Текст книги "Сократ и афинская демократия"

Автор книги: Андрей Зберовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

И хотя, по мнению некоторых современных социальных бихевиористов, поведение человека представляет собой «функцию от вознаграждения»; тип и объем человеческого поведения зависят от типа и объема вознаграждения и наказания, которое оно доставляет, можно согласиться с известным современным социальным психологом П. Н. Шихиревым, что, на самом деле, ситуация в этом вопросе гораздо сложнее. То есть человек может создавать собственные мотивы из самого себя, мотивы, не только не связанные с непосредственной жизнью человека, но и нередко идущие прямо вразрез явно выраженным общественным тенденциям, которые сам человек вполне осознает. И опыт мировой общей и социальной психологии показывает, что человек по сути дела, – система не столько физическая, сколько метафизическая, несущая колоссальный запас такого субъективизма, который подчас трудно объяснить чем–то объективным [23].

Говоря же о метафизичности и субъективности человека, мы не имеем в виду метафизичность и субъективность религиозную, идеалистическую. Речь идет о такой вполне объективной и эволюционно приобретенной человеческим мозгом (сознанием) возможности настолько сильно отрываться от непосредственого бытия, что бытие ему вдруг представляется настолько несущественным, а сам этот творческий отрыв настолько необыкновенным и даже сверхестественным, что многие творческие люди (и их современники) и в древности и по сей день не могут объяснить этот факт ничем другим, кроме как вмешательством неких сверхъестественных, божественных сил.

Исходя же из того, что даже в начале XXI века, то есть через две с половиной тысячи лет после времени Сократа, человечество по–прежнему понимает только общий смысл того, что каким–то генетически обусловленным образом в каждом поколении людей рождаются те, кто склонны познавать мир ради самого этого процесса и готовы отказаться от погони за столь значимыми для всех остальных членов общества материальными ценностями, можно считать, что в своих попытках познать самого себя и ту причину, по которой он не мог не заниматься этим самопознанием, в то время как остальные граждане полиса просто жили, великий философ вряд ли мог выйти за те пределы, что мы имеем сейчас.

При этом, совершенно понятно, что пытаясь осмыслить то, почему ему самому, говоря обычным языком, «больше всех надо» разбираться в добродетели и правильном устройстве общества, Сократ еще не располагал таким понятийным аппаратом, которым располагают современные генетики и психофизиологи. То, что мы называем сейчас мудреным термином «генетически обусловленной спецификой биологического вида» (а по сути дела все равно не понимаем сути и механизма того, что описываем данным понятием) в эпоху Сократа могло объясняться только одним – вмешательством божественных сил.

Соответственно, мы знаем: в эллинской традиции любые подвиги выдающихся людей (начиная от Геракла и вплоть до эпохи «сына Зевса» Александра Македонского) пытались объяснять не какими–то там генетически обусловленными мутациями генов, а родственной связью героев с богами и богинями, когда небожители как бы делились своими сверхъестественными силами и способностями. Отсюда неудивительно, что Сократ, в процессе познания самого себя, быстро выяснив свое принципиальное отличие от большинства современников и не имея технической возможности найти для этого какое–то научно–логическое объяснение, объективно был просто вынужден объяснять свою необычность теми категориями, что имели место в его время. И эта ситуация принципиально сопоставима с тем, что, наблюдая в небе неопознанные летающие объекты, в начале Средневековья их принимали за драконов, в расцвет инквизиции – за ведьм на помелах, а в космическом XX веке – за космические корабли инопланетян.

Пытаясь хоть каким–то образом объяснить свое принципиальное отличие от всех тех людей, с кем ему удавалось общаться, или которых он ежедневно наблюдал, понимая что этот особый дар склонности к анализу всего вокруг просто ради самого этого анализа не имел никакого практического значения в повседневной жизни, удивляясь той его поразительной мощности, что мешала ему успешно заниматься чем–то другим (а это хорошо знакомо тем творческим людям, что всю свою жизнь не могут оторваться от пианино, печатной машинки или лабораторного оборудования), Сократ в конечном итоге нашел собственное успокоение в том, что увидел в себе частицу божественных сил, которую и назвал своим внутренним голосом, своим даймоном.

Бессмысленно критиковать или осуждать Сократа: анализ текстов Платона и Ксенофонта показывает, что Сократ являлся глубоко верующим человеком. Однако в силу своей интеллектуальности и специфической образованности, судя по всему, он считал наивным верить в каких–то там скандальных и похотливых богов–олимпийцев. Эти боги привычного для эллинов пантеона были для него (равно как и для многих интеллектуалов его времени) слишком примитивны, по сути слишком… человечьими, человекоподобными. Ежедневно отмечая несовершенство природы человека, судя по всему, Сократ отошел от традиционного поклонения антропоморфным богам и верил просто в то самое божественное присутствие, в то самое «я точно ничего не знаю, но чувствую, что вокруг нас что–то есть и оно вмешивается по все происходящее», которое, как показывает практика, столь распространено среди интеллектуалов всего мира, всех народов и всех веков человеческой истории.

Отсюда Сократ, судя по всему, как и его учитель Анаксагор, верил просто в некую божественную силу, некий божественый Ум(Нус), присутствие которого в природе (веществе) и человеке собственно и вдыхает жизнь во все мироздание. А особое, увеличенное присутствие этого божественного Ума в наиболее интеллектуальных индивидах типа Сократа, призвано организовывать и упорядочивать человеческий мир, их общество. Именно поэтому люди такого типа просто не могут жить по–другому, как все, не могут не заниматься самознанием и познаванием мира! Их неумолимо влечет к этому просто потому, что именно в этом и заключен сам смысл их создания и земного существования. Они – любимые игрушки божественных сил, дистанционно управляемые богами роботы, имеющие миссию облагораживать жизнь косного общества, пришпоривать его развитие, не позволять ему застаиваться…

Даймон Сократа – эта та самая сила увлеченности интеллектуальным промыслом, которая по сей день труднопонимаемым образом постоянно присутствует в тех творческих людях, что не мыслят себя без творчества, и которая была осмыслена афинским мыслителем в единственно возможном в его время категориальном аппарате «божественной искры», вселившегося в него с детства божественного голоса, призывающего его постоянно размышлять и познавать мир и себя самого.

Таким образом, наше объяснение феноменального даймона Сократа, его божественного голоса, вполне объективно и естественнонаучно, ровно в той мере, в какой способно понять суть человеческого творчества современная наука.

Даймон Сократа – это та самая искра творчества, которая в силу целого ряда объективных и субъективных причин еще с юности озарила жизнь Сократа, мобилизовала его на самопознание, познание окружающего мира и общества и на определенное его переделывание, улучшение. Причем, на такое переделывание и улучшение, которое не носило насильственного характера и должно было производиться постепенно, являясь закономерным следствием того, что в обществе год за годом должно было увеличиваться число людей, которые в силу общения с Сократом (и ему подобными) также должны были обнаруживать и воскрешать в себе божественные творческие способности. И об этой и некоторых других более частных задачах, поставленных перед Сократом его творческим даром познания, мы поговорим в следующей главе.

В заключение же этой главы следует выразить авторское несогласие с тезисом уважаемого нами российского философа А. Н. Чанышева о том, что так называемый «Демон», внутренний голос Сократа, который он слышал с детства, имел скорее отношение к практической деятельности Сократа, не играя роли в самом сократовском философствовании [24]. Представляется, что значение для философствования Сократа этот внутренний голос все–таки имел. Имел хотя бы в том, что само наличие четко осознаваемого влечения к творчеству, осмысленное Сократом как божественный дар, как некое божественное предопределение рода его занятий в жизни, должно было наделять философа тем самым колоссальным запасом жизненного и научного оптимизма, который мы, собственно говоря, и видим в источниках о Сократе.

Кроме того, считая себя в какой–то степени рупором божественных сил, человеком, уполномоченным ими на познание, Сократ отныне не имел для себя никаких вутренних запретов, философствуя и рассуждая на такие темы, которые до этого являлись если и не запрещенными формально, то во всяком случае находящимися под определенным моральным табу.

Таким образом, можно предполагать: тот факт, что в общем–то обычное для всякого творческого человека стремление как можно чаще заниматься другим делом и постоянно стремиться к этому, абстрагируясь от повседневной действительности, было осмыслено Сократом как божественный дар, стало для Сократом тем дополнительным источником философской и житейской смелости, без которого, скорее всего, мы бы никогда не увидели того самого Сократа, что когда–то не боялся грозных приказаний тирании Тридцати, а затем, не дрогнув, выпил бокал цикуты просто потому, что был уверен: божественные силы считают его поступки абсолютно правильными.

При этом, возвращаясь от осмысления психологии и философии творчества вообще к деятельности конкретно Сократа, следует подчеркнуть следующее: наделив самого себя такой сверхцелью жизни, как познание самого себя, афинский философ быстро осознал, что добиться этого возможно ни в коем случае не в тиши одинокого самосозерцания, а только в социальном пространстве, только общаясь с множеством других людей, только сопоставляя себя с ними, Сократ всю свою жизнь «шел в люди». Шел, стремясь не только познать свои собственые свойства и способности, свое предопределение, но и понимая это предопределение – божественное предназначение как миссию по увеличению числа в обществе количества подобных себе, по такому пробуждению тех людей, что до знакомства с Сократом жили, не ведая скрытый в них божественный промысел, что сопоставимо почти с воскрешением или… с новым интеллектуальным рождением этих людей.

Это интеллектуальное вторичное рождение многих из тех, с кем удалось пообщаться Сократу, определялось им самим как повивальное ремесло «маевтика», унаследованное им от матери–повитухи. И об этом индивидуальном ремесле, на самом деле имеющем огромный социальный эффект, мы и поговорим в следующей главе.

Глава 6. Сократовская маевтика как способ выявления божественного дара

В предшествующей главе мы говорили о том, что сначала, осознав свою индивидуальность как божественный дар и божественный приказ оставить все мирские дела и заниматься исключительно познанием мира (точнее, самого себя и общества), а затем после процессов над Фидием, Аспасией и Анаксагором, осознав все несовершенство его устройства, со всей логикой развития ситуации, Сократ был обязан:

– осознать всю потенциальную опасность божественного дара познания для самого своего носителя–владельца в случае конфликта с обществом;

– попытаться обезопасить себя и других интеллектуалов такой линией повседневного поведения, которое не показалось бы опасным тому миру афинских обывателей, в котором жил Сократ;

– стремиться понять, насколько много вокруг него тех, кто так же, как и он сам, несли в себе божественный дар интеллектуального познания мира;

– выяснить общественную значимость этого дара, понять, имеет ли он какое–то глобально–социальное применение, или же этот дар имеет только локально–индивидуальное значение, имея важность только для одного индивида, своего непосредственного носителя;

– позаботиться о том, чтобы имеющийся в самом Сократе божественный дар не исчез с его смертью, а своим присутствием помог раскрыться аналогичным способностям, теоретически имеющимся у некоторых других индивидов. Проще говоря, позаботиться как о воспроизводстве самого дара в других гражданах, так и о таком возможном увеличении их количества, которое бы привело к торжеству на Земле идеального общественного устройства;

– задуматься о таком «правильном» устройстве полисного общества, при котором бы и «волки были сыты и овцы целы», то есть чувствовали бы себя спокойно обыватели и могли заниматься своим любимым делом – познанием мира и себя, те, кто относился к интеллектуальной элите, носителям божественной искры озарения;

– в связи с наличием возможного другого, «правильного», устройства общества, осторожно начать критику имеющегося общества, от противного объективно становящегося «неправильным»;

– чтобы определиться с «правильностью» и «неправильностью» общества и людей, Сократу следовало выработать более или менее объективные критерии «правильности» и «неправильности», а попросту говоря, критерии добра и зла, истины и неправильности, вечно–объективного и субъективноотносительного;

– определиться с тем местом и ролью, которое отводили себе интеллектуалы как в «мире людей» обычного обывательского типа – обслуживающее или господствующее, так и в возможном будущем более совершенном мире более совершенных людей.

Точная соотносимость всех этих пунктов с самой биографией и творчеством Сократа должна легко усматриваться для всех тех читателей, что уже хорошо знакомы с сократическими диалогами Платона и Ксенофонта. Для тех же, кто еще только начинает свое знакомство с жизнью и идеями основателя социальной философии, буквально несколькими цитатами подтвердим верность тезисов о том, что Сократ осознавал опасность для самого себя своего творческого дара и стремился усилить свои позиции за счет увеличения числа себе подобных.

Мы не можем точно быть уверенными, когда это произошло, однако мы с точностью знаем, что сам Сократ отдавал себе полный отчет в опасности того, чем занимался, уже с достаточно раннего времени. Так, во время суда над собой Сократ заявляет следующий тезис: «Будьте уверены, о мужи афиняне, что если бы я попробовал заниматься государственными делами, то уже давно бы погиб и не принес бы пользы ни себе, ни вам. И вы на меня не сердитесь, если я скажу вам правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал откровенно противиться вам или какому–нибудь другому большинству и хотел бы предотвратить все то множество несправедливостей и беззаконий, которые совершаются в государстве. Нет, тот кто в самом деле ратует за справедливость, тот, если ему суждено уцелеть на малое время, должен оставаться частным человеком, а вступать на общественное поприще не должен» [1]. И в точном вопроизведении данной фразы Сократа у нас нет оснований сомневаться: эта речь была записана непосредственно после ее произнесения, а ее аутентичность в «Апологии Сократа» могли проверить сотни тех людей, что непосредственно присутствовали на процессе.

Более того, в платоновском «Горгии» содержится еще одно особенно пронзительное по своей сути высказывание Сократа, которое, в силу своей остроты, судя по всему, также является принадлежащим самому Учителю. Ведя очень серьезную дискуссию с философски подготовленным молодым человеком Калликлом, Сократ получает от него упрек в том, что его постоянная философская занятость и увлеченность опасна тем, что из–за этого Сократ совершенно не разбирается в законах полиса и потому в любой момент его могут схватить, посадить в тюрьму, обвинить в совершении таких преступлений, каких он на самом деле не совершал, а в итоге даже казнить.

И вот в ответ на это, Сократ произносит следующее: «Я знаю, Калликл, что вы занимались философией вчетвером: ты, Тиссандр из Афидны, Андрон, сын Андротиона, Навсикид из Холарга. Однажды я слышал, как вы держали совет, до каких пределов следует продолжать занятия философией, и верх взяло мнение, что особой глубины и обстоятельности искать не надо, и, наоборот, вы призывали друг друга к осторожности: чтобы незаметно себе не повредить чрезмерною мудростью» [2].

Таким образом, не вдаваясь в рамках этой главы во все нюансы общения между интеллектуальной элитой и обществом в целом, пока просто зафиксируем: увидев своими глазами судебное преследование и изгнание Анаксагора, Сократ четко отдавал себе отчет в опасности естественнонаучной и философской деятельности. И судя по всему, именно это осознание опасности, в сумме с тем, что еще молодой Сократ явно не стремился преждевременно, по чьему–то доносу, уходить из жизни, в какой–то мере и обусловило тот имидж максимально безобидного человека, который был избран для себя Сократом.

Постоянное стремление Сократа держать себя в прекрасной интеллектуальной форме, разумеется, проявлялось в том, что в своих ежедневных спорах он почти всегда одерживал победы. Из–за этого, по сообщению Диогена Лаэрция, философа нередко колотили и таскали за волосы, а еще того чаще осмеивали и поносили; но он принимал все это, не противясь. Однажды, даже получив пинок, он и это стерпел, а когда кто–то подивился, он ответил: «Если бы меня лягнул осел, разве стал бы я подавать на него в суд?»

[3].

Справедливо предположить, что эта крайняя незлобивость Сократа, плохо сочетающаяся с его героическим поведением во время военных кампаний, была ничем иным, как способом самосохранения философа, живущего в окружении тех, кто по своей косности и необразованности в любой момент мог начать преследования того, кто оказался бы не только самым умным, но и агрессивным и потому представляющим общественную опасность. Имидж безобидного чудака, с нашей точки зрения – не более чем масхалат, спецодежда, сознательно одеваемая Сократом для того, чтобы представляться обществу социально безопасным и раньше времени не повторить судьбу Анаксагора.

Время показало правильность избранной философом стратегии. Нарочитая безобидность Сократа, проявляющаяся буквально во всем – начиная от его бедности, скромной одежды, крайне бесконфликтной манеры общаться и готовности общаться с представителями любых сословий, иностранцами и даже рабами, явно способствовала тому, что сравнительно долгое время философ не воспринимался афинским обществом как что–то несущее в себе потенциальную угрозу. До какого–то момента он мог представляться чем–то вроде городского чудака, который что–то там познает, ведет подчас любопытные дискуссии, но при этом не занимается физикой, не лезет в космогонию и не рассуждает о богах. Эта особенность восприятия Сократа как безобидного чудака, судя по всему, и помогла ему так долго прожить в Афинах без каких–либо судебных преследований. И перелом в благожелательно–нейтральном общественном восприятии Сократа в негативную сторону, судя по всему, был связан с несколькими моментами и событиями:

1. С началом активной деятельности Сократа по проверке граждан Афин на наличие божественных интеллектуальных способностей, причем эта деятельность чаще всего и больше всего была направлена на афинскую молодежь. Именно акцентирование общественного внимания на этот аспект жизни Сократа в комедии Аристофана «Облака» в 423 году до н. э. впервые сгустило напряженность вокруг личности первого афинского философа.

2. С выходом на политическую сцену одного из первых учеников Сократа Алкивиада, который после своих первых политических успехов и резкого возвышения оказался замешан в скандале, связанном со святотатством, а в 414 году до н. э. вообще предал Афины и перешел на сторону Спарты.

3. С активным выступлением Сократа в защиту тех стратегов, которые, победив в морской битве при Аргинусских островах, не смогли вовремя извлечь из моря тела погибших и тем самым оказались повинны в святотатстве.

4. С фактом установления в Афинах кровавой тирании Тридцати, во главе которой находились бывшие ученики Сократа Критий и Хармид.

5. Со стремлением необразованного афинского демоса найти (или хотя бы назначить) виновных в тех бедствиях, что постигли Афины в ходе закончившейся обидным поражением Пелопоннесской войны и во время двух попыток установления тирании.

Обо всех этих моментах мы еще поговорим на страницах этой книги. А в рамках этой главы мы рассмотрим то, каким образом, уже познав самого себя, вполне взрослый сорокалетний Сократ не просто продолжил познание окружающего его общества и афинских граждан, но и взялся за количественное увеличение себе подобных, постепенно переходя грань индивидуальной увлеченности, становясь социально заметным и, потенциально, социально опасным.

Итак, осознав свое принципиальное отличие от большинства граждан, прийдя к пониманию божественной сути того творческого духа, что генетически или во время воспитания пробудился в нем самом, отдавая себе отчет в той опасности, что несло в себе чрезмерное «умничанье», и, построив свою жизнь таким образом, чтобы не вызывать раздражения в обществе, Сократ был просто обязан выяснить то, насколько много на свете таких, как он сам. И судя по всему, он создал некую авторскую схему такого тестирования других людей, которое помогало ему выявить в них те признаки божественной искры, которые до поры до времени были не очевидны ни им самим, ни окружающим.

Благодаря Платону мы знаем, что избрав для себя путь самопознания, путь, предложенный в дельфийской надписи «Познай самого себя», Сократ предлагает его многим. Предлагая его Алкивиаду, Сократ спрашивает его, легко это или нет. Алкивиад говорит о том, что иногда это кажется трудным, иногда – легким делом. Сократ продолжает его такими словами: «Легко ли это, или нет, с нами (при самопознании – прим. автора) происходит следующее: познав самих себя, мы одновременно познаем заботу, в которой нуждаемся, а без такого познания мы никогда этого не поймем» [4]. Проще говоря, Сократ был уверен, что самого по себе божественного дара еще слишком мало, его (этот дар) следует развивать, заботиться о нем, денно и нощно трудиться над его высвобождением из косного тела. И в этой связи его тестирование других «на божественность», на выявление имеющихся или неимеющихся в них качеств должно было помогать Сократу лучше понимать себя самого.

Тестирование Сократом окружающих проходило в так называемых маевтических беседах, то есть таких диалогах, цель которых, по словам философа, заключалась в принятии им, как повитухой, тех мыслей, что рождались у его собеседника в процессе общения на заданную тему.

Почему он занимался маевтикой – родовспоможение при мышлении, Сократ объяснял не таясь и с охотой. По его словам, его даймон обязал его проверять всех людей и выяснять, мудрые они или нет, действительно ли мудры те, кого считают таковыми, или же они просто притворяются, на самом деле являются мудрецами ложными. Например, на суде он говорил о том, что узнав от пифии о своей выдающейся мудрости, он попытался выяснить, насколько это соответствует действительности, и начал общаться с теми, у кого была репутация мудрых людей. Пообщавшись с одним из тех государственных мужей, который стоял во главе города и считался мудрым, Сократ увидел, что этот человек только кажется мудрым, причем тем самым вводит в заблуждение не только себя, но и других. И Сократ постарался доказать ему, что он только считает себя мудрым, а на самом деле не мудр, отчего и этот государственный муж и многие из присутствовавших возненавидели Сократа [5].

После государственых людей, затем Сократ, по его словам, ходил общаться к поэтам и ко всем прочим, вплоть до ремесленников. Однако все они страдали тем, что, зная свое собственное дело, они считали себя мудрыми, и относительно прочего и эта ошибка заслоняла им ту мудрость, что у них была, и потому в итоге их можно было считать невежественными [6]. И вот из–за всего этого исследования, по мнению Сократа, многие стали на него обижаться, притом очень сильно, и с той поры и пошло множество клеветы на Сократа [7]. Однако, поскольку указание на необходимость проверки людей с целью выявления их мудрости или ложной мудрости поступало от божественных сил, Сократ с удовольствием выполнял приказанное, радуясь тому, что кое–какие способности он перенял от своей матери.

В платоновском диалоге «Теэтет», общаясь с юношей Теэтетом, внешне похожим на самого философа, Сократ подробно говорит о том, что он сам, будучи сыном очень опытной и строгой повитухи Финареты, очень хорошо разбирается в искусстве родовспоможения. И в его повивальном искусстве почти все так же, как у настоящих повитух – отличие лишь в том, что он принимает у мужей, а не у жен, и принимает роды души, а не плоти. Самое же великое в нашем искусстве, – говорит Сократ, – это то, что мы можем разными способами допытываться, рождает ли мысль юноши ложный призрак или же истинный и полноценный плод. К тому же, и со мной получается то же, что и с повитухами: сам я в мудрости уже неплоден, и за что меня многие порицали – что–де я все выспрашиваю у других, а сам никаких ответов никогда не даю, потому что сам никакой мудрости не ведаю, – это правда. А причина вот в чем: бог понуждает меня принимать, сами же роды мне воспрещает. Хотя запрещает уже только сейчас, раньше же позволял: ведь повитухами могут быть только женщины, которые уже сами рожали. И все это потому, что сами боги сделали так, чтобы человеку было не под силу преуспеть в том искусстве, которое ему чуждо, не практикуясь в нем [8].

Самого себя при этом Сократ оценивает довольно скромно: «Так что сам я не такой уж особенный мудрец, и самому мне не выпадала удача произвести на свет настоящий плод – плод моей души. Те же, что приходят ко мне, поначалу кажутся мне иной раз крайне невежественными, а все же по мере дальнейших повещений и они с помощью бога удивительно преуспевают и на собственный и на сторонний взгляд. И ясно, что от меня они ничему не могут научиться, просто сами в себе открывают много прекрасного, если, конечно, имели, и производят его на свет. Повития же этого виновники – бог и я. И вот откуда это видно: уже многие юноши по неведению сочли виновниками этого самих себя и, исполнившись презрения ко мне, то ли сами по себе, то ли по наущению других людей ушли от меня раньше времени. И что же? Утттедттти от меня, они и то, что еще у них оставалось, выкинули, вступивши в дурные связи, и то, что я успел принять и повить, погубили плохим воспитанием. Ложные призраки стали они ценить выше истины, так что в конце концов оказались невеждами и в собственных и в чужих глазах.

Одним из них оказался Аристид, сын Лисимаха, было и много других. Когда же они возвращались обратно и вновь просили принять их, стараясь изо всех сил, то некоторым мой даймон запрещал приходить, иным же позволял, и те опять делали успехи. Еще нечто общее с роженицами испытывают они в моем присутствии: днями и ночами страдают они от родов и не могут разрешиться даже в большей мере, чем те, – а мое искусство имеет силу возбуждать или останавливать эти муки. Так я с ними и поступаю. Но иногда, Теэтет, если я не нахожу в них никаких признаков беременности, то зная, что они ничуть во мне не нуждаются, я из лучших побуждений стараюсь сосватать их с кем–то, и с помощью бога, довольно точно угадываю, от кого бы они могли понести. Много таких юношей я отдал Продику, многих – другим мужам, мудрым и боговдохновленным.

Поэтому, славный юноша, я так тебе подробно все это рассказываю, что ты, как я подозреваю, – страдаешь, вынашивая что–то в себе. Доверься же мне как сыну повитухи, который и сам владеет этим искусством, и, насколько способен, постарайся ответить на мои вопросы. И если, приглядываяь к твоим рассуждениям, я сочту что–то ложным призраком, изыму это и выброшу, то не свирепей, пожалуйста, как роженицы из–за своих первенцев. Дело в том, дорогой мой, что многие уже и так на меня взъярились и прямо кусаться были готовы, когда я изымал у них какой–то вздор. Им даже в голову не приходило, что я делаю это из самых добрых чувств (выделено автором). Они не ведают, что ни один бог не замышляет людям зла, да и я ничего не делаю злонамеренного, просто я не вправе уступать лжи и утаивать истинное» [9].

Вот и применительно к самому Теэтету, дальше Сократ говорит о том, что он принимает у него мысли, заговаривает его и предлагает отведать зелья разных мудрецов, чтобы вывести на свет уже его собственное решение. И только когда оно выйдет на свет, станет ясно: чахлое оно или полноценное [10].

Так описывается мыслительная маевтика, помощь при осуществлении мышления на заданную тему, в изложении самого Сократа. Внешне все это выглядело как обыкновенная помощь учителя своему ученику в решении некой задачи. Однако внешняя сторона, как это часто бывает, оказывалась в этом случае обманчивой. Все дело в том, что в процессе самого диалога– родовспоможения почти всегда выяснялось, что сам учитель не знает ни правильной методики решения задачи, ни предполагаемого ответа на нее! И тогда получалось, что важно в данном случае вовсе не решение, а сам процесс его поиска и обсуждения, а также то, имелась ли у ученика некая готовность тратить время на априори практически нерешаемую задачу, да еще с учителем, не знающим ответа, и заниматься этим вечным поиском, в том числе самостоятельно.

Чтобы лучше понять суть диалогичной, а потому диалектичной сократовской маевтики (в том числе суть социальную), следует четко описать ее ход и этапы. Сделать же это вовсе не трудно, так как анализ произведений Платона и Ксенофонта показывает, что ход сократовской маевтической беседы был стандартным, и обычно состоял из пяти этапов:

Этап первый: Провокация на разговор с Сократом.

Этап второй: Развенчание обыденных представлений собеседника.

Этап третий: Попытка прийти к совместному выводу.

Этап четвертый: Возникновение знания о незнании.

Этап пятый: Выявление божественного дара у собеседника Сократа.

Рассмотрим теперь, как все это выглядело на практике.