Текст книги "Замок из песка"
Автор книги: Анна Смолякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
По дороге домой я думала о том, что Георгий Николаевич никакой не старый ловелас, а просто пожилой ангел, ниспосланный мне небесами. И еще силилась вспомнить, где же все-таки слышала его фамилию. В комнате я первым делом подвинула тумбочку к стенному шкафу, полезла в антресоль и после продолжительных поисков достала оттуда пыльную книжку в зеленом переплете. Называлась она «Душой исполненный полет» и была посвящена балетной труппе нашего театра. Ее приобрела еще Никитина в период безумного увлечения Иволгиным – надеялась прочитать что-нибудь о нем. Но, к сожалению, последние события в книге датировались 1963 годом – годом расцвета северского балета. Лариска огорчилась и немедленно закинула приобретение в антресоль.
Сейчас Никитина возлежала на кровати, щелкала семечки, сплевывая шелуху в наше единственное блюдце, и с иронией наблюдала за тем, как я балансирую на тумбочке.
– Нету там ничего про Лешеньку, нету, – проговорила она наконец. – Тысячу раз все просмотрено!
– Да подожди ты! – Моя рука взметнулась в воздухе так яростно и энергично, что колченогий шедевр мебельного искусства чуть не опрокинулся вместе со мной.
– Ну, не веришь, ищи, пока не убедишься… Или пока не свалишься!
Но мне уже было не до Ларискиных комментариев. Глава номер девять называлась «Золотые годы» и начиналась словами: «Это были воистину золотые годы северского балета. Тогда на сцене царили блестящие солисты: Любовь Воронкова, Эдуард Михеев, Ольга Кирикова, Георгий Полевщиков и многие-многие другие…»
В хореографическое училище меня собирали всем этажом. Маринка, занимающаяся аэробикой в спорткомплексе, принесла свой голубой спортивный купальник, Ирка Шахова – заколку, способную удержать мою шевелюру аккуратно сколотой на затылке. Ленка Зотова пожертвовала абсолютно новые колготки – не рвущиеся и не пускающие стрелок. Водолазку и джинсы я надела прямо поверх купальника, на всякий случай взяла с собой эластичный пояс и отправилась на встречу с Георгием Николаевичем.
Здание училища выглядело точно так же, как и восемь лет назад, – серо, скучно и солидно. Я толкнула дверь, в детстве казавшуюся мне огромной, как ворота замка, и оказалась внутри. И здесь все было по-прежнему: и фикус в углу, и высокие зеркала вдоль стен, и особый запах свежевымытых мраморных полов. Даже тетка в вахтерской будке напоминала ту, что тогда, в далеком восемьдесят пятом, вязала свой отвратительный зеленый шарф. Подходить к ней не хотелось, но, похоже, другого выхода не было.
– Здравствуйте, – как можно более скромно и спокойно сказала я, приближаясь к ее маленькой крепости. – Мне бы хотелось узнать по поводу экспериментального класса…
– Натальи Леонидовны еще нету! – недружелюбно отозвалась вахтерша. Краткость ответа поставила меня в тупик.
– Да, но все же…
– А что все же? Что все же! – почему-то обиделась она. – Как грамоты и премии, так всем кому угодно – даже кастелянше, а как выговоры да шишки – мне. Вот пусть с вами, журналистами, Наталья Леонидовна сама и разбирается…
Я хотела объяснить, что никакого отношения к журналистике не имею, и интерес мой – сугубо частный, но ни с того, ни с сего разбушевавшаяся тетка не дала мне и рта раскрыть.
– А если вас интересует лично мое мнение… Только это не для печати!.. В общем, не будь у Полевщикова сына в облисполкоме, и не было бы никакого экспериментального класса! И правильно, что не было бы! А то развели моду – деньги государственные транжирить…
– Ну, а Полевщикова-то я где могу найти?
– Второй этаж, пятнадцатый класс, – сухо информировала вахтерша, оскорбленная тем, что к ее мнению не прислушались, но обрадованная перспективой спихнуть на кого-нибудь «журналистку».
Пятнадцатый класс располагался в полутемном закутке коридора, сразу за распределительным щитом. Перед дверью стояли две низенькие скамеечки. Другая дверца, маленькая и обшарпанная, видимо, вела в раздевалку. Я толкнулась в обе двери – везде было заперто. Оставалось только сесть на скамейку и ждать. Георгий Николаевич появился в половине двенадцатого. Его высокая фигура, возникшая в конце коридора, сразу заслонила от меня остатки света. Юмористическую газетку, купленную в метро, пришлось снова сложить вчетверо и опустить в карман парки.
И все же в коридоре было не настолько темно, чтобы не узнать знакомое лицо. Но тем не менее Георгий Николаевич лишь мельком взглянул в мою сторону с легким, вежливым удивлением. Взглянул и молча зашел в раздевалку. Обида, подкатившая к горлу, была такой ощутимо-горячей, что я чуть не расплакалась. Хотелось немедленно вскочить, убежать из училища, а дома придумать какую-нибудь легенду: мол, я туда вовсе и не ходила – передумала! Но все же я заставила себя встать, дождаться, пока он выйдет обратно, и спросить напрямик:
– Георгий Николаевич, вы меня помните?
– Да-да, конечно, – растерянно проговорил он, глядя мне в глаза. На лице его отразилась гремучая смесь стыда, досады, раздражения и еще чего-то, ведомого только тому, кто сам оказывался в подобной ситуации. Конечно же, Георгий Николаевич ничегошеньки не помнил, потому что был вчера элементарно пьян. Видимо, я своим появлением и унижала, и злила его донельзя, но он таки умудрился найти достойный выход из ситуации.
– Мы виделись с вами… – Знак нарочитого вопроса повис в конце фразы, явно нуждавшейся в продолжении.
– Вчера, в театре, – подсказала я.
– Вот-вот, вчера… Знаете, дни так летят, не успеваешь иной раз и глазом моргнуть. Я помнил, что на днях, а вот когда именно… И я сказал вам?..
– Подойти сегодня к двенадцати часам, чтобы вы меня посмотрели.
Похоже, в голове у него окончательно прояснилось, потому что он вздохнул, взглянул на меня как-то скучно и виновато и совсем другим, не заискивающим уже тоном, спросил:
– А сколько вам лет, девушка?
Услышав, что мне семнадцать, Георгий Николаевич обреченно кивнул и указал на вход в класс. Пока я снимала сапоги и складывала на скамеечку парку, он гремел ключами и недовольно объяснял что-то про вечную загруженность, предстоящий тяжелый урок и чуть ли не магнитные бури, которые мешают сегодня абсолютно всему.
Изнутри класс выглядел совершенно обычно. Не хуже и не лучше других. Огромные зеркала вдоль стен, черный рояль в углу, деревянные некрашеные половицы. Только вот палка балетного станка была переломлена в одном месте и держалась на каком-то уродливом штативе-костыле.
Я босиком прошлепала по полу и встала недалеко от рояля.
– Что такое «первая позиция», знаете? – осведомился Георгий Николаевич. Кивнув и положив кисть на палку, я встала «шваброчкой».
– А четвертая?.. А пятая?.. А о гранд-батмане понятие имеете?
Простенькие задания не заставляли меня особенно напрягаться. Выполнять их было легко и отчего-то радостно. А вот Полевщиков с каждой секундой становился все задумчивее и задумчивее.
– На середину выйдите, пожалуйста… Так, правая нога в сторону, девяносто градусов… Держать, держать, держать… Ну-ка, попробуйте еще батманчик!.. А если на полупальцах?..
Пару раз по его просьбе я сделала простые вращения, попробовала прыгнуть, не особенно, впрочем, удачно. Показала основные позиции рук.
– Где ты училась? – спросил Георгий Николаевич, стремительно переходя на «ты». – Ты вообще где-нибудь училась или так, самоучка?
– Почему же самоучка? В танцевальной студии при Доме культуры…
– Оно и видно. – Полевщиков скептически пожевал нижнюю губу. – Наверное, ничего, кроме торжественного танца пингвинов, и не танцевали?.. Господи, откуда только берутся такие преподаватели? Ты же в плие садишься, как на горшок, попа на два метра позади! Ее вообще не надо отклячивать, понимаешь? Тут тебе не художественная гимнастика, а балет!
Мы на самом деле танцевали только зазубренный «Казачок», испанский танец, джазово-эстрадную композицию и медленный вальс. Толстая и одышливая преподавательница Тамара Владимировна говорила, что ничего больше и не нужно, потому что номера эффектные, разнообразие присутствует и форма поддерживается. Но тем не менее мне стало обидно. А тут еще Георгий Николаевич подлил масла в огонь, сообщив, что, как правило, у него занимаются девочки четырнадцати лет. Ну, максимум, пятнадцати. И, вообще, набор закончен еще в сентябре.
– Ну и зачем вы тогда все это устроили? – всхлипнула я, усаживаясь на пол и утыкаясь лицом в собственные колени. – Почему с самого начала нельзя было сказать? Зачем я здесь, как дурочка, ногами махала?
– Да я, вообще-то, и хотел сказать с самого начала, но… – Полевщиков замялся, а потом неожиданно резко махнул рукой и поднялся со стула. – Ну-ка вставай, надевай джинсы, и пойдем со мной! Пойдем-пойдем! Только, ради Бога, убери сопли из-под носа и с глазами что-нибудь сделай, чтобы не были такими красными.
Когда мы остановились перед дверью с надписью «Директор», мое сердце часто и испуганно заколотилось.
– Сейчас все зависит от случая. Ничего конкретного я тебе не обещаю, шансов очень мало… – «подбодрил» Георгий Николаевич. – Но все же постарайся произвести хорошее впечатление… Как, бишь, там тебя зовут? Настя?.. Ну, пойдем, Настя!
Он постучал, толкнул дверь и вошел внутрь, увлекая меня за собой. В кабинете пахло сигаретным дымом и какими-то очень резкими дамскими духами. И еще до того, как женщина с крупно завитыми темными локонами отошла от окна, до того, как Георгий Николаевич произнес: «Здравствуйте!», я уже знала, что все в моей жизни не случайно. Откуда-то из тайников детской памяти мгновенно всплыло не только имя «Наталья Леонидовна», но и этот горьковатый, древесный запах. Так пахли ее руки, когда-то, восемь лет назад, с силой встряхнувшие меня за плечи. Это была та самая «строгая преподавательница», из-за которой не состоялась моя балетная карьера. Я внутренне сжалась и приготовилась к самому худшему.
Дама довольно сухо ответила на приветствие Полевщикова, с явным неудовольствием загасила в пепельнице сигарету и перевела вежливо-вопросительный взгляд с него на меня.
– Вот у меня какой к вам вопрос, Наталья Леонидовна, – начал Георгий Николаевич с места в карьер. При этом он выпустил мою руку, и я почувствовала себя страшно одинокой. – Насколько строго ограничены у нас возрастные рамки при приеме в экспериментальный класс?
– Если вы об этой девушке, – она указала на меня едва заметным кивком головы, – то ей уже явно поздно… Сколько ей лет? Шестнадцать?
– Семнадцать.
– Ну вот! – Дама развела руками, желая показать, что говорить тут больше не о чем.
– Но случай совершенно особый! – не сдавался Полевщиков. – Настя, выйдите, пожалуйста…
Я вышла и уже через дверь слушала, как горячится Георгий Николаевич, объясняя про «божественное сложение», «уникальные данные» и «природные способности». Наталья Леонидовна отвечала коротко и емко: «Нет. Нет. Нет». И только один раз почти закричала: «Но это же нонсенс! Ей семнадцать! Вы понимаете, семнадцать! Даже для эксперимента это слишком!»
Не знаю, как уж он ее убедил, но из кабинета они вышли вместе. Я еле успела отскочить от двери.
– Пойдемте, Настя, – махнул рукой Полевщиков и быстро зашагал по коридору.
Меня снова попросили показать прыжки и вращения, кое-что из классического станка и даже вольную вариацию на тему «Казачка». Наталья Леонидовна наблюдала, скрестив руки на груди: по выражению ее лица ни о чем нельзя было догадаться. Зато Георгий Николаевич волновался едва ли не больше меня. И когда что-нибудь не получалось, досадливо качал головой, с силой ударяя кулаком по собственной коленке. Я же казалась самой себе неуклюжей, как толстая утка, самонадеянной, как Карлсон, и при этом ужасно несчастной.
– Кстати, почему у вас было такое трагическое выражение лица во время исполнения «Казачка»? – иронично поинтересовалась Наталья Леонидовна, когда я закончила. – Это же все-таки не «Макбет» и не фокинский «Лебедь»… Об артистизме, девушка, забывать ни в коем случае нельзя… Как, простите, ваша фамилия?
– Суслова, – прошептала я одними губами, терзаемая ужасной мыслью, что вот сейчас, сию секунду, она вспомнит, кто я такая. Вспомнит, как я хулиганила и вертела туры посреди коридора, как «врала» и в перспективе должна была стать «мелкой воровкой». Но она только усмехнулась и заметила:
– Да… Фамилия для балерины не ахти какая… Ну, впрочем, ладно. Помните, Георгий Николаевич, у нас в прошлом году выпустилась Толстякова? И прекрасно, кстати, танцует сейчас в Улан-Удэ под псевдонимом Касаткина. Хорошая была девочка, перспективная.
Далее она обращалась исключительно к Полевщикову, напрочь забыв о моем присутствии. А я стояла у палки, пыталась унять противную дрожь в коленях и слушала про «возможность обучения на общественных началах», про «оплату по общим правилам», про «персональную ответственность» Георгия Николаевича и про то, что она лично всякую ответственность с себя снимает.
Когда Наталья Леонидовна вышла из класса, Полевщиков тяжело вздохнул. Похоже, его уже не радовала затеянная авантюра. Я снова натянула джинсы с водолазкой и замерла в ожидании. Теперь этот мужчина уже не казался мне престарелым ловеласом, решившим приударить за молоденькой девочкой. Я взирала на него с безграничным и почти раболепным почтением ученицы.
– Ну что ж, – произнес он наконец, устало проведя ладонью по лбу. – Если ты решила для себя окончательно, значит, будем учиться. Расписание спишешь внизу, в нашей поликлинике узнаешь насчет медкомиссии… Обучение в экспериментальном классе платное, общежитие не предоставляется. Ну, тебя это, я думаю, не касается…
– Касается, – робко возразила я. – Я ведь сейчас живу в общежитии. Учусь в электротехническом на первом курсе, а вообще приехала из Уральска.
– Ну, это твои проблемы. И институт, и жилье. Я больше ничего для тебя сделать не могу. И так уже…
Наверное, он снова задумался о том, что же будет делать со мной, семнадцатилетней, плохо подготовленной и к тому же бездомной, потому что тень досады и раздражения промелькнула в его взгляде. Я почла за лучшее не акцентировать внимание на своих проблемах и только спросила совсем уже тихо:
– Значит, с институтом это совмещать никак не получится?
– С институтом?! – Голос Георгия Николаевича взвился до самых небес. – Значит, ты даже не понимаешь, куда пришла? И тебе, похоже, это не особенно нужно?! Один я, старый дурак, за всех подставляюсь, все лезу куда не просят!.. Это хореографическое училище! Хореографическое училище, понимаешь? А не кружок вязания на спицах! И вы, экспериментальные, так же, как те, кто занимается с девяти лет, получаете по окончании звание артистов балета первой категории!.. Надо же, с институтом она совмещать собралась!
Полевщиков продолжал бушевать, яростно выкрикивая, что надо выбирать «или – или», что или балет, или все остальное – мальчики, дискотеки, гулянки и телевизор. А я стояла, словно истукан, и тупо пыталась сообразить, что же только что со мной произошло. С кружком вязания на спицах Георгий Николаевич, конечно, переборщил. Но ведь мне на самом деле представлялось что-то вроде балетной студии при хореографическом, что-то вроде нашего танцевального объединения, только на более высоком профессиональном уровне. И самой смелой моей мечтой было – просто стать чуть ближе к Алексею, чуть-чуть приблизиться к той вершине, с которой «цветов он не дарит девчатам»…
– Значит, я стану настоящей балериной? – спросила я дрожащим от восторга и ожидания голосом.
– Не знаю, не знаю, – сухо парировал Полевщиков. Почти так же, как моя бабуля восемь лет назад…
Потом мне было предложено снова переодеться и приготовиться к первому уроку, начинающемуся через пятнадцать минут. В раздевалку уже понемногу подтягивались девочки, мои будущие одноклассницы. Им и в самом деле было лет по четырнадцать. Худенькие, длинноногие, с рельефно выделяющимися мышцами и острыми позвонками, они выглядели совсем по-балетному. Садились на низенькие лавочки, широко развалив колени, усталым и привычным жестом вешали платьица и брючки в шкафчики, доставали мешочки с пуантами, с невыразимым изяществом поправляли прически перед высоким и мутным зеркалом.
В класс я вошла следом за девушкой, подстриженной под «каре» и показавшейся мне почти ровесницей. Во всяком случае, по сравнению с другими смотрелась она весьма солидно. Девушка была невысокой, ширококостной и любезной. Со всеми здоровалась, всем улыбалась, для каждой «мелюзги» находила пару добрых слов. Но меня она обошла стороной, как, впрочем, и все остальные. Ко мне осторожно присматривались, тихо шептались, отпуская наверняка ехидные замечания, но инициативы к знакомству не проявляли.
Минут через пять в класс вернулся Георгий Николаевич. К этому времени все уже успели размять стопы, немного разогреть мышцы и потянуться на станке. И деревянные полы были политы из детсадовской пластмассовой леечки, и фрамуги открыты, и мешочки с пуантами свалены аккуратной кучкой в углу. Девочки становились к палке в мягких балетках, стареньких, давно потерявших первоначальный цвет и аккуратно залатанных на пальцах. Точно такие же тапочки выдали и мне. Я заметила на подошве выведенную чернилами фамилию, но присматриваться не стала, а просто натянула их на ноги.
Место у станка мне, естественно, досталось самое непрестижное – возле рояля, близко к окну и далеко от зеркала. Рядом торчал дурацкий железный штатив, перед носом маячила широкая спина той девушки с «каре», которая казалась старше остальных. И начался обычный урок. Как выяснилось, в своем танцевальном объединении я имела весьма приблизительное представление о том, что это такое. И темп занятия показался мне просто запредельным, и заданные Полевщиковым экзерсисы не успевали укладываться в голове, и ноги не слушались, и колени подгибались, и руки дергались резко и неуклюже, словно у марионетки. А в затылок гулко ударялось:
– Суслова, опорную ногу держи! Что присела на колено!.. А спина, спина у тебя где?.. В ладонь, в ладонь взгляд! Чему тебя только в твоем Крыжополе учили?!
В общем, никакого снисхождения. Как будто я не сегодня встала к станку, а прозанималась вместе с этими девочками по крайней мере с осени. Когда мы вышли на «середину», пот противными липкими ручейками тек с моей спины и градом катился по вискам. Мои предусмотрительные и опытные одноклассницы на этот случай имели махровые полотенца.
– Не умирай, – прошептала девушка с «каре», когда я присела на корточки и уронила пылающее лицо в ладони. – Гоша этого не любит, сейчас заорет… Ты, кстати, по протекции или он сам тебя выцепил?
– Наверное, выцепил… – отозвалась я неуверенно.
– Ну, раз выцепил, значит, все будет нормально. Если, конечно, в первый же месяц не сдохнешь… Давай познакомимся, что ли? Меня зовут Вероника. Вероника Артемова. А тебя?
Моя фамилия ее повергла в безудержное веселье, и она рассказала уже слышанную мной историю про Толстякову. Видимо, Толстякова была местной достопримечательностью. Вероника еще что-то говорила в паузах, но я уже не слышала. Усталость разливалась по моим мышцам пронзительной, дергающей болью, кровь горячо и гулко колотилась в висках, дыхание сбивалось, а в голове ухали отбойным молотком изящные французские термины: «Ас-са-мбле, ас-са-мбле, ас-са-мбле, сатте, сатте»…
Домой я вернулась на негнущихся ногах, рухнула на кровать прямо поверх покрывала и тут же завыла от судороги, стянувшей левую голень. Никитина, присевшая на край моей постели, сочувственно вздохнула:
– Бедная ты, бедная, зеленая и бледная… Не слишком ли много жертв из-за мужика? Да, по-моему, будь Лешенька хоть самым распрекрасным мужчиной в мире, все равно не стоит он таких мук!
– При чем тут Лешенька? – поморщилась я, энергично растирая ногу и поскрипывая зубами.
– Ничего себе! Уже и Лешенька ни при чем! Ну, конечно, главное ведь – высокое искусство балета!
Мысль, столь прямолинейно и ехидно высказанная Лариской, показалась мне просто кощунственной.
– Да нет, при чем он, конечно, при чем! Просто и балет сам по себе – это тоже важно, я ведь с детства танцевать мечтала. Думала, не получится уже, а тут вдруг такое…
Я оправдывалась, а Никитина смотрела на меня насмешливо и немного жалостливо. И, похоже, ей очень хотелось выразительно покрутить пальцем у виска.
Ночь прошла ужасно. Мне снились бесчисленные балерины в прозрачных белых «шопеновках«, рваные «балетки» с чужой фамилией на подошве. В бредовых видениях мелькал пьяный Полевщиков и Наталья Леонидовна с яростным ведьмачьим оскалом. И каждые десять минут я просыпалась от резкой боли, пронзающей мои несчастные, совсем еще не балетные мышцы.
* * *
Решение бросить институт, естественно, прежде всего шокировало маму. Не ограничившись строгим письмом и угрожающей телеграммой, она вызвала меня на переговоры и долго кричала в трубку:
– Настенька, подумай! Подумай хорошенько! Ну что это за балет в семнадцать лет? Кого из вас сделают? В лучшем случае, кордебалетских, которые всю жизнь в самой распоследней линии стоят. Им-то, конечно, «эксперименты»! А ты жизнь себе сломаешь. Опомнишься в тридцать лет – и нет ничего: ни профессии, ни работы, сплошные несбывшиеся надежды и разочарования… Ну, балет, балет! Это хорошо, я понимаю. Но его ведь можно просто любить, не надо лезть туда, где все равно останешься посредственностью! Ну, не получилось у тебя в детстве, так что ж теперь? Не судьба…
Я стояла в душной телефонной кабинке, потирала колено, перетянутое эластичным бинтом, и равнодушно соглашалась: «Да… Да… Да». А когда мама спрашивала: «Вернешься в институт?», по-ослиному упрямо отвечала: «Нет!»
В конце концов мамуля все-таки устало согласилась: «Бог с тобой, учись», и пообещала выслать деньги.
Кстати, ее мнение по поводу экспериментального класса разделяли еще очень и очень многие. В училище нас за глаза называли «старыми кобылками». И если этого «гордого» звания удостаивались даже мои четырнадцатилетние одноклассницы, что же тогда было говорить обо мне! Правда, здоровый скепсис в отношении нас граничил с обыкновенной злобностью. Кто-то имел конкретный зуб на нашего Гошу, и по училищу гуляла гадкая сплетня. Поговаривали, что экспериментальный класс ни педагогически, ни медицински – вообще никак не оправдан. Что создали его на голых эмоциях с одной-единственной целью – дать работу престарелому Полевщикову. Из обычных преподавателей его, дескать, уволили за пьянство, а нашу «богадельню» организовали по приказу старшего сына, работающего в областном комитете по культуре. И в самом деле, не идти же заслуженному, но уже немощному папочке преподавать танцы во Дворце пионеров?
Когда я однажды спросила у одной из девочек, почему «класс» у нас ведет мужчина, а не женщина, как у всех остальных, «нормальных», на меня посмотрели выразительно и насмешливо. А потом с серьезной миной и крайне ироничным подтекстом объяснили: «Мужчинам свойственна особая педагогическая чуткость. Они не могут навязать ученицам свой стиль исполнения и поэтому способствуют максимальному выявлению индивидуальности». В общем, над Гошей, конечно, подсмеивались, но все равно любили. В учебные часы он был крайне жестким и требовательным преподавателем, а в остальное время – милейшим и любезнейшим человеком.
Жить я продолжала в общежитии и выписываться, естественно, не собиралась. Изображала для комендантши напряженную учебу и потихоньку бегала на занятия в хореографическое. Мышцы мои набирали форму медленно, зато вес падал стремительно. Никитина ехидно говорила, что теперь я напоминаю вяленую кильку или воблу. Сначала мне казалось, что обстоятельство это радует ее в связи с Сашенькой Ледовским. Ведь чем страшнее делалась я, тем меньшую опасность представляла в качестве соперницы. Но неожиданно выяснилось, что у Лариски уже новое увлечение. Черноволосый, похожий на татарина Женя Пономарев работал программистом в частной конторе при институте. Чем уж он очаровал Никитину, было непонятно, но она только о нем и твердила. Сладко замирая, говорила, что Женечка похож на Чингачгука и Паганини одновременно, что он потрясающе остроумный и восхитительно мужественный.
В связи с этим мое мелкое, пьяное «вредительство» было окончательно предано забвению. А с Сашей после того, случайного поцелуя я не общалась. Завидев его в конце коридора, быстро пряталась в первой попавшейся комнате, встретив на лестнице, опускала глаза в пол. Да и он, похоже, не особенно стремился к сближению. Иногда мне начинало казаться, что ничего между нами и не было.
Но однажды, в конце февраля… Впрочем, все по порядку. Шел обычный дневной урок. Мы уже закончили и «станок», и «середину» и готовились к прыжкам. Кто-то еще сидел на полу, растягивая мышцы в «бабочке», кто-то уже пробовал «препурасьоны». Я тянула на палке плохо слушающуюся сегодня левую ногу. Под коленом болезненной, пульсирующей ниточкой дергался нерв. И тут подкрался Гоша. Неслышный, как тень, он встал за спиной и с силой надавил мне на плечи. Вопль, вырвавшийся из моей груди, был сравним разве что с воем дикой волчицы, зато ноги разъехались под желанным, отрицательным углом. Быстро смахнув слезы, я обернулась. Выказывать обиду не полагалось, но я не выдержала:
– Георгий Николаевич, больно же!
– Тяжело в учении, легко в бою! – философски отозвался Полевщиков и нажал на мои плечи еще раз. Да так, что искры из глаз посыпались.
И в этот момент в дверь класса деликатно постучали. Кто-то из девочек мяукнул: «Да, войдите!», и на пороге нарисовался Сашенька Ледовской собственной персоной. Тряхнул головой, оставив в воздухе облачко снежных брызг, кашлянул в кулак и улыбнулся своей неотразимой улыбкой.
– Здравствуйте. – Голубые Сашины глаза лучились убийственным обаянием. – Не подскажете, где я могу найти Анастасию Суслову?
Девочки тут же любезно указали в мою сторону. А я, все еще прижимаемая к палке сильными Гошиными руками, смогла только невнятно вякнуть. Сашенька под суровым взглядом Полевщикова торопливо сообщил, что ему надо просто со мной поговорить, и пообещал подождать до конца урока в коридоре.
Прыжки я отработала «вполноги». На сердце было тревожно и смутно. Воспоминания о том, случайном поцелуе нахлынули так бестолково и горячо, что мои щеки покрылись пунцовым румянцем. Георгий Николаевич, поначалу пытавшийся делать замечания, в конце концов просто махнул рукой. Зато Вероника Артемова ехидно поинтересовалась:
– Это что за мальчик такой хорошенький? Твой?.. Прямо как с картинки. Вроде на артиста какого-то похож. Не могу вспомнить на какого…
– И вовсе он не мой, – пробурчала я, поправляя толстые шерстяные гольфы. – Просто знакомый один. О чем-то там поговорить ему надо.
– Ну-ну… Поговорите-поговорите… Только не забывай, что в конце месяца – медосмотр!
Сначала я даже не сообразила, на что она намекает. А потом вспомнила последнюю громкую историю из жизни училища: у одной девчонки с выпускного курса во время медосмотра вдруг обнаружилась двухмесячная беременность. Об этом говорили вполголоса, особенно в нашем кругу «старых кобылок», живущих своей обособленной жизнью на своем обособленном островке. Одна Артемова, нисколько не смущаясь, смаковала подробности: вроде бы и отец ребенка из нашего Оперного, и на аборт девку родители отправили чуть ли не насильно – дескать, она вопила, что это любовь, и посылала балет вместе с училищем к чертовой матери… Вероничка вообще была особой раскомплексованной, свободной и простой, как три рубля. Она одна среди нас одевалась с барахолки, носила итальянские сапоги и кожаный плащ с опушкой из каракуля. Несмотря на килограммов восемь-десять лишних, из училища ее не отчисляли. За обучение исправно платили родители, которые к тому же были какими-то шишками в местной администрации.
Конечно, надо было выдать Артемовой пару ласковых. Но, пока я соображала, что к чему, она уже вышла из класса, небрежно перекинув через плечо полосатое полотенце.
А Саша действительно ждал в коридоре. Сидел на низкой скамейке, опершись спиной о стену, и задумчиво похлопывал кожаными перчатками о раскрытую ладонь. В «аппендиксе» перед пятнадцатым классом, как всегда, было темно, и все же я вдруг поняла, что так сильно отличает его от Иволгина. Другое цветовое решение! Черные, отливающие холодной сталью волосы Алексея, и темно-коричневые, с каштановым отблеском – Сашины. Глаза моего Лешеньки – карие, с темными крапинками и янтарными прожилками, и Сашины – льдисто-голубые… Если бы не это, они могли бы быть не просто похожи, а очень похожи…
– Что тебе нужно? – спросила я, останавливаясь прямо перед ним и зябко обнимая себя руками за плечи. Вместо ответа он снял свою куртку и накинул на меня, с улыбкой застегнув верхнюю кнопку под самым подбородком. Куртка была теплая и приятно пахла мужской туалетной водой. Выбираться из нее не хотелось. И все же я решительно отдала ее обратно.
– Саша, давай ближе к делу. Говори, что тебе нужно, или…
– Да, собственно, ничего особенного. – Он снова обезоруживающе улыбнулся. – Я вообще здесь по просьбе твоей подружки. Тут коллективный выход в кино намечается, и Лариска сказала, чтобы я съездил за тобой.
Нельзя сказать, чтобы я впала в совсем уж крайнее изумление. Извилистая логика Никитиной всегда была для меня темным лесом. Сейчас она хотела, чтобы мы пошли в кино втроем: Сашенька, она и я. Значит, для этого имелся свой резон. Возможно, и Женечка Пономарев был обласкан и возведен на пьедестал только для того, чтобы вызвать ревность Ледовского. А теперь Лариске понадобился этот поход в кинотеатр… Правда, моя роль во всем этом представлении пока вырисовывалась крайне смутно. Но все же я неуверенно переспросила:
– А ты точно все правильно понял?
– Естественно! – Ледовской несколько картинно развел руками. – Давай собирайся. Я подожду тебя на крыльце…
Из училища мы вышли, провожаемые насмешливо-солидарным взглядом Веронички. На скользкой дороге от кафе до метро Саша все время норовил поддержать меня под локоть. Я уворачивалась, как могла, делая вид, что удерживаю равновесие. И в конце концов совершенно неромантично плюхнулась на пятую точку, да так, что шапка по-детски сползла на глаза. Ледовской тут же поднял меня, обхватив за плечи и, усмехнувшись, надавил пальцем на кончик носа.
– Балерина! – В одно это слово было вложено столько иронии и беззлобной снисходительности, что я заскрипела зубами от ярости. Но сдержалась. И до «Студенческой» мы доехали в молчании.
Никитина и в самом деле стояла возле кинотеатра. Ее серое пальтишко с аккуратным норковым воротником хорошо просматривалось на фоне огромной ярко-красной афиши. Но что удивительно – неподалеку преспокойненько покуривал Женечка Пономарев. Я, бросив Ледовского, почти бегом кинулась к Лариске и с ходу зашипела ей в ухо:
