Текст книги "Орден последней надежды. Тетралогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 84 страниц)

– Шпионил за вами, – легко иду я на сотрудничество. – Простите, друзья мои, я делал это не по велению души, а по принуждению!

Я покорно склоняю голову, отдаваясь на милость строгих судей. Баварцы быстро переглядываются, краем глаза я замечаю их довольные ухмылки. Клиент вполне готов для вербовки, даже пугать не пришлось.

– Выкладывай все без утайки, – деловито велит маркграф. – И помни: только потому мы тебя барону де Рэ не отдали, что нравишься ты нам. А вот барону – нет. Он, бедолага, отчего‑то вбил в голову, что не лекарь ты, а искусный убийца, нанятый его врагами. Потому Жиль де Лаваль собирается тебя схватить и долго пытать, а после предать лютой смерти. Вот и выходит, что одни мы и есть твои настоящие друзья, которые от всех невзгод защитят. Ты понял?

Затравленно оглядевшись по сторонам, я нехотя киваю.

– Тогда давай с самого начала, – велит Фердинанд.

Я открываю рот для красивой байки, ибо плох тот телохранитель, что в подобной ситуации не сумеет притвориться немощным и неумелым, приписав все успехи случаю, а поражения – собственным недостаткам. Громкий стук в дверь заставляет Пьера вздрогнуть, а я давлюсь заготовленными словами.

– Что случилось? – поднимает брови маркграф Фердинанд, а его ладонь заученно шлепает по рукояти меча.

Секунда – и все трое баварцев уже на ногах. Настоящие воины в любой момент готовы к неприятным сюрпризам. Им даже не надо одевать доспехи, похоже, они их и на ночь не снимают. Младший, Пьер, беззвучно распахивает дверь, выходит и возвращается в комнату буквально через минуту.

– Дофин Карл вызывает Жанну к себе, – угрюмо роняет он. – Дева собирается взять нас в поездку.

Баварцы переглядываются, маркграф Фердинанд властно бросает Пьеру:

– Посторожишь нашего друга, пока мы не вернемся. Я полагаю, что вам лучше остаться здесь, в охотничьем домике.

Пьер молча кивает, дубовый табурет протестующе скрипит под этой грудой тренированного мяса. Я ухмыляюсь самым краем рта. Да уж, настоящего мужчину видно даже в мелочах. Ни на секунду не задумываясь, баварец уселся так, чтобы видеть одновременно и меня, и вход в комнату, вдобавок ко всему упорно продолжает точить кинжал. Боец из Пьера замечательный, а вот тюремщик – аховый. Скоро он и сам поймет, что удержать в плену обученного францисканцами специалиста куда сложнее, чем простого дворянина.

Пользуясь тем, что рот мне не заткнули, я решаю наладить общение. Надо использовать любую возможность для освобождения, ведь чем дальше, тем меньше шанс уйти от баварцев живым. А ну как бросят они меня в темницу и позабудут выпустить в той суматохе, что их стараниями вскоре должна разразиться во Франции? В камеру к ценным пленникам здесь принято слать дюжего кузнеца, который заклепывает железный обруч на шее, руке или ноге трофея, а затем крепит его к намертво вделанной в стену цепи. Получается дешево и сердито, а главное – надежно. Потому я приложу все силы, чтобы исчезнуть отсюда еще до знакомства с кузнецом.

– Можно хотя бы перекусить? – нерешительно спрашиваю я Пьера, жадно пожирая глазами расставленную на столе снедь. – С самого утра крошки во рту не было!

– Так старался все вынюхать, что и поесть не успел? – скривившись, словно раскусил лимон, тяжело роняет баварец.

Но, добрая душа, пододвигает поближе ко мне пару блюд с увесистыми ломтями жареного мяса. Хищно блестит лезвие, острый как бритва кинжал рассекает одну веревку, и я с облегчением трясу левой рукой, разминая застывшие мышцы. Что ж, и на том спасибо, дальше я и сам вполне справлюсь. Мило улыбнувшись, я громко сглатываю слюну и, перехватив поудобнее массивное серебряное блюдо с грубо нарезанными кусками мяса, со всей доступной силой и скоростью бью им благодетеля в лицо. Есть на голове и шее человека несколько уязвимых точек, уверенное попадание ребром тарелки во всякую из них со стопроцентной гарантией выводит из строя любого здоровяка. Я выбираю наиболее щадящий вариант – ну не зверь же я, в конце концов, чтобы крушить Пьеру череп или перебивать трахею. Обливаясь кровью из перебитого носа, великан грузно рушится на пол, деревянные доски жалобно скрипят, но удар держат.

Я кидаю на тело быстрый взгляд. Нет, не убил, баварец жив. Тут главное – попасть ровно в центр переносицы, без уклона. Пойдет удар вниз – толку не будет, скосишь вверх – пиши пропало. Носовая кость с легкостью войдет в мозг, круша тонкие внутренние пластинки черепа... Тогда – либо мгновенная смерть, либо сильнейшее носовое кровотечение, которое ничем не остановить. Потеря, понятно, была бы небольшая, но Пьер дорог Жанне, а потому пусть живет. Не теряя даром ни секунды, я вместе со стулом прыгаю к ножу, лежащему на другом конце стола. Надо исхитриться не упасть, иначе уже не встану, так и буду беспомощно извиваться на полу, пока не очнется нокаутированный Пьер... Ура, дотянулся! Бритвенной остроты лезвие мигом перехватывает опутывающие тело веревки, и я свободен.

Черт, как же затекли ноги! В нетерпении я тру и щиплю их, стараясь как можно быстрее восстановить кровообращение, сейчас мне дорога каждая минута. Наконец онемение проходит, кровь жаркой волной растекается по мышцам, я стискиваю зубы от боли, на подгибающихся ногах отрываюсь от стула, делаю неуверенный шаг, затем еще и еще. Первым делом я погружаю комнату во тьму. Восковые свечи толщиной чуть ли не с предплечье гаснут неохотно, фитили рдеют в темноте, как глаза хищного зверя. Широко улыбаясь, я выхватываю меч из ножен Пьера. Ну, здравствуй, дружок, мы снова вместе. Снаружи слышны приближающиеся шаги. И кого несет в такую пору, что за гнусная манера шляться по ночам? Жаль, не с кем побиться об заклад, но готов поспорить, что вовсе не друзья громыхают тяжелыми сапогами за дверью.

И точно, я как в воду глядел. Дверь с силой распахивается, и в комнату вваливаются Гюнтер и Миллер, баварцы из баннера маркграфа Фердинанда, оба высокие, широкоплечие, с наголо выбритыми головами. Раньше я их даже путал, до того похожи друг на друга эти суровые молчаливые воины. Они различаются только цветом глаз – у одного они серые, а второй кареглазый. Не зря я торопился освободиться, как сердцем чуял, что Пьеру пришлют подмогу! Гюнтер в здоровенной лапище бережно сжимает подсвечник с двумя зажженными свечами, его лоб нахмурен, губы поджаты, усы недовольно встопорщены. Топающий следом Миллер шепотом бранится. Похоже, ради меня баварцев оторвали от чего‑то важного, вроде игры в кости. Как только тусклый свет выхватывает из темноты пару сапог сорок седьмого размера, оба воина останавливаются как вкопанные. Пока они тупо пялятся на Пьера, пытаясь рассмотреть, кто же это разлегся на полу, я с силой бью обоих по затылку. На этот раз все получается практически бесшумно, оглушенный Гюнтер падает на Пьера, а Миллера я успеваю бережно подхватить, не даю загреметь навешанным железом.

Странно устроена наша жизнь. Нет у тебя спешного дела – в любом направлении дорога свободна, хоть хороводы по ней води. Если же на кону стоит судьба целого королевства, то враги, как назло, не только оставляют тебя под присмотром верзилы, который в три раза сильнее, но и шлют к нему кого‑нибудь на подмогу. Если я сражаюсь за правое дело, тогда отчего же врагов целая туча, а я – один как перст? Непонятно.

Я осторожно выскальзываю из комнаты, на цыпочках пробегаю пустой коридор и сквозь первое же попавшееся окно выбираюсь наружу. Мигом перемахиваю через ограду и тут же растворяюсь в ночном лесу. Из охотничьего домика я ушел незамеченным, главное теперь – побыстрее добраться до оставленного в полумиле отсюда коня. И пока я бреду по темному лесу, отчаянно страшась заблудиться и в любой момент ожидая неминуемой погони, в голове все крутятся, мешаясь, две мысли. Каким образом барон де Рэ собирается убить дофина Карла, да этим, вдобавок, еще и скомпрометировать его? И кто же тот французский полководец, что должен поднять армию в поддержку заговорщиков?

Часть 2СПЕЦИАЛИСТ ПО ОСОБЫМ ПОРУЧЕНИЯМ

Глава 1

Июль 1429 года, аббатство Сен‑Венсан – замок Шинтосе.

Как отнять миллион

К кому может обратиться за помощью молодой человек, находящийся в стесненных обстоятельствах, кто поверит ему, если не наставник?

– Здравствуйте, отец Бартимеус, – говорю я.

– Робер, ты совсем забыл старика! – Секретарь аббата откладывает исчерканный лист бумаги, жесткий взгляд смягчается, бледное лицо расцветает искренней улыбкой. – Что привело тебя ко мне на этот раз? Неужели ты опять будешь беспокоить наших упрямых бретонцев, отрывать их от литья пушек ради создания какого‑нибудь хитроумного оружия?

– Я тоже рад вас видеть, наставник, – признаюсь я. – Прошу простить мой запыленный вид. Я так спешил к вам, что даже не успел привести одежду в порядок.

Наставник вальяжно машет рукой, мол, все пустое, и небрежно роняет:

– Итак?..

– К сожалению, я здесь по печальному поводу.

– И что же случилось? – вскидывает брови отец Бартимеус.

– Заговор против дофина, – коротко говорю я.

– Заговор, – медленно тянет священник. – Да, это весьма любопытно. Садись. – Он машет в сторону гостевого стула, сам устраивается поудобнее за рабочим столом. – Ну же, начинай, я просто сгораю от нетерпения.

– В день коронации Карл Валуа будет убит, – начинаю я. – Главный заговорщик и претендент на трон – хорошо известный вам Жиль де Лаваль барон де Рэ, тот самый поклонник сатаны, что ушел от меня у Невильской трясины в прошлом году.

Наставник медленно опускает морщинистые веки. Пусть минуло два года, он во всех деталях помнит дело о пропавших детях. В тот раз я получил неограниченное право на наведение должного порядка, но так и не сумел довести дело до конца. Если бы я тогда шевелился чуть быстрее, то мог перетопить в том бездонном болоте всех сатанистов Европы, никто бы и слова поперек не сказал. Увы, не справился. Благо реабилитировал себя тем, что сорвал внезапное нападение англичан на Орлеан. До склероза отцу Бартимеусу еще ой как далеко.

Я продолжаю:

– Барона поддерживает баварский герцог Людовик Виттельсбах, а средний сын герцога Фердинанд, маркграф Бранденбургский, постоянно находится рядом с Жанной д'Арк. Нам он знаком под личиной ее телохранителя Жана де Ли, среднего из баварских «братьев». Заговорщики решили возвести на трон Орлеанскую Девственницу, мужем которой и должен стать барон де Рэ.

– Чьим именно мужем, пастушки Жанны д'Арк или некоей графини Клод Баварской?

– Ныне активно распространяются слухи о якобы текущей в жилах Жанны‑пастушки королевской крови. За то, мол, святые и избрали ее в освободительницы Франции, – замечаю я.

– Понятно, – отсутствующе отзывается наставник. Пару минут он молчит, брови сдвинул к самой переносице, морщины на лбу становятся все глубже. – Какой же награды требуют баварцы за оказанную помощь? – наконец интересуется отец Бартимеус.

– Все графство Фландрийское и часть герцогства Бургундского.

– То‑то мы удивлялись, отчего германцы никак не выступят против Чехии, – вполголоса замечает наставник. – А ведь Папа Римский давным‑давно переправил им деньги на крестовый поход против славян. М‑да, лакомый кусочек хотят заглотить баварцы.

Я киваю и добавляю с полнейшей уверенностью:

– Жиль де Лаваль готов на все, лишь бы стать королем.

– Генеральные Штаты никогда не пойдут на то, чтобы поставить женщину во главе королевства, – вслух размышляет наставник, глаза его хитро поблескивают, как во время наших давних разговоров.

– Армия освобождения заставит их, – уверенно парирую я. – Уже сейчас в войске двадцать пять тысяч человек, кто сможет им противиться?

– Ну, допустим, – подумав, кивает отец Бартимеус. – И что же дальше?

– А дальше все просто, – отвечаю я. – Как только Жанну провозгласят королевой, в тот же вечер французское войско, не обращая внимания на англичан, входит в Бургундию. Со стороны германской границы в герцогство Бургундское вторгнется немецкое войско, якобы собранное для очередного крестового похода против чешских «сироток». Все члены семьи Филиппа Доброго будут вырезаны. После завоевания Бургундии объединенное войско обрушится на англичан, и те не смогут устоять. Как видите, план весьма несложный.

Закончив, я замолкаю. Наставник задумчиво тарабанит пальцами по столу, взгляд у него становится каким‑то отсутствующим.

– Это может сработать, – признает он наконец. – А теперь поговорим о доказательствах. У тебя они есть, или все это бесплодные мудрствования? Понятно, что я поверю тебе на слово, но для господина Гаспара де Ортона, нашего аббата, потребуется что‑то повесомее. Слово простого рыцаря против слова кузена дофина – это даже не столько смешно, сколько печально.

– Я прихватил прекрасное доказательство, сейчас оно ждет за дверью, – говорю я в ответ. – Это правая рука бароне де Рэ, некий господин де Мюрраж. Он пойман на том, что платил распространителям слухов. Запущенная им сплетня свежа и умна. Якобы Орлеанская Дева лечит у бедняков золотуху, чахотку и параличи одним прикосновением. Вроде как уже есть десятки и сотни исцеленных, число которых все растет. – Наклонившись вперед, я добавляю: – Не удивлюсь, если и впрямь появятся люди, которые будут кричать на всех площадях о своем выздоровлении. Или того чище, на пути Жанны поставят носилки с недужными, и эти бедолаги станут совершенно здоровыми от одного ее взгляда!

Люди мы взрослые, а потому прекрасно понимаем, как делаются подобные вещи, разжевывать ничего не надо. Наставник стискивает руки, глаза его наливаются кровью, нижняя челюсть выезжает вперед, словно у драчливого рыцаря, голос дрожит от негодования:

– Лечение золотухи – древнейшее доказательство божественной благодати, что лежит на истинном короле. А уж избавление от чахотки и параличей и вовсе прерогатива святых!

– Хуже всего, что это весьма распространенное в народе суеверие, – нейтральным голосом поддакиваю я. – Им дай только намек, остальное сами додумают. А сервы молчать не станут, они и без того гордятся тем, что надежда Франции вышла из простых пастушек! Все королевство мгновенно забурлит, заволнуется.

Наставник отвечает мрачным взглядом. Если хотите знать, я и в самом деле не понимаю, каким образом люди, страдающие тяжелым кожным недугом, вдруг исцеляются от простого прикосновения, гнойные корки опадают, являя взору здоровую чистую кожу. Ну а излечение туберкулеза или паралича вообще за гранью моего понимания. Здесь особо замечу, что не все исцеленные – жулики или истерички, далеко не все. И никто не скажет с уверенностью, что это, самовнушение или нечто иное. К двадцать первому веку человечество повидало множество чудес, тут и ходящие по огню, и исполняющиеся пророчества, и прочая, и прочая. Замечу, что медицина отнюдь не относится к разделу точных наук, а человек – воистину одно из самых загадочных чудес мироздания.

– Это кощунство, – уверенно резюмирует отец Бартимеус. – Так где, ты говоришь, сейчас находится тот мошенник и грязный плут?

– За дверью, – мягко напоминаю я. – Прикажете позвать?

Наставник молча кивает, лицо его темно, как грозовая туча, губы стиснуты, в суженных зрачках пляшут алые искры. Выглянув за дверь, я делаю знак, и в кабинете тут же становится людно.

Первым влетает дворянин в дорогом камзоле, шелковой рубашке с кружевами и щегольских брюках из утрехтского бархата, который намного превосходит брюссельский как качеством, так и ценой. Он обут в кожаные сапоги прекрасной работы, на пальцах вызывающе посверкивают золотые перстни с каменьями. Лицо надменное, холеное, с аккуратной бородкой и ухоженными усами. Черные как деготь глаза безостановочно мечут молнии, тонкие губы заметно подрагивают, то и дело обнажая клыки. Может, оттого он сердит, что после долгой дороги ему не дали времени выбить пыль из камзола, сапоги не начистили до блеска, а заросшие щеки не поскребли острой бритвой, не сбрызнули одеколоном. Что делать, время ныне горячее, каждая минута на счету.

Войди де Мюрраж один, сразу разразился бы площадной бранью, начал бы топать ногами и вести себя крайне некорректно. Но следом за ним проскальзывают хмурые люди в черной монашеской одежде, которые обычно дежурят перед дверьми кабинета. Даже удивительно, как мягко и проворно могут двигаться люди таких габаритов. Хищники, натуральные хищники, только находящиеся на нашей, правой стороне. Это я попросил их присмотреть за пленником, заверив, что секретарь господина аббата обрадуется гостю, как родному. Целовать в десны, наподобие Петра I, разумеется, не будет, но уж по душам‑то побеседует весьма и весьма охотно, с присущей ему обстоятельностью. Присмотреть‑то они, конечно, присмотрели, но в кабинет одного не впустили. Очень уж мерзок этот гость, словно с душком, от такого только и жди какой пакости. Или душить кинется, или на пол станет плевать, словно в хлеву родился. За таким глаз да глаз нужен!

Почтенный господин де Мюрраж раздраженно дергается, пытаясь сбросить с плеч руки монахов, но безуспешно. Те словно и не замечают, что стоящий между ними человек, ростом едва по плечо смиренным инокам, пытается кричать, топать ногами и даже буйствовать. Наконец один из них едва заметно стискивает пальцы, и де Мюрраж, вскрикнув от боли, тут же замолкает. Его лицо, враз побледнев, вмиг теряет воинственное выражение, на лбу выступают крупные капли пота. Монах, удовлетворенный наступившей тишиной, чуть ослабляет пальцы. Я бросаю взгляд на чудовищную кисть, полностью закрывающую плечо дворянина, и понимаю, что череп де Мюрража треснет в каменных пальцах гнилым орехом, если инок того захочет. Но сам по себе он не захочет. В этом кабинете властен лишь один человек, все здесь делается по его желанию.

– Сын мой, – морским приливом рокочет наставник. – Ты находишься в гостях у Третьего ордена францисканцев. Это аббатство Сен‑Венсан, а я отец Бартимеус, секретарь господина аббата. Все, кто присутствует в моем кабинете, являются скромными служителями Господа, а потому ты можешь быть откровенен. Ничто, тобой сказанное, не вырвется за пределы наших стен. Чувствуй себя словно на исповеди. – Наставник чуть наклоняет голову, его глаза, острые как бритвы, пристально изучают пленника, который с вызовом встречает взгляд священника. – Направо от тебя – скромный послушник брат Робер. По бокам – братья Гюстав и Александр, – продолжает отец Бартимеус. – А теперь представься нам.

Несмотря на тяжелую трехдневную скачку со связанными руками и только что испытанную боль, дворянин ничуть не сломлен. Выпрямившись, насколько позволяют тяжелые лапы медведеподобных монахов, он гневно бросает:

– Да что же творится во французском королевстве! Преданного дофину дворянина похищают убийцы и злодеи, причем даже толком не узнав его имени! Немедля прикажите этим людям отпустить меня, или вы ответите за проявленную дерзость! Я – сьер Леонард де Мюрраж, верный вассал Жиля де Лаваль барона де Рэ, кузена его королевского величества дофина Франции Карла Седьмого!

Выкрикнув эту тираду, шевалье победно подбоченивается. Он явно ждет, что его немедленно отпустят, извинятся за причиненное беспокойство, вдобавок посулят меня строго наказать. Вот так прямо возьмут и поругают, велят, чтобы впредь не безобразничал. Понятно, что на самом деле никак не накажут, но хотя бы вслух пообещают, выкажут уважение к столь важной персоне. Несколько минут в кабинете стоит мертвая тишина. Де Мюрраж вызывающе уставился прямо в лицо наставника, тот с брезгливой усмешкой сверлит рыцаря суженными глазами.

Секрет такого взгляда прост: надо смотреть не в глаза противника, а сквозь них, на заднюю стенку черепа. При этом оппонент мгновенно теряется, никак не поймет, болезный, куда же вы глядите. О нет, наставник вовсе не пытается победить в поединке, мол, кто первым отведет взгляд, тот и проиграл. Состязаться в чем‑то можно лишь с равным, не так ли? Медленно текут минуты, и дворянчик вдруг начинает дрожать. Просыпавшимся горохом стучат зубы, побледнели губы под черными как смоль усами, мелко трясется подбородок.

– Ваше впечатление, брат Робер? – прерывает тишину гулкий голос наставника.

– Совершенно с вами согласен, отец Бартимеус. Это еретик, причем из самых опасных! – неприятным голосом констатирую я. – Ну да ничего, ломали и не таких! Обещаю, не пройдет и недели, как мерзавец сам запросится в лоно матери нашей, католической церкви.

– Мерзавец! – вот и все, что удается выкрикнуть пленнику.

Тут же вновь трещат кости под толстыми, как корни дуба, пальцами монаха, и де Мюрраж замолкает, корчась от боли.

– Ты уже не рыцарь и даже не дворянин, – сухо констатирует наставник. – За судом, который лишит тебя прав на золотые шпоры и дворянский герб, дело не станет. Но сейчас не об этом. Ты сообщник, верный слуга заговорщика, решившего свергнуть короля, данного нам Богом. Это чудовищное злодеяние! Но и это еще не предел твоего падения! Ты – пособник сатаниста, вздумавшего свергнуть светлую веру в Христа, принести на землю Франции культ Рогатого! Святейшей инквизиции мы передадим тебя позже, для начала подвергнем покаянию у нас. Ты, наверное, не знаешь, что святой Франциск Ассизский, покровитель нашего ордена, – главный противник Вельзевула. И нам не привыкать сражаться с грязными прихвостнями дьявола!

Лицо де Мюрража побелело, зрачки расширились, взгляд мечется по кабинету в тщетных поисках спасения, рыцаря бьет мелкая дрожь. Словами «инквизиция» и «пособник дьявола» во Франции не шутят, их бросают в лицо лишь тогда, когда есть весомые доказательства. Представление о Средних веках как о времени крайнего беспредела, когда любого человека могли бросить в костер по малейшему навету, ничуть не соответствует истине. Родилось оно перед Великой Французской революцией, когда масонам, рвущимся к власти, позарез надо было скомпрометировать главного противника, католическую церковь.

Да, были перегибы, когда к власти в инквизиции прорывались отдельные изуверы, но в основном на кострах гибли настоящие, реальные еретики и язычники. Церковь была молода, а потому к отрицающим Христа относилась крайне болезненно. Примерно так же, как современные мусульмане, когда их дразнят отдельные недоумки. За семьсот лет во всей Европе инквизицией было казнено четыре миллиона человек, то есть почти шесть тысяч человек за год, в Англии и Франции, Испании и Португалии, Нидерландах и Германской империи, Италии и Польше вместе взятых! Воистину, ужасный кошмар и полный беспредел! Добавим, что казнили по суду, который куда чаще оправдывал, чем отправлял на костер.

А ведь за десять лет великой революции погибло около миллиона французов, – если помните, людей тогда загоняли в баржи и топили в Сене. Потом еще полмиллиона здоровых галлов были перемолоты в битвах Наполеона против всего мира. После правления великого императора средний рост французов уменьшился на пятнадцать сантиметров, ведь всех здоровых мужчин повыбили в боях да революциях. Благо казаки помогли с восстановлением популяции, иначе Франции могло бы и не быть.

В шестнадцатом веке в Англии были казнены семьдесят две тысячи крестьян: справедливый закон поначалу отнял у них землю и разрушил дома, а потом за бродяжничество отправил на виселицу. Это всего за двадцать лет, не считая прочих «преступников»! А вы заладили про инквизицию, смешно, право слово! Прикиньте на пальцах число погибших в религиозных войнах, начатых Лютером и иными подобными ему личностями, и сразу поймете, что для Европы все могло обернуться гораздо хуже. В том безмятежном благополучии, в котором она пребывает в начале двадцать первого столетия, есть и толика труда инквизиторов.

Да, работа у них грязная, да, от нее попахивает кровью. Но судя по тому, что и в двадцать первом веке как во Франции, так и в России сатанисты приносят человеческие жертвы Рогатому, инквизиторы сильно недоработали, а род человеческий по‑прежнему нуждается в чистке. Для того Господь и дал нам свободу воли, чтобы мы сами решали, жить ли в дерьме или, сцепив зубы, карабкаться вверх. Плохо лишь то, что безмозглые овцы, почитаемые ныне за совесть нации, нудно блеют с голубых экранов и страниц газет о равных правах для всех, даже для преступников и извращенцев. К счастью, в пятнадцатом веке подобные недоумки не водились.

Помолчав, отец Бартимеус презрительно бросает:

– К отцу Петру его, на дознание.

Монахи, легко подхватив пленника под руки, выносят его из кабинета.

– Ну а ты, Робер, иди приведи себя в порядок, отдохни. – Голос наставника холоден, он напряженно обдумывает что‑то.

– Если позволите, отец Бартимеус, – говорю я, – то мне бы хотелось поучаствовать в допросе. Есть в происходящем пара моментов, до сих пор мне непонятных, а потому надо бы их прояснить. Не люблю неприятных сюрпризов.

– Счастливчик, – хмыкает наставник. – Тебе непонятны всего лишь несколько вопросов... Эх, молодость, молодость! Конечно, разрешаю. Ну, иди же, я должен поразмыслить.

Поклонившись, я выхожу, и за спиной бесшумно закрывается тяжелая дверь, надежно отрезая кабинет секретаря аббата от окружающего мира. Монах, стоящий на страже у дверей, провожает меня холодным взглядом, мимо с вежливой улыбкой проскальзывает второй секретарь господина аббата мэтр Реклю. Он заметно прихрамывает, лицо тщательнейшим образом напудрено, под правым глазом вызывающе расплылся внушительный синяк. Я ухмыляюсь. Остались, оказывается, еще люди с твердыми моральными принципами, которые ни за какие коврижки от них не отступятся! Это они привносят в наш быстро меняющийся мир стабильность, столь необходимую всем людям доброй воли. И что бы мы без них делали? Поберег бы себя мэтр Реклю, что ли, а то знаю я этих ревнивых мужей, под горячую руку они и ножом могут пырнуть.

Дознание длится остаток дня и всю ночь. Время нынче суровое, на дворе пятнадцатый век, бушует война, а потому никто не собирается миндальничать с шевалье де Мюрражем. Мы реалисты, поэтому добровольного сотрудничества не ждем, но все же надеемся услышать от пленника полный искренности монолог, лишь изредка прерываемый нашими вопросами. Разумеется, штатному специалисту аббатства приходится применять жестокие, но, увы, необходимые методы, чтобы добиться от упрямца правды. Какие именно? Да все те же. Различные острые и раскаленные предметы, тиски, молоточки и прочие щипцы. В общем, неаппетитное это зрелище, допрос заговорщика, лично я никакого удовольствия от присутствия на нем не испытал, но и сочувствия не ощутил, чего нет, того нет. Я человек не злопамятный, но прекрасно помню, как де Мюрраж с подручными охотился за мной в окрестностях Невильской трясины. До сих пор руки в кулаки сжимаются!

Под утро отец Петр, человек большой физической силы, удивительной выносливости и поразительно обширных знаний о методах причинения боли, сумел окончательно сломить волю пленника, и тогда де Мюрраж выложил такое, что я сперва ушам не поверил. Но затем, тщательно обдумав услышанное, объявил перерыв – надо же отцу Петру хоть иногда отдыхать.

Вконец расклеившегося шевалье де Мюрража поручили заботам лекаря аббатства мэтра Олтерри, убедительно наказав не кукситься и к вечеру припомнить еще что‑нибудь столь же полезное. Дознаватель, широко зевнув, грузно потопал вверх, дубовые ступеньки жалобно заскрипели под немалым весом. Я же вышел из подземной темницы, лелея простую, незатейливую мысль: а ведь нравы постепенно смягчаются, люди становятся добрее друг к другу! Взять хотя бы де Мюрража. В каменном веке соплеменники вырезали бы ему печень и жадно сожрали у него на глазах, чтобы знал, собака, как заговоры супротив вождя устраивать, а потом кинули бы мерзавца в котел, сварили бы борщ на все племя.

В Древнем Риме такого негодяя швырнули бы на арену к волкам, львам и всяческим гиенам, а сами хохотали бы сверху, глядя, как его живьем глодают свирепые хищники. А теперь, в пятнадцатом веке, ткнули пару раз раскаленным шилом, вот и все мучения. Пусть де Мюрражу, в конце концов, отрубят голову, но это же не в котле с ключевой водой сутки отмачиваться с перебитыми костями, чтобы мясо вышло посочнее!

Я воровато оглянулся, тяжело вздохнул. Все‑таки нет во мне этого христианского всепрощения. Ладно, перевелись в Европе хищные звери, почти всех переловили, перебили и повывели, а издалека везти дорого. Но хотя бы на муравейник можем мы его кинуть, медом обмазав? Муравьев‑то во Франции навалом! Нет, говорят, что так неправильно, не по‑христиански, а лучше всего сжечь живьем, без пролития крови.

Я с наслаждением вдохнул свежайший утренний воздух, напоенный цветочными ароматами, изгоняя из легких затхлый дух застенков, пропитанный запахами паленого мяса и нечистот. И тут мне в голову пришла настолько шикарная идея, что я застыл, как приклеенный, а нижняя челюсть упала, звучно ударившись о грудь. Чем больше я вертел в голове возникшую мысль, тем сильнее она мне нравилась. Но есть ли в ней рациональное зерно? Наплевав на сон, я на пять минут заскочил в отведенную мне комнату, где привел себя в порядок, а затем напросился на прием к отцу Бартимеусу. Мы говорили больше часа, утрясая и согласовывая все детали, только после того наставник отвел меня к аббату.

Господин Гаспар де Ортон за последний год ничуть не изменился. То же львиное лицо, мощная фигура воина и жесткий, рыкающий голос. Он уже знает о заговоре, ночью незаметно приходил в пыточную и услышал вполне достаточно, чтобы удостовериться, что дело весьма серьезное.

Мой доклад заставляет владыку аббатства подскочить на месте и, недоверчиво щурясь, переспросить:

– Сколько?..

– Барон Жиль де Рэ, – четко повторяю я, – собрал сто тысяч золотых экю в принадлежащем ему замке Шинтосе. Эти деньги предназначены для подкупа войска.

Аббат Сен‑Венсана приподнимает брови, его глаза вот‑вот вылезут из орбит, кажется, что еще немного, и он вульгарно присвистнет. Я вполне его понимаю. В одном золотом экю около четырех граммов золота, трудно вообразить такую кучу драгоценного металла в одном месте.

Поглубже усевшись в кресло, аббат глубоко задумывается. Минут через пять он поднимает глаза, в голосе чувствуется усталость:

– Что ж, Робер, спасибо. Ты не устаешь нас удивлять. В сотый раз убеждаюсь, как прав был твой наставник, придумав вас, «телохранителей». Но что же делать нам? Обратись мы к дофину, барон Жиль де Рэ поднимет страшный крик, обвинит нас в том, что де Мюрраж дал ложные показания, оговорил себя под пыткой. Ныне кузен Карла в фаворе, он один из героев освободительной войны. Как я понимаю, других доказательств заговора, помимо слов пленника, у нас нет?

Мы с отцом Бартимеусом переглядываемся и сокрушенно киваем. Ну не удосужились заговорщики изложить злодейские планы на пергамене, приложить печати и заверить у нотариуса, наверное, совсем закрутились с делами.