с удивленным придыханием прошептал кто-то совсем рядом. По-моему, Милка Лебедева…

Слушать все это и дальше было невыносимо. И еще невыносимее представлять, что, когда я уйду, они продолжат с гадким любопытством обсуждать, с кем спит и целуется мой Алеша.

– Не смейте! – закричала я, сжимая виски ладонями и закрывая глаза. – Вы слышите? Не смейте!

Когда я вылетала из раздевалки, Маринка Лыкова осуждающе проговорила:

– Ну и стервы же вы, бабы, все-таки…

Но на улицу за мной не выскочила. За мной, к счастью, не выскочил никто. И я минут десять стояла на крыльце одна, подставляя лицо мерзкому ноябрьскому дождю и чувствуя, как в глазах копятся горячие, непроливающиеся слезы…

* * *

Сегодня не только модные авто – весь город был цвета мокрого асфальта. Перемерзшая ноябрьская земля требовала снега, но его согласно прогнозам синоптиков пока не предвиделось. Осенние аллеи зябко щетинились сухими кустами и голыми тополями.

Я бродила по парку перед театром Оперетты третий час. Местный дворник в синем форменном фартуке и брезентовых рукавицах поглядывал странно, но пока ничего не говорил. И только перед очередным, наверное, уже сотым заходом на стандартный круг кашлянул как-то особенно многозначительно.

По кругу, который я мерила шагами, в выходные дни обычно бегал веселый пони в колокольчиках и лентах. Пони катал маленьких детишек, таких же смешных и разряженных, как он сам. Мы с Никитиной однажды довольно долго наблюдали за процессом усаживания детей в тележку. Особенно за молодыми папами, в одиночестве вышедшими выгулять своих чад. Зрелище, надо сказать, было презабавное. Папы проявляли потрясающую неуклюжесть, хватали малышей, как снопы сена, и умудрялись усадить их едва ли не вверх ногами. Возможно, много лет назад и Иволгин прогуливался здесь со своим Артемом…

Иволгин… Если бы он был не танцором, а певцом и работал в театре Оперетты, то с его внешностью наверняка исполнял бы партии героев-любовников. Вокруг прыгали бы в бешеном канкане ногастые девочки с лошадиными плюмажами на головах. Девочки были бы попроще – не то что балеринки из Оперного. И страсти были бы тоже попроще: ревность так ревность, любовь так любовь, счастливый финал так счастливый финал с безмятежно-пафосным: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!»… Глядя на белые колонны, похожие на игрушечные ножки мраморного слоника, на чисто выбеленные стены со сказочными окошками и разноцветными праздничными афишами, почему-то хотелось в это верить…

Но где-то, всего в нескольких кварталах отсюда, был Оперный с его суровой серой колоннадой, гипсовыми масками на стенках, щерящимися в беззвучном смехе, и реальностью, от которой никуда не деться.

Кто-то из девчонок съехидничал в раздевалке: «И все цивилизованное отношение к «голубым» сразу пошло далеко и лесом». Это оказалось правдой. Потому что какие-то абстрактные «голубые» балетные мальчики были всего лишь абстрактными мальчиками, мой партнер Мишка Селиверстов был всего лишь Мишкой Селиверстовым. Но Леша-то был Лешей! Единственным, любимым, желанным! Георгий Николаевич мог сколько угодно говорить про цель, которая должна быть одна, про пистолет, у которого не бывает двух мушек, но мне-то верилось в то, что все получится по-другому! Будет балет и Леша. Леша и балет… Я даже не знала толком, что поставить на первое место, и ощущала себя сейчас человеком, у которого удалили одно легкое. Жить-то, конечно, можно, но вот дышать – проблематично…

И я действительно почти задыхалась, почти захлебывалась собственными слезами и прозрачным, как хрусталь, ноябрьским воздухом, когда за спиной послышались торопливые шаги.

– А земля-то слухами полнится! – радостно объявил Антипов, пристраиваясь сбоку и заглядывая мне в лицо. – Зашел к тебе в училище, хотел телеграмму от хозяина отдать, а твой Гоша поведал, что у нас большая радость.

– Что за телеграмма? Меня в очередной раз выселяют? – Я торопливо отвернулась в сторону, чтобы Валера не заметил моих красных глаз.

– С чего ты взяла?.. Нет, господин Синицын, точнее, его маман жаждут «денюжку» за следующие три месяца и шлют тебе привет… Да что с тобой такое творится, в конце концов?! Мне когда сказали, что Анастасия в сторону парка побрела, я подумал – впечатления переваривать. На фоне, так сказать, романтически увядающей природы… А ты, похоже, уже в образ входишь? Да, «безумная Жизель»?

– Не надо, Валер, – я помотала головой и остановилась. – Оставь меня в покое… И иди, пожалуйста, домой.

Он засунул руки в карманы черной болоньевой курточки, затянутой в талии поясом с пряжкой, качнулся с носков на пятки и задумчиво оттопырил нижнюю губу. Дворник на соседней аллее перестал шоркать по асфальту своей метлой. Видимо, удивился тому, что я перестала наматывать круги.

– Так. Или ты мне скажешь, что случилось, или я очень сильно на тебя обижусь. – Антипов постарался придать лицу суровое и мрачное выражение. – Друг я тебе или не друг, в конце концов?

– Друг-то друг… Но, понимаешь, есть такие вещи…

– Да брось ты, Настя! Какие такие вещи, о которых ты мне рассказать не можешь? Я уж не думаю, что у тебя какие-то там женско-медицинские проблемы. А про все твои любви я, по-моему, больше Никитиной знаю…