Текст книги "Замок из песка"
Автор книги: Анна Смолякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
Это было действительно так. Особенно если учесть, что Лариска вот уже год как вышла замуж за своего Пономарева и укатила с ним в Лениногорск. Общались мы с ней теперь только письменно.
– …Ну так что: с Иволгиным, что ли, что-то?..
Он спросил про него, как про внезапно заболевшего человека. «С Иволгиным что-то?» Как будто тот попал под машину или свалился в больницу с сердечным приступом… И до меня вдруг ясно дошло: с Иволгиным действительно «что-то». Что-то такое, что уже не пройдет и что нельзя исправить…
Я заплакала беззвучно и безутешно, часто-часто кивая и закрывая лицо ладонями.
– Что? Что случилось?.. Он живой?.. Заболел, что ли?.. Настя, ты слышишь меня, прекрати! Объясни толком! – Валера тряс меня за плечи так энергично, будто взбивал коктейль. – Прекрати реветь, или я сейчас тебе «Скорую» вызову. Прямо сюда!
– Ничего не случилось! – Слезы градом катились из моих глаз, а губы судорожно искривлялись детским «сковородником». – Просто у меня с ним уже точно ничего не будет. Никогда!.. Никогда, никогда, никогда!..
После третьего или четвертого «никогда» Антипов вдруг оставил в покое мои плечи и вздохнул с явным облегчением.
– Вот что, госпожа Суслова, – он усмехнулся и мягко взял меня под локоть, – давайте о постигшей вас трагедии вы расскажете мне за чашечкой кофе? А то от ваших рыданий уже вороны шарахаются, да и холодно здесь, честно говоря… В «Кофейне», кстати сказать, пятнадцать минут назад перерыв закончился.
Я всхлипнула и ладонью вытерла с лица остатки слез, размазав по подбородку губную помаду. В кофейню так в кофейню. Мне было все равно. И только немного неудобно перед Валерой, наверняка настроившимся выслушать какую-нибудь безобидную историю про косо брошенный взгляд или не поданное в гардеробе пальто…
«Кофейня», заведение уютное и довольно демократичное, в первый послеобеденный час была почти пустой. Народ обычно подтягивался позднее. Мы с Антиповым заняли угловой столик, повесили свои куртки на спинки стульев и заказали по чашке крепкого, без сахара и сливок кофе.
– Ну так что же случилось? – с улыбкой спросил Антипов, доставая из кармана клетчатой рубашки салфетку для протирания очков.
Вместо ответа я несколько раз щелкнула выключателем настольного светильника, выполненного в виде парусника. Маленькие лампочки по краю паруса вспыхивали и гасли, словно огни «Летучего голландца».
– Сегодняшний день, Настюш, вообще располагает ко всяким гадостям. Все-таки тринадцатое число. Так что, если у тебя что-то там произошло…
– Это произошло не сегодня.
– А когда?
– Не знаю. – Мне вдруг расхотелось и дальше тянуть резину. – Я не знаю, когда это происходит. Я вообще не разбираюсь в этих вещах… Он «голубой», Валера. Понимаешь, «голубой»… И давай больше не будем это обсуждать!
Кофе оказался неожиданно гадким, совсем как когда-то в «Радуге». И так же, как тогда с Сашей, мы теперь сидели с Антиповым, мучаясь от неловкости и не зная, что сказать. Он помешивал кофе, со звоном ударяя ложечкой о края чашки. А я разглядывала плохо обметанный край льняной скатерти и собственные колени. Надежда на то, что я поделюсь с кем-нибудь и мне станет легче, медленно умирала…
– Знаешь что, Насть, – Валера снял с носа очки и с преувеличенной тщательностью протер стекла салфеткой, – я хочу рассказать тебе одну историю… Да, наверное, я все-таки хочу ее тебе рассказать…
И в голосе его, и в движениях не чувствовалось уверенности. Как, впрочем, и всегда.
– Знаешь желтый пятиэтажный дом рядом с «Гастрономом» на следующей от нас остановке?
Я кивнула.
– Там еще напротив детский садик… В общем, когда-то в этом доме жила одна девушка. Очень красивая. Просто фотомодель. И ноги, и губы, и глаза. Высокая была, стройная…
Неудержимый смех, родившийся где-то в моей груди, стремительно подкатил к горлу и вырвался наружу хриплым карканьем.
– Еще одна сказочка про Региночку! – истерически прохохотала я, закатывая глаза к потолку. – Боже мой! Вас с ней наверняка разлучила злая судьба, и она ушла работать пожизненной уборщицей в тот самый детский сад? Или навеки надела паранджу? Или дала обет молчания?.. Валера, Валера! Ну уж от тебя-то я этого не ожидала!.. Конечно, «лучший подход к женщине на могиле ее мужа», но дело в том, что я на грустные сказочки уже не покупаюсь! Выросла из этого, понимаешь?
Он неожиданно насупился и, вытащив из подставки сразу все салфетки, смял их в кулаке.
– Я-то понимаю, ты ничего не понимаешь!
– А чего не понимаю я? – Мои плечи продолжали судорожно вздрагивать. – Твоей юношеской драмы? Или твоих нежных и романтических чувств ко мне? Ты уж выражайся конкретнее!
– Я отношусь к тебе как к другу. – Валера разжал кулак, и салфетки выпали из него скомканными белыми лепестками. – Но сейчас ты в истерике, поэтому и разговаривать с тобой бесполезно, и обижаться на тебя нельзя… Постарайся уместить в своей голове хотя бы одно: твой Иволгин – не «голубой», это абсолютно точно. Так что повода для безумных рыданий нет.
– Господи, ну ты-то откуда знаешь? Успокоить меня решил? Спасибо тебе, конечно, на добром слове, но…
– Я знаю. – Он, не надевая очки и стараясь не щуриться, посмотрел мне прямо в глаза. – Я знаю, Настенька. Потому что вот я как раз «голубой»…
То, что он сказал, дошло до меня не сразу. Потом я зачем-то перевела взгляд на смятые салфетки и его аккуратно подстриженные ногти. Потом потерла лоб дрожащими пальцами.
– Убежать хочется и руки помыть? – Валера усмехнулся. – Можешь не оправдываться. Это только теоретически к нам нормально относятся, а если узнают, что кто-то из знакомых… В общем, твоя реакция абсолютно типична.
– Да нет же! – торопливо проговорила я и зачем-то ляпнула: – У меня и партнер на «дуэте» тоже… Наверное. Я точно не знаю.
– А что, интересно было бы узнать? – Он горько искривил губы. – Впрочем, тебе интересно про Иволгина. Так что слушай… Был у меня один знакомый, танцевал в кордебалете нашего Оперного. Немолодой уже человек, во всяком случае твоего Алексея знал молоденьким пацаном. Знакомый этот был гей, любимого человека у него к тому времени… Впрочем, это неважно… Понимаешь, в нашем кругу ведь все друг друга знают. Мы с ним обсуждали иногда ребят из балета, Иволгина в том числе… Короче, мой знакомый имел в свое время на него виды, но тот оказался стопроцентным натуралом.
Народ в «Кофейне» постепенно прибывал. Один за другим вспыхивали на столиках парусники-светильники. Из подсобного помещения в зал вышли еще двое официантов в белых рубашках с короткими рукавами и классических черных бабочках. Запахло дорогими дамскими сигаретами.
– Валер, – я осторожно тронула его за руку. – Валер, прости меня, пожалуйста… А с той девушкой… Что там было? Расскажи мне…
– Не нужно. – Он отвернулся от окна и попытался улыбнуться. – Ты теперь ко мне по-другому станешь относиться?
– С чего ты взял?
– По-другому, по-другому… Сама просто еще не знаешь! Вон из-за Иволгина чуть с ума не сошла!
– Но это же совсем другое дело!
– Понятно! – Валера по-клоунски развел руками. – Просто тебе было бы, наверное, легче, если бы и я оказался нормальным… И мне, наверное, тоже…
Я не знала, что уместно, а что неуместно спрашивать в подобном случае, поэтому промолчала. Но он продолжил сам, в который уже раз протерев стекла очков салфеткой.
– Не в том смысле легче, что я жалею… Нет, дело в другом. В нашем мире все ведь гораздо сложнее, чем в вашем. Я ведь даже на улице с парнем не могу познакомиться, не опасаясь получить по морде. Да и потом, не котируются красавцы вроде меня с ростом метр семьдесят, очками и бронхиальной астмой… А тот человек. Он уехал в другой город и обратно уже не вернется…
Что-то невыразимо жалкое было в том, как он сидел: опустив голову, ссутулив плечи, прикусив губу. Мой вечно веселый Валера, отважно сражавшийся с участковым милиционером, готовивший для меня отвратительный рис и регулярно выслушивавший мои жалобные истории.
– Может быть, я могу как-нибудь помочь? – Собственный голос показался мне фальшивым и отвратительным. – Ну, узнать там у наших ребят, познакомить тебя с кем-нибудь…
– Настя, ну не надо меня совсем уж обижать! – Антипов вскинул на меня свои близорукие карие глаза. – У нас тоже есть любовь, как это ни смешно… Ты же не станешь знакомиться абы с кем, лишь бы мужчина?
По дороге домой мы разговаривали о всякой ерунде, аккуратно обходя личные темы. Валера старался быть веселым и вести себя как обычно. Я тоже. И только у самой двери сделала ужасную глупость, ляпнув:
– Спасибо тебе большое! Завтра же подойду и плюну Артемовой прямо в морду!
– Да! – усмехнулся он, поправляя ногой коврик перед своей квартирой. – Она ведь оскорбила твоего Иволгина, назвав его «голубым»!
Но к утру моя ярость немного поулеглась. И в класс я вошла, храня на лице абсолютно непроницаемое выражение. Вероничка в длинных вязаных гетрах брела с лейкой вдоль станка, лениво брызгая водой себе под ноги.
– Вероника, – я облокотилась на палку и выставила далеко вперед ногу, мешая ей пройти, – можно перекинуться с тобой парой слов?
– Пожалуйста, – осторожно согласилась она.
– Это касается нашего вчерашнего разговора… Если я еще раз где-нибудь услышу эту мерзкую сплетню про Иволгина, то просто тебя убью. Обещаю! А ты сегодня же скажешь всем девчонкам, что соврала – просто так, по злобе, под плохое настроение… В общем, это уже твое дело, как выкручиваться. – А с чего ты взяла, что я соврала? – Вероничка несколько высокомерно приподняла левую бровь.
– С того, что твой Юрик просто не мог такого сказать. Это я знаю точно.
– Ты его допрашивала, что ли? Вот сумасшедшая!
– Его не его – тебя не касается! И вообще…
– Да ладно тебе! – Артемова неожиданно миролюбиво похлопала меня по руке. – Ну, ляпнула, не подумав… А Юрик правда говорил про кого-то из балета, только фамилию не называл… И потом, я даже не предполагала, что ты поверишь. Обозлилась просто вчера и на Гошу, и на тебя… Ну, извини! В самом деле, извини… Я рада, что твой мальчик оказался нормальным. Можешь танцевать с ним любовь!
На том мы с Вероничкой и разошлись. А перед самым началом урока, когда все девчонки уже собрались в классе, а Гоши еще не было, она вдруг громогласно объявила:
– Милые дамы! У меня есть для вас очень важное сообщение. Вчерашняя информация о том, что артист балета Алексей Иволгин – «голубой», оказалась ложной. Суслова все лично проверила и клянется, что он нормальный мужчина!
«Дамы» захохотали. Я собралась разозлиться. Но Артемова только легко махнула рукой:
– Ну, если ты и сейчас обидишься, то будешь дурочкой. Это же шутка!.. Всем понятно? Повторяю для глухих и дураков: шу-тка! Ничего Суслова пока еще не проверяла, у нее все впереди… Спасибо за внимание, товарищи!
* * *
А потом была такая работа, по сравнению с которой ужасы про «восемь часов у станка» стали казаться детскими сказочками. И в самом деле, почему бы не простоять восемь часов у гладкой, отполированной палки, старательно повторяя классический экзерсис?
– Настенька, это же Жизель! – втолковывала Надежда Ивановна, меряя мелкими, нервными шагами класс. – Жизель – это любовь и страдание… А вы выполняете простую последовательность прыжков. И, надо сказать, не слишком чисто…
Я, взмокшая и усталая, с нервно подрагивающими коленями, стояла на середине огромной, пустой комнаты, и сердце мое огромным молотом колотилось сразу во всем теле.
– Еще раз выход… Еще раз сцена знакомства! – командовала Третьякова. – На опорной ноге устремляемся ввысь и… Колено твердое! Не проседай, не проседай! А ручки мяконькие, и локотки округлые…
Желанная Кончита была, естественно, отложена в долгий ящик. Да я и сама не могла думать ни о чем, кроме Жизели с ее гаданием на ромашке, кокетливым подбиранием фартука и грядущим страшным сумасшествием. К «Юноне» вернулись только однажды, когда Надежда Ивановна почувствовала, что есть угроза «затанцевать» Жизель, так ничего и не добившись.
– Поддержки завтра порепетируем. Там и пластика совсем другая, и приемы… Да и отвлечешься немножко, посмотришь на свою работу свежим взглядом.
– Завтра? – переспросила я, чувствуя, как губы немеют от волнения.
– А почему нет? Или ты уже все перезабыла?..
Забыться могло что угодно, но только не партия Кончиты. Как часто представлялась мне наша первая с Алексеем репетиция. Гулкая тишина класса, строгое мерцание зеркал и его сильные руки, обхватывающие мою талию. Он, наверное, придет раньше, так же, как я. И на несколько минут мы останемся в классе только вдвоем…
– Переодевайся, – скомандовала Третьякова, когда назавтра я заглянула в класс с вспотевшими от волнения ладонями. Она сидела на стуле у рояля и просматривала свежий номер «Верены». – Переодевайся, переодевайся! Алексей Александрович подойдет попозже: он сегодня в детском спектакле танцует.
Детским спектаклем интеллигентно и завуалированно она назвала хореографическую сказку «Три поросенка», в которой Иволгин танцевал Нуф-Нуфа. Когда-то, пару лет назад, мы с Никитиной, прочитав в афишке его фамилию, специально явились в театр к десяти часам утра. И сидели, две взрослые дуры, в предпоследнем ряду партера, глядя, как по сцене носятся с визгом и хрюканьем толстые поросята с розовыми пятачками и развесистыми ушами…
Мне почему-то на миг представилось, что Алексей придет на репетицию прямо в костюме: клетчатом комбинезоне с накладным брюшком и смешной маске с отверстиями для глаз. Но тут же в памяти всплыло строгое «Алексей Александрович». И я заставила себя подумать о том, что танцевать буду прежде всего с мэтром, а не с мужчиной, о котором мечтаю вот уже больше трех лет.
Когда дверь класса наконец начала со скрипом открываться, мои нервы уже были на пределе. Вздрогнув всем телом, я сдавленно охнула и вцепилась в палку.
– Да что с вами, Настя! – встревожилась Третьякова. И как-то мимолетно бросила: – Алеша, проходите, пожалуйста. Мы вас уже ждем…
Он стоял у двери, скрестив руки на груди, и смотрел на меня с веселым изумлением.
– Девушка, а я вас помню. Да и вы меня, наверное, тоже… Помните, у вас шнурки в коридоре развязались?.. Я тогда почему-то подумал, что вы в костюмерный или парикмахерский цех устраиваетесь.
– Костюмерный, парикмахерский! – Надежда Ивановна с деланной суровостью покачала головой. – Скажете, Алеша, тоже! Эта девочка у нас очень хорошая и очень перспективная. Боязливая чуть-чуть. Но вы ведь ей поможете, правда?
– Естественно! – Он снял широкий серый пуловер, перебросил его через палку и, подтянув рукава тренировочной майки, подошел ко мне. – Давайте знакомиться. Меня зовут Алексей…
– Алексей Александрович, – негромко, но строго поправила Третьякова.
– А вас как?
– Настя, – прошелестела я еле слышно.
– Хорошее имя. Нежное… Кстати, о Настях! Надежда Ивановна, ничего, если Серебровская через полчасика зайдет? Все-таки я с ней привык уже работать. Может, подскажет что?
Третьякова не возражала. А я забыла думать о Серебровской уже через минуту. Он действительно был очень хорошим партнером – умелым, опытным. Его руки, поднимающие меня над полом, добавляли недостающей полетности прыжку и стремительности вращению. Опираясь о его ладонь, я чувствовала себя увереннее, чем тогда, когда цеплялась за спасительную палку. Но все это изрядно смахивало на обычный урок поддержки в дуэтном танце. Скучный, меловой запах ученичества упорно витал в воздухе.
Надежда Ивановна, видимо, и не ожидавшая от первой репетиции ничего другого, флегматично постукивала пальцами по подоконнику, лишь изредка спрашивая у Иволгина:
– Все нормально, Алеша? Вы ее случайно за собой не тащите?
– Нет-нет! – уверенно отвечал он, незаметно подправляя неточное положение моего корпуса. – Хорошая девочка! Не партнерша, а просто прелесть…
А я старалась прислушиваться одновременно и к заданному ритму, и к ощущениям, которые вызывала близость его сильного, желанного тела. В результате толком ничего не получалось, и «прелесть» висла на плечах Иволгина многопудовой гирей, мешающей двигаться и ему, и себе.
– А давайте-ка попробуем самый конец первого акта, сцену любви, – неожиданно предложила Третьякова, поднимаясь со стула и ласково обнимая меня за плечи. – Мне сейчас не так важно, Настенька, насколько технично вы это выполните… Попытайтесь просто почувствовать партнера, отыскать в себе ту любовь и страсть, которую необходимо передать. Немного расслабьтесь, пусть будет неточно. Это уже не «Белый шиповник», где все еще неясно, туманно и очень осторожно. Это… Впрочем, давайте попробуем под фонограмму!
Она включила магнитофон, отмотала до нужной цифры и встала у самой стены, достав из кармана вязаной кофты очки с толстыми стеклами. Я отошла в дальний угол класса, приготовилась.
«Я тебе расскажу о России, я тебя посвящаю в любовь!» – с отчаянной, запредельной страстью запел голос с магнитофонной ленты.
– Не бойся! – одними губами шепнул Алексей.
Оттолкнувшись носками от пола, я стремительно рванулась к нему навстречу…
И были острые углы наших переплетающихся рук, и тела, с силой отклоняющиеся и снова как магнитом притягивающиеся друг к другу. И сложные поддержки, когда я выпрыгивала вверх, одной ногой обвивая его горячее, взмокшее тело. И последнее пронзительное соприкосновение, после которого он должен был опустить меня на свое колено… Я знала, что каждое движение, каждая поза тысячу раз просчитаны хореографом, что мы всего лишь выполняем сейчас веление чьей-то чужой воли и чьего-то чужого таланта. И все же, когда Алексей привлек меня к себе, поддерживая за талию, и я на секунду ткнулась носом в его влажные волосы, прилипшие к шее… Господи, что это была за секунда! Ради нее я жила все эти три года! Ради нее одной я жила всю жизнь! Его волосы пахли лесом и почему-то костром, упругая жилка часто-часто билась на шее, ударяясь о мои полуоткрытые губы. Я прикрыла глаза и, не думая больше ни о чем, поцеловала и эту шею, и прядь темных волос. И слизнула маленькую, соленую капельку пота…
В такт музыке он опустил меня на свое колено, с которого я медленно скатилась на пол, сильно прогнувшись в позвоночнике.
– Вот! – обрадованно закричала Третьякова, подбегая к магнитофону и нажимая на кнопку «стоп». – Вот то, что нужно! Умничка, девочка! Ты, оказывается, еще и артистка превосходная!
А Иволгин, усаживаясь на пол рядом со мной, вполголоса проговорил:
– А вот теперь я узнал тебя точно… Три года назад… Или четыре? Это ведь ты мне цветы тогда дарила, правда?..
Я лежала и глядела в потолок, обезображенный желто-серыми потеками на побелке. Прямо мне в глаза тускло светила длинная люминесцентная лампа. За окном грохотали трамваи и радостно визжали дети, идущие из школы. Еще десять минут назад мне представлялось, что я буду вот так же визжать от счастья, возвращаясь домой. Еще бы! Ведь сегодня мне выпала удача вполне официально познакомиться с Ним, единственным и любимым!.. А что оставалось делать теперь? Повернуться к нему и сказать: «Да, это я дарила вам цветы!», чтобы услышать в ответ: «Господи, неужели ты меня и в репетиционном классе настигла! Где-нибудь вообще есть от тебя спасение?» Или, может быть, лучше соврать, удивленно округлив глаза: «Какие цветы? Вы меня с кем-то путаете!»
– Да, это я дарила вам цветы, – сказала я просто и грустно. – Только это было очень-очень давно…
– Слушай, а зачем ты это делала? – Он подпер рукой подбородок и взглянул на меня с веселым интересом.
– Поспорили с одной девчонкой, – неожиданно легко сорвалось с моего языка.
– А-а, – Иволгин на секунду задумался. – А я думал…
Заканчивать фразу он не стал, поднялся с пола, отряхнул тренировочные брюки. И я была ужасно благодарна за то, что не последовало банального продолжения «а я думал, что ты в меня влюбилась».
Надежда Ивановна на несколько минут вышла из класса, объявив небольшой перерыв. И в это время прискакала Настя Серебровская, хорошенькая, веселая, румяная с мороза. Скинула беличий полушубок, размотала ангорский шарфик, поднесла озябшие руки к батарее.
– Ну как? Получается что-нибудь? – спросила она, как-то мимоходом и по-товарищески чмокнув Алексея в щеку.
– Да получаться-то получается. Но не мешало бы, чтобы и ты посмотрела.
– Давайте! – Она потерла ладонями щеки и подышала на пальцы. – Давайте-давайте, чего стоите, мышцы студите?
Когда мы показали несколько моментов, Серебровская пожала плечами:
– По-моему, все нормально. Не знаю, что тебе, Леха, не нравится?
– После тебя как-то непривычно, – он улыбнулся одними глазами. – Вроде бы она и легкая, и удобная, а что-то не то…
– Ничего удивительного! Во-первых, она прыгнуть как следует боится, но это, сам же знаешь, пройдет. А во-вторых, сколько у нас с ней разница в росте? Сантиметров десять, наверное? Не меньше?
И в самом деле, миниатюрная Серебровская едва-едва дотягивала до полутора метров, я же была все метр шестьдесят, что по общечеловеческим меркам считалось малорослостью, а вот по балетным – отнюдь нет.
– Маленькая ты моя кнопка! – легко рассмеялся Алексей и ласково погладил Настю по голове. А мое сердце зашлось от пронзительной, тоскливой зависти.
Вечером Серебровская посоветовала мне сходить на репетицию «Конька-Горбунка». Иволгин, вместо заболевшего Вершинина, должен был танцевать с довольно длинненькой Людмилой Ушаковой.
– Посмотришь, как работают они в паре. Может, что-нибудь для себя заметишь, – говорила она, натягивая узкие кожаные перчаточки. – Ты, главное, не волнуйся. Такого партнера, как Леха, еще поискать! Это солистов у нас пруд пруди…
– Ох, ох, ох! – Иволгин смешно закатил глаза к потолку. – Перехвалишь ты меня, Настенька! Воз-гор-дюсь, воз-гор-жусь и тоже в солисты подамся…
В их беспечной трепотне я явно была лишней. И пока могла только мечтать о том, что наступит момент, когда уже мне, а не Серебровской он весело скажет: «Перехвалишь меня, Настенька!» – и вот так же нежно и привычно погладит меня по голове…
Слишком долгие и тщательные сборы до добра не довели. К началу репетиции я опоздала, но зато явилась во всей своей красе: в узкой трикотажной юбке с разрезом на боку и свободном кашемировом джемпере цвета кофе с молоком. Волосы мои, на концах завитые в крупные локоны, свободно лежали на плечах.
Сцена освещалась малым светом, в зале было темно. Работали с концертмейстером. А из партера то и дело доносился раздраженный голос главного балетмейстера:
– Алексей, вас, конечно, в основной состав спектакля вводить никто не собирается, но нельзя же совсем расслабляться! Работайте, работайте! Неизвестно, когда еще Вершинин с больничного выйдет.
Я стояла у первой кулисы и смотрела на сцену, по которой мой любимый Лешенька нес над головой, на выпрямленных напряженных руках длинную, словно удав, Ушакову. Мой рост, по сравнению с ее, казался просто карликовым. И все же она хорошо собиралась и железно держала все мышцы, так чтобы ему было полегче.
Мне вдруг впервые подумалось, что сложением Иволгин совсем не напоминает атлетических танцовщиков, которых обычно изображают на открытках и с которых отливают фарфоровые фигурки для музыкальных шкатулок. Стройный и худощавый, он казался гибким, как тростинка. Но под черным трико тренировочного костюма упруго бугрились стальные мускулы, а в каждом жесте чувствовалась сила готовой вот-вот развернуться пружины.
Но свою вариацию Леша оттанцевал не так чтобы очень, а забежав за кулисы, вдруг сморщился, согнулся почти пополам и с силой прижал обе руки к левой стороне груди.
– Вам плохо? – тревожно спросила я, трогая его за плечо. – Сердце, да? Может, врача позвать?
– Да нет, все нормально, – выдохнул он, прикрыв на секунду глаза. И снова выбежал на сцену.
Девочка из кордебалета, стоящая неподалеку, проводила его меланхоличным, ничего не выражающим взглядом.
– Пить надо меньше, – заметила она, когда я посмотрела на нее, ища успокоения и поддержки. – Нажрался поди вчера опять, вот теперь и загибается…
– Он что, выпивает?
– Все выпивают. – Девочка стянула с ног полосатые гетры и, свернув в клубочек, закатила их под железную тумбу. – Только надо меру знать и голову иметь. Возраст-то уже не пионерский, и дыхалка не та, и сердце, конечно, посажено… Ну, хочется, наверное, человеку на пенсию. Раз хочется, пожалуйста! И без него есть кому танцевать.
Может, во всем был виноват синеватый свет софитов, а может, Иволгин и в самом деле выглядел немного бледным. Но прыжки с заносками выполнял технично и с вращений больше не срывался, не докрутив по полтора-два оборота. Я смотрела на его темные, отливающие сталью волосы, на его полуоткрытые губы, на напряженно сведенные брови и думала о том, что ему и в самом деле уже тридцать четыре. А значит, до официальной балетной пенсии осталось совсем немного. И что танцевать нам вместе всего лишь год или два. А потом?..
Репетиция закончилась примерно через час. Можно было спокойно ехать домой. Но я все же решилась и подошла к Алексею. Он посмотрел на меня беззлобно, но с оттенком легкого недоумения:
– Что-нибудь нужно, Настя?
– Нет, – я машинально поправила ворот своего роскошного кашемирового джемпера, – просто хотела сказать, что посмотрела на вас с Ушаковой и вроде бы что-то поняла. К следующей репетиции постараюсь…
– Ох, до чего же все у тебя серьезно! Прямо как в первом классе! Не переживай, все получится…
Посчитав разговор законченным, он повернулся, чтобы уйти. И тогда я, совсем как «театральный придурок» Славик четыре года назад, спросила:
– А вам в какую сторону? – И тут же, заторопившись, добавила: – Мне сейчас на пятый автобус. Может быть, нам по дороге?
Честно говоря, в моих словах имелся совершенно четкий расчет. Мне действительно нужно было на пятый автобус, но и Алексей мог с одной пересадкой доехать до своего дома только на нем. Другой транспорт в ту сторону просто не ходил.
Затаив дыхание, я подняла на него полные надежды глаза.
– Вообще-то по дороге, – Иволгин улыбнулся, – но я, к сожалению, до Лесной хожу пешком. Так что всего доброго, Настя…
А ночью мне долго снились его короткая темная дубленка и лохматая шапка, прощальный быстрый взмах руки и чуть близорукий прищур карих глаз. И мое бедное тело – впервые после расставания с Сашей – отчаянно просило мужчину. Но не абы какого, а единственного Мужчину в мире. Моего хорошего, любимого Лешеньку.
* * *
Великие балерины обычно охотно и подробно вспоминают в мемуарах свой первый выход на сцену. Наверное, мне не суждено стать великой, потому что впечатления от дебютной «Жизели» до сих пор хранятся в моей голове в виде яркого и сумбурного калейдоскопа.
Вспоминается высокое зеркало в уборной и отраженные в нем незнакомые, испуганные глаза. Не мои глаза, нет! Потому что чужими кажутся и эти широкие черные полосы «подводки», тянущиеся до самых висков, и эти накладные, неестественные ресницы, и румянец, болезненно-яркий, словно у чахоточной. Фарфоровая кожа под слоем театральной пудры, волосы, заплетенные в тугие косички и сколотые на затылке.
В дальнем полутемном углу стоит тетя Надя из костюмерного цеха с нарядом Жизели, перекинутым через руку. Скоро она закрепит на моей спине голубой лиф, расправит складки воздушной юбки, одернет фартук и, наверное, скажет: «Ни пуха!» А пока парикмахерша заканчивает поправлять ленты в косичках и успокаивающе, как профессиональный психотерапевт, приговаривает:
– Ничего не бойся, все будет хорошо. Только не забудь про меня перед сценой сумасшествия. Ленты распустим, волосы шпилечкой сколем. Мотнешь один раз головкой, они и рассыплются… Нет, вы только посмотрите, Надежда Петровна, не Жизелька у нас, а чудо! А косы-то, прямо в три пальца толщиной! Такие волосы и распускать приятно. Не то что у некоторых! Разлохматит иная свои патлы, а там два пера в три ряда, будто она уже в первом акте полгода в могиле пролежала и вся пооблезла…
Потом стук моих пуантов о мраморный пол коридора. Еще одно зеркало, и еще одно… Господи, как же их много! И во всех отражаюсь я – испуганная, беспомощная, одинокая… Настя Серебровская в роскошном, оливкового цвета кардигане, похлопывающая меня по плечу и говорящая:
– Все хорошо, все нормально. Ничего не бойся!
От нее пахнет яблоками и «Паломой Пикассо»…
И снова: «Все хорошо, все будет нормально». Но это уже Надежда Ивановна. Я стискиваю руки на груди, потом сжимаю кулачки и отчаянно трясу головой:
– Нет, нет, ничего не получится!
Жду, что сейчас Третьякова прикрикнет, но она только гладит меня по голове, перебирая пальцами туго затянутые косички…
Прямо передо мной картонная стенка декорации. Со стороны зрительного зала это сельский домик с развеселыми окошками и пышным кустом у двери. Через эту дверь уже десятки раз выбегали на сцену и Лазорева, и Серебровская, а сегодня предстоит выбежать мне. В эту дверь будет стучаться влюбленный граф Альберт, и возле нее оставит свои цветы несчастный Ганс – Алеша Иволгин…
Вот, кстати, и он – в высоких коричневых сапогах и кожаном жилете Лесничего. Немного торопится, потому что ему еще бежать за задником сцены в противоположную кулису: выход Ганса оттуда.
– Настя, – его голос доносится словно издалека, – в сцене сумасшествия в шпагу не вцепляйся, как на генеральной. Я ее у тебя еле вырвал! Ну, все пока, мне пора…
Оркестр, проснувшийся под взмахом легкой дирижерской палочки, начинает играть увертюру. Алексей поворачивается.
– Настя! – громко шепчет он мне на прощание. – Ни пуха, Настя!
«Почему Настя? Жизель!» – как-то отстраненно думаю я и делаю шаг к картонной двери домика…
Потом невозможно огромная сцена, почему-то на репетициях не казавшаяся такой большой. Яркий свет и силуэт дирижера где-то бесконечно далеко. Огромная черная яма зрительного зала. Надежда Ивановна, стоящая в кулисах и следящая за мной то ли взволнованным, то ли просто внимательным взглядом. Граф Альберт – Андрей Вихрев, легко касающийся моих плеч и тихонько командующий: «И-и, раз»… Его глаза и губы тоже ярко подведены, а грудь в вырезе серого колета блестит мелкими бисеринками пота…
Моя юбка, вдруг зацепившаяся за скамейку, руки, мгновенно похолодевшие от ужаса. И снова Андрей, отцепляющий мой подол так легко и непринужденно, словно это предусмотрено пантомимой.
Пока на сцене танцуют девушки-подружки со своими фруктово-цветочными корзинами, я выбегаю за кулисы.
– Ну как? – хотят спросить мои онемевшие губы, но вместо этого начинают жалко дрожать.
– Все отлично, все чудно, девочка моя, – говорит Третьякова. – Только немного успокойся, не отключай голову! Ты все время должна понимать, что делаешь.
Но я, наверное, понимаю плохо, меня несет. И поэтому в сцене сумасшествия окостеневшие пальцы снова вцепляются в клинок шпаги мертвой хваткой. И все же Алексею удается вырвать его, отведя острие от моего горла. Я бегу к маме, потом к Альберту. А потом умираю…
