Текст книги "Хождение по трупам"

Автор книги: Анна Оранская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– Гуляют пацаны! – произнес Василек то ли с осуждением, то ли с уважением, я не успела понять, потому что через секунду стукнуло сильнее, и звук странный, словно кто-то крикнул, и он вскочил, оттолкнув меня, рванув одним движением сумочку из шкафа. Кинулся к двери, тормознул вдруг, рванул обратно, а так как расстояния крошечные, комната-то всего ничего, а значит, от постели до шкафа три шага, и оттуда до двери еще три, – метания здоровенного кабана на таком пятачке смотрелись комично. Но мне было не до смеха – я стояла спиной к столу, куда он меня толкнул, смотрела, как он одевается судорожно, уже не обращая на меня внимания, потом бежит к противоположной стене, бухая в нее кулаком, прислушиваясь и снова кидаясь к двери.

– Тихо сиди! Я мигом – пацаны там драку видать устроили, нажрались. Так что тихо – я к старшому и обратно. Сечешь?

Через секунду его не было уже, и ключ повернулся в замке, и я даже растерялась, впервые за четыре дня оставшись одна. Тупо оделась, подошла к окну будто некуда было торопиться, аккуратно отодвинула штору, увидев сначала асфальтовую площадку под окном, на которой стояли машины в ряд, и ни одного человека, а за площадкой деревья, и больше не увидела ничего из света в темноту.

Какое-то время я металась так же хаотично, как и Василек перед этим – кидалась к столу, хватая ручку и сжимая ее в руке, потом к тому углу, где валялись мои вещи, потом обратно к окну. Не думаю, что это было долго – но тогда казалось что час прошел, пока стукались в моей голове мысли: “Одеться? Не успею! А если успею и этот вернется? А если окно не открою? А если попробовать? А если попробую и тут этот?”

Гадать всегда сложно и утомительно – и не только потому, что человек предполагает, а Бог располагает. Потому, скорее, что решение в таких вот ситуациях, где счет идет на мгновения, нельзя принимать размышляя: мысли мешают и отвлекают и сбивают с толку. Это ведь, в принципе, чисто самурайский постулат, буддистский точнее. И в соответствии с ним, не думая, я выстрелила в Виктора и потом во второго, точно так же когда-то всадила нож в Павла – так что не могу объяснить, почему вдруг задергалась там? Может, потому что была настроена совсем на другое, на попытку убийства – и не могла отрешиться от нее, кажется намереваясь дождаться Василька? А может, потому что мне тогда и в голову не приходило, что через минуту я буду бежать голая через кусты, зажав под мышкой одежду и сапоги и сжимая в ладони дешевую шариковую ручку?

– Куда?!

– Я же сказала – в Беверли-Хиллз.

Я мягко ответила, потому что он и так не хотел меня сажать, этот черный. Уставился на меня подозрительно и чуть испуганно, когда я вышла из-за будки, убедившись что это такси. И спросил с издевкой, есть ли у меня деньги, и попросил показать, и недовольно качнул головой, когда я продемонстрировала ему кредитку.

– Только наличные!

– Это же “золотой” “Мастеркард”! Знаешь, что это такое? Проедем мимо банкомата – я сниму!

– Пока, подруга! Карточками и телом не беру!

Я не могла его винить – видок у меня был дай бог. Синяк под глазом, никакой косметики, короткие волосенки, рваная куртка и сломанная молния на брюках – хотя молнию этого он мог и не заметить, равно как и того, что одевалась я в кустах, уже отбежав от мотеля метров двести. Но дырки на колене – я упала здорово потом, проехавшись по асфальту и окончательно погубив чудесные брюки за две тысячи долларов – не заметить он не мог. К тому же явно глаза у меня были шальные, и сама вся нездоровая, и возбужденная, и мокрая от долгого бега и напряженного ожидания, и прихрамывающая вдобавок, и прячущаяся за будкой. Так что решить, что я наркоманка, способная убить его за двадцать баксов, или прячущаяся от полиции преступница, можно было запросто.

– Пятьсот долларов!

Крикнула это, уже когда он тронулся с места – и отвернулась, понимая что этому хоть миллион пообещай, он меня не посадит, и чем больше обещать, тем неправдоподобней это будет выглядеть. И что надо куда-то деваться, где-то переждать ночь – потому что я максимум в километре от мотеля, ну, может, в двух, и эти хватились меня давным-давно и колесят повсюду. И что шататься по улицам мне более не стоит – легко нарваться на полицейскую машину. Но если тем я могу объяснить, кто я, что на меня напали, избили и все такое, – то Ленчику и его людям я уже ничего не объясню.

– Сколько ты сказала?

– Тысячу! – произнесла отчетливо, но тихо, достаточно того, что этот орет чуть ли не на всю улочку, – на которую я набрела бог знает как – просто увидела ничего не говорящее название и освещенную будку и “Желтые страницы” в ней, и сил у меня уже не было, потому и заскочила в будку и села на пол, не думая о том, что это глупо, что кому надо – увидит. Отыскала вызов такси и произнесла название улицы – даже выскочить пришлось чтобы уточнить, и я его тут же забыла опять. И черт знает сколько стояла за будкой, прислушиваясь к тишине, ожидая услышать приближающиеся со всех сторон машины, почему-то представляя, что Ленчик и его люди гоняют по округе на полной скорости, ревом двигателей и скрипом тормозов и визгом покрышек поднимая всех на ноги.

– Тысячу?

Недоверие было в его голосе, глухой бы услышал, но он-таки сдал назад. Хотя услышав, что мне надо в Беверли-Хиллз, переспросил с таким видом, словно я попросила отвезти меня в Москву.

– Ты уверена?

– Беверли-Хиллз, тысяча долларов. С остановкой у банкомата. Все.

И тут он рванул. И разумеется, косился на меня все время в зеркало заднего вида, пытаясь понять, кто я, спрашивая, где нашла кредитку и не подскажу ли ему столь чудесное место, и периодически с угрозой в голосе намекая на то, что без денег меня не отпустит. И я, не очень разбиравшаяся в уличных банкоматах и в том, как с них снимают деньги – слышала, но никогда не пользовалась, не было нужды, – сказала себе, что если для того, чтобы добраться туда, куда мне нужно, потребуется ему отдаться, я это сделаю, потому что у меня нет другого выхода. И потому я сделаю – если он возьмет столь стремное и, возможно, опасное создание.

Твари, вытянули деньги из кармана – точно помнила, что перед отъездом положила долларов семьсот наличными просто на всякий случай. Ключи оставили, сигары в футляре оставили, помаду тоже, а вот деньги сперли, как обычные кусочники, доказывая мне и себе, что миллионы им ни к чему, хотя я и не собиралась их отдавать.

Сначала я только озиралась по сторонам, боясь увидеть огни сзади или спереди, не понимая, где мы и не желая его спрашивать, потому что ответ мне бы не дал ничего. А потом пришло в голову спички у него попросить в обмен на сигару, сказав, что это настоящая, кубинская, – и он поколебался и дал мне прикурить, хотя сам был некурящим, а сигару убрал в бардачок, предназначив ее для кого-то, и стоически переносил дым, неполностью выдуваемый в открытое окно, и платил удушьем за собственную жадность.

Во время поездки я точно ни о чем не думала – не до мыслей, я вся еще была в побеге. Все еще открывалось с поразительной легкостью окно, и я выскакивала голая с вещами под мышкой и зажатой в ладони шариковой ручкой, в которую вцепилась как в самое смертоносное в мире оружие или палочку-выручалочку. И неслась, и поспешно одевалась, когда кончились деревья и кусты, умудрившись в спешке сломать на брюках молнию, а потом и добить их окончательно навернувшись на ровном месте, на гладком асфальте.

Я даже не думала, что вдруг не выйдет получить деньги по кредитке. Единственная мысль связана была с тем, правильно ли я поступаю, что еду не домой, а к Корейцу. Но это решение возникло так спонтанно и так странно – я его приняла, достав из кармана ключи и увидев на них заодно ключи от Корейцевой студии, которую он снимал в Беверли-Хиллз, а потом купил, которую мы потом сдавали в аренду и из которой, как уведомили меня месяц назад, арендаторы выехали, которая теперь пустует временно. И я это решение не оспаривала – да и та единственная мысль о его правильности навестила меня за время дороги дважды. Один раз до и один раз после того, как, к моему великому изумлению, – и при непосредственной помощи черного таксиста, у которого, кажется, кредиток-то и быть никогда не могло – выбранный им банкомат после некоторого раздумья выдал мне две тысячи долларов, одна из которых перешла из равнодушных белых рук в черные, стиснувшие их любовно и страстно.

– Подождать?

Именно после этого вопроса, заданного тоном, в котором слышалась готовность служить мне верой и правдой, я и задумалась в последний раз, при этом отрицательно мотнув головой. Распахнув дверь, я, посредине раздумий, оказалась вне машины.

Он что-то бросил мне напоследок, но я не услышала, я уже смотрела на дом, в котором располагалась студия и до которого не доехала специально метров триста. Я ж даже адрес забыла, и потому мы покрутились какое-то время, и черный все не мог понять, то ли я безумная миллионерша, обожающая ночные рискованные похождения и возвращающаяся домой, то ли удачливая воровка, решившая до утра сделать еще одно дело.

Я постояла и покосилась на дом, на отдельный вход, который вел в студию, и ничего такого не увидела – ведь он отсюда в июле прошлого года съехал, и кому в голову придет, что я могу быть здесь, и кто может знать адрес, кроме покойного Виктора, который опять же знал, что Кореец давно переехал ко мне. И я перешла наконец через улочку – такую же тихую, как та, на которой я ждала такси, потому что все же ночь еще была, в три пятнадцать я из такси вылезла. И двинулась ко входу, потому что стоять было глупо: чего внимание к себе привлекать?

Я подошла к двери, не замедляя и так медленного шага, прислушалась, естественно, ничего не услышав, открыла ее и шагнула в лифт. Немного напрягшись, когда он захлопнулся за мной, как ловушка, – видно, после четырехдневного сидения в закрытой комнатке, лишенной естественного света, некоторая клаустрофобия во мне поселилась – но он открылся буквально тут же, второй этаж все же, – и тихо вокруг, тихо. И я вставила в замок второй ключ, вошла внутрь, в черное гигантское пространство, в котором лишь угадывались стены. Постояла, вспоминая, где выключатель. И сделала пару шагов вперед, полагая, что свет включать ни к чему, лишнее. И замерла на полушаге, услышав тихо произнесенные, но громовыми показавшиеся английские слова:

– Рад видеть вас, Олли!..

…И зажигалка щелкнула, рождая огонек пламени, высвечивая очертания прикуривающего человека, сидящего в нескольких метрах от меня. И опять по-английски:

– А вы – не рады?

Я так и стояла, чуть подавшись вперед, не стараясь узнать голос, слишком сильно бьющий по перепонкам, эхом разносящийся по опустевшей вмиг голове – словно он кричал из мегафона мне в ухо, а не говорил негромко, – но стараясь бесшумно залезть в нагрудный карман, куда сунула страшное свое оружие, ручку из мотеля. И залезла и рука разжалась, когда услышала третий вопрос:

– Может, лучше поцелуете меня, мисс?

И только после этого ответила без выражения, вопросом на вопрос, чувствуя, как вес всего моего тела уходит вниз, в пол, прилепляя меня к нему, лишая возможности сдвинуться с места, делая бронзовой статуей, так хорошо смотрящейся здесь, в дорогой студии.

– Вы думаете это смешно?

И добавила по-русски:

– Какая же ты сволочь, Юджин!..

– Ну я тебя прошу, поехали!

Господи, кто-то из нас рехнулся! Или я, и потому принимаю кого-то за исчезнувшего четыре месяцев назад Корейца, или он. Я жила на осадном положении, плела интриги, меня сажали, рядом со мной убивали людей, я нанимала киллера, в меня стреляли и не попадали, и я стреляла и попадала. У меня убили близкого человека, меня похищали, и били, и насиловали, я бегала голая по городу – я, в конце концов, четыре месяца его не видела, и переживала за него, и похоронила давно, и он мог бы рассказать, где он был столько времени, и как появился здесь, и почему он в студии, а не в доме! А он только обнял меня, крепко, правда, но не как женщину, а как кореша-бандита, и тут же потащил за собой, как бы говоря, что я сейчас в таком состоянии, что не могу ни рассказывать, ни слушать.

– Но куда, Юджин? – Русского хватит, только английский. Киваю, не веря своим ушам, когда слышу, что он мечтает искупаться в океане. Сейчас, ночью, когда мы только встретились!

– Я столько времени не видел океана!

Нет, он рехнулся. И все вокруг обезумело, все этой ночью перевернулось с ног на голову и пляшет на ней весело. И потому выскакивает из комнаты урод, которого я планировала вскорости попробовать убить, и потому открывается легко окно, и потому посреди ночи приезжает такси в какую-то глушь и берет меня, и потому в студии оказывается Юджин. Так что стоит ли удивляться, что он соскучился по океану?

Я уже ничему не удивляюсь. Я иду за ним покорно, тупо смотрю перед собой в лифте, и даже когда он разворачивает меня и вглядывается в мое лицо, я не вижу этого взгляда. И так же роботоподобно выхожу на улицу и сворачиваю за угол только потому, что он меня тащит – а так бы шла и шла, пока не уперлась бы в препятствие. Позволяю усадить меня в машину, марки которой я не разглядела, позволяю всунуть мне в рот сигару и поднести к ней огонек зажигалки, как две капли воды похожей на мою, бывшую мою. И еще позволяю положить мне на колени фляжку с виски, “Чивас Ригал”.

– Простите, мисс, стакана нет и льда тоже – ночь!

Он смеется, гад, ему смешно. Он взялся бог знает откуда, не подозревая о том, что происходит здесь, – и ему смешно!

– Вы хоть знаете, Юджин… – начинаю с вялым сарказмом и замолкаю после его фразы.

– Я знаю, Олли, я знаю.

Да чего он там знает! Я так ждала его, и он такие непонятные чувства вызывает во мне сейчас – и испуг, потому что он меня напугал жутко, и восторг, и злость за его тупое непонимание – но все чувства вялы, они спят, использованные до предела, смертельно усталые, и лишь вяло шевелятся, в то время как должны были взметаться взрывами. И я беру фляжку, свинчиваю крышку и делаю глоток, и еще один. И тепло бежит по замерзшему, промороженному всем случившимся телу, не оттаивая его, но напоминая, что когда-то оно было живым.

Тупо смотрю перед собой, на такую же как я дорогу – не мертвую, но и не живую, почти пустую, “почти”, потому, что хайвэй никогда не спит. И почему-то после очередного глотка, крошечного, естественно, вспоминаю, как сказала себе, еще когда жив был Рэй, что в следующий раз выпью виски за упокой души “раба Божьего” Ленчика. И вот он, следующий раз, а пью я, выходит, за упокой души раба Божьего или не Божьего, что по фигу сейчас, Рэя.

И тут замечаю взгляд Корейца – мы медленно едем, неторопливо, нечастые попутчики нас обгоняют, – но рука уже приподнялась, салютуя кусочком стекла тому, кто превратился в безлицый ком одежды. Он молчит, и я молчу, не видя уже ни дороги, ни лиц, ни того, чем они становятся, – ничего, короче.

– Ну что, приехали! – радостно сообщает он через какое-то время, и я возвращаюсь в машину, обнаруживая себя с сигарой в руке, выкуренной лишь наполовину, и чувствуя на коленях что-то стеклянное, оказывающееся почти полной фляжкой виски. Смотрю, как он распахивает свою дверь, и запах океана врывается, словно только этого и ждал. И вылезаю, потому что он вылезает, и вижу, что мы стоим на пустынном пляже, нецивилизованном совсем и заброшенном, может, оттого что не сезон. И машина стоит задом к океану, каких-то пять шагов до него, и пальмы слева, и справа, и позади, мы как-то проехали сквозь них.

– Искупаемся? Или сначала поцелуете меня, мисс?

– Лучше искупаемся, Юджин. Поцелуев за последние четыре дня было слишком много…

И начинаю раздеваться под его пристальным взглядом, стоя перед фарами, куда он меня поставил, не понимая, что теперь он точно видит все – и рваную одежду, и глаз, и синяки и кровоподтеки, оставшиеся на теле после экзекуции и о существовании которых я только догадывалась. И уже раздевшись и постояв так, чувствую, что мне холодно, и ежусь, как впервые вышедшая на сцену стеснительная стриптизерша.

– Вы, кажется, собирались купаться, мистер? – спрашиваю без иронии, с интонациями, свойственными зомби. – Или смотреть, как купаюсь я?

Смотрю ему в глаза и вижу там – не вижу, темно ведь, но чувствую – ту поднимающуюся волну, которую видела в них несколько раз. Волну, тщательно сдерживаемую дамбами и волнорезами железной воли и самоконтроля – но иногда прорывающуюся, превращающуюся в цунами, в слепую бешеную стихию, радостно предвкушающую похороны тех, кто ее пробудил.

– Значит, слишком много поцелуев за последние четыре дня? – переспрашивает он, и я устало киваю. Мне бы посидеть сейчас или полежать, чтоб никто меня не дергал, чтобы можно было просто лежать и курить. Можно даже в машине ехать – но только не стоять, выслушивая вопросы и не понимая, чего от меня хотят и зачем я здесь, да и не пытаясь понять.

– Слишком много поцелуев, – повторяет он еще раз, и тянет меня за собой, и распахивает заднюю дверь и протягивает мне что-то, две длинных толстых штуковины, оказывающиеся в свете фар огромным пристегивающимся членом и самым большим вибратором из тех, что у меня были, черным и жутко дорогим. И я их роняю непонимающе, забыв еще раз беззвучно воскликнуть, что у него съехала крыша – и мы огибаем машину, и я смотрю как он рвет на себя багажник джипа – я сейчас только отмечаю что это джип, не задумываясь какой и откуда. И он тащит оттуда что-то большое и тяжелое, отходя назад и роняя это что-то на песок.

– Это что, еще вибратор? – шучу просто потому чтобы что-то сказать, получить какие-то объяснения по поводу странных его действий.

– Это кукла, Олли, – мой тебе сюрприз!

На хрен мне кукла – я не мужчина и никогда не хотела быть мужчиной, хотя были у меня любовницы, которых я терзала пристегивающимся органом, но мало, одна или две. И даже если бы она мне была нужна, кукла, совсем не время сейчас для таких подарков и не место. Но опять же не удивляюсь – если уж мы после четырехмесячной разлуки поехали купаться через минуту после того, как встретились, если он ни о чем меня не спрашивает, а потом всучивает мне пристегивающийся член и вибратор, то не исключено, что через мгновение приземлится летающая тарелка, и выглянет из нее…

– Ленчик!

“Ленчик?”

– Как сам, Ленчик?

А ведь это и вправду Ленчик – то, что он называл куклой и вывалил на песок. Это он, со связанными сзади руками и растянутым ртом, из которого торчит тряпка, позже оказавшаяся Ленчиковыми же трусами.

Я даже не спрашиваю, откуда он тут – ведь вполне возможно, что из той самой тарелки, которая должна была приземлиться перед нами и которую я могла не заметить. Почему нет, сегодня ведь все возможно.

Юджин поднимает его одним рывком, прислоняя к джипу, выдергивая изо рта тряпку.

– Ты че, оглох? Я же тебя спрашиваю – как сам?

И безумные вытаращенные глаза прыгают с Корейца на меня, с меня на Корейца, который в этот момент поворачивается ко мне.

– Не желаете ли испробовать новую куклу, Олли? Можете ее не жалеть – это подарок, а к тому же она все равно одноразовая, вы с ней поиграете и мы оставим ее здесь. Я бы вам помог, но предпочитаю знаете ли живых женщин – таких, как вы. Но если будете настаивать, то я конечно присоединюсь…

И тут я улыбаюсь. Сейчас думаю, что за такую улыбку на таком лице, не то, что красивом, а просто ужасном, операторы заплатили бы бешеные деньги. Сначала один уголок рта ползет вверх и в сторону, потом второй, а потом я начинаю дико смеяться. Нервный, полагаю, был смех, истеричный – и я смотрела на Корейца, у которого не менее жуткая улыбка нарисовалась, и хохотала все громче.

– Генаха, давай по-нормальному?! Поехали к Жиду, он нас разведет! Баба цела – десять пацанов из-за нее легли, а я ее не тронул! Бабки ваши, мне не надо ни хера. Генаха, слышь?

Не знаю, слышал ли Кореец, я слышала. Видно, и он услышал в конце концов – на моих глазах вдруг развернулся, резко выбрасывая кулак, вошедший в массивный Ленчиков живот и приподнявший его даже, и он упал на песок, а я все хохотала.

А потом смех кончился разом, когда Кореец его поднял, прислонив обратно, и я посмотрела на прилипшие к роже песчинки, на ее, этой рожи, выражение, на то, что в глазах ее.

– Ты че, Ген?! Ну давай по-нормальному, по понятиям. Сейчас к Жиду, побазарим, бабки твои, баба цела…

Левой-правой, два жутко гулких боковых по челюсти – голова Ленчикова резко мотнулась вправо-влево, чуть не оторвавшись, кровь поползла по лицу тоненькой черной ящеркой.

– Молчи, пидор, когда люди разговаривают!

Молчание, вызванное проверкой состояния собственных челюстей, и языка, и мозга вообще.

– Генах, мы ж с тобой… И Вадюху я знал, и твоя в порядке…

Бам-бам-бам – хлоп. Левый хук – правый хук – апперкот по корпусу – нокдаун или нокаут? Нет, нокдаун, бубнеж с земли доносится и продолжается в момент подъема и прислонения обратно к джипу. Только лицо перед нами чуть другое – изо рта уже не ящерка ползет, а ящерица, более толстая и быстрая. И голос не очень отчетливый.

– Я те сказал – засохни, пидор!

Мне впервые за последнее время что-то становится интересно – а именно те метаморфозы, которые происходят сейчас с великим и ужасным Ленчиком. Те метания на его лице – между призрачной надеждой и глубоким отчаянием, между старанием выглядеть солидно и давящим страхом, между верой в лучшее и осознанием худшего. И я всматриваюсь в него жадно, хотя видела уже похожее на лице кронинского Павла, получившего от меня нож в живот, и на лицах уродов, принявших меня за проститутку, и едва не увезших куда-то, и в итоге встреченных Корейцем и его людьми. Похожее – но не такое.

– Генаха, ты че, я вор, а ты мне “пидор”. – Он так ласково увещевает, боясь разозлить увещеваемого – и мне почему-то легко представить, как бы он себя вел, если бы в другой ситуации его так назвал кто-нибудь.

– Да какой ты вор, Леня? К тебе даже в Союзе оказывается вопросы есть.

– Что? Какие?

– Да не в них суть. Не вор ты Леня, потому что девушке вот угрожал мусорам ее заложить и родителей ее убрать – ты уже поэтому не вор.

Я смотрю на них двоих, стоя чуть в стороне, совсем чуть-чуть, и Кореец отворачивается от Ленчика и медленно-медленно рассматривает меня – голую, с сигарой в руке, освещаемую задним габаритом. Начинает с ног, поднимая глаза вверх, к лицу – и вспышка в глазах, – и отворачивается.

– А если и был ты когда-то вор, будешь теперь пидор, – произносит финально, но обыденно, без пафоса, запихивая Ленчику обратно тряпку в рот, разворачивая его, дергая вниз так что тот стукается головой о дно багажника, а потом еще раз и видно как-то его там закрепляет, потому что тот не падает. И что-то сверкает у Корейца в руке, и трещит ткань, и голый зад Ленчика белеет, и распоротые надвое штаны тряпками оседают к ногам.

– Попробуете куклу, Олли?

Я смотрю задумчиво на этот зад – по сути, та же Ленчикова рожа, только побольше, – вспоминая все, что он мне сделал. Не тот сейчас момент, чтобы вспоминать, – но обрывки памяти какие-то мелькают вдалеке. Стэйси, в общем, мне чужая, еще более чужой Ханли, камера, жажда с похмелья, две дорожки кокаина, влетающие в меня, нечто, бывшее Рэем. Качаю головой и показываю жестом, что мне нужна зажигалка, и Кореец мне ее протянул – и она была, один к одному, как моя, когда-то твоя, потом моя, потом украденная у меня Ленчиком. И поняла по его улыбке, что это она и есть – и Юджин прочитал второй вопрос в моих глазах, чуть выгнув свое запястье, на котором я каким-то образом увидела в темноте свой, опять же бывший твой, и всего четыре дня бывший Ленчиковым “Ролекс”. И говорю себе, что все – при своих: мне – мое, Корейцу – Корейцево, а пидору, конечно, пидорово.

– Ну что, может, мне начать, а вы присоединитесь, Олли?

И мне не хотелось смотреть, как Кореец будет иметь его в зад – хотя это нормально по его меркам, да и я понимала это желание опустить физически опущенного морально. Не хотелось просто потому, что знала лучшее применение его члену.

И я прикурила, а потом подняла с песка вибратор. “Черный жеребец” он назывался, кажется, и стоил мне дай бог, гигантский, крепчайший черный член сантиметров тридцати длиной, со спрятанными в мошонке батарейками, очень правдоподобный, хотя ни одного негра обнаженным я не видела – а вот кое-кто имел на это больше шансов, негры в тюрьмах необычайно похотливы. Но Ленчику тюрьмы уже не видать – так стоит ли лишать его приятных ощущений?

И я протянула Корейцу “черного жеребца”, и он вбил его в белый оттопыренный зад так глубоко, что только мошонка и осталась видна. А все благодаря мне, обильно смочившей всю ладонь собственной слюной и втершей ее в толстенную головку.

Зачем я это сделала, интересно? Изощренное злорадство? Притворная жалость? Игра в этого – как там его фамилия? – в доктора, умерщвлявшего безнадежно больных по их же просьбе? Я себя много позже об этом спросила, пытаясь проанализировать все. И задумалась, и ответила, что сделала это чисто автоматически – потому что из богатого своего сексуального опыта и любви к игрушкам прекрасно знала, что вибраторы и искусственные члены положено перед использованием смазывать лубрикантами, а ничего, кроме слюны, под рукой не было…

…И мы пошли купаться. Представь: два идиота, купающихся в конце марта в океане! Зашли в воду, и повернулись лицом друг к другу, почти одновременно, и так же одновременно друг к другу потянулись. И через секунду я сидела на нем, обхватив его бедра ногами, а он в меня входил.

Я раньше пыталась заниматься сексом в воде и сейчас могу сказать, что даже для меня – для меня! – это дискомфортно, потому что смазка не выделяется и кажется, что член словно наждаком обернут. Но в тот раз – первый и последний – я об этом забыла. Как и о том, что у меня внизу распухло все за четыре дня групповух. И видимо, смазка выделялась, и был только комфорт, и я орала в голос. Именно орала, может быть компенсируя слишком скромные звуки, издаваемые Ленчиком. Когда мы уходили, он дергался так сладострастно и бился в экстазе головой о стенки и дно джипа, а вот крики сдерживал – может, стеснялся нашего присутствия, а впрочем, мешали забившие рот трусы. И Кореец по моему совету выключил фары, чтобы поинтимней была обстановка, и мы тихонько удалились под негромкое жужжание батареек вибратора. И когда он оглянулся уже у воды на белеющий и подергивающийся зад, с некоторым сожалением во взгляде, я потянула его за собой, сказав:

– Неужели вы предпочтете одноразовую куклу живой женщине, Юджин?

Зачем нам это было надо, лезть в воду и заниматься в ней сексом? Мне показалось чуть позже, что это был какой-то языческий акт. Может, очищались таким образом от той скверны, воздействию которой подверглись оба за время разлуки? А может, все потому, что жизнь зародилась когда-то, миллионы лет назад, в воде и, в сущности, все мы из воды и вышли? И по этой причине мы и слились именно в ней, подсознательно пытаясь зародить новую жизнь? И будет она более совершенной, чем мы, – как люди, тоже продукт воды, на семьдесят процентов из нее состоящий, стали совершенней рыб?..

…Ну я заболталась! Просто мы так давно не говорили с тобой, и мне хотелось этого давно – но для того, чтобы сесть вот так, и говорить, и говорить, и говорить, нужно особое внутреннее состояние. Такое, которое дает возможность проникать в прошлое и видеть его все целиком, все этапы – и прыгать из одного в другой или через два сразу, туда и обратно, – этап Оли Сергеевой, этап Оливии Лански, этап Линды Хоун.

Вот. А сегодня как раз выдалась такая ночь. Я еще утром почувствовала, что так будет, когда ездила покупать подарок Юджину – ему повезло, так и остался Юджином, только фамилию сменил – на день рождения. В праздники все воспринимается по-другому, я всегда отрешаюсь от всего, зависаю над собственной жизнью, глядя на нее сверху. И зависла сегодня, и увидела тебя, Корейца и многих других, Москву, и Лос-Анджелес, и Мексику, где пробыла всего пять дней, и Монреаль, и себя в нескольких ипостасях – и вот удалось с тобой побеседовать.

И все рассказала тебе – и так, кажется, слишком подробно. И потому на концовку места не хватило. И я закончу так:

“…И жужжал вставленный в Ленчиков зад вибратор, а мы летели по ровному шоссе в Мексику…”

Красиво? Не очень? Тогда так:

“…И мы летели по ровному шоссе в Мексику, и ветер свистел в ушах, как батарейки вставленного в Ленчиков зад вибратора…”

Нет, тоже не слишком хорошо заканчивать такую эпопею упоминанием чьего-то зада. К тому же, когда мы неслись в Мексику, батарейки давно уже не жужжали – хотя когда мы вышли из воды, они еще работали. Без устали удовлетворяя Ленчика – представляю, что творилось с его прямой кишкой, в которую вбили такую махину и которая пару часов там дергалась неутомимо. И поэтому Кореец отправил Ленчика в плавание, в последнее плавание. Ведь тот при мне говорил, что хочет перебраться на Гавайи, и, значит, мечтал жить у океана – планировал на наши деньги – и что самое главное – купить виллу на берегу океана и яхту и устраивать круизы с местными красотками. И мечта его осуществилась – вот ему и круиз, и, наверное, до Гавайев он доплывет рано или поздно – хотя я не сильна в географии.

Я только попросила вытащить вибратор у него из зада перед тем, как он уплывет от нас – вдруг кто-то выловит, и такая сцена. Но Кореец поморщился брезгливо, и как-то оперативно – я не успела заметить, отвлеклась – вытащил у Ленчика его же трусы изо рта и вместо них глубоко всунул пристегивающийся член. И когда я посмотрела на него с упреком, сказал, что Ленчику групповухи нравятся, и с этим я не могла не согласиться, испытав это на себе. И пожала плечами, а когда мы проводили Ленчика в последнее плавание – как этакую подводную лодку, поскольку двигатель в момент расставания вовсю работал, – заметила философски, что одним человеком на земле стало меньше. И Кореец жутко удивился, спросив меня, где я тут видела человека – тварь тут одна была, а людей он не видел. Кроме нас, естественно, – и с этим тоже нельзя было не согласиться.

Так что я закончу так:

“И мы летели по ровному шоссе в Мексику, и ветер свистел в ушах…”

…И мы летели по ровному шоссе в Мексику, и ветер свистел в ушах, и я думала о том, как странно устроена жизнь. Ведь это Юджин, оказывается, въехал на нашу улочку на такси, когда мы с Рэем отъезжали от дома, отправляясь в последнюю поездку. А Юджин ехал из аэропорта, ничего пока не зная, встревоженный немного тем, что не отвечают ни домашний, ни мобильный мои телефоны, разумеется не зная, что я их сменила. И ему показалось, что это я там, в красном “Мустанге”, и он попросил таксиста мигнуть нам фарами, но мы не заметили, а устраивать гонку он счел глупым. Вдруг обознался, далеко же, да и хрен догонишь.