Текст книги "Сократ и афинская демократия"
Автор книги: Андрей Зберовский
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)
Итак, в марте 399 года до н. э. против семидесятилетнего Сократа было возбуждено так называемое «графэ» – государственное судебное разбирательство, инициированное частным лицом, которое посчитало, что деятельность какого–то гражданина представляет опасность для полисного коллектива в целом.
Говоря об этом, историк философии Диоген Лаэрций писал: «Сократ часто обличал в неразумии тех, кто много думал о себе. Так обошелся он и с Анитом, о чем свидетельствует Платон в «Меноне», а тот, не вынесши его насмешек, сперва натравил на него Аристофана с товарищами, а потом уговорил и Мелета подать на него в суд за нечестие и развращение юношества. С обвинением выступил Мелет, речь говорил Полиевкт, а написал ее софист Поликрат, или, по другим сведениям, Анит; всю нужную подготовку устроил демагог Ликон. Антисфен и Платон утверждают, что обвинителей было трое – Анит, Ликон и Мелет: Анит был в обиде за ремесленников и политиков, Ликон – за риторов, Мелет – за поэтов, ибо Сократ высмеивал и первых, и вторых, и третьих.
Клятвенное заявление перед судом было такое: «Заявление подал и клятву принес Мелет, сын Мелета из Питфа, против Сократа, сына Софрониска из Алопеки: Сократ повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество; а наказание за то – смерть» [1].
В нашем распоряжении имеется тот самый диалог Платона «Менон», в котором, по словам Диогена, скрывается предыстория конфликта Сократа и Анита. Более того, в главе «Социальный подтекст политической педагогики Сократа» мы его уже частично цитировали. Ссора философа и зажиточного владельца кожевенной мастерской, демократа Анита, реально относится примерно к 402 году до н. э. Согласно написавшему диалог Платону, дискуссия развернулась вокруг вопроса о том, где можно научиться искусству государственного управления. Сократ выступил со своей обычной позиции, что раз мы отдаем тех, кого желаем обучить искусству врача или кожевника, на обучение именно к врачам и кожевникам, следовательно тех, кого желают сделать политиком, следует отдавать тем, кто понимает толк в тех специальных навыках, что нужны политику, другим политикам, или, например, софистам [2].
Участвующий в разговоре Анит, напротив, утверждал, что научить искусству управления полисом сможет любой достойный афинянин, причем сам не имеющий никакой специальной подготовки.
Сократ спрашивает его: А что же, все эти достойные люди сами собой стали такими, ни от кого ни учась, и при этом они способны других обучить тому, чему они не учились сами? Анит отвечает, что в Афинах достаточно достойных людей, которые жили раньше и которые создали такую общественную атмосферу, благодаря которой научиться управлять городом может совершенно всякий представитель общины. Сократ сомневается в этом и тут Анит раздражается этому и заявляет: «По–моему, слишком легко поносишь ты людей, Сократ. Если хочешь меня послушаться, я бы советовал тебе поостеречься. Может быть, в другом городе тоже легче делать людям зло, чем добро, а здесь и подавно. Впрочем, я думаю, ты и сам это знаешь» [3].
В ответ на эту реплику Сократ обращается к присутствующему при разговоре Менону и говорит: «Мне кажется, Менон, что Анит рассердился. Да я и не удивляюсь; он, во–первых, считает, что я порочу всех этих людей, а во– вторых полагает, что и сам относится к их числу». И ниже, в конце диалога, даже добавляет, что ему, Сократу, до того, что Анит злится на него, мало заботы» [4].
Так выглядит официальная версия конфликта Анита и Сократа. Однако у Платона и Ксенофонта также содержится информация и о том, что еще одной (и судя по всему, гораздо более весомой!) причиной ссоры Анита и Сократа явилось то, что активно проталкиваемый отцом в афинскую политику, сын Анита вдруг на какое–то время попадает под влияние Сократа и наслушивается там развращающих и вредоносных, по мнению отца–демократа, мыслей. Причем, судя по контексту сообщений, суть этой вредоносности заключалась в том, что Сократ советовал сыну Анита, если он на самом деле желает стать профессиональным политиком–управленцем, бросить ремесленные традиции отца и заниматься только избранным делом. В противном случае, Сократ предсказывал сыну Анита грустный итог – остаться при том рабском занятии, к которому предназначил его отец [5].
Представляется, что тем самым Сократ, как говорится, «наступил Аниту на больную мозоль», задел его очень лично. Дело в том, что владелец кожевенной мастерской Анит, обычный афинянин–середняк, сам сделавший себя зажиточным человеком благодаря военным заказам Пелопоннесской войны, всю свою жизнь безуспешно пытался стать в Афинах политически влиятельным человеком. Так, Аристотель сообщает нам, что в 409 году до н. э. Аниту поручили возглавить военный отряд, отправленный на помощь афинскому гарнизону в крепости Пилос. Поход Анита закончился неудачей, он был даже привлечен к суду, однако сумел оправдаться. Причем, по словам Аристотеля, благодаря взяткам и подкупу судей [6].
Тем не менее, карьера Анита на этом не закончилась. Ксенофонт и Аристотель называют его среди тех граждан, кто бежали от тирании Тридцати и присоединились к тому отряду демократа Фрасибула, что впоследствии и свергли тиранию [7].
Несмотря на данный героический эпизод, говорить о взлете политической карьеры Анита не приходится. В имеющихся у нас источниках, в качестве авторитетного политика или магистрата, его имя нигде не фигурирует. Таким образом, можно уверенно говорить о том, что Анит был все–таки человеком известным в среде демоса, но так и сумевшим себя политически реализовать, действительно состояться как политик. Что, судя по всему, и объясняет ту ревнивость по отношению к афинскому политическому строю, и ту чрезмерную раздражительность, которая так точно была передана Платоном.
Обида за свою политическую неудачливость неизбежно должна была искать выход в агрессивности по отношению к представителям иных социальных и политических сил. И эта агрессивность только усиливалась от того, что Анит, не реализовавшись в политике в должной мере сам и стремившийся продвинуть хотя бы собственного родного сына, вдруг узнает о том, что последний попадает в кружок Сократа, а тот учит его, что добродетель не передается от отца к сыну по наследству, да и сам отец его не сможет ничему научить, так как он явно не относится к политически успешным профессионалам.
Задетое самолюбие политика, в сумме с отцовской тревогой за судьбу сына, приводят Анита ровно к той реакции, что так подробно была описана в «Облаках» Аристофана, когда отец, обиженный тем, что он больше для сына не авторитет, и сын слушается только Сократа, оказывается готов даже убить Сократа. Действительно, Аристофан оказался истинным провидцем: выведенный им в «Облаках» виртуальный убийца Сократа Стрепсиад оказался как нельзя точнее похож на Анита, ставшего виновником гибели Сократа уже в реальности. И можно вполне согласиться с И. Н. Осинским в том, что для духовно ограниченного Анита одних иронических замечаний Сократа было вполне достаточно, чтобы он воспользовался своим статусом политически активного человека, чтобы раз и навсегда покончить с чересчур ироничным и социально чуждым ему философом [8].
Тем не менее, было бы совершенно ощибочно видеть во всем этом просто некий бытовой конфликт между скандальным отцом ученика и просто учителем, следует все–таки обратить внимание на социальный подтекст этой ссоры. Дело в том, что, начав общаться с сыном кожевника Анита, Сократ стал общаться с юношей из другой, не привычной для философа социальной средой. Если до этого (при всей кажущейся демократичности Сократа) его слушатели происходили все–таки из аристократических и богатых семей, благосклонно относившихся, к тому что их дети занимаются именно интеллектуальным самосовершенством, а не физическим трудом, то Анит был явно взбешен тем, что, во–первых, его сын занимается сущей ерундой, а не приобретением навыков торговца и ремесленника, а, во–вторых, он учится у того человека, который уже выучил тех самых тиранов, в борьбе с которыми сам Анит вполне мог бы и погибнуть.
Так, реакция Анита на активное общение с юношеством того человека, который теоретически мог считаться «духовным отцом» свежесвергнутой тирании, может считаться не только реакцией отца, взбешенного выходом из– под контроля собственного сына, но и общей реакцией части низов афинского демоса на то, что этот пресловутый учитель Крития и Хармида имеет наглость по–прежнему совершенно свободно сбивать с толку, говоря тогдашним языком, «развращать», демократическое юношество. И, как нам представляется, именно такое понимание ситуации будет наиболее адекватным сложившейся ситуации.
Что касается двух других обвинителей Сократа, поэта Мелета и ритора Ликона, то здесь следует заметить следующее: так же, как и Анита, их обоих также можно относить к афинским неудачникам, каждый из которых так и не смог ничего добиться в избранной собой сфере. Мелет был не просто никудышный молодой поэт, но даже потомственный никудышный поэт, так как в своей комедии «Лягушки», поставленной Аристофаном в 405 году до н. э., герой комедии Эсхил (якобы великий трагик прошлого) так негативно оценивает поэтический талант Мелета–старшего:
«Прекрасное собрал я из прекрасного В единое искусство, чтобы Фриниха Не истоптать Харитами любимый луг.
А он, как шлюха, натаскал со всех сторон Мелета прибаутки, песни Кариев,
Заплачки, плясы, все он обобрал, и все Сейчас разоблачу я. Дайте лиру мне!» [9].
Можно также предполагать, что Мелет мог завидовать поэтической известности такого же, как и он сам, молодого Платона, являвшегося близким учеником Сократа. И потому участие в деле, подобном делу Сократа, когда обвиняемый был очень известным человеком, могло рассматриваться Мелетом как возможность вполне успешного «пиара», эффективного рекламного хода.
Кроме того, известно, что во время правления в Афинах «тридцати тиранов» Мелет вел себя по отношению к ним вполне лояльно и даже пару раз выполнял возложенные на него поручения. В частности, по сообщению оратора Андокида, он участвовал в подготовке той самой казни Леонта Саламинского, когда Сократ отказался участвовать в столь грязном деле [10]. Поэтому активное участие в процессе против подозреваемого в критике победившего демократического строя, наверняка, рассматривалось им как возможность своей политической реабилитации, удачный шаг, который поможет затереть в памяти людей его недостойное поведение при тирании.
Что же касается ритора Ликона, то это был давнишний знакомый Сократа, выведенный еще в «Пире» Ксенофонта, когда и он и Сократ вместе праздновали у Каллия. Сам Ликон не блистал речами и был больше известен своей бедностью, что служило верным признаком отсутствия большого ораторского таланта и заказов со стороны клиентов. Благодаря диалогу Платона «Ион» мы также знаем, как иронически относился Сократ к той публике, что пыталась зарабатывать себе хлеб на пафосном цитировании произведений эллинских классиков и написании судебных речей за деньги. А успехи Сократа в разгроме различных риторов Диоген Лаэрций отразил как то, что современники оценивали Сократа как «очарователя Эллады, искуснейшего в доводах тонких, с полуаттической солью всех риторов перешутившего» [11]. Поэтому, вполне возможно, что данный процесс также являлся для ритора Ликона возможностью впервые громко заявить о себе, так сказать пройти публичный тест на професиональную пригодность. Да еще и отомстить тому, что был значительно профессиональнее его самого в речах.
Тот факт, что все три обвинителя знали Сократа лично, не имеет большого значения: в не таком уж большом гражданском коллективе Афин (тем более сильно поредевшем во время войны), да еще при общительности Сократа, это было вполне нормально. Примечательно другое: то, что все три обвинителя Сократа, хотя и происходили из различных социальных страт, все– таки относились именно к демосу, а не к аристократии или богатым слоям афинского общества. Кроме того, то, что все они являлись агрессивными неудачниками, как нельзя лучше обозначает именно социальный подтекст «дела Сократа»: успешный философ с мировым именем вызывал искреннюю злобу, социальную зависть у тех, кто не состоялся как личность и профессионал, кто мог успешно выживать не как индивидуальность, а только в коллективе, паразитирующем на деньгах союзников и обирающем богатых людей. Три не очень уважаемых человека из в целом неуспешной социальной среды пошли на открытый конфликт со вполне успешным Сократом, который осмелился критиковать как раз то, что являлось для них средством выживания – факт управления большого богатого города как раз социальными неудачниками. Пошли, судя по всему, рассчитывая на социальную солидарность того состава суда, что был близок им по классовому духу.
Итак, в марте 399 года до н. э. дело «низы демоса против философа, критикующего то политическое устройство, в котором они занимают доминирующее положение» началось. Как уже было сказано в главах выше, сам Сократ отнесся к информации о инициировании против него процесса более чем спокойно, фактически даже показал, что он рад такому развитию событий. Об этом свидетельствует диалог Платона «Теэтет», где в конце разговора Сократ вдруг вспоминает, что ему нужно идти в суд, куда было передано обвинение Мелета и при этом совершенно не расстраивается.
Поскольку Сократ никогда не участвовал в судебных процессах, это очень обеспокоило его друзей. Защитительную речь для Сократа написал его друг, судебный оратор Лисий. Однако философ, прочитав ее, сказал: «Отличная у тебя речь, Лисий, да мне она не к лицу», – ибо слишком явно эта речь была скорее судебная, чем философская. «Если речь отличная, – спросил Лисий, – то как же она тебе ни к лицу?» «Ну, а богатый плащ или сандалии разве были бы мне к лицу?» – отвечал Сократ [12]. В итоге, вместо подготовки к процессу, те несколько дней, что имелись у него в распоряжении, Сократ посвятил общению с друзьями и, как мы уже рассматривали выше, даже позволял себе такие диалоги о богах, которые вполне могли бы явиться подтверждением обоснованности обвинения Мелета.
И, тем не менее, неправильно считать, что начинающийся процесс совершенно не заботил престарелого мыслителя; скорее он просто старался поддержать своих взволновавшихся друзей и делал вид, будто полностью спокоен. Так, всего за сутки до начала процесса, общаясь с одним своим старым знакомым, Сократ высмеивает Мелета как длинноволосого, жидкобородого и курносого афинянина из дема Питфа. Однако, высмеивая самого жалобщика, Сократ тем не менее очень серьезно относится к самому обвинению:
«Милый Евтифрон, – говорит Сократ собеседнику, – то, что афиняне высмеивают меня – это пустяк. Афинян, как мне кажется, не слишком задевает, если кто–либо считается сильным в философии, лишь бы он не был способен передать свою мудрость другим (выделено автором). Но вот когда они думают, что кто–то делает и других подобным себе, они приходят в ярость – либо из зависти, либо по какой–то иной причине… Коли они начинают дело всерьез, то совсем не ясно, чем это может кончиться, – разве это только видно вам, прорицателям» [13].
Данное высказывание свидетельствует, что Сократ правильно понимает суть происходящего: афинское общество было недовольно не столько самим Сократом, сколько тем, что он популяризирует, распространяет свои критические убеждения в полисе (особенно в среде молодежи), исподволь, планомерно подготавливая оппозицию существующей демократическо– охлократической системе.
Когда Мелет уже подал в суд свою жалобу, знакомый Сократа Г ермоген, по его словам, слыша, что Сократ говорит обо всем больше, чем о своем процессе, сказал ему, что надо подумать о том, что говорить в защиту. Сократ в ответ спросил его:
«А разве, по–твоему, вся моя жизнь не была подготовкой к ней?
Гермоген спросил его: Как это?
Сократ ответил ему, что он всю жизнь ничем другим не занимался, как только тем, что исследовал вопросы о справедливости и несправедливости, поступал всегда справедливо, а несправедливых поступков избегал, и это он считает лучшей подготовкой к защите.
Разве ты не видишь, Сократ, – сказал опять Гермоген, – что судьи в Афинах, сбитые с толку речью, выносят смертный приговор многим людям, ни в чем не виноватым, и, напротив, многих виновных оправдывают?
Сократ сообщил, что он все это видит и понимает, и уже дважды пробовал обдумывать защиту перед судьями, но этому воспротивился божественный голос, даймон Сократа. И лично Сократ с этим соглсен: величественная смерть в полном согласии с теми принципами, которыми он всегда руководствовался – гораздо правильнее, нежели тихо угасать в старости» [14].
По словам Ксенофонта, придя к убеждению, что умереть ему лучше, чем продолжать жить, он, как вообще не противился добру, так и перед смертью не выказал малодушия; напротив, радостно ожидал ее и свершил [15].
Итак, имея принятое решение о готовности умереть, Сократ спокойно ждал начала судного дня…
И вот наступил день процесса. Выбранные методом слепой жеребьевки, 501 судья народного суда–гелиэи с интересом разглядывали легендарного Сократа, вот уже добрых тридцать лет являющегося «визитной карточкой» Афин, провозглашенного когда–то пифией самым мудрым человеком современности. Поскольку афинский суд был состязательным, то судьи и присутствующие могли предполагать, что признанный мастер дискуссий Сократ проявит себя во всем блеске и запутает заявителей в логических силлогизмах.
Судя по всему, именно по этой причине, хотя непосредственно на процессе выступал только формальный заявитель Мелет, заявителей было все– таки трое: Мелет, Анит и Ликон. Дело тут было в том, что обвинители явно боялись проиграть Сократу. А согласно афинским законам, обвинитель, который не смог собрать 1/5 голосов судей гелиэи, в итоге платил штраф 1000 драхм и лишался права подавать в дальнейшем жалобы в суд. Именно поэтому обвинитители допускали возможность своего поражения и собрали пул из трех человек, рассчитывая при неблагоприятном для себя исходе дела разделить эти 1000 драхм на троих. В связи с этим, можно согласиться с А. Ф. Лосевым, что само это обстоятельство наводит на мысль, что процесс над Сократом был хоть и социально «заказным», но все–таки более или менее объективным, и Сократ вполне мог его выиграть [16]. Но, судя по всему, выигрывать суд не входило в планы Сократа. Решив красиво уйти из жизни, Сократ сделал все для того, чтобы настроить против себя судей.
Допуская свое поражение и, судя по всему, отчаянно труся, в ходе всего процесса Мелет как заклинание повторяет свою просьбу к судьям не поддаться на демоническое очарование Сократа. Однако, оценив обвинительную речь Мелета как «разнаряженную и украшенную изысканными выражениями», сам
Сократ, по его словам, говорил речь простую, состоящую из первых попавшихся слов [17].
Сам суд должен был состоять из двух этапов:
– первого слушания по поводу определения присяжными того, виновен ли обвиняемый в том, что ему инкриминировалось, или нет;
– в том случае, если присяжные признавали его виновность, начинался второй тур слушаний с определением конкретного наказания для осужденного.
Начиная свое выступление на первой части суда, Сократ подходит к вопросу издалека, начинает с предыстории своего противостояния афинскому обществу и разделяет своих обвинителей на давнишних, тех, кто много раз обвинял его раньше (хоть и не доводили дело до суда), и тех, кто подал обвинение в суд конкретно в этот раз. При этом он справедливо говорит о том, что правильнее всего ему для начала защититься от тех обвинений, которым он подвергался раньше, а только потом от обвинений Анита и Мелета. Сократ отдает себе отчет в том, что против него уже давно возникло сильное ожесточение, и его погубит вовсе не Мелет и не Анит, а клевета и недоброжелательство многих (выделено автором) – то, что, по мнению Сократа, погубило уже немало честных людей, да и будет губить их дальше.
Сократ так вкраце передает то общественное мнение, что имело место в Афинах относительно философа: «Говорят, что существует некий Сократ, мудрый муж, который испытует и исследует все, что над землею, и все, что под землею, и выдает ложь за правду. А в комедии Аристофана какой–то Сократ болтается там в корзине, говоря, будто он гуляет по воздуху, и несет еще много разного вздору. И те, кто слышит все это, думают, что тот, кто исследует подобные вещи, тот и богов не признает. И проблема вся в том, что обвинителей этих было много и обвиняют они уже давно, и нелепее всего то, что и по имени–то их никак не узнаешь и не назовешь, разве что вот сочинителей комедий. А все те, кто были восстановлены против Сократа по зависти и злобе, или потому, что сами были восстановлены другими, те всего неудобнее, потому что никого из них нельзя привести в суд, ни опровергнуть, а просто приходится как бы сражаться с тенями, защищаться и опровергать, когда никто не возражает» [18].
Примечательно то, что в данном пассаже Сократ четко фиксирует, что он давно отдает себе отчет в том обширном общественном недовольстве, что сформировалось против него в Афинах, прекрасно понимает свою оппозиционность афинскому социальному большинству. И само это сократовское «недоброжелательство многих» показывает то, что философ прекрасно ощущает общий фон ведения процесса, прекрасно понимает подготовленность демократического общества, скорее в сторону осуждения нелояльного вольнодумца, нежели его оправдания.
Не стремясь воспроизводить в этой главе весь ход «дела Сократа» и отсылая к тем подробным биографиям, что имеются в российской историографии [19], еще раз выделим самые основные пункты, по которым велась судебная дискуссия.
В начале своей речи Сократ характеризует себя и говорит судьям о той своей оценке как мудреца, что прозвучала когда–то в ответ на запрос его друга Херефонта из уст пифии.
«А я, афиняне, – начал он, – прежде всего удивляюсь тому, на каком основании Мелет утверждает, будто я не признаю богов, признаваемых государством: что я приношу жертвы в общие праздники и на общих алтарях, это видели все, бывшие там в это время, да и сам Мелет мог это видеть, если бы хотел. Что касается новых божеств, то, как можно заключать о введении их мною на основании моих слов, что мне является голос бога, указывающий, что следует делать? Ведь и те, кто руководствуется криком птиц и случайными голосами людей, делают выводы, очевидно, на основании голосов. А гром? Неужели будет кто сомневаться, что он есть голос, или великое предвестие? Жрица на треножнике в Дельфах, разве не голосом также возвещает волю бога? Что бог знает наперед будущее и предвещает его, кому хочется, и об этом все говорят и думают так же, как я? Но они именуют тех, кто предвещает будущее птицами, случайными приметами, словами, предсказателями, а я называю это божественным голосом и думаю, что, называя так, употребляя выражение гораздо более близкое к истине и более благочестивое, чем те, которые приписывают птицам силу богов. Что я не лгу на бога, у меня есть еще такое доказательство: многим моим друзьям я сообщал советы и ни разу не оказался лжецом» [20].
Услышав это, судьи стали шуметь: одни не верили его рассказу, а другие (по словам Ксенофонта) завидовали, что он удостоен от богов большей милости, чем они. Тогда Сократ сказал опять: Ну, так послушайте дальше, чтобы у кого есть охота, те еще больше не верили, что боги оказали мне такой большой почет. Однажды Херефонт вопрошал обо мне бога в Дельфах, и бог, в присутствии многих изрек, что нет человека более бескорыстного, справедливого, разумного.
Когда судьи, услышав это, конечно еще больше зашумели, Сократ опять сказал: Однако, афиняне, еще более высокое мнение бог высказал в своем оракуле о спартанском законодателе Ликурге, чем обо мне. Когда он вошел в храм, говорят, бог обратился к нему с таким приветствием: Не знаю как мне назвать тебя – богом или человеком? Но меня он не приравнял к богу, а только признал, что я намного выше людей (выделено автором). Но все–таки вы и в этом не верьте слепо богу, а рассматривайте по пунктам то, что сказал бог.
Знаете ли вы человека, который бы меньше меня был бы рабом плотских страстей. Или человека, более бескорыстного, не берущего ни от кого ни подарков, ни платы? Кого вы можете признать с полным основанием более справедливым, чем того, кто так применился к своему положению, что ни в чем чужом не нуждается? А мудрым неправильно ли будет назвать того, кто с тех пор, как начал понимать, что ему говорят, непрестанно исследовал и учился, чему только мог, хорошему?
Что мой труд не пропал даром, не служит ли доказательством того, что многие граждане, стремящиеся к нравственному совершенству, да и многие иностранцы желают быть в общении со мною более, чем с кем–либо другим? А какая причина того, что хотя все знают, что я не имею возможности отплачивать деньгами, тем не менее многие желают мне что–нибудь подарить? А того, что от меня никто не требует платы за благодеяние, а многие признают, что мне обязаны благодарностью? А того, что во время осады все горевали о своей участи, а я жил, так же ни в чем не нуждаясь, как и в дни наивысшего благоденствия нашего государства? А того, что все покупают себе на рынке дорогие удовольствия, а я ухитряюсь добыть из своей души без расходов удовольствия более приятные, чем те? А если никто не мог уличить меня во лжи относительно всего, что я сказал о себе, то разве несправедлива будет похвала мне и от богов и от людей?
И несмотря на все это, ты утверждаешь, Мелет, что я при таких нравственных принципах развращаю молодежь? Нам известно, в чем состоит развращение молодежи, скажи же нам, знаешь ли ты кого–нибудь, кого я сделал из благочестивого нечестивым, из скромного – нахалом, из экономного – расточительным, из умеренно пившего – пьяницей, из трудолюбивого – неженкой или рабом другой низменной страсти? [21]
Но, клянусь Зевсом, – сказал в ответ на это обвинитель Мелет, – я знаю тех, кого ты уговорил слушаться тебя больше, чем родителей.
Согласен, – отвечал Сократ, – в вопросе о воспитании: вопрос этот, как все знают, меня интересует. Однако относительно здоровья люди больше слушаются врачей, а не родителей; в Народном собрании, как известно, все афиняне слушаются более разумных ораторов, чем родствнников. Но ведь и при выборах в стратеги не отдаете ли вы предпочтение перед отцами и братьями и, клянусь Зевсом, даже перед самими собой тем, кого вы считаете специалистами в военном деле?
Да, – заметил Мелет, – потому что этого требуют общественный интерес и обычай.
В таком случае, – продолжил Сократ, – не кажется ли тебе странным, еще вот что: во всех действиях лучшие специалисты пользуются не только равноправием, но и предпочтением, а я за то, что меня считают некоторые специалистом в таком полезном для людей искусстве, как воспитание, подвергаюсь с твоей стороны преследованием в уголовном преступлении? [22]
В этом пассаже очевидно то, что Сократ все–таки признал себя специалистом именно в воспитании, зафиксировав тем самым свою причастность к формированию взглядов тех афинских граждан, что принимали самое активное участие в свержении демократии при тирании Четырехсот и при тирании Тридцати. И это признание себя именно специалистом только увеличивало груз ответственности Сократа перед его демократическим коллективом.
Далее в своей речи Сократ говорит о том, как, пытаясь выяснить разумность своих сограждан и начав общаться с теми государственными людьми, у кого была репутация мудрых людей и они стояли во главе города, Сократ увидел, что эти люди только кажутся мудрыми, причем тем самым вводит в заблуждение не только себя, но и других. Бросив тем самым тень на афинское государственное устройство, во главе которого стоят политические мошенники и недостойные люди, Сократ дальше критикует ремесленников, которые, зная свое собственное дело, также считали себя мудрыми, и эта ошибка заслоняла им ту мудрость, что у них была, и потому в итоге их можно также было считать невежественными [23].
Оценивая этот фрагмент выступления Сократа, можно не сомневаться в том, что критика за их невежество тех самых ремесленников, из которых, наверняка, состояла добрая треть судей, вряд ли улучшило их отношение к подсудимому. Кроме того, рассуждая на тему своей богоизбранности, Сократ фактически (во всяком случае по передаче Платона и Ксенофонта) ведет себя как позер, противопоставляя себя, как обладателя божественного голоса, всему остальному гражданству, не избалованному таким вниманием сверхестественных сил.
Очень смелым звучит затем и оценка Сократом самого себя как воина, поставленного в строй богом–полководцем для того, чтобы заниматься философией и испытывать себя и других на предмет наличия у них мудрости, не отступая даже под угрозой смерти. И, по словам Сократа, даже если бы афиняне отпустили Сократа с суда с тем условием, что Сократ никогда больше не будет заниматься философией, а если будет в этом уличен, то будет казнен, то он, Сократ все равно бы не оставил своего занятия философией, так как при всей своей любви к родному городу и афинянам, слушаться скорее он будет бога, а бог поставил его заниматься философией [24].
Поэтому Сократ вновь и вновь готов расспрашивать всех, пытать, опровергать тех, в ком на самом деле не будет доблести, а этот человек уверен, что она у него есть. И так он будет поступать со всяким, кого он встретит, с молодым и старым, с чужеземцем и особенно с собственнным афинским гражданином. «Можете быть уверены, – говорит Сократ судьям, – так велит бог и я думаю, что во всем городе нет у вас большего блага, чем это мое служение богу. Ведь я только и делаю, что хожу и убеждаю каждого из вас, молодого и старого, заботиться раньше и сильнее не о телах ваших и не о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше, говоря вам: не от денег рождается доблесть, а от доблести бывают у людей и деньги и все прочие блага, как в частной жизни, так и в общественной» [25].
Вновь возвращаясь к тематике обвинения Сократа в развращении юношества, философ говорит о том, что следующие за ним по собственному почину молодые люди, у которых всегда бывает больше досуга – сыновья самых богатых граждан, действительно, рады бывают послушать, как он испытывает людей, и часто подражают ему сами, принимаясь пытать других. Сократ предполагает, что они находят многое множество таких, которые думают, что они что–то знают, а на деле ничего не знают, или знают одни пустяки. А от этого те, кого они испытывают, сердятся не на самих себя, а на того, кто обучил этим хитростям юношей, и говорят, что есть какой–то Сократ, негоднейший человек, который развращает молодых людей. А когда спросят их, что он делает и чему учит, то они не знают, что сказать, и чтобы скрыть затруднение, говорят то, что вообще принято говорить обо всех любителях мудрости: он–де занимается тем, что в небесах и под землею, богов не признает, ложь выдает за истину. И эти люди (прямо или опосредованно), пострадавшие от деятельности Сократа, по его словам, честолюбивы, могущественны и многочисленны. От их лица и обрушились на него, по мнению Сократа, Мелет, Анит и Ликон [26].
