Текст книги "Хождение по трупам"

Автор книги: Анна Оранская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– Ты что – решил разобраться с ними прямо в мотеле? – поинтересовалась я вяло, чувствуя, однако, что на смену грусти приходит оживление, ибо ловцу вампиров подсказали хитроумный трюк – вставить пластмассовые клыки из магазинчика ужасов, – который поможет подобраться к ним поближе.

– Почему бы и нет? Я знаю этот мотель – в отличие от большинства лос-анджелесских мотелей там есть окна, выходящие во двор, большая редкость, между прочим. Так что или я войду через дверь, прикинувшись кем-то, кого можно впустить, полицейским, например, или фэбээровцем – или ты войдешь через ту же дверь, скажешь, что пришла на переговоры или что-нибудь в этом роде, и обязательно закуришь, и попросишь открыть окно. Ну а за окном буду я. Я уже влетал в помещения через окна – не слишком удобно, зато неожиданно.

И я сонно задумалась, теребя пальцами сережку, чувствуя, что что-то здесь не то, – и долго соображала, прежде чем нашла то, что искала.

– А ты уверен, что они успеют достать оружие? Ты ведь не можешь по-другому, не можешь стрелять в безоружных – а вдруг они встретят меня нормально? Решат, что я пришла одна и все будет тихо и мирно?

– Ну, во-первых, мне совсем необязательно стрелять для того, чтобы убить, а потасовка в любом случае завяжется. И вообще, знаешь, Олли, они сами виноваты, потому что не приехали сегодня. И еще я слишком хочу поскорее уехать отсюда вместе с тобой, поэтому на этот раз мы несколько изменим правила – в конце концов, они и существуют для того, чтобы их нарушать, верно?

Он замолчал, и так сказал, кажется, больше, чем хотел – я видела, что ему не нравится разговаривать о том, кого и как он убил и кого и как планирует убить, для него это напоминало похвальбу. Но и не отвечать мне он не мог, ведь я была настойчива. И я погладила его по щеке, благодаря его за рассказ и за то, что он нашел выход из ситуации, которая казалась мне патовой, как шахматисты говорят, – и за то, что он готов изменить своим принципам, лишь бы избавить меня и себя от ожидания, и нервов, и неопределенности.

– Надеюсь, я смогу отблагодарить тебя, Рэй? – спросила двусмысленно, так, как делала это в шестнадцать лет.

– Не сомневаюсь – и я даже знаю как.

– И как же? – полюбопытствовала я чересчур заинтересованно, забыв даже о сне.

– Для начала можешь повести машину – а когда приедем…

– Кажется, я знаю, что будет, когда мы приедем…

Мы рассмеялись одновременно, так по-заговорщицки, понимающе, и я тронулась с места, чувствуя на себе его взгляд, горячий, даже обжигающий, направленный мне в лицо, но переадресуемый мной в совсем другое место, в которое он и должен был быть направлен. А дорогу я уже знала – прямо, потом направо, и еще раз направо, и после недолгого плутания по маленьким улочкам выезд на хайвэй, а там по прямой до Бель Эйр – и потому тоже смотрела на него. На секунду оторвала глаза, делая поворот, видя перед собой узкую пустую дорожку, и снова посмотрела ему в лицо, и резко притормозила, когда он выкрикнул что-то, и я заметила, что он смотрит уже не на меня, а вперед – и увидела машину в трех метрах перед нами, здоровенный джип, перекрывший нам дорогу. И обернулась вслед за ним, увидев еще один сзади, прямо за нами, бампер в бампер.

Он даже не сказал ничего, я сама нажала на газ – и хотя мало места было для разгона, удар меня потряс, и джип чуть развернуло, и я дала задний ход, мне пара метров нужна была, чтобы сдвинуть его вторым ударом и уйти, но поздно было, второй джип ударил сзади, заперев, звякнув выбитыми мустанговскими фарами. И в этот же момент увидела я движение справа, и Мэттьюза, выскакивающего, пригнувшись, из машины, всаживающего через опущенное боковое стекло распахнутой двери “Мустанга” несколько пуль в джип перед нами и разворачивающегося молниеносно, чтобы начать стрелять во вторую машину.

И как-то не услышала первый выстрел сзади, который бросил его на дверь, хотя услышала второй, третий, четвертый, пятый или сколько их там было. И он осел, дергаясь от бьющих его кусочков свинца, а потом застыв, и сидел, прислонившись спиной к двери, как в кино, – только вот в кино девушке удается заглянуть в лицо убитому герою, увидеть последнюю улыбку, прощальный взгляд. А я ничего не увидела, потому что не было у него лица – было что-то красно-черно-белое, словно он перед тем, как выскочить из машины, в предпоследнюю минуту своей жизни успел натянуть жуткую хэллоуинскую маску. Чтобы я не увидела его мертвым, чтобы он навсегда остался в моей памяти таким, каким я его видела перед тем как все началось – сильным, волевым, уверенным, с желанием во взгляде и прячущимися за желанием чувствами. И чтобы я даже не могла подумать, что этот заляпанный краской комок одежды – это он. Но я-то знала. И уронила голову вниз, обмякнув, опустив руки, глядя на него краем глаза, нащупывая положенный под сиденье ствол.

– Тащи ее, быстро! Ну!

Кто-то рванул на себя мою дверь, неуверенно дотронулся до плеча (я вдруг отчетливо поняла, что это Виктор, Ленчик наверняка взял его с собой, чтобы кровью повязать, чтобы тот и в мыслях не держал отскочить потом) и взял меня за волосы, поднимая голову, откидывая ее назад на сиденье. И голова откинулась как бы безвольно, а пистолета он не видел, конечно, руки-то были внизу, и темно – и тут я распахнула широко глаза, взглянув в его лицо, видя там и страх, и брезгливость оттого, что я могу оказаться окровавленной и мертвой, и облегчение, и тут же злорадство. И он чуть наклонился ко мне, намереваясь, видно, ухватить покрепче за куртку и одним движением вытащить, – и застыл, почувствовав упершийся ему в пах ствол, и глаза стали как дырки в яблоке, прогрызенные червяком, идеально круглыми.

И я хотела шепнуть ему по-киношному: “Встретимся в аду!” – но вместо этого просто нажала на курок, как учили, два раза подряд. И показалось, что я слышу, как пули в него вошли, в его тело, – впились с каким-то чвяканьем, словно камень в огромный кусок масла – и он так банально упал, некрасиво, без театральных стонов, скорчившись и издавая звуки, которые вряд ли может издавать человек. Упал на бок и скрючился, подтянув колени, и лежал, дергаясь, и негромко… воя? постанывая? кудахтая? курлыкая? клокоча? И лица мне не было видно, так что не знаю, была ли на нем мука или благодарность мне за то, что я избавила его, предателя, от позорного существования. И он не шептал ничего такого киношного, лежал себе, деликатно так пошумливая, будто стараясь никого не тревожить, – и я еще подумала, что убивать человека из пистолета очень безлично, что удар ножом – это настоящее убийство, потому что ты чувствуешь, что делаешь и полностью участвуешь в процессе. А тут все происходит через металлического бездушного посредника, которому все равно, кого и за что, которой не может передать твои чувства и эмоции, который очень удобен, но в то же время очень неподходящ для настоящей мести.

– Брось волыну! – услышала голос Ленчика и увидела расплывчатые фигуры перед потрескавшимся лобовым стеклом, ломаные и нечеткие, словно сотканные из тумана. Голос не слишком уверенный был, хотя и повелительный, словно он приказывает что-то собаке, которая может его укусить. – Брось!

Я знала откуда-то, что не будут они стрелять – пока не будут, не будут, если я не буду, – потому что я им нужна живой. Но мне было все равно и не страшно – потому что уже нечего было терять, потому что пришел мой момент истины, как когда-то пришел твой, у меня на глазах, как не так давно пришел Корейцев, которого я не видела, но знала, что он его встретил с достоинством. Это не мысли были – когда там думать, когда все произошло-то в течение буквально пары минут – просто ощущения. А внутри было легко и пусто – не как в старом, захламленном воспоминаниями, эмоциями и предчувствиями сундуке, а как в новеньком только что купленном чемодане. И тут Виктор сбоку заорал, словно проснувшись, и я быстро подняла руки, выбирая центральную из трех фигур перед стеклом, думая, что это и есть Ленчик, – и наклонила голову, чтобы осколки не выбили глаза, и не боялась промахнуться, потому что полтора метра до него было, и нажимала на курок до тех пор, пока не услышала пустой щелчок и не увидела боковым зрением тень сбоку, у моей открытой Виктором двери. А потом удар в голову, и боль, и вспышка, и я опрокинулась назад, и гаснущая мысль вылетела из меня последним салютом, шепнула, что это пуля – и что больше мне думать уже ни о чем не надо…

Первое чувство, когда пришла в себя – жуткая боль в голове слева, а потом ощущение, что я ослепла, – мрак был перед глазами. Точнее, перед правым глазом, левый не открывался никак. То, что я жива, и так было понятно – у мертвых ничего болеть не должно, – но вот где я, понять было сложно, и воздуха почти не было, и тишина вокруг, и руки меня не слушались, прилипнув к спине. И во рту очень было сухо, и жарко. Все это я постепенно осознавала, одно за другим – и при этом равнодушно и отстраненно, – и всплыло вдруг сравнение с человеком, закопанным заживо. Что тоже не особо меня взволновало, но я подняла на всякий случай свинцовую голову, слишком резко подняла, и ударилась обо что-то, и отключилась опять.

Наверное, отключилась – потому что когда я в следующий раз открыла глаза, потревоженная чем-то посторонним, было все так же темно, и воздуха все еще не было, видно, горло забито, потому что если носом дышать, то кое-что доставалось. Только слова доносились, и я лежала тихо и слушала, не пытаясь ничего понять, просто их воспринимая.

– Попали, ну попали, в натуре! – бубнил кто-то. – Ну старшой, ну подстава! Лавэшек срубим! Жить будем как короли! Сначала трех пацанов валят, потом еще пятерых, Серегу Вагина валят, Серого, волчину, валят как зеленого! И мы еще прилетаем – Сашка на глушняк, Лысого тоже. Он передо мной сидел, за рулем, волыну достал как положено, и я тоже – мы хер просекли, как этот из тачки вылез и палить начал. Ждем, как старшой сказал, когда этот вылезет, чтоб бабу не задеть, – и тут! Я только пригнуться успел, думал все, щас меня! Не, в натуре – этот, как снайпер, шмалял, вроде не целился, а у Лысого глаз на щеке повис, я видел. А, коммерсант, Витюха, – она ему все яйца разнесла, паскуда, там дыра такая, что смотреть страшно, как у бабы! Хорошо старшой сказал его кончить – куда ему жить, такому-то…

– Ну! – поддакнул другой. – Прилетели, твою мать! Надо было паскуду эту валить – на хер она нам сдалась! Целый день в этой Монике просидели, боялись к тачке подойти, потому что сучка в багажнике. Может, и сейчас мусора ее ищут – трудно им по мотелям прошвырнуться? Из-за этой суки такой тир получился, будто мы в совок на разборку прилетели – десять человек, твою мать! Только мы и остались. Весь Нью-Йорк ржать будет – из-за одной бабы десять пацанов отдали! И еще хер знает, че мы с нее получим! И может, за нее еще люди придут – кто-то же валил пацанов, не один же этот, которого ты кончил!

– Кончай базар, слышь?! – встрял третий, и первые двое замолчали сразу. – Ленчик сказал, вот вы и прилетели. Че вам, только жидков трясти? Зато лавэшки получим – Леня сказал, что всем хватит, и нам, и жен пацанов подогреем. Леня за базар отвечает. Там такой кусок – раздергаем, ляжем тихо и поживем нормально. Давай, Толстый, проверь лучше бабу – не сдохла? И поспрашиваем ее, кто там за ней стоит, – пока Лени нет, все равно делать нечего.

И свет появляется, и воздух, и меня дергают сильно, и света еще больше, и я понимаю, что лежала лицом вниз, накрытая чем-то вроде подушки или покрывала, а теперь меня перевернули. Рожа надо мной, большая и жирная, я ее вижу отчетливо правым глазом – а когда меня дергают еще раз, и я сажусь, вижу и остальных, щурясь от яркого электрического света. Все тело затекло, не только голова болит, но и заведенные за спину руки, слипшиеся как любимые мной в детстве лимонные дольки, перекорежившись в жестяной банке, – и пытаюсь вернуть их в привычное положение, но не получается. И меня это немного удивляет, и на этих я не обращаю внимания, все пытаясь понять, что у меня с руками, пока не приходит в голову, что они связаны.

– Жива, падла, – констатирует тот командный голос, который вступал в разговор самым последним. – Надо воды ей дать, чтоб не сдохла, – считай полсуток в багажнике валялась. Хочешь пить, паскуда?

Я понимаю, что вопрос обращен ко мне – и пить хочу, теперь, когда он напомнил. Очень хочу, но вот невежливое обращение мне не нравится. Я опять отвлекаюсь от них и пытаюсь понять, как я здесь очутилась, и для этого не требуется великого напряжения – их реплики, до этого просто просочившиеся в мою голову через уши, теперь оседают в мозгах, завершая моментом выстроившуюся цепочку – Санта-Моника, ночь, пристань, джип перед нами, таран, бесформенный ком одежды без лица, Виктор, голос Ленчика, стрельба сквозь стекло, удар…

Сильный шлепок по лицу заставляет вздрогнуть, возвращает в голову утихшую было боль.

– Оглохла, сука?!

– Не бей по лицу, Толстый. Леня же сказал.

– Да у нее рожа один хер как у вокзальной бляди – глаз-то вон, твоя ж работа, Андрюха.

– Рожу не трогать! Я б сам ей попортил – когда в январе у мотеля пацанов завалили, мне в больнице физиономию полдня латали. Ее ж работа – она платила. А ты, падла, кивай, когда тебя спрашивают! Хочешь пить?

Киваю, и толсторожий рывком срывает то, что заклеивает мне рот, и какое-то время спустя сует мне в лицо чашку, ударяя ею о зубы, и вода льется внутрь – и по лицу, и под куртку, но главное – внутрь.

– Еще! – только и могу произнести, потому что кажется, что могу выпить небольшое озеро, и этот приносит еще чашку, а потом еще и еще, и я уже мотаю отрицательно головой, а он все льет в меня воду. И когда я закрываю рот, больно давит мне на щеки, вливая очередную порцию. А потом сильно бьет в живот, и я от боли и неожиданности падаю на пол, и меня рвет выпитой водой, выходящей из меня спазмами и толчками.

Общий смех – наверное, и вправду смешно, и меня поднимают опять, за воротник куртки, тонкая кожа которой жалобно трещит от рывка, и сажают на стул. Когда спазмы проходят, и снова есть чем дышать, и вставшая в глазах влажная пелена уходит, растворяясь, поднимаю голову, видя перед собой длинное лошадиное лицо, скалящее большие зубы, нечасто общающиеся со щеткой, покрытые мутным илом.

– Еще пить хочешь, сучка?

– За сучку ответишь, – говорю машинально, пока не испытывая к ним ни злобы, ни ненависти, все еще приходя в себя. И снова удар в живот, сбоку, где толстомордый стоит.

– Крутая сучка, а, братва? – делано изумляется длиннолицый, украшенный большим неровным шрамом. – Ладно, сейчас мы из тебя понты повыбиваем. Я с такими, как ты, дело имел – как-то из одной такой лавэ тряс, коммерсантка была. Тоже на понтах, упрямая – так мы ее увезли на денек в одно тихое место, погладили немного утюгом, в ванной потопили, бутылок в дырки позасовывали, она уже к вечеру все готова была отдать. Все и отдала – только сдохла с колом в дырке, чтоб не понтовалась больше…

Я слушаю его тупо, не сомневаясь, что он говорит правду, и чувствуя вдруг, что эмоции возвращаются – в виде мощной яркой вспышки – и сами открывают рот, разжимая предусмотрительно сжатые губы.

– Смелый ты пацан, – произношу тихо в ответ. – Только я тебе не коммерсантка, у меня муж был в авторитете и таких, как твой Ленчик в шестерки брал, чтобы было кому на шухере постоять. И за братву я тебе могу порассказать побольше, чем ты мне. И никаких лавэшэк вы не получите – да и не уедете отсюда, вас тут и закопают!

Снова удар в живот, снова падаю, еще удары ногами, в бок, в спину, чувствительные, но не смертельные – и один по голове, в то же самое место, после которого опять темнота. А с возвращением света обнаруживаю, что сижу голая на стуле, широко расставив ноги, охватывая ими спинку, и руки по-прежнему за спиной.

– Любит пое…ться телка, даже без трусов, – слышу голос жирного. – А ничего, да – только вот рожа побитая. Может, давай ее на троих?

– Да лучше ей башку отрезать за пацанов и за сегодняшнее тоже. Сашок между мной и Леней стоял, – встревает тот, чьего лица я не видела пока. – Прикиньте, братва, – Леня ей кричит, чтобы кидала волыну, и тут она в Сашка садит, всю обойму. Его на джип кинуло, будто ломом долбанули. Сука е…ная!

– Обос…лся? – интересуется голос длиннолицего, мне уже знакомый. – Я те говорил, это не жидков трясти. Теперь знаешь, каково под стволом стоять. Я бы эту суку сам кровью умыл – за пацанов за всех, и за Серого. Мы с ним такие дела делали, такой волчина был, и из-за этой…

– Ты волков не видел, – подаю голос, понимая, что все закончится очередным ударом, но и удержаться не могу. – А те, кто на мне – это не волки, а быки. Вас бы в Москве всех завалили в шесть секунд – на первой же стрелке. С такими, как вы, не говорят, таких валят…

Он молчит, сверлит меня глазами, идет к холодильнику, копается там, стукая друг об друга жестью банок, и наконец находит то, что искал, гордо демонстрируя всем пивную бутылку с узким горлышком.

– Так ты думаешь, Толстый, она пое…ться любит? Заклей ей рот – сейчас посмотрим, как она это делает!

– Если ты мне сделаешь хоть что-нибудь, тебе Ленчик в зад десяток бутылок вставит, понял?!

Больше я ничего не говорила – толсторожий меня сзади больно ударил, по почкам наверное, а потом залепил рот, а потом они меня приволоки в душевую кабинку и привязали так, что голова вздернулась вверх, и когда открыли кран на полную, вода мне врезалась в лицо, забивая нос, не давая дышать, замораживая, а я даже отвернуться не могла, только жмурилась. И поначалу было ничего, но потом лицо закаменело, и грудь, и плечи, и руки, и я втягивала носом воду вместо воздуха. Не знаю, сколько это длилось, при этом я не теряла сознания, я просто перестала ощущать – и вернулась на какое-то время в чувство, тупо перенося обрушивавшиеся сзади удары. Я не сразу поняла, что это ремни и полотенца мокрые, завязанные в узел, – потому что одни удары обжигали, а другие тупо били.

Потом шум, голос Ленчика, отчитывающий свои подчиненных за самоуправство, ругань, мат и угрозы. И взрослый, но тем не менее жалкий лепет и ропот со стороны длиннолицего, видно не последнего человека в Ленчиковой бригаде.

– Из-за нее пацаны погибли, старшой, а ты мне пихаешь!

– Да я вам толковал уже, в натуре, – лавэ с нее получим, и делай с ней что хочешь! Или че, пацаны зря погибли, мы зря под пули подставлялись? Бабки надо получить – и валить отсюда!

– А че валить-то?

– Да пробить могут, с кем пацаны работали, – могут нас начать искать. Мы ж с тобой вдвоем с мусорами местными базарили, когда пацанов завалили в январе у мотеля, забыл, что ль? Лысый тогда в больнице лежал, они же его тоже точно срисовали – и тут опять его находят, только с пробитой башкой. Могут не вспомнить, а могут и вспомнить. Хорошо хоть все без документов, хер установишь, кто есть кто, но это ж мусора, они копать умеют.

– И че делать будем, старшой?

– Да все решено! Пока вы тут херней занимались, я с Жидом общался, он тут вопросы решает. Короче – получаем с нее и валим в Сан-Франциско, там у него люди есть, отсидимся пару недель. И ее пока с собой возьмем, может понадобиться, я же не очень секу в бабках, как там что делается, а Витюху она грохнула. А из дома нам позвонят если что – чтоб в курсах быть. А вы тут творите беспредел! Без вас одни проблемы – Жид злится, что такую бучу устроили, столько трупов осталось. Он же боится, что начнут всех русских прессовать – как у нас после того, как Японца приняли, – а ему это надо? У него ж тут бизнес, он такие бабки делает! Но и мы сделали…

– А че Жид, в доле?

– Да хер там в доле! Отдадим ему блядский дом этот стриптизный – а бабок ноль, и так получится до хера, он же на лимон тянет!

– Не треснет у Жида-то? – спрашивает все тот же настойчивый. – Людей не дал, когда ты просил, – куда ему лимон-то?

– Ты не забывай, в чьем городе мы! – возмущенно отрезает Ленчик. – И так наделали тут всякого, мусора еще год будут при слове “русский” за стволы хвататься. А то, что Жид людей не дал, это хорошо – еще узнали бы, сколько мы с нее получим! Зато тачки кто покупал, когда нам надо было? Его люди! Нас бы давно уже вычислили – “Форд” Серого бросили, “японку” эту, которую она помяла, тоже бросили – а так люди Жида покупали, если и запомнили кого, так их, мы в стороне! А стволы откуда? Тоже Жид. А хата в Сан-Франциско? Он нам помог, мы ему стриптиз отдаем – нам с ним один хер делать нечего!

– А че теперь?

– Ее не трогать больше – ты и так ей по роже засадил, теперь неделю потеряем, пока она сможет в банке объявиться. Еб…те сколько хотите, хоть в рот, хоть в жопу – но не бить, это потом! Усекли все?

Больше меня не трогали в тот день, оставили лежать. И я даже умудрилась заснуть и спала очень долго, потому что когда проснулась, светло было. В комнате тишина стояла и я лежала лицом вниз, все вспоминая. Грустно думая о том, что Ленчик в итоге нас перехитрил – вызвал еще пятерых, последних, видимо, из оставшихся у него в Нью-Йорке, причем вызвал в последний момент, после того как Рэй убил Вагина и того, кто был с ним. И они поехали в Санта-Монику – и смотрели издалека на меня, зная, что рядом со мной обязательно кто-то есть, и организовали достаточно грамотную ловушку, в которую мы попали в тот момент, когда оба были сонные и уставшие и убежденные в том, что Ленчик просто не поехал сюда.

И Рэй вспомнился – такой уверенный, такой сильный, успевший среагировать в опасной ситуации и убивший-таки одного, и за одну секунду превратившийся в нечто бесформенное и безлицое. И я еще подумала, что как хорошо, что тебя не обезобразили тогда пули – потому что ужасно осознавать, что мгновение назад живой человек превратился в ничто. Неважно даже, что он был мне очень близок, что он спас меня в трудную минуту, вытащил меня из виски и кокаина, проливал кровь – неважно, что он был в меня влюблен и хотел на мне жениться. Или именно это, только это и важно, потому что, будь на его месте кто-то чужой, меня бы это не тронуло? Наверное, так.

Я медленно думала, все еще не в силах отойти от случившегося, вцепившегося мне в память, заслонявшего тем комком без лица все остальное – не в силах осознать до конца, что все кардинально изменилось, что из победителя я стала проигравшей, из охотника превратилась в пленную жертву. Даже не вспоминала в тот момент о том, что вела я себя так, как надо, пристрелив Виктора и убив еще одного, выдержав вчерашнее испытание. Просто думала медленно и тупо, не очень хорошо соображая, чувствуя сильную головную боль, испытывая жажду, ощущая желание пойти в туалет, но не имея для этого сил. Будущее меня не пугало, видеть его мешало прошлое – и, наверное, я должна быть им благодарна за тот удар по голове, потому что, соображай я нормально, я бы испытывала больший дискомфорт при мысли о том, что мне предстоит вынести.

Тут голоса пришли, и меня перевернули, и Ленчик, поглядев на меня торжествующе – мне показалось, что было чуть-чуть тревоги в его взгляде, он все же боялся, наверное, не умерла ли я, не повредили ли мне чего его идиоты, когда били, но торжество было главным – поинтересовался, не буду ли я орать, если он освободит мне рот. И когда я кивнула, приказал тому, что зашел с ним, сорвать полоску широкого скотча с моего рта.

– Ну че, допрыгалась? Не хотела по-хорошему? – спросил с издевкой, грозящей вот-вот перейти в припадок ярости, я это видела, потому что глаза стали злобными. – Братва б тебя разорвала вчера, если бы не я. Таких пацанов убили – из-за тебя, сука, из-за того, что тебе бабки дороже всего!

– А ты и твои пацаны за справедливость воевали, да, Леня? – прокаркала я хрипло, царапая горло. – Воды дай…

Воды дали, вежливо так – длиннолицый, а это он с ним был, принес, а Ленчик уже меня напоил.

– Мне надо в туалет, в ванную, и курить я хочу – а потом поговорим, – произнесла тихо, без наглости, просто перечисляя, что мне нужно, зная, что хамить ни к чему, но и просить робко не надо.

– А ты под себя! – ухмыльнулся Ленчиков спутник.

– Че несешь, Андрюха – чтоб мы тут нюхали потом? Отведи ее!

– Может, и жопу ей вытереть?

– Надо будет – вытрешь! Руки ей освободи – пусть так походит пока.

Рук я вообще не чувствовала, и когда этот снял скотч, который они использовали вместо наручников, я руки еле вынула из-за спины, казалось, что они уж приклеились к ней. Распухшие, тяжелые кисти, как неизвестно откуда и зачем появившиеся отростки, висели – и когда по совету добросердечного Ленчика начала их тереть друг о друга, восстанавливая кровообращение, возникло чувство, что в каждую кисть всадили по паре сотен иголок.

Я даже не задумывалась, что стою голая перед ними – меня нагота собственная никогда не смущала, плюс я убеждена была всегда, что мне своего тела стыдиться нечего, и уже позже мне пришло в голову, что это был один из их главных козырей, потому что, в принципе, голый человек в обществе одетых остро чувствует себя уязвимым и незащищенным, особенно когда не сам он разделся, а его раздели и одеться не дают. А мне было по фигу с первого дня моего пребывания в этом мотеле и до последнего. И мне ни капли не смутило, когда Ленчиков спутник поперся за мной в туалет – в конце концов, на меня мой первый муж вечно пялился, вечно врывался, когда я туда заходила, – и потом глазел, когда я стояла под душем. Зато собственная физиономия меня более чем смутила – так-то все было нормально, только вот парик куда-то делся, зато ни одной царапины, ни одного пореза от осколков лобового стекла “Мустанга”, но вот синяк действительно был как у вокзальной шлюхи, большой, закрывший весь глаз, как черная пиратская повязка. Я, правда, обрадовалась, что нет рассечения – мне, пока не увидела себя, вообще казалось, что там что-то страшное, – но видок был не очень.

Потом все тот же длиннолицый, которого Ленчик называл Андрюхой, поставил чайник, сделал мне чашку растворимого кофе, и ушел и тут же вернулся, видно, в соседнюю комнату выходил. Кинул на кровать три апельсина, разведя перед Ленчиком руками – больше, мол, ничего нет. И я сделала глоток бурды, оставив апельсины в покое. Голода не было еще, да и что я, должна была пальцами с них сдирать кожуру?

– Один на тебя работал, этот который был с тобой? – спросил Ленчик, и я видела, что заботит его этот вопрос, но думать в тот момент не могла и потому тупо кивнула, и потом еще раз, когда он переспросил.

– У меня там сигары были в куртке, – сказала и отодвинула протянутую мне пачку “Мальборо”, вовсе не собираясь курить это дерьмо. И Андрюха извлек мою куртку из угла, и заметила дырку под мышкой, распоровшийся из-за этих пидоров шов, но не прореагировала, опять же. Прореагировала, только когда он залез в карман и начал вертеть в руках зажигалку.

– Богато живет сучка, а, Лень? Пора раскулачивать! – и осклабившись, сунул ее себе в карман.

Вот этого я не могла стерпеть, это твоя зажигалка была. Я не могла позволить, чтоб эта гнида хватала ее грязными пальцами и уж тем более, чтобы забрала себе.

– Леонид, скажите ему, чтобы он мне отдал мою вещь, – произнесла спокойно и холодно. – Это зажигалка моего мужа, понятно?

И тот посмотрел на меня с усмешкой, помолчав, и усмешка стала еще шире, когда я протянула к лошадиной роже руку, раскрывая ладонь.

– Зажигалку гони, живо! – И следующим движением выплеснула кофе в перекривившуюся физиономию, и Ленчик еле успел остановить корешка своего, кинувшегося ко мне с кулаками, раз пять приказал ему успокоиться и прийти в себя, прежде чем тот остыл, с ненавистью запихнув зажигалку обратно в мой карман и кинув скомканную куртку обратно в угол.

– Не умеешь себя вести, а, сучка? Руки тебе развязали, попить дали, а ты? – упрекнул Ленчик с искренней обидой в голосе. – Не понимаешь по-хорошему, по-другому поговорим. Андрюха, заклей ей рот и руки тоже – и зови пацанов!..

Вот так и началось наше интимное, так сказать, знакомство – хотя интимности в том, что они делали со мной, не было вовсе. Это даже был не животный акт, не изнасилование – просто желание унизить и одновременно отправление нужды. Долгое, правда, – или нужда была сильная, или я их все же немного возбуждала, или они так на мне злобу вымещали, последнее, думаю, верно. Но в конце концов им надоело или они устали, и меня наконец оставили в покое – я это поняла потому, что больше никто ко мне не подходил. Руки, слава богу, были свободны – они все пытались жалкое разнообразие вносить, в смысле менять позы, так что распутали меня на каком-то этапе, мешали им мои связанные за спиной руки. И я поднялась кое-как с пола под проносящиеся мимо меня комментарии и, пошатываясь, пошла в душ – вся в сперме была, вся липкая, словно покрытая коркой, словно вымазанная сгущенкой зловонной, – и я доползла до него кое-как, и сил хватило только на то, чтобы открыть воду, и я села безвольно на кафель.

Они еще говорили о чем-то своем – для меня это просто фон был, такой же, как звуки падающей на пол воды, но слышала, как Ленчик, наверное, отвечая на чей-то вопрос, гордо заявил, что пора ему на покой, пусть молодые дела варят.

– А ты сам, старшой?

– А че я – куплю дом в Нью-Джерси, а может, вообще на Гавайи переберусь. Буду нужен – ну там рассудить кого, развести – будете звать, первый класс оплачивать. А так – все. Зоны нахавался, тут чуть не завалили, да и мусора теперь будут пасти.

– А мы?

– А че вы? Вернемся, бабок лом, наберете пацанов новых, ты, Андрюха, за старшего, раз Серого грохнули. И вперед. Только чтоб про бабки, на которые эту напрягли, молчали. Будут спрашивать, скажете, что летали потому, что братва местная просила помочь и заплатила нормально за работу – но чтоб про миллионы никому! И еще там одни люди за нее могут начать спрашивать, тюменские могут объявиться, – так вот, мы с нее ни хера не получили потому, что смотала она. Наняла негров каких-то, они наших завалили десять человек, и их тюменца тоже, а баба смотала, может, черные ее сами кончили. Хер им, а не бабки, тюменцам, – мы под стволы лезли, пацанов потеряли столько, короче, наше все, усекли?

– А сколько там? Тот тюменский про пятьдесят лимонов говорил, да? – не умолкал Андрюха.

– Да какой там! – презрительно протянул Ленчик. – Десять у нее есть, и ни цента больше. Так что тюменцы пусть отдыхают, а нам всем хватит, я ж сказал. Каждому по лимону, когда все выдернем – и семьям пацанов, Серого и Сашка, подкинем по пол-лимона. Как?

Тишина, видно вызванная неслыханной щедростью Ленчика – естественно, решившего себе прикарманить все остальное и, как и я думала, ничего не отдавать тюменцам и все свалить на меня.