Текст книги "Леденящая жажда"

Автор книги: Андрей Таманцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Санкт-Петербург

30 июня 200… года, 20.55

Жора Кирик никак не мог заставить себя выключить телевизор. Уже осталось пять минут до выходе новостей, и было слышно, как за дверью коллеги матерят его нерасторопность. Он отчетливо слышал каждое, мягко говоря, неласковое слово в свой адрес, но продолжал снова и снова просматривать один и тот же сюжет. Тот, который был на кассете. Не верилось, не хотелось верить, что такое происходит почти за твоей спиной и ты ни о чем не догадываешься!

И не только ты, но и все остальные! Может быть, это происходит везде, и в каждом городе есть своя катастрофа. Мир умирает на глазах, а никто ничего не знает. Узнаем, когда придет наш черед!

Такой пафосный монолог Жора проговорил, разумеется, вслух и, разумеется, перед зеркалом. Оно здесь было гораздо меньше, чем в редакторской.

Ощущая всю трагичность происходящего, Жора с удивлением обнаружил в глубине своей души подленькое чувство – радость. Он радовался, как может радоваться только журналист.

Сенсация!

На экране мелькали кадры, снятые в небольшом провинциальном городе. Люди на носилках, впалые красные щеки, безумные глаза, реанимация…

«События в этом городе тщательно скрываются от российской общественности…»

У Жоры сердце застучало с удвоенной скоростью. Ну свезло так свезло!

Тут, как всегда, стали ломиться в дверь.

– Жор, ты что закрылся? Через пять минут выдача эфира, – послышался приглушенный голос Петруччо, Петра Лебедева, специалиста по экономическим вопросам.

– Еще две минуты.

– Ну их. Нужно подготовить суфлер. Текст где?

– Сейчас, сейчас. Все, иду.

– У тебя есть «Тема дня»?

– Да.

– Так давай.

– Во время эфира и дам.

– Что за секреты?

«Правильно, вам только слово скажи, вы сразу же сенсацию себе сгребете! Не знаю, что ли, что ты на конкурентов материал качаешь, сволочь!» – так Жора только про себя осмеливался думать. Не дай бог озвучить когда-нибудь подобные мысли.

Все– таки что это за клоака – телевидение: все всё знают, все друг под друга копают, но молчат! Как рыбы. Черт бы побрал эти тайны мадридского двора! Вот Петька, например. На первый взгляд свой в доску, рубаха-парень. Как бы не так! Как-то по пьянке в одной из многочисленных «злачных обителей» питерских телевизионщиков Жора, наивный чукотский юноша, рассказал ему про свое собственное журналистское расследование – похвастаться хотел, дурень! А Петька на следующий день все эти идеи на другом канале озвучил, и только через два часа здесь вышел уже его, Жорин, сюжет. И кому потом докажешь, кто что у кого украл. Нет, сейчас никому и ничего! Зато какие у всех лица будут, когда они такое увидят!

– Жорочка, миленький, что ты медлишь? Мне сказали, что ты еще какой-то текст должен дать.

Диктор Евгения Мороз скреблась в дверь перламутровыми ноготками.

Звук был неприятный. Жора едва сумел взять себя в руки. Человек, который сейчас будет сидеть в кадре, неприкосновенен. Особенно женщина, даже если это жена скандально известного журналюги Тюлькина. Он тот еще субъект. С ним нужно держать ухо востро. Он просто мастер провокации и черного пиара. Женушка его тоже та еще…

– Женечка, сейчас, моя радость. – Он пропустил ее в дверь. – Так… слушай… м-м… Да, вот. «Только что нами получены материалы о катастрофе, произошедшей в одном из регионов…»

Ее глаза блеснули алчным огоньком.

– Жорик, что это? Откуда это у тебя? Вот на этой кассете?

– Милочка, пойми, что эти знания тебе совершенно не нужны. Избавь свое прелестное личико от интеллектуальных усилий.

– На что ты намекаешь?

Женечка совершенно безосновательно считала себя женщиной умной, продвинутой, поэтому все намеки на недостаток извилин в ее ухоженной головке принимала особенно болезненно.

– Ну что ты! На что я могу намекать! Я человек прямой, бесхитростный, намеки не люблю. «Я старый солдат и не знаю слов любви».» Все расскажу позже, но только тет-а-тет, в романтической обстановке, при свечах и с вином, если ты этого захочешь, конечно.

– А иначе нельзя?

– Тебя такая перспектива не радует? Но иначе никак.

– Что за секреты от боевых товарищей?

«Это мы-то с тобой боевые товарищи?» – подумал Жора, но при этом обольстительно улыбнулся и продолжил в том же светском тоне:

– Я надеюсь, радость моя, что мы с тобой больше чем просто боевые товарищи. Но об этом после. Иди прихорашивайся – оператор в студии еще на тебя свет не выставил.

– Но…

– Никаких «но»…

И Жора мягко вытолкнул ее за дверь.

Так, теперь в аппаратную. Там, за пультом выдачи, сидел только бедный Костя, взъерошенный, с красными глазами, и всем видом показывал жертвенность своей работы: мол, сутки на выдаче – это вам не кот начихал. Если бы не я…

– Костян, этот сюжет пойдет третьим. Позаботься о том, чтобы его никто до этого не увидел.

– Старик, так дела не делаются. Я, ты знаешь, еще пока не хочу быть уволенным. Неизвестный материал я не имею права выпускать в эфир.

– Тебе мало того, что я его видел?

– Мне-то не мало, а вот шефу… Я должен знать, кто корреспондент, оператор, монтажер. Здесь ничего не написано.

– Корреспондент анонимный.

– Вот! Тогда точно уволят!

– Да никто тебя не уволит. Все под мою ответственность.

– Под твою! Кассеты-то ставлю я!

– Ну хочешь, я буду их ставить? Я многостаночник. Не впервой как-никак. И полномочия для этого, имеются. В общем, на сегодня я тебя отпускаю.

– Отпускаешь? Ты в своем уме?

– Представь себе, да. Если ты не хочешь брать на себя ответственность – не бери, никто тебя не упрекает. Все на мне. Ты понял?

– Ни хрена не понял. Что ты из-за этого сюжета так заморачиваешься?

– Не бери в голову. Забей.

– А я и на самом деле сейчас с радостью бы домой поехал. Спать жутко хочется. Ты же знаешь, я здесь две смены подряд…

– Уж как не знать твой самоотверженный трудовой подвиг.

– Ты уверен, что завтра выговора не будет?

– Ну какая же ты дубина все– таки! Сказано, что не будет, значит, не будет! Нам завтра спасибо скажут. Иди отдыхай, высыпайся. И чтоб послезавтра как огурчик!

– Уж не сомневайся, начальник! Ни пуха! Прощай, любить не обязуйся…

Счастливый Костян схватил куртку и вылетел из своего «карцера». Жора принял на себя командование кораблем. Плюхнулся в старое кожаное кресло, и чувство значительности и могущества захлестнуло его. Он щелкнет кнопкой, и на тысячах экранов появится то, что он, Жора, захочет. Быть выдающимся режиссером – это быть почти богом. Только на следующий день «почти бог» может увидеть на стене приказ об увольнении – за самодеятельность.

Ой, что будет завтра! Как будто он свои фишки кидает ва-банк на зеро. Но сейчас не об этом! Жора спохватился вовремя – пора было уже выпускать заставку вечерних новостей. Зазвучала пафосная музыка, из геометрических фигур сложилось ненавистное слово «Новости», и, наконец, на экране возникла совершенно неузнаваемая в гриме Женечка:

– Добрый вечер…

Так, ставим первый сюжет. Готово. На экране появился адресный план Законодательного собрания, и поплыли знакомые лица, и зазвучали уже выученные наизусть фразы…

Жора с ненавистью отвернулся от экрана. Так, что там дальше? Диктор. Сюжет про протекающие трубы. Отбивка. А потом будет он…

А все– таки Женечка – баба красивая. Да, особенно вот в этой блузке. Формы, какие формы! Жаль, что дура…

Умная и красивая – взаимоуничтожающие друг друга характеристики. Хотя Женя на экране отнюдь не выглядит дурой. Вот послушали бы вы ее в жизни! Но, кроме мозгов, все остальное при ней: голос, улыбка. Вот говорит про ЖКХ, а улыбается при этом как Джоконда, и начинает даже казаться, что ЖКХ – это масонская ложа какая-нибудь. А вот пошла и бытовуха. Трубы, трубы, трубы – а ведь и в них, если присмотреться, есть тоже какая-то красота. И чем больше они протекают, чем больше на них ржавчины – тем менее они материальны и тем более эстетичны. Просто произведение искусства. Шедевр деструкции.

Так, оставим вопросы эстетики. Готовься! Теперь начинается твой «момент истины» – трепещите, акулы питерского телевидения! И он красиво щелкнул кнопкой пульта, на экран вылетела отбивка, а за ней – Женечка в своей умопомрачительной блузке. Она снова загадочно улыбнулась, словно каждому зрителю по отдельности, будто за камерой стоял не вечно похмельный оператор Митька Кошкин, а… ну не знаю, ну кто-нибудь такой демонический, ну Джек Николсон или Энтони Хопкинс, к примеру…

«Только что нами получены материалы о катастрофе, произошедшей в…»

И в этот момент стало темно и тихо.

Что за черт?! Погасли все экраны, лампы и лампочки. Аппаратная превратилась в пещеру. А Жора почувствовал себя спелеологом, у которого отказали все фонари.

На ощупь он выполз оттуда. Вся редакция погружена во мрак, лишь спустя несколько минут он разглядел знакомые очертания интерьера. Просто космос какой-то! Нет, я не понял! Где все? Здесь кроме него и Жени должны быть еще два оператора, монтажер и вахтер. Это минимум. А еще должны быть журналисты – контролировать выход собственных шедевров. А еще эти… молодняк, стажеры. Но он не чувствовал здесь вообще какого бы то ни было человеческого присутствия. Все вымерло.

– Люди! Где вы? А в ответ тишина…

Вдруг сзади себя он ощутил чье-то присутствие. Но обернуться не успел. Его шею захватил чей-то каменный бицепс. Жора захрипел попытался вырваться. Но хватка не ослабевала.

– Нашел? – услышал он незнакомый грубый голос над ухом. Жора попытался что-то ответить, предполагая, что обращаются к нему. – Тш-ш-ш. Тихо, тихо. Не дергайся. Тебя здесь никто не спрашивает, – снова услышал он над ухом.

– Да. Есть! Она здесь, – откликнулся другой незнакомый шепелявый голос. Откуда-то издалека. «Из аппаратной! Кассета!» – догадался Жора. Шепелявый продолжал: – Ведь чуть не опоздали… Если бы не…

– Да заткнись ты! – прервал его грубый и еще крепче сжал Жорину глотку.

Он почувствовал, как к его носу прижимают что-то холодное и влажное. Голова закружилась. Темнота стала непроницаемой…

Сенсация не состоялась.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Ленинград – Нововалаамский монастырь

27 декабря 1982 года, 23.45

За ней уже приходили.

Счастье, что ее не было дома. Все перевернуто вверх дном. Больше ждать нельзя, надо уходить. Идея безумная, но другого выхода нет. Ведь кому-то же удалось. Она, правда, только слухами и питалась. Но нет, нет у нее другого выхода. Именно сегодня ночью. Больше ждать нет возможности.

Она никогда еще так не ждала наступления холодов. И по закону подлости это ожидание было особенно долгим. Соня ненавидела зиму. Но сейчас она была для Сони единственным спасением. Которое заключалось в корке льда, способной выдержать вес ее тела. Финский залив должен был стать «дорогой жизни». Ее «дорогой жизни».

Последние дни она ночевала, где придется, даже на вокзале. И вот сегодня решила: все, надо идти.

Самое страшное – первые шаги. Ноги скользят. Ничего. Главное – лед держит. У берегов лед крепче. Что будет дальше? Не думать ни о чем. Только идти. Через сто метров она оглянулась. Огни Ленинграда уже далеко. Нет, обойдемся без трогательных прощаний. Только вперед. А впереди – мрак и холод. И пограничники. Вот это самое страшное. Ее просто убьют ночью, бросят в прорубь.

Лед уже начинал трещать, приходилось бежать, чтобы не провалиться, если остановишься – все!

– Стой! Стой! Стрелять буду!

И прожектора.

Так она и знала – пограничники!

Бежать, не останавливаться, если остановится, не они ее убьют, она сама себя убьет.

Послышался лай собак, крики, стрельба. Пограничники приближались. Быстрей, вперед, не оглядывайся. Лед начинал проваливаться под ногами. Быстрей!

Нет, вода не только смерть для человека, но и спасение. Ее, легкую и отчаянную, этот лед выдержал, а их, очевидно, нет.

Стрельба стихла. Издалека доносились крики о помощи. Значит, скорее всего, сейчас они барахтаются в ледяной воде.

Соня упала в рыхлую снежную массу. Даже не пыталась встать. Даже дышать не было сил.

…Створки больших деревянных ворот еле выдерживали напор ледяного ветра. Отец Никон, как всегда после вечерней молитвы, обходил монастырский двор. Эта ежедневная обязанность совпадала с его привычками еще из мирской жизни – когда-то он именно в это время совершал пробежку. Сейчас обычно перед сном он долго гулял, дышал этим влажным, холодным воздухом и настраивал себя на размышления о вечном. Признаться честно, не всегда это ему удавалось. То воспоминания нахлынут, то лукавый смутит…

Вот, например, сейчас ему совершенно отчетливо послышался женский крик… Сгинь, сгинь, нечистый! Какая женщина может быть ночью в мужском монастыре? Здесь на десятки километров от монастырской ограды нет ни одной живой души. Да, интересно, почему завывание ветра так напоминает ему женский голос? Кто-то слышит в нем вой волков, а он вот – женщину. Все, пора в келью, читать молитвенное правило…

Нет, не мерещится ведь… За воротами действительно кто-то есть.

– Откройте! Пожалуйста… Ради… ради Христа! – послышался тихий, заглушаемый порывами ветра голос.

– Кто поминает имя Господа нашего всуе? – постарался как можно тверже и неприступней сказать монах.

– Простите… Откройте… – Голос все так же тихо продолжал искушать.

– Это божья обитель. Это монастырь. Мужской. – Никон был непреклонен.

– Умоляю… Помогите мне! – Стук в ворота усиливался.

– Эдак она и ворота снесет! – проворчал Никон и отодвинул засовы…

Перед ним стояло существо, несомненно, женского пола: огромные просящие глаза; не старческие, а, скорее, «интеллектуальные» морщинки на лбу; посиневшие губы…

– Проходи, сестра.

– Спасибо, батюшка.

– Да не батюшка я…

– Все равно спасибо. – Она помолчала, подбирая полагающееся обращение.

– Господа, не меня благодари. Как ты сюда попала?

Монах закрыл ворота, повел женщину к часовенке.

– Долго рассказывать.

Она пристально посмотрела на него. Что выражал ее взгляд: страдание, искушение, раскаяние? Нет, женщин лукавый посылает… Отец Никон поневоле отвел глаза. С трудом выдавил:

– Неисповедимы пути…

– Это уж точно. Можно мне переночевать в вашем монастыре?

– Мы паломниц пускаем только в праздники. Это же мужской монастырь. Настоятель запрещает нам общаться с мирскими, к тому же с женщинами. Вот помолись и иди с миром.

– Может, мне поговорить с вашим настоятелем? Не оставит же он меня на улице замерзать… Не по– христиански это будет.

– С отцом Варлаамом? Может, ты захочешь ему исповедаться?

– А что, без этого нельзя?

– Да нет» можно и без этого. Что, очень грешна?

– Может, и наоборот…

– Кто из нас – без греха…

– Может, и грешна. Только вот раскаяние пока не пришло.

– Молись – и придет.

– Спасибо за совет… А просто благословения попросить?

– Можно и так. Отец Варлаам пока еще молится. Подождешь?

– Подожду. Простите за наглость, но можно где-нибудь согреться?

– Ладно. Сейчас отведу тебя в гостиницу для паломников. Потом тебя позовут. Ах да, память моя… Ты же голодная, наверное?

– Не отказалась бы…

– Пойдем в трапезную, сестра.

Ветер сорвал с головы странницы платок, растрепал ее короткие волосы. И в этом порыве ветра Никон снова увидел происки нечистого. Женщина заметила его взгляд, неловкими движениями справилась с платком и снова придала себе вид паломницы. В ее внешне смиренных движениях чувствовалась намеренная скованность, по-видимому многое скрывающая.

В трапезной было пусто. Никон принес миску овсяной каши, тарелку с заливной рыбой и чай.

– Теперь, сестра, помолимся.

Женщина склонила голову, зашептала. Казалось, что она про себя произносит те же слова, что и монах вслух. Но когда он заканчивал молитву, на его «аминь» наложилось ее «метан – этан – пропан – бутан».

«Что за бесовщина?» – подумал он, но ничего вслух не сказал, только еще раз перекрестился, так, на всякий случай.

– Приятного аппетита, сестра. Я пойду договорюсь с гостиницей, – пробормотал отец Никон и вышел из трапезной.

Гостиница для паломников всегда была в состоянии готовности. Послушник, приставленный к гостинице, без разговоров выдал ключ от свободной кельи. Теперь надо было рассказать настоятелю о незваной гостье. И отец Никон побрел к храму.

Храм стоял на небольшом возвышении среди высоких осин. Тусклый свет пробивался сквозь узкие оконца. Никону все время казалось, что ночью он превращался в огромный корабль, а деревья рядом с ним – в черные волны.

Мерцающий и безлюдный «Летучий голландец» плыл из бесконечности в бесконечность…

После ухода Никона женщина почувствовала себя гораздо свободнее. Она скинула верхнюю одежду, платок – и от прежней странницы не осталось ничего, только строгие морщинки на лбу стали еще выразительнее. Ее возраст было трудно определить: двадцать пять, тридцать, тридцать пять, сорок? Таких обычно называют: «женщина без возраста»; в молодости они кажутся старше, потому что относятся к жизни ироничнее и серьезнее, чем полагается молодым, а в старости – значительно моложе, так как не думают о солидности. Взгляд «странницы» был слегка ироничен, но эта легкая ирония сочеталась, как ни странно, с открытым и честным выражением лица.

Женщина набросилась на монастырскую пищу. Она явно была голодна. Еще не согревшиеся пальцы неуверенно держали ложку, с которой каша периодически падала на деревянный стол.

Гостиница для паломников стояла за монастырской оградой. Маленький флигель из красного кирпича. К счастью, других посетителей в ней не было. Никон остановился на пороге, указал на дверь свободной комнаты и исчез, пробормотав:

– Доброй ночи.

Женщина выбрала кровать, стоявшую в самом углу. Она была практически без вещей. Маленькую спортивную сумку она поставила на стул. Села на кровать, долго сидела, глядя на икону Богоматери, губы ее бесшумно шевелились. Молилась ли она, разговаривала ли с собой или просто пыталась пересилить дрожь – было трудно понять.

В дверь постучали. Женщина снова закуталась в платок:

– Да, войдите.

В дверном проеме показался монах. Он был похож на Илью Муромца: косая сажень в плечах, длинная рыжая борода, монашеский клобук совсем как богатырский шлем – и что-то необъяснимое, вызывавшее безграничное доверие. Возраст? Это определить практически невозможно, но глаза были молодые, веселые, можно сказать, даже с хитринкой и при этом – мудрые. Перекрестившись на икону, монах вошел. Ему пришлось согнуться почти пополам, чтобы не стукнуться головой о притолоку.

– Здравствуйте, сестра.

– Добрый вечер.

– Я отец Варлаам. Наместник. Вы хотели поговорить со мной?

– Да.

Пауза. Женщина не знала, что полагается говорить дальше. Она уже скорее была готова ночевать за воротами монастыря, нежели исповедоваться. Просить благословение? Как это делается? Наверное, нужно упасть на колени… Нет. Это тоже не подходит…

– Что привело вас в нашу обитель?

– Простите меня, я… Мне трудно что-то рассказывать о себе… Можно попросить у вас приют? Хотя бы до утра.

– Сестра, вы можете, конечно, ничего не объяснять. Если не хотите открыться – ваше право. Но если вам требуется помощь, мы поможем. Не бойтесь, монахи – народ неболтливый.

– Поэтому я и пришла к вам. И мне действительно необходима помощь.

– Вам нужно укрыться?

– Да. Я в бегах.

– От кого?

– Я не знаю.

– Поистине это странно.

– Правда странно. Но я еще пока не могу понять, кто меня преследует. Поверьте, это не мания. Просто я не всегда могу найти тому, что со мной происходит, логические объяснения.

– Не все в этой жизни поддается логическому объяснению.

– Позвольте не согласиться. Если что-то невозможно объяснить логически, значит, где-то в размышлениях была допущена ошибка.

– Я, кажется, начинаю догадываться, кто вы, что вы и откуда.

– Любопытно.

– Во– первых, вы убежденная материалистка и атеистка.

– Хм…

– Дальше? Вы ученый. Причем явно не гуманитарий. Химик, физик, биолог – где-то в этой области…

– Интересно, а это с чего вы заключили?

– Долго объяснять. Но скажите, я прав?

– Абсолютно. У меня что, формулы на лбу нарисованы?

– А вы в зеркало когда-нибудь смотритесь?

– Бывает.

– И что, формул не замечали?

– Ну хватит! Можете еще что-нибудь отгадать? Что еще подсказывает ваша интуиция?

– Конечно, много чего еще. Продолжаем. Вы не просто ученый, вы советский ученый. А это совсем иная категория.

– Что вы имеете в виду?

– Только советский ученый может так страдать за идею.

– Страдать? Вы думаете, я страдала?

– Я вижу.

– Хорошо, может быть, вы отчасти и правы.

– Может, и не отчасти. Вам трудно признаться в этом даже себе. Особенно себе.

– У меня к вам просьба, – сказала она, внезапно посерьезнев, – не делайте мне, пожалуйста, рентгеновских снимков моих же собственных внутренних органов, особенно души.

– Вы в нее верите?

– В душу – да, но не в ее бессмертие.

– Что ж, и это уже неплохо. Я, кстати, не закончил свои разоблачения.

– Неужели?

– Итак, мы остановились на том, что вы советский ученый. Можно предположить, что ваша научная деятельность могла быть связана с секретами. Если это так, то…

– Я думала, что монахи здесь отрезаны от внешнего мира. А вы, оказывается, достаточно искушены в мирских делах…

– К сожалению, полное отрешение от мирской жизни практически невозможно. Даже здесь.

– Но откуда вам знакома внутренняя политика Советского государства?

– Терпение, сестра, терпение. Все узнаете в свое время. Сначала закончим вашу историю. Среди монахов тоже были хорошие детективы. По крайней мере, так утверждает художественная литература.

– Вы и светские книги читаете?

– Дочь моя, когда-то я был простым мирским человеком и позволял себе читать самые разные книги. Но оставим вопросы литературы и перейдем к сермяжной правде жизни. Подзабыл, на чем мы остановились…

– На моей научной деятельности.

– У вас хорошая память.

– Не жалуюсь.

– Такая память доставит, я думаю, вам еще много проблем. Но, помяните мое слово, когда-нибудь эта хорошая память еще сослужит и добрую службу. И не только вам, может быть.

– Вы пророк?

– Прошу, оставьте свои лукавые улыбочки, вы, Фома неверующий. Вы еще не раз вспомните, что я вам говорил.

– Простите, батюшка, мой скепсис – профессиональная болезнь. Но вам я не могу не верить. Может, тогда вернемся к вашим догадкам.

– И то правда. Итак. Дайте-ка подумать… Нелады с властями?

– Да.

– Правозащитное движение? Вы были постоянно под контролем внутренних органов?

– Да, кажется, да.

– Особенно последнее время?

– Ого! Вы в самом деле монах или контрразведчик?

– Я настоятель монастыря.

– Да… Может быть, я ошибаюсь, но кажется, что не только наши спецслужбы наблюдают за мной.

– А кто же еще?

– Я… я не знаю.

– Но вы же рисковали своей жизнью. Вы диссидент и секретный химик. Вас могли посадить…

– Всех не посадят.

– В тридцать седьмом пытались… Значит, вы решили бежать?

– Да.

– Но для вас, более чем для других ваших соотечественников, все границы перекрыты.

– Да, я была как в клетке.

– Добраться сюда вы могли только одним путем – через Финский залив. По льду.

– Отец Варлаам, вы ясновидящий?

– Другого пути у вас не было и быть не могло. Остается только ледовый путь.

– Он вам знаком?

– Не понаслышке. Видите пятно на щеке?

– Да.

– Это память о том переходе по заливу.

– Вы тоже бежали, как я?

– Да, и не я один.

– Вы что, бежали из монастыря?

– Из монастыря, но не от Бога.

– Вас преследовали?

Отец Варлаам какое-то время не отвечал. След от того бегства остался не только на его щеке. Он начал говорить совершенно другим голосом – тихим, срывающимся, переходящим иногда в шепот.

– Нас преследовали с первого дня новой власти. Тогда нам затыкали рты, чтобы мы не могли молиться… молиться о них же, что не ведают, грешные, что творят… Наша вера не давала покоя. Они хотели святое место превратить в место казни, пыток, а нас отправить в тюрьмы и лагеря. Валаам! Они подошли к монастырю и потребовали, чтобы мы добровольно сдали его. Но мы не открыли ворота. Тогда они осадили нас… – Он снова замолчал.

– А когда это было?

– В тридцать девятом году… Самый тяжелый, самый бесовский, самый нечистый год.

– А дальше? Что же было дальше?

– И тогда мы решили бежать. Во время ночной молитвы приняли это решение. Той ночью в небе светила лишь одна звезда. Но так ярко, что было ясно: это может быть только знамение. Так и оказалось… Единственный путь для нас был – финская граница. Наш монастырь был построен очень давно. А в старых храмах обязательно есть потайные ходы. Осаждавшие нас не могли этого знать. Зато мы ориентировались в них хорошо. Один из этих ходов и вывел нас к заливу. Мы тоже шли по льду. С божьим благословением шли «аки посуху»… Та звезда вела нас. Но дошли не все. Кто-то провалился, веру, видать, потерял, кто-то ветра ледяного не выдержал…

– А сколько вас было?

– Около пятидесяти человек.

– И вы пришли сюда?

– И основали Нововалаамский монастырь. Бог привел нас. Бог привел и вас к нам.

– Так я уже в Финляндии? Господи!

– Вот именно! Слава богу.

– Но я, к сожалению, не могу остаться у вас.

– Сестра…

Это он сказал уже почти шепотом и так удивительно открыто посмотрел зелеными глазами прямо в ее глаза, что Соня испугалась и перевела взгляд на его руки. Тонкие, длинные пальцы. Как странно!

Она долго ничего не могла сказать. Какой-то ком подкатил к горлу. И спасительная ирония куда-то испарилась. Она стояла пред ним будто… нет, не голая, скорее, как будто прозрачная, беззащитная. Самое страшное, как ей тогда показалось, будет его осуждение…

– Вы осуждаете меня за это бегство, отец Варлаам?

– Нет, что вы! Никого никогда нельзя осуждать… – Он снова перешел на тот самый доверительный шепот. – Тем более вас. Иного выхода, наверное, и не было. То, что Бог привел вас в наш монастырь, значит, что вы на верном пути. Ну, время уже даже не позднее, а раннее. Через полчаса начнется чтение правила. Вам надо выспаться…

– Нет, отец Варлаам, я должна сейчас уже ехать… Пока я здесь, вы тоже подвергаетесь опасности. Финляндия выдает Советскому Союзу перебежчиков…

– Здесь надежное место. Здесь вас никто не тронет, а нас уж тем более…

– Нет, даже здесь от них… вы еще многого не знаете… Я… Я вам еще многое не рассказала. Нет, не стоит… Мне нужно ехать…

– У нас есть машина, брат Сергий довезет куда скажете… Да, вот еще… Это письмо поможет.

– Спасибо, огромное спасибо. Я не знаю, как еще могу выразить благодарность, отец Варлаам…

– Бога благодари. Я буду молиться за вас… Я даже не спросил, как зовут.

– Софья.

– София…

На рассвете в ворота Нововалаамского монастыря снова постучали.