Текст книги "Еретик"
Автор книги: Андрей Степаненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
– Ты не сможешь нам помешать, – тоже поднялся Мартин.
– Скорее всего, – кивнула Мартина, – но уж Костаса я предупрежу.
Слышавший каждое слово Кифа поморщился. Он знал, что Мартина умеет стоять на своем до конца, но никогда бы не подумал, что она окажется такой безнадежной дурой.
А тем же вечером, вернувшись в снятый для него рядом с ипподромом дом, Кифа понял о Спасителе еще одну важную вещь. Это произошло не сразу; Кифа просто стоял у окна и смотрел, как жокей кормит с руки лежащую на боку, со спутанными ногами лошадь.
– Ешь, милая, ешь… Что, сладкий у меня сахарок?
Кифа усмехнулся; это была обычная дрессировка: сначала непокорную лошадь жестоко избивали и спутывали специально нанятые для этого чужие люди. Затем ей, спутанной по ногам, давали отлежаться – недолго, но достаточно, чтобы почувствовать себя несчастной и бесконечно одинокой. И лишь затем приходил ее новый хозяин. Он говорил дрожащей твари ласковые слова, гладил ее по холке, кормил с руки, а когда он распутывал ей ноги и позволял подняться, то становился для бедняги самым лучшим, самым важным существом на свете.
– Вот, – понял Кифа. – Вот каким должен стать Спаситель.
* * *
Узнав, что ждет ее даже еще не зачатого сына, Елена сползла с Симона и двинулась назад.
– Куда ты? – тронулся вслед Симон.
– Я не позволю убить своего сына! – развернулась она.
Симон покачал головой.
– Никто не собирается убивать твоего сына, Елена. Такие решения человек принимает сам и только сам.
Царица Цариц неловко, по-детски плюнула в его сторону и побежала прочь.
– Подожди, Елена! – двинулся он вслед. – Жертва не имеет силы, если принесена под малейшим принуждением! Это – основа основ!
– Я тебе не верю! – прокричала она и поскользнулась на уже начавшим обтаивать льду.
Симон подошел и помог ей подняться.
– Он сам будет решать, чему быть, а чему не быть, – отряхнул он ее от налипшей мокрой крошки. – Суди сама: кто посмеет убить Царя Царей? Да, к тому же и воплощенного Бога!
Царица замерла. Ее нимало не тронуло, что сын ее станет воплощенным Богом, ибо таких в Ойкумене было множество. Но Царь Царей…
– Ты меня не обманываешь? – подняла она влажный болезненный взгляд.
– Нет, – улыбнулся он. – Тебя ведь тоже нельзя ни к чему принудить. Только если ты сама захочешь зачать…
Царица Цариц на мгновение ушла в себя.
– И если я не захочу, у меня никто не родится, и моего сына не убьют?
– Именно так, – кивнул Симон. – Пойми, с этим не шутят.
Елена опустила голову и снова посмотрела на него.
– Но я очень хочу ребенка! Очень!
Симон развел руками.
– Значит, он у тебя будет.
– И я не хочу, чтобы он умирал!
– Все люди когда-нибудь умирают, – усмехнулся Симон, – я умру, ты умрешь, все умрут… Разница только в сроках.
Елена упрямо поджала губы. Всю жизнь просидевшая взаперти, она не хоронила никого, и все сказанное было для нее почти пустым звуком.
– Но Спаситель должен быть безгрешным. Выходит, моего сына кастрируют?
Симон тяжко вздохнул.
– Скорее всего.
– А когда? Во сколько лет это делают?
– Лучшее время – 8–10 лет. Не так опасно, а ребенок успевает привыкнуть к новой судьбе.
Понятно, что Елена расстроилась.
– Значит, у моего сына будет всего 8–10 лет нормальной жизни?
– В Ойкумене половину первенцев кастрируют, – попытался объяснить Симон, – поверь мне, это самая обычная практика.
Конечно же, он понимал, что для мужчины кастрация ненамного лучше смерти. По сути, каждый кастрат так и оставался обиженным на весь мир вечным ребенком. Спасителя спасало от этой судьбы одно: ему не придется мучаться все 40–50 лет отпущенного человеку срока.
– Подожди, – дернула его за рукав Царица Цариц. – Обещай мне две вещи.
– Смотря что…
– Отцом моего ребенка будешь ты.
Симон на мгновение задумался. Это его устраивало. Будущего Спасителя следовало обучать его будущей судьбе, а кто сделает это лучше отца?
– Хорошо.
– И еще: никто не убьет и не кастрирует моего ребенка! Никогда! Обещаешь?
Симон упрямо мотнул головой.
– Нет, Елена. Я не могу обещать то, что не в моей власти.
Елена снова, все с той же с детской порывистостью развернулась и двинулась прочь.
– Он может погибнуть случайно… – объяснил вслед Симон. – И так же случайно может стать кастратом. У мальчиков бывают и воспаления, и ушибы – просто по детской шалости…
– Не с моим сыном! – полуобернулась Елена, – я буду за ним следить! Он не станет инвалидом из-за детской шалости!
Симон застонал.
– Хорошо, Елена, будь по-твоему. Пойми главное: никто не сделает его кастратом и не принесет в жертву без его согласия. Вот это я обещаю твердо.
– Мой ребенок на это никогда не согласится! – повернулась к нему Елена. – Я сделаю все, чтобы он прожил долгую и по-настоящему счастливую жизнь!
Симон охотно кивнул. Он видел, что Елена сделает действительно все, и он знал: монашка не сумеет вырастить никого, кроме монаха. Для будущего Спасителя Елена была идеальной матерью.
* * *
Костас действительно не собирался сдаваться и делал все, чтобы люди, наконец, осознали: время компромиссов и половинчатых решений умерло вместе с его отцом Ираклием, и теперь они имеют дело с настоящим императором. Поэтому, едва урожай на александрийских землях был собран, Костас послал в Александрию лучшего из армянских воевод – Мануила. Тот, в свою очередь, внятно разъяснил послам от аравитян, что иметь дело с ним, с мужчиной, это совсем не то, что иметь дело с патриархом-кастратом. А потому дани больше не будет – никогда. Послы пожали плечами и уехали. Аравитяне признавали священное право мужчины драться, если он не желает платить.
А потом начались неприятности.
– Тебя отравят, – сказала ему Мартина.
– Это угроза? – изогнул бровь Костас.
– Я не смогла стать для тебя матерью, – покачала головой мачеха, – но и чужим ты мне никогда не был. Это предупреждение.
Костас понимающе кивнул.
– Ты снова предлагаешь мне уйти…
Императрица задумалась.
– Теперь уже не знаю, Костас. Поверь, я вовсе не жажду встать во главе империи, особенно сейчас. Иногда мне кажется, что мы оба – в клетке.
– И виноват в этом отец…
Мартина пожала плечами.
– Твой отец был неплохой и неглупый человек. Я не думаю, что кто-то сумел бы сделать для людей и страны больше, чем он.
Костас горько рассмеялся.
– Это и есть его главная ошибка, Мартина! Не надо ничего делать ни для людей, ни для страны! Никто этого не оценит! Надо поступать, как Фока.
– А как же Бог?
Костас не ответил. А уже на следующее утро он отдал приказание начать чистки среди предателей, и первыми кандидатами по совету Филагриуса снова стали евреи.
– Они сами выбрали свою судьбу, Костас, – сказал ему с вечера казначей, – как только Элефантина поддержала аравитян. Возьми с них все, что сможешь, и никто слова не скажет.
Костас мгновение поразмышлял и согласился. Если совсем уж честно, ему было все равно, с кого начинать: едва Амр двинулся на александрийские земли, Костаса предавали все: и евреи, и сирийцы, и армяне – крестьяне, купцы, губернаторы и даже воеводы.
* * *
Кифа набрасывал строку за строкой, лист за листом, но картина в голове стояла только одна: лошадь со спутанными ногами и знающий, кто его будет возить на своей спине до конца жизни, кормящий свою собственность с рук ее новый наездник.
«Именно таким будет Спаситель!»
Аналогия была абсолютной. Люди отбились от Господних рук точно так же, как эта своевольная лошадь! Так что более важной задачи, нежели заново приручить их, попросту не было. И вот оставленный нам в заповедях всепрощающий характер Всевышнего этому никак не способствовал. Люди своевольничали! И как!
Кифа покачал головой и продолжил стремительно покрывать папирус округлым бисером букв. Люди Ойкумены – что аравитяне, что евреи, что несториане – были возмутительно своевольны! Многие искренне считали, что соблюдения заповедей достаточно! Они и жили так, словно заповеди – это все! Ясно, что в результате в городах и селениях десятилетиями не происходило ни единого духовного подвига! Размеры церковных земель не превышали трети от общей пригодной к севу земли. Число посвященных Церкви Христовой первенцев увеличивалось лишь во время катаклизмов. А многие просто отказывались платить десятую часть своих доходов Церкви, так словно спасение их бессмертной души не стоило этих небольших, в общем, денег.
– Человек не склонен совершать духовных подвигов без понукания извне, – вслух произнес Кифа и немедленно это записал, – плеть, вот что движет…
Перо остановилось само собой. Кифа уже видел, в какую ловушку едва не угодил. Ибо изначальной целью его размышлений было как раз спасение от нависающей над человечеством оранжевой плети Господа.
– Человек должен совершать духовные подвиги без понукания. Сам.
* * *
Елена стала слабнуть уже на второй день пути, а потому ее с перерывами на сон – стоя – тащил на себе Симон. И, конечно же, когда последняя съеденная им пища окончательно растворилась внутри, стало чуть тяжелее. Это не было препятствием для движения: в лучшие годы Симону доводилось обходиться без пищи до сотни суток подряд, а воды, пусть и в виде вкраплений зеленоватого пресного льда здесь было достаточно.
Главное опасностью было теперь Солнце. Оно светило день ото дня все ярче, и одно время Симон даже брел в покрывшей лед морской воде по колено. А потом пошли трещины, и лед начал двигаться и щелкать – громко, пронзая звуком все ледяное поле до горизонта, а в тот день, когда он увидел синие холмы далекого берега, лед кончился. Впереди плескалось чистое море.
– Проснись, Елена, – негромко попросил он.
Царица Цариц пошевелилась. Все последние дни она отчаянно мерзла, а потому так и спала, всем телом прижавшись к его спине. Убедить ее в том, что двигаться намного теплее, а еда неважна, он так и не смог.
– Это Египет? – сонно спросила она.
– Скорее всего, да. Но льда больше нет. Я бы доплыл и вернулся с лодкой. Подождешь?
Елена прижалась к нему еще крепче.
– Нет. Не оставляй меня. Я всего лишь женщина. Я боюсь.
Симон прислушался. Она и впрямь чувствовала себя неважно: усталость, слабость, дурнота – все то, что происходит с тем, кто боится смерти. Они должны были научить ее преодолевать подобные вещи, но прибыл Ираклий с солдатами, и Елена угодила в монастырь, по сути, в тюрьму.
– Ты была очень способной девочкой, – сокрушенно вздохнул он и двинулся краем льда; возможно, где-то лед подходил к берегу ближе. – Ты ничего не боялась. Ты понимала новое даже быстрее, чем я.
Он снова, еще более сокрушенно вздохнул и умолк.
– А еще? Расскажи обо мне еще… – ожила Елена.
– Помнишь, как я водил тебя в Иерусалим?
– Там, где разноцветные лотосы?! – тихонечко взвизгнула Царица Цариц. – Под водой! Мне так понравилась!
– Верно, твой Иерусалим был подводным, – подтвердил Симон; он провел ее туда двенадцатью ступенями – в точности по Богослову. – Многие плачут на этом пути; некоторые – пугаются; кое-кто с полпути возвращается назад, а тебе понравилось – причем, сразу!
– Я и Джабраила помню, – заторопилась она, – он без лица!
– Верно, – рассмеялся Симон, – архангелам человеческое лицо без надобности. А ты помнишь, что он с тобой сделал?
Симон даже спиной ощутил, как она смутилась.
– Помню…
Симон тоже помнил. Неясно, почему, но Джабраил заменил ей все органы точно такими же, но сделанными из драгоценных камней. И сердце Царицы Цариц стало смарагдовым, мозг – аметистовым, а матка – из чистого, отдающего красноватым золота, наверное, единственная такая в мире. Симон и сейчас прозревал этот Дар Небес у нее внутри. Да, он знал, что разрежь Елену, и обнаружишь обычные человеческие органы, но он же видел: их свечение в мире истинном вовсе не равно человеческому. В мире истинном Елена сияла – вся, ни в чем не уступая, ни Мухаммаду, ни ему самому.
«Да… ты нам ровня…»
* * *
Хаким узнал о сдаче Родоса одним из первых. Теперь в руках курейшитов… нет, уже не только курейшитов… в руках мусульман была вся Нило-Индийская торговля. Таких денег Хаким никогда в руках даже не держал.
«Думаю, Александрия тоже будет нашей, к осени, – сообщал ему, как впрочем, и всем остальным, Амр, – взять силой ее немыслимо, но империя гниет и распадается изнутри. Я узнавал: внутри этого большого города наших союзников даже больше, чем противников. Ненамного, но больше…»
– Нет, слишком уж быстро все происходит, – постарался остудить собственный восторг Хаким, – здесь жди какого-нибудь подвоха.
«Костас совсем озверел, – писал далее Амр, – никто его не любит, и чтобы найти денег на войну, он повсюду ищет предателей. Когда находит, кого обвинить, пусть облыжно, убивает. Особенно достается евреям…»
– Что ж, узнаю Костаса… – пробормотал Хаким и замер, глядя в пространство.
Евреи очень помогли победному шествию ислама: Моисей и его добровольцы оказались на стороне Амра в самый рискованный момент. И в перспективе с евреями, как наиболее верными и важными союзниками, придется делиться… и основательно.
– А ведь Костас вовсе не глуп…
Для Хакима было бы лучше всего устранить становящихся ненужными союзников именно сейчас, когда империя уже практически пала, а евреи еще не вошли в силу…
«И как это сделать?»
Хаким взволнованно заходил из угла в угол. Обвинить евреев в предательстве, как сделал Костас, было невозможно: они и теперь бились бок о бок с мусульманами. Посеять слухи о том, что они ввязались в эту войну из корыстолюбия, сложно: элефантинцы встали рядом, когда о том, что весь Египет упадет в руки мусульман, даже не думали. Напротив, они пришли к Амру, когда весь его отряд был обречен на быструю и бесславную гибель.
«Поймать их на утаивании добычи?»
Утаиванием занимались все и повсеместно, – война есть война. Однако и это не годилось, Хаким имел все основания опасаться, что ему тут же припомнят спекуляцию чеками на зерно для голодающих. А главное, в таком деле следовало бить наповал и лучше, если чужими руками.
«Мухаммад?»
Если бы обнаружилось, что Мухаммад имел против евреев нечто достойное внимания, Хакима бы поддержали. Вожди обязаны были сообразить, как важно оттереть главного союзника именно сейчас, до того, как начнется подсчет и передел общей на всех сказочно большой египетской добычи. Но для этого было необходимо это найти у Мухаммада хотя бы два-три внятно выраженных послания…
* * *
Амр принял вернувшихся ни с чем посланцев за данью в зале приемов на сдавшемся ему недавно Родосе.
– Александрийцы отказываются платить, Амр, – прямо сказали послы. – Там у них новый воевода из армян – Мануил.
– А где Анастасий? – заинтересовался Амр.
– Костас его снял.
– А Теодор? Он же еще главнокомандующий?
– Да, – закивали послы, – но гарнизоном командует именно Мануил.
Амр расстелил карту и просмотрел путь от Вавилона до Александрии. Именно так ему предстояло идти – от города к городу.
– Значит, война…
Костас должен был понимать, что ему не удержать ни одного города – от Никеи до Карийуна [82]82
Крепость, прикрывавшая узкую косу, соединявщую Александрию с Египтом.
[Закрыть]. Просто потому, что никто не относится к нему, новому императору, как достойному преемнику Ираклия. Да, и построенный Ираклием флот не был столь же эффективен, как и прежде. Амр мог выставить на каждое судно империи два своих – из сдавшегося Зубайру военного флота. Более того, именно Амр контролировал Родос – лучшую и важнейшую из военно-морских крепостей Ойкумены. И, тем не менее, Костас шел на конфликт.
– Костас чего-то боится, – констатировал он и повернулся к Менасу, – чего он может столь сильно опасаться, чтобы начать войну таким неготовым?
– Смещения… – уверенно ответил купец, – Костас понимает, что империя трещит по швам. А война с тобой может обернуться и победой. Ты же выигрываешь? Вот и Костас на то же надеется.
Амр пожал плечами. Ему помогал Единый, а то, что вытворял византийский император, даже его собственные помощники считали изуверством.
А уже на следующий день пришло известие, что люди императора под предлогом борьбы с раскольниками и предателями начали убивать и грабить всех подряд – от евреев до монофизитов и несториан. Костас так и не смог отказаться от однажды начатого курса на поиск врагов и заговорщиков и теперь давил до конца.
– Выходим, – кивнул Амр Зубайру.
– Давно бы так… – расцвел огромный явно заскучавший эфиоп.
* * *
Кифа работал, не покладая рук. Сразу после завтрака и утренней прогулки по уже начавшему голодать Константинополю он садился за стол и начинал излагать то, что посылал ему Господь. И однажды озарение пришло.
– Совесть – вот единственный кнут, которым человек способен загнать сам себя до смерти, – немея от восторга, выложил он пером на папирус. – Поступок по совести вот единственное, в чем человек не станет обвинять никого, даже себя.
По спине пробежал озноб.
Даже если бы нашелся Агнец, могущий просить Отца за всех…
А такой Агнец уже мог быть рожден – той же Еленой.
Даже если бы этот Агнец был принесен в искупительную жертву…
А столь всеобщую жертву мог принести любой жрец любого храма любым способом.
Даже если бы Отец принял эту жертву и наконец-то удовлетворился…
А причин не принять ее попросту не было.
Этого было бы недостаточно.
Человек – суть всех проблем – оставался тем же: грешным, алчущим, жаждущим и своенравным. Кровавая жертва отлично спасала человечество от его Отца. И она совершенно не спасала потомство Адама от самого себя.
– И только совесть… – проронил Кифа и замер.
Если бы человек осознал, ЧЕМ пожертвовал Господь, пролив кровь собственного Сына…
Если бы человек представил, КАКОЙ ценой куплено его Спасение…
Если бы человек хоть на мгновение ощутил, НАСКОЛЬКО он виновен перед Агнцем…
Кифа прикрыл глаза. Жить с таким грузом столь же счастливо и беззаботно, как и прежде, стало бы невозможно. Он сам, несмотря на двадцать восемь прошедших лет, помнил, как убивали его учителя, до деталей. Нет, ему ничего не снилось: ни хруста, ни жутких криков забиваемого камнями грека, ни забрызганного кровью песка. Кифа просто помнил. Все.
– Если бы эти суки… – он всхлипнул и рывком отер сбежавшую по щеке слезу, – познали хоть сотую долю того, что познал я…
Человек стал бы иным.
И вот для этого было необходимо Слово. То самое, что равно делу.
* * *
Симон отыскал средство переправы дня через два. Во льду у самой воды виднелась вмерзшая лодка с четырьмя старыми уже начавшими разлагаться на весеннем солнце трупами.
– Не подходи, – попросил он Елену, опустил ее на лед и на некоторое время ушел в себя.
Трупы определенно были опасны, действительно опасны. В мире истинном значилось, что все четверо умерли около трех месяцев назад, однако дух чумы жил в телах до сих пор.
– Не подходи к ним! – крикнула Елена.
Она тоже почуяла опасность. Симон подал Царице успокаивающий знак и осторожно осел на колени против лодки. Сосредоточился и послал приказ: внятный и недвусмысленный.
Чума угрожающе заворчала. Ей некуда было переселяться.
Симон повторил приказ.
Чума злобно дыхнула в его лицо холодом и… подчинилась. Нет, страх был ей неведом, она просто уступала место хищнику куда как более крупному. Именно таким ей виделся в мире истинном Симон.
Он дождался мгновения, когда последняя искра жизни отлетит, перепроверил свои ощущения, подошел к лодке и принялся решительно отдирать примерзшие к доскам трупы и сбрасывать их в соленую воду. Убедился, что ни одного лишнего предмета, кроме весел, сломанной мачты и примерзшего к борту паруса, в лодке нет, и поманил Царицу Цариц.
– Помогай. Будем выламывать лодку изо льда.
Сейчас, когда солнце светило почти в полную силу, вокруг вмерзших в льдину бортов уже виднелась вода. Собственно, только поэтому часа через два они сумели выпихнуть лодку в море, а к закату вошли в бухту небольшого, приморского городка. И первое, что увидел Симон, были все те же трупы, – но не от чумы.
– Египет? – спросил он первого же встречного крестьянина.
– Ливия, – растерянно ответил тот. – Египет отсюда в двух днях пешком.
– А чья в городе власть?
– Костаса. Чья же еще? – удивился крестьянин. – У нас один император.
– Город воевал?
– Нет…
Симон непонимающе мотнул головой.
– А почему на улицах неубранные трупы?
– Несториане… – хмыкнул крестьянин. – Наши в городе предателей-еретиков и евреев бьют.
Симон задрал подбородок и тщательно осмотрел в небо. Комета в очередной раз уходила за горизонт, и виделась мелкой и слабой, однако, ощущение Вселенского конца уже не отпускало. Он искоса глянул на Елену.
«Успеет ли?»
Судя по тому, что в городе били не только чужих, но и своих, Господь настроился на завершение истории человека довольно серьезно. Елена могла просто не успеть зачать, выносить, родить и вырастить Спасителя.
* * *
Хаким говорил с пришедшим на прием поутру Зейдом практически до самого вечера, но философ и ученый как не понимал слов родного языка.
– Пойми, – снова и снова методично объяснял Хаким, – по сведениям купцов Костас богатеет и богатеет. Если так пойдет и дальше, Костас просто пригласит наемников: из Фракии, из Италии – отовсюду! И тогда Амру не устоять.
– Мухаммад не говорил того, что ты мне показал, – уперся ученый, – я записал его слова за всеми, кто знал Пророка при жизни…
– Глупец, – всплеснул руками Хаким, – еще немного, и Костас будет непобедим!
– Мухаммад не говорил этого, – насупился Зейд.
– Нам обязательно нужно последовать примеру Костаса, – нависал над ним Хаким, – иначе курейшиты никогда не станут здесь полноправными хозяевами!
– Мухаммад этого не говорил.
Хуже всего было то, что Хаким ничего не мог с ним сделать – ни снять кожу, ни рассечь пополам, на даже кастрировать. За кропотливым подвижничеством Зейда ревниво следили все родичи Мухаммада. Пришлось созывать совет.
– Вот, – бережно положил несколько исписанных разными почерками листков папируса Хаким, – это свидетельства достойных доверия людей о словах Мухаммада. Однако Зейд отказался признавать эти свидетельства как достоверные.
– И что там? – ревниво поинтересовался Али.
Хаким поднял один из листков.
– Посланник Аллаха сказал, – внятно, нараспев прочитал он, – не наступит последний час, пока мусульмане не сразятся с евреями и не убьют их…
– Ты с ума сошел! – выдохнула Сафия.
– Здесь так сказано, – развел руками Хаким, – а вот еще: пока камни и деревья, за которыми укрылись евреи, не скажут: раб Аллаха, здесь скрывается еврей, приди и убей его!
Родичи Пророка замерли. Все понимали, на что замахнулся племянник Хадиши.
– А ты не рано празднуешь победу, Хаким? – подал голос один из братьев Аиши. – Я вижу, что еврейская доля в общей добыче тебя гнетет, но Амр еще не занял Александрии, и наше положение неустойчиво…
– Так, я об этом и говорю! – с жаром кинулся объяснять Хаким, – еще немного, и Костас создаст на отнятые у своих евреев деньги армию, с которой ни Амру, ни кому другому не справиться!
– И ты предлагаешь нам проделать то же, что и Костас? – поинтересовался кто-то.
Хаким кивнул и потряс в воздухе заветным папирусным листком.
– Пророк сам указал нам на этот достойный выход. У меня есть свидетельства, что Мухаммад завещал нам вообще изгнать чужаков из Аравии!
Родичи Пророка зашептались. Владеть не только Проливом, но и всеми бухтами моря Мекканского – единолично, без тягостной необходимости учитывать права евреев, сирийцев, армян, греков и прочих соседей… это было заманчиво. Но брать на себя такой грех не хотелось никому.
– Откуда нам знать, что Мухаммад это говорил? – наконец-то выдохнул кто-то. – Почему мы услышали об этих словах только теперь?
– В том, что эти свидетельства появились именно сейчас, когда нам особенно необходимо единство, – с волнением произнес Хаким, – я вижу волю Единого.
– А я вижу перед собой клеветника, – подала голос все это время молчавшая по совету родичей Аиша.
Родичи Пророка замерли.
– Аллах свидетель, – поднялась Аиша, – мой муж никогда не поступался честью мужчины!
Мужчины загудели. Эта эфиопка все чаще их раздражала, а теперь фактически обвинила в готовности поступиться честью.
– Он не морил единоверцев голодом, как ты, Хаким! – с напором продолжила Аиша, – не предавал союзников, как уже готовы поступить здесь многие! И он никогда не призывал убивать «людей Книги»!
– Не слишком ли много ты говоришь, женщина?! – загудели вокруг.
– Ты забыла покорность!
Принцесса повернулась к родне.
– Аллах свидетель, я никогда и не была покорной – даже Мухаммаду, – покачала головой она, – но не было, и нет женщины, любящей Пророка больше, чем я. И я не позволю делать из наследия Мухаммада орудие вашей жадности!
* * *
Симон шел от селения к селению навстречу наступающим войскам Амра. Большей частью это были вчерашние варвары, только что принявшие ислам, но были здесь и сирийцы, и греки, и евреи – все, кто решил, что правда на стороне последователей Мухаммада. И, едва они входили в города, чиновники императора спешно бежали, начатая по приказу Костаса резня прекращалась, а горожане с изумлением понимали, что можно жить и по-другому.
И вот это терзало Симона более всего.
– Что тебя гнетет? – как-то спросила Елена.
Симон вздохнул.
– Я совершенно точно знаю, что Мир это Зло. На этом сходятся все, кто видит чуть дальше своего носа.
Елена не возражала. Ее личная жизнь была просто выброшена на помойку. Как тут возразишь?
– Однако Мир создан Творцом, и именно он – архитектор Зла, пронизывающего Ойкумену.
Елена понимающе кивнула; недаром она первые четырнадцать лет провела среди гностиков. Знала, о чем речь.
– То есть, именно Бог и есть главный Злотворец, – словно пытаясь убедить сам себя, завершил Симон.
– И что тебя смущает? – подняла брови Елена.
– Мухаммад, – честно признал Симон, – я никак не пойму, в чем здесь подвох. Там, куда приходят его люди, воцаряется справедливость. Неполная, часто варварская, но справедливость.
– Ну, и что? – развела руками Елена. – Просто Мухаммад – хороший человек…
– Не-ет!!! – заорал Симон. Нет! Нет! И нет! Мухаммад – пророк! А все пророки – Божье орудие!
Елена испуганно вжала голову в плечи, и Симон сбавил тон.
– Пойми, Елена… – скорбно вздохнул он, – Мухаммад не имеет права быть хорошим. Он должен быть орудием Творца. А Творец – есть Зло. Огромное Зло.
Елена подождала, скажет ли он что-нибудь еще, поняла, что не скажет, и все-таки спросила:
– А ты никогда не допускал, что ты можешь ошибаться? Что это все – ересь, а ты – еретик [83]83
Ересь – точный перевод «ошибка»; еретик – «ошибающийся».
[Закрыть]…
Симон развел руками. Он проверял все свои выводы тысячекратно, и, конечно же, он допускал, что мог в чем-то заблуждаться. А, судя по тому, что он видел в каждом городе, его ересь о Мухаммаде и Творце крылась в чем-то главном, в чем-то фундаментальном.
* * *
Кифа завершил свой парадоксальный труд в тот самый день, когда получил приказ отбыть в Александрию – вместе с императором Костасом, точнее, на судне его свиты. И вот главный вывод, который он сумел сделать, пугал даже его самого: человека следовало сделать виновным. Неизбывно.
Причем, категорически не следовало делать человека виновным перед Господом непосредственно. Изрядно уставшие от ярости Небес, люди давно не считали, что должны Отцу так много. Подспудно все были уверены, что если в прошлом и был какой-то грех, то Отец многократно за него поквитался – болезнями, катастрофами и даже самой этой жизнью. Человека следовало сделать виновным перед Агнцем. Перед тем, кто не стал бы причинять страданий ни единому живому существу. Перед тем, кто весь – Добро и Сердечность, Прощение и Приятие; перед тем, кто и есть – Спасение. Именно вина перед Ним способна была разбудить совесть, а более жестокого кнута Кифа не знал.
Ну, а пока он прибыл в Александрию и тут же погрузился в агентурную работу и уже видел: все идет ровно так, как надо. Костас поступал абсолютно логично: имитировал борьбу с врагами Церкви и заговорщиками, а тем временем, под шум погромов и церковных скандалов собирал в своих руках главное – денежные средства. Ну, а первым делом он принялся вывозить зерно из Александрийских зернохранилищ.
Понятно, что горожане заволновались, а купцы и, в первую очередь, прибывший в Александрию Менас запротестовали, но здесь императору помог многоопытный Кифа.
– Следует увеличить богатства евреев и еретиков, – посоветовал он.
– Как? – не понял Костас. – Зачем?
– Вы имеете право конфисковать их собственность, – пояснил Кифа, – никто не подвергает это ваше право сомнению.
Костас пожал плечами. Это его право и впрямь никто из настоящих, правильных христиан не оспаривал.
– Сделайте так, чтобы большая часть зерновых запасов на имперских складах по документам принадлежала именно еретикам и евреям, конфискуйте и вывозите столько, сколько вам надо.
– Подделать бумаги? – покраснел Костас.
– Да, – кивнул Кифа, – юридические архивы Мусейона в твоих руках, император. Внесите туда правки, и никто ничего никогда не докажет.
– Но меня спросят, а куда делось наше зерно? Как оно попало в учет евреям и еретикам?
– А вот это пусть они у евреев и еретиков и спрашивают.
Костас надолго замер, а потом расхохотался. Предложить купцам затребовать возмещения от людей, с которых давно сняли кожу, это и впрямь было весело.
Кифа же и показал, как это делается. Чем в более глубокий конфликт со своими купцами влезал Костас, тем сильнее он зависел от купцов Генуи и Венеции. Так что, на этом этапе конфликт следовало углублять.
– При сегодняшней политике империи, ваши договоры с купцами опасны, – квалифицированно и честно объясняли крупнейшим землевладельцам агенты Кифы, – если хотите сохранить свое состояние, немедленно расторгайте все юридические договоры.
– Как это? – не сразу понимали аристократы. – Почему? Зачем?
– Поймите, сегодня купец – просто купец, а завтра он – враг императора и заговорщик, особенно, если он еретик или еврей, – объясняли им существо дела, – ну, и где ваше зерно окажется?
– В казне императора… – потрясенно шмыгали носами аристократы.
И договоры тут же расторгались, многолетние связи рушились, а спустя каких-то две-три недели, Костас не знал о реальной ситуации в Египте почти ничего – учет рухнул вместе с торговыми связями.
Намечались нужные сдвиги и в стане аравитян. Едва отнятое у Ираклия зерно стало кончаться, Амр начал беречь провиант и уже не рисковал вербовать варваров целыми племенами. Это снижало его шансы закрепиться в Египте многократно. А уж когда Кифа узнал, что мусульмане скопировали политику Костаса и начали вытеснять купцов, не принявших ислам, стало ясно: развязка близка. В условиях затяжной войны только иноверцы и тащили на себе торговлю и налоги, а значит, в конечном счете, и бюджеты воюющих сторон.
Кифа изучил документы крайне внимательно, и вывод был однозначен: еще три-четыре месяца и оба вцепившихся друг другу в глотки врага рухнут, а на пустое пространство придут те, кто этого действительно достоин.
* * *
Халиф принимал Хакима не в лучшем расположении духа. Уже привыкшие к росту своего влияния родичи Пророка ожидали и роста своей доли в добыче: зерно сейчас продавалось – лучше не надо. Вот только зерна приходило из Египта все меньше и меньше. Ясно, что озабоченный халиф отправил Амру письмо со строгим наказом увеличить отсылаемую в Аравию долю военной добычи.
