Текст книги "Леденящая жажда"

Автор книги: Андрей Таманцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

А гады все перли и перли.

– Что делать?

– Нужно прекращать эти латинские страсти. В конце концов, дома на «Кармен» сходим.

Билла видно не было.

Ребята уже бились, прислонясь спиной к дереву.

– Отступать некуда, за нами секвойя, – перефразировал известный афоризм Артист. – Помирать – так с музыкой. Трубач, держись, вместе уйдем. Ну, гады, подходите, кто еще не хочет жить?!

У Пастуха был страшный вид. Мачете его было окровавлено настолько, что, казалось, это не лезвие, а толстая дубина – таким оно стало толстым из-за налипшей травы, смешанной с кровью.

И сам Пастух был с головы до ног заляпан кровью – своей и чужой. Только глаза сверкали ненавистью.

Он понимал, что ни Питер, ни Россию, ни мир они уже не спасут. Но вот этих гадов он захватит с собой как можно больше.

Кольцо сжалось настолько, что и Артист и Пастух уже отбивались почти вслепую. Еще пять – десять секунд, и все будет кончено…

И в этот момент вдруг кто-то схватил Трубача за шиворот и потащил на небо.

«Все, оттрубил, – подумал Николай сквозь мутнеющее сознание. – Ну хоть в рай попал».

То же самое случилось и с Артистом, он, правда, успел вцепиться в Пастуха. Так три солдата и взлетели над лесом.

Конечно, это были не ангелы.

Билл успел передать пилоту второго вертолета, что дело у них худо, передал точные координаты, и тот просто сбросил веревочную лестницу. Вот с этой лестницы Билл и уносил сейчас своих друзей от верной смерти.

Правда, полет над лесом длился недолго.

Вертолет снизился над опушкой, бойцы спрыгнули на траву.

– Марш, марш! – Билл помчался вперед и скрылся за деревьями.

Пастух взвалил на себя Трубача, Артист страховал сзади. Все побежали за Биллом.

Вбежали в лес и остановились. Куда дальше?

– Ко мне! – крикнул Билл издали.

Они припустили вперед, спотыкаясь об узловатые корни растений, забыв о том, что кроме колумбийцев на каждом шагу их подстерегают змеи, ядовитые насекомые и еще бездна всяких тварей, которые и в страшном сне не могут присниться.

Билла найти было несложно. Он катался по земле, сцепившись с ужасающих размеров тушей в камуфляже. Наверху они оказывались попеременно, но было видно, что американец сдает.

Артист не стал рисковать. Он подошел как можно ближе, встал прямо над изрыгающим ругательства сплетением рук и ног, дождался, когда на поверхность вынырнет голова камуфляжника, и совершенно хладнокровно раскроил тому затылок. На брюки хлынула кровавая масса.

Поздно. Слишком поздно. Билл разогнулся, освободившись от тяжести навалившегося на него тела, и всем открылась зияющая рана в животе.

– Это уже армейский, спецназовец, – прохрипел Билл.

Вот так, из огня – да в полымя.

– Уходим!

– Нет, ребята, я не могу идти. Вы меня здесь бросьте.

– С Биллом совсем плохо!

– Ничего. Раз дышит – живет. Ты бери Трубача, я – Билла, и уходим!

– Куда? В какую сторону?

– Черт его знает. Куда глаза глядят. Подальше отсюда!

Они думали, что их уже ничто не сможет удивить. Оказалось, это не сравнимо ни с чем: продираться сквозь непроходимую, живую стену, прорубать себе дорогу широким ножом, надрезая стволы, видеть, как сочится из них древесный сок, подобно человеческой крови. И не знать при этом, куда идешь.

Они продирались все дальше. Силы были на исходе. Артист не помнил, когда отключился. Перед глазами проносился неистовый хоровод из усатых бандитов, саблезубых янки, голодных удавов, истеричных попугаев и худощавых, седовласых женщин лет эдак пятидесяти.

Так они шли до самой ночи.

Билл много раз терял сознание, Трубач тоже не приходил в себя. Аптечки были израсходованы, Но раны на телах солдат сочились по– прежнему.

А самое неприятное, что они так и не нашли рацию Билла, которую тот выронил во время схватки с армейским.

– Может, ее тут же украла дикая обезьяна?

Даже эта шутка Артиста никому не показалась смешной. Романтика и экзотика оборачивались запахом крови и смерти.

Они слышали отдаленный грохот боя, – очевидно, боевики напоролись на правительственные войска.

И когда войска расправятся с людьми Гонсалеса, они примутся искать их.

А им даже отбиваться нечем. Маленькая хижина возникла из леса как в сказке. Артист не выдержал напряжения и упал. Больше он не мог ступить и шага.

Только Пастух, который тащил на себе Трубача, дошел до двери и постучал носком ботинка.

Дверь тут же открылась – и на пороге возник небольшой человек с приветливой улыбкой.

Пастух опустился к его ногам и вырубился тоже.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Москва

10 июля 200… года, 07.04

Голубкова разбудило неровное дребезжание телефонного звонка. Он осмотрелся. Оказывается, вчера он нечаянно заснул за столом, положив голову прямо на досье – Кукушкина и Огинской. Голубков все пытался понять, кто из этих двоих мог сообщить талибам о яде. И самое главное – кто из них может раскрыть секрет противоядия. Шансы, по его мнению, были равны. Он очень сомневался в том, что его ребятам удастся отыскать эту неуловимую «мисс Софи», как она значилась в последних документах ЦРУ. Она вполне могла быть замешана в этой сегодняшней истории с ядом. Судя по ее досье, Огинская была на многое способна…

Он также не знал, с какой стороны подойти к «восставшему из мертвых» Алексею Клементьевичу Кукушкину. А может, и не восставшему… Ведь все, что есть на него, – только плод размышлений и догадок. Разговор с ведущими психологами-криминалистами тоже ничего не дал. Вчера он с ними заседал около трех часов. Криминалисты допускали оба варианта: Кукушкин равно мог быть как вполне нормальным человеком, ступившим на путь суицида под давлением системы (вчера он услышал множество подобных случаев из психологической практики), так и патологически нездоровым субъектом, с маниакальными наклонностями. В этом случае предположить его дальнейшую судьбу не представлялось возможным. И тут, конечно, нет вины психологов, достаточно профессиональных в своем деле. О Кукушкине практически не было никакой информации, в его личном деле были только сухие факты, знакомых и родных у него не осталось. Да если бы они и нашлись, то, скорей всего, вряд ли это что-то дало бы, так как Кукушкин был, по выражению одного из специалистов, «гиперинтровертированным» человеком. Единственной зацепкой тут, пожалуй, могла оказаться та самая Огинская, с которой у Кукушкина, кажется, был роман. А вдруг они до сих пор поддерживают отношения? Может, даже вместе плетут эти кошмарные интриги?

От чрезвычайно напряженных интеллектуальных усилий, от просчитывания многочисленных вариантов болела голова.

Телефон продолжал истерично надрываться.

– Алло. Голубков у аппарата.

– Константин Дмитриевич, это Док.

– Слушаю.

– Я нашел его.

– Так убей! Чего ты звонишь? Тебе памперсы поменять? Убей и забери яд.

– Не могу.

– Почему?

– Он умер.

– Как? Где? Что там случилось? Капсулу нашел?

– Нет, она, наверное, уже в Неве.

Голубков искоса поглядел на стакан остывшего чая перед ним.

– Он сгорел – облился бензином и поднес спичку.

– Ты сам видел?

– Нет, но свидетелей достаточно.

– Что они говорят?

– Пришел под утро. Купил у дальнобойщиков канистру бензина, скрылся в комнате, а потом полыхнуло. Едва успели пожарную команду вызвать, а то бы вся гостиница сгорела…

Голубков почесал подбородок.

– Что делать, Константин Дмитриевич?

– К Мухе сходи.

– Я как раз у него.

– Как он?

– Стабильно тяжело.

– Будут сегодня хорошие новости?

– Боюсь, уже нет.

– Объявлять в Питере тревогу? Эвакуацию?

– А на всей планете вы не сможете? – спросил совершенно серьезно Док.

– Ладно, ты там не остри. Не смешно.

– Да куда уж…

– Труп где?

– У патологоанатома.

– Когда результаты будут – сообщишь. Голубков повесил трубку и снова поднял: – Алло, МЧС мне дайте. Генерал-майор Голубков. – Он подождал недолго. – Генерал Голубков. Мы располагаем информацией, что вся вода в системе петербургского водопровода предположительно отравлена. У меня все!

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

Джунгли Бразилии

10 июля 200… года, 13.17

– Ну здравствуй, Билл, – услышал Пастух где-то рядом, и от звуков чужого голоса открыл глаза.

Они лежали на полу в хлипком загоне для мелкого домашнего скота.

Над Биллом склонился приветливый хозяин:

– Как поживаешь, давно не виделись!

Почему-то Билл на эти слова хозяина реагировал совсем не радостно. Пастух решил, что хватит валяться и пора вставать. Но не тут-то было – руки и ноги его оказались крепко связанными.

– Это сколько же времени ты за мной бегаешь? – спросил хозяин. И сам себе ответил: – Давно. А поймал я тебя.

– Еще не вечер, Гонсалес, – улыбнулся Билл.

– Вечер, Билл, для тебя уже ночь. Если ты надеешься на своих дружков, то вот они, тут лежат, с тобой рядышком. А, ну да, ты же не видишь их, Билл, я же тебе глаза выколол, – все так же приветливо сказал хозяин.

Пастух приподнял голову. Действительно, у Билла вместо глаз зияли две кровавые дыры.

– Но я тебе помогу, слышишь ты пока что хорошо. Гонсалес подошел к Трубачу и пнул того ногой в израненный бок. Трубач в полузабытьи застонал.

– Узнаешь? Ах да, вас было не двое. Вот еще один. – Гонсалес рукоятью пистолета ударил по голове Артиста. Тот невольно охнул.

– А вот еще один. – И Гонсалес подошел к Пастуху. Занес над ним нож, но Пастух, словно змея, вывернулся, и нож вонзился рядом с его головой в землю.

– Ладно, потом, пусть пока поживет. Так вот, Билл, мы с тобой больше никогда не увидимся, – захохотал Гонсалес. – Даже если случится чудо, если прямо сейчас у меня под ногами разверзнется земля и я провалюсь в преисподнюю или ты вознесешься, ты никогда не сможешь меня увидеть. Все, погоня закончилась. Я победил, Билл. – Гонсалес снова поднял пистолет, прицелился Биллу в голову, но вдруг опустил оружие. – А знаешь, я придумал лучше. Не я тебя убью, а твои дружки. Эй, ребята, кто хочет жить? Условие такое: кто отрежет этому гринго руку – свободен, кто отрежет другую – свободен, кто ногу – отпущу.

– Сволочь, – сказал по– русски Трубач.

– «Сволочь»? Что такое «сволочь»? Ты согласен?

– Убейте меня, – прохрипел Билл тоже по– русски. – Он все равно меня в живых не оставит, а у вас еще есть дела.

– О! Так они не американцы! – обрадовался Гонсалес. – Прекрасно. А кто, ирландцы? Или русские? Вы русские?

Пастух снова поднял голову.

– Сейчас здесь будут правительственные войска. Ты зря тут раздухарился, – сказал он по– английски.

– Ха-ха-ха! – искренне засмеялся Гонсалес. – Войска здесь уже были. Мы с ними поладили. Простых бразильских фермеров они не трогают. Моя фазенда никому не мешает.

– Ты забыл про вертолет. Там спецназ. За нами прилетит вертолет, – сказал Артист.

– Какой? Не тот ли, на котором прибыли вот эти парни? – и Гонсалес достал из бочки две головы – тех самых белозубых агентов, которые встречали Билла в аэропорту.

– Нет, ребята, никто вас не спасет, только вы сами. Итак, этот гринго на одной чаше весов и ваша жизнь – на другой.

– Убейте меня. Пастух, ты же солдат, главное – наше дело! – снова взмолился Билл.

Пастух молчал.

– Я не буду, – сказал Артист. – Я не смогу.

– Пастух, ты можешь. Помнишь, когда Доку надо было стрелять в Муху, ты сам сказал… – напомнил ему Билл. – Пойми, он все равно меня убьет…

– Я могу, – сказал Трубач. – Давай нож. Гонсалес удивленно подошел к Трубачу:

– Ты? Отрежешь ему руку?

– Да, я отрежу ему руку. Он не наш, это не наша война.

– Трубач, ты что? – просипел Артист.

– А то! Я жить хочу, я хочу выполнить задание.

– Сволочь.

– Опять «сволочь». Это что, ругательство? Ну хорошо, сволочь, держи нож. Ой, как же быть, у тебя ведь связаны руки. А развязывать их тебе как-то боязно. Ты же можешь обмануть наивного Гонсалеса. – Гонсалес наклонился к Трубачу и лезвием раздвинул ему зубы. – О! Я придумал, зубы у тебя крепкие, ты возьмешь нож зубами. Согласен? Я сволочь.

– Давай.

– Трубач, скотина, что ты делаешь?! – закричал Артист, словно демонстрируя свой хорошо поставленный голос. – Опомнись!

– Молчать! – гаркнул Пастух, которому театральность давалась хуже. – Он прав, это не наша война. Нам надо спасать людей, а Биллу все равно не жить! Я тоже согласен. Я могу даже без ножа.

– Как – без ножа? – удивился Гонсалес.

– Зубами.

– Вы подонки! Вы два подонка рода человеческого, – сказал Артист. – Тогда и меня убейте.

– Правильно, Пастух, ты должен спастись, – подыграл им Билл.

– Ну что, договорились? Отлично. На, парень, Держи нож, – сунул Гонсалес рукоять в зубы Трубачу, И подтащил его к Биллу.

– Прости, Билл, – с трудом говорил сквозь сжатые зубы – Ты мне никогда не нравился, я вообще не люблю американцев. Они никогда не хотели нам помочь как. Следует…

– Э, ребята, не надо говорить на своем тарабарском языке. Только по– английски, а то сделка отменяется.

– Хорошо, – сказал Трубач по– английски. – А ведь от вас, от американцев, требуется только вовремя нас подтолкнуть, только немного помочь нам.

Гонсалес подошел поближе:

– Хватит болтать. Давай приступай.

– Ты понял меня, Билл? Ты наконец понял меня?

– Понял.

– Стоп, так не пойдет. – Гонсалес вырвал нож у Трубача изо рта. – Вы слишком долго разговариваете. Вы меня хотите обмануть. Нет, так не получится. Так. Кто у нас тут следующий на очередь резать американца? Ты?

– Я, – подтвердил Пастух.

– Ты вроде бы согласен был без ножа.

– Да.

– Пастух, ты что?!

– Молчи!

– Ладно, я сжалюсь, у Билла мясо не очень вкусное, я думаю. На и тебе нож. – И Гонсалес вставил в рот Пастуху тот же кинжал. Подтащил его к телу Билла.

– Ну, Билл, раз, два, три! – сказал Пастух.

Увы, у них ничего не вышло. Билл ударил головой по рукоятке, та вылетела изо рта Пастуха в сторону Гонсалеса. Но кинжал только порезал негодяю ногу.

Тот взвыл, забегал по загону, зажимая рану рукой. Трубач подставил Гонсалесу ногу, тот чуть не упал.

– Идиоты! У вас была возможность! – В остервенении он всадил в Билла несколько пуль.

Кровь забрызгала лицо Пастуха.

– А теперь я всех вас убью. Больше испытывать не стану, просто прикончу. И тебя первого.

Он перезарядил пистолет, приставил к виску Пастуха.

– Пастух, извини, я сам сволочь, – сказал Артист. – Прощай.

– Бог простит, – сказал Пастух и закрыл глаза. Выстрел прозвучал оглушительно.

Темнота, духота, тяжесть.

Смерть. Это, оказывается, так приятно – смерть. Вяжущие, врезающиеся в кожу веревки вдруг пропадают – ты свободен, тяжесть уходит. Нет духоты и темноты, женщины хлопочут над тобой. Очень похожие на ту самую, которую они искали, когда он был жив. Лет пятидесяти, худощавая, миловидная…

Так, а это что такое? Женщины, женщины…

Пастух встряхнул головой:

– Кто вы? И где я?

Дама, абсолютно точно соответствующая всем описаниям, смотрела на него с высоты своего не слишком большого роста и растерянно улыбалась:

– Вы русский?

– Да, а вы ангел?

– Пока нет. А что вы все здесь делаете? Вы ранены? Пастух приподнялся и, ожидая самого ужасного, повел глазами.

– Я был не один. А где?.. Да вот же они… Гонсалес с простреленной головой валялся у входа в хижину.

– Вы… Вы Соня… Софья Огинская?

Дама вдруг резко отстранилась от него.

– А мы вас ищем…

– Вы тоже?

– Да, но мы не собираемся вами торговать. Вы должны нас спасти.

– Я вас уже спасла. Я первый раз в жизни убила человека. Хотя он не человек. Но сейчас нам лучше отсюда убраться.

Пастух попробовал встать. Получилось.

– Что с Биллом?

– Не хочу вас пугать, но кажется, с ним плохо, – ответила Соня.

Пастух понял, что паниковать сейчас просто нельзя. Он попытался собраться с мыслями.

– Правильно, надо уходить. Вы знаете, где ближайшее жилье?

– Знаю.

Обессиленные Артист, Пастух и хрупкая немолодая женщина в течение двух часов волокли на себе Трубача и Билла.

По дороге Соня рассказала, как оказалась в плену у Гонсалеса, который конечно же прознал, что за ней охотятся и Америка, и Бразилия. Наркобарон хотел тоже сыграть в эту игру.

Соню он запер в ее собственном доме, а сам пошел расправляться с солдатами. Но забыл, ублюдок, что дома и стены помогают. Соне очень быстро удалось освободиться. Она нашла свое ружье, в котором были только заряды снотворного. Пришлось усыплять таким образом охранника, а потом уже, завладев его пистолетом, выручать попавших в ловушку солдат удачи.

– Далеко еще? – прохрипел Артист, чувствуя, что вот-вот рухнет.

– Почти пришли.

– Что-то не верится.

– Видите просвет между стволами?

– Даже намека не наблюдаю.

– Он есть, поверьте мне. Я сначала тоже не слишком хорошо ориентировалась здесь.

– А как давно…

– Я живу в этой дыре?

– Да.

– Порядочно.

– А что вы здесь делаете? – спросил Пастух.

– Работаю.

– А где?

– Да здесь же. – Она обвела руками лес.

Только сейчас до Пастуха начало доходить – они ее нашли! Правда, какой ценой! Один еле жив, второй – Трубач – на глазах истекает кровью. И все же получается, что задание выполнено. Почти. Осталось только доставить Огинскую на родину.

– Вот мы, собственно, и. пришли.

Они находились на небольшом, видимо, с трудом отвоеванном у сельвы участке, на котором беспорядочно теснились пять-шесть хлипких строений. Навстречу им вышел мужчина в спецовке, очень смуглый, но явно европейского происхождения. Пастуху в очередной раз пришлось стать свидетелем разговора на совершенно непонятном ему языке. Это был не английский: слишком много шипящих и носовых.

– Сейчас главное – оказать помощь раненому, – сказала Огинская.

Она склонилась над Трубачом, человек принес из домика аптечку. Люди сгрудились вокруг. Наконец Трубач открыл глаза.

– Трубач, познакомься – Софья Михайловна, – сказал Пастух.

– Минуточку, но мы с вами тоже еще не представились друг другу, – вступил Артист, – что само по себе, конечно, не слишком вежливо… – Он галантно взял Огинскую под локоток и, подмигнув Пастуху, отвел ее в сторону. Здесь, в стороне от чужих ушей, они вкратце изложили ей причины, заставившие их искать с ней встречи, и как можно деликатнее, но вполне настойчиво предложили Софье Михайловне разделить с ними обратное путешествие.

– Вы с ума сошли! – была первая реакция Огинской. – Увы, я, к сожалению, ничем не могу помочь ни вам, ни родному мне городу. Я не знаю, как все это может быть связано с нашими давнишними разработками…

Пастух объяснил, что вещество то самое, она должна прекрасно помнить симптомы. Что гибнут люди, что нужно обязательно найти того, кто навел террористов на эту губительную мысль.

– Я поеду с вами. Но…

– Что «но»?

– Единственное, что могу вам сказать с уверенностью: этим «наводчиком» была не я, и противоядие, насколько мне известно, разработано не было.

Все же она села с ними в самолет в аэропорту Рио-де-Жанейро. Улетали все, за исключением Билла.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

Санкт-Петербург

12 июля 200… года, 05.12

Голубков сидел на кухне в квартире полковника Косенко. Косенко, давний его сослуживец и друг, несколько лет назад получивший наконец долгожданную квартиру в городе на Неве, со всем своим семейством отбыл на отдых. А отбывая, он, узнав о командировке Константина Дмитриевича, предоставил свой дом в полное его распоряжение.

Оценить такой жест в полной мере способен лишь тот, кто сам помотался по гарнизонам. Во всяком случае, Голубков чуть не прослезился от умиления, когда Косенко заржал, прощаясь и передавая ему ключи: «Чего тебе по гостиницам мыкаться? Живи здесь, никто не помешает ни делом заниматься, ни баб водить». Ну, бабы не бабы, а работать здесь было очень даже удобно. Тихо, уютно, можно сосредоточиться. А только все равно никак не удавалось Голубкову сдвинуться с мертвой точки. Он почти механически перекладывал листы из досье Кукушкина и Огинской, лихорадочно пытался отыскать в них зацепку, которая укажет, кто из этих двоих мог сообщить талибам о яде. И самое главное – кто из них может раскрыть секрет противоядия. В глазах прыгали красные и желтые пятна. В висках стучали одновременно несколько отбойных молотков. Неудивительно – после восьмой-то чашки кофе за ночь. И после второй пачки сигарет. Никогда еще так явственно он не ощущал течение времени. Каждая секунда приближала трагедию. Как будто часовой механизм бомбы. Он не имеет права опоздать. Вернее, они уже опоздали, но есть, есть еще очень зыбкая надежда найти противоядие. Поэтому думай, Голубков, думай…

Мисс Софи – так она значилась в последних документах ЦРУ. Эта неуловимая мисс Софи, судя по ее досье, на многое способна… Она вполне может быть замешана в этой истории с ядом…

Внезапно зазвонил мобильник.

– Алло. Голубков слушает.

– Константин Дмитриевич, это мы.

– Пастух! Как там у вас?..

– Нормально. Мы привезли ее.

– Огинскую?

– Да. Но это не она. То есть она ничего никому не сообщала.

– Ты уверен?

– А вы с ней сами поговорите.

– А противоядие?

– У нее в лаборатории был роман с одним несостоявшимся научным светилом, она утверждает, что он самостоятельно проводил какие-то исследования с этим ядом. Так, может, это он?

Сердце подпрыгнуло и ухнуло вниз. Кажется, клубок начинал разматываться…

– Приезжайте ко мне. Прямо сейчас! Пиши адрес…

– Часа два нам хватит, чтобы добраться. Мы все уже… вернее, еще в сборе. Я звоню из аэропорта.

– Сережа… Извини, не спросил… Вы все целы?

– Об этом после…

В трубке раздались короткие гудки. Сердце опять упало куда-то в район желудка. Неужели опять кто-то из них, из его ребят, пропал? Такое случалось. Правда, бывало, что потом пропавший снова появлялся, чудесным образом избежав гибели. Злой рок как бы все время играл с парнями Пастухова в кошки-мышки, то сжимая, то отпуская кольцо. А теперь?

Он бегал в ожидании от одного окна к другому, вздрагивал от звуков лифта в подъезде, от различных шумов на улице.

Через полтора часа он увидал три фигуры, заходящие в арку его дома. Три? Их ведь должно быть четверо. Плюс Огинская. Значит, нет двоих.

Только открыв дверь, Голубков понял, кого ему не суждено увидеть…

Мисс Софи оказалась не такой, как он ее представлял по фотографии. Пятьдесят ей, конечно, не дашь. Подтянутая, в молодежной куртке, в светлых джинсах. Спокойная, уверенная. Видно, что приехала сама. По доброй воле. Наверное, даже Артисту не пришлось пускать в ход свои чары. Значит, ей нечего от нас скрывать… Что ж она тогда моталась по миру? Меняла имена?

– Кто-то все время проявлял интерес к моей научной деятельности в Советском Союзе. Я все, повторяю, все скрывала. Никому не говорила о яде. О том, что мы в действительности исследовали, я догадалась лишь тогда, когда лабораторию окончательно закрыли. В США я попала в руки ЦРУ. Они под предлогом охраны моей жизни держали меня в следственном изоляторе и пытались оказать психологическое давление, чтобы я выдала информацию о деятельности лаборатории. Я сбежала оттуда… Повторяю, я никому ничего не говорила.

– Как они называли этот яд?

– Их интересовал не сам яд, это звучит очень конкретно, а тайные биохимические разработки. Насколько я понимаю, за мной охотились сотрудники наших и американских спецслужб. Ни про каких афганцев и талибов я слыхом не слыхивала.

– Понятно. А о противоядии, которое, по нашим данным, разрабатывалось тоже в вашей лаборатории, вы что-нибудь можете сказать?

– К сожалению, ничего… Я знаю, что сейчас это необходимо, но увы… Хотя вы правы, разработки противоядия действительно велись, но этим занимался самостоятельно один наш сотрудник.

– Кукушкин?

– Вам уже рассказали?

– Нет, я просто такой догадливый. Продолжайте, пожалуйста.

– Но, насколько я знаю, он не успел закончить исследования, так как лабораторию спешно закрыли.

– И в день закрытия он…

Она вздрогнула. Видно было, что это воспоминание ее до сих пор мучит.

– Да. Он выпил тот самый яд.

– Зачем?

– Я пыталась понять это все последующие годы – и не смогла. Поэтому мне нечего вам сказать… Давайте не будем о нем… О мертвых либо хорошо, либо…

– А вы уверены в том, что он умер?

– Что вы хотите сказать?

– У нас есть подозрения, что он жив.

– Жив? Как?

– Противоядие все– таки могло быть изобретено. Им самим… Софья Михайловна!

«Железная леди» была без сознания. Голубков еле-еле успел подхватить ее в полуметре от пола. Пастух моментально раскрыл все окна. Холодный утренний воздух заполнил комнату. Запах бессонной ночи, сигарет и кофе вырвался на спящую улицу. Артист открыл кран, чтобы налить в стакан воды.

– Не надо! – сказал Голубков.

– Почему?

– Потому что…

– Как?! – опешил Пастухов. – Ты думаешь уже?!

– Да! Она наша последняя надежда.

– Ух, ненавижу последние надежды!

Вдох нашатырного спирта – и мисс Софи открыла глаза. Видимо, делать ей это совсем не хотелось.

Значит, тогда, когда она рыдала на его похоронах, сама чуть к этой склянке не потянулась, Кукушкин был жив?! Хладнокровно все подстроил. Ему даже в голову не пришло задуматься, как она будет без него… Она все эти годы считала его мучеником науки, почти героем. А он…

– Пожалуйста, объясните мне еще раз… У меня мысли путаются… Я должна понять, – прошептала она.

Голубков изложил ей и всем остальным их с Петуховым догадки по поводу кукушкинского публичного самоубийства.

– Понимаете, Софья Михайловна, в этом деле Кукушкин – наша единственная зацепка. Только он мог сообщить талибам о яде.

– А другие сотрудники лаборатории?

– Не могли.

– Но почему?

– Они все…

– Что – все? Они умерли?

– Да. Об этом после… Позже вы все узнаете… Сейчас нам важно понять, что он был за человек. Он мог, как вы думаете, пойти на преступление?

– Какое преступление? Убийство? Нет, не думаю…

– Преступив законы морали один раз, человек следующий шаг в этом направлении может сделать без особого усилия. Сейчас важно разобраться, способен ли он в принципе допустить мысль, что в ходе его экспериментальных опытов может кто-то умереть? Многие ученые убивали ради знания. Он мог пойти на убийство человека ради науки, чтобы что-то доказать? Насколько я понимаю, он был ярким представителем научного фанатизма? – продолжал Голубков, вспоминая беседы с психологами-криминалистами.

– Намекаете, что он был сумасшедшим? Нет, ни в коем случае… Он был странный, но не сумасшедший… Так, иногда, если его что-то сильно задевало, он мог взорваться, начать что-то кому-то доказывать. Это был такой…

Вдруг она вспомнила, что, возможно, глагол в прошедшем времени по отношению к Кукушкину неуместен. Что он «есть», а не «был»… Как она сама этого не поняла тогда? Да и он неоднократно ей намекал… Именно так все и случилось… На лбу у Сони запрыгали вертикальные морщинки. Женская обида захлестнула. Сильные женщины не умеют прощать. Он предал ее, он негодяй, он, именно он мог выдать яд. Она сказала сухим, уверенным голосом:

– Да. Кукушкин мог совершить преступление. Этот человек способен на такое. Я сделаю все, чтобы вы его нашли.

– Ну дай бог, чтобы наши умопостроения оказались верными. Иначе…

– Но вы же не дадите террористам отравить еще и Питер…

– Не знаю. Времени у нас практически уже нет.

– Почему?

– Потому что вода в Неве уже отравлена.

– Господи!

Пастух и Артист стояли опустив головы. Никогда еще они не оказывались в такой безнадежной ситуации.

– И вы не уверены, жив ли Кукушкин?

– Нет.

– И вы даже не знаете, было ли противоядие изобретено?

– Нет.

– Тогда чего же вы сидите?!

– А что делать?

– Искать! Искать Кукушкина!

– Как искать? С какой стороны подойти? Найти человека в Питере, не зная его нового имени, может быть, даже его новой внешности, нового места жительства, – это как искать иголку в стоге сена. Он мог вообще уехать из России…

– Может, он говорил что-нибудь о том, где бы он хотел жить?

Пастух спрашивал редко, но всегда только по существу.

– Знаете, я… мне проще… Я не была здесь много лет. Если я пройду по нашим с ним маршрутам, я, может, вспомню… А может быть, повезет и я его даже увижу!

– Хорошая идея! – сделал вид, что воодушевился, Голубков.

Через полчаса солдаты, Соня и Голубков брели под мелким дождем вдоль канала Грибоедова.

Соня жадно вдыхала утренний туман ее родного города. Запахи вызывают самые четкие воспоминания.

Она остановилась на мосту, свесилась вниз, будто хотела что-то разглядеть в воде, несколько минут молчала…

– Он все время мне говорил тогда, что очень устал от людей, что хочет отдохнуть от всего человечества где-нибудь далеко-далеко в лесу или в горах, например швейцарских. Но, по– моему, это смешно: Кукушкин – и вдруг в горах. И к тому же он все равно бы не уехал из Питера.

– Почему?

– Не мог… Он мог жить только здесь. Он привязан к этому месту. Ему еще тогда предлагали уехать во Францию… Нелегально, конечно. Он отказался сразу же, наотрез. Без канала Грибоедова, без Фонтанки нет Кукушкина. Да, вот еще. Да, может, это важно. Он… он читал Достоевского.

– Ну Достоевского каждому пришлось прочитать в рамках школьной программы, – усмехнулся Голубков.

– А я и в школе его не читал, – подал голос Артист. – У нас учительница очень любила Набокова, который в свою очередь не любил Достоевского. Просто ненавидел, она нам сама про это рассказывала. И поэтому на экзамене, когда я сказал, что не дочитал «Преступление и наказание», потому что книга мне не понравилась, я получил четверку за честность.

– Артист, честный ты наш, не время сейчас об этом…

– Нет, вы не совсем правильно меня поняли, – попыталась объяснить Софья Михайловна. – Он не просто знал Достоевского. Он им зачитывался, читал его взахлеб, периодически, как в запой, погружался в «Братьев Карамазовых», в «Бесов», и ничто его не могло из них вытащить. У него под подушкой всегда лежало это самое «Преступление и наказание».

– И откуда же у ученого-биохимика такой интерес к русской литературе? – поинтересовался Артист.

– Не к русской литературе, а именно к Достоевскому. Он его и называл не иначе как Федор Михайлович.

– За что же такое почтение? – снова подал голос Артист.

– За Раскольником и Ставрогина. Он все время говорил о них как о реальных людях, как будто это его соседи или сослуживцы.

– Может, коллеги? – спросил Голубков.

– Да, вы правы, это, наверное, ближе к истине. Как будто он должен выполнить то же, что и они.

– Замочить старушку? – быстро отреагировал Голубков.

– Изнасиловать ребенка? – блеснул эрудицией Артист, игравший в одном из своих экспериментальных театров роль Ставрогина.

– Нет, он говорил, что тоже должен попытаться поднять себя над «тварями дрожащими». Как это и они пытались сделать. Вообще он все время сравнивал себя с ними.

– И в чью пользу было сравнение? – спросил Артист.

– Вы будете смеяться, но в его. Тогда мне это нисколько смешным не казалось. Наоборот.

– А в чем, интересно, Кукушкин превосходил героев Достоевского? – спросил Голубков.

– В силе воли.

– В чем, в чем?

– В силе воли. Я помню, как однажды мы гуляли вот здесь, смотрели отсюда, вот с этого моста, на мутную воду, молчали. Это была очень странная прогулка. Они, конечно, все были не совсем нормальные. Но эта мне особенно запомнилась. Тогда мы первый раз услышали о том, что нашу лабораторию должны вот-вот закрыть. Леша молча переживал это, он никому не сказал ни слова. Даже мне, тем более мне. Я думала, что началась очередная обида непонятно за что, единственное, что я могла сделать, – это молчать вместе с ним. Он уже не обращал внимания на то, что я курю одну сигарету за другой, что меня уже начинает колотить от холода, все стоял на этом месте и о чем-то думал. Но потом вдруг его как будто прорвало, – ни с того ни с сего он начал говорить, что самый страшный грех человека – это его слабость. Что он тряпка, если не сможет довести задуманное до конца, если он сдастся.