Текст книги "Орден последней надежды. Тетралогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 84 страниц)

Шепот мой легок, как нежнейший ветерок, кроме графа никто его не услышит:

– Одно движение – и ты труп.

Рука на эфесе расслабляется, графа начинает заметно трясти. Вот так‑то лучше. Некоторым типам приходится напоминать, что они, как и все прочие люди, тоже смертны. Кто поумнее, те берутся за ум, а особо тупых иногда приходится хоронить с почестями, как павших от руки коварного врага.

– Успокойтесь, граф Дюнуа, – добавляет Жанна, которая не заметила короткой мизансцены. На лице девушки расцветает искренняя улыбка. – Я всего лишь пошутила.

Первым начинает хохотать барон де Рэ, за ним с готовностью подхватывают смех остальные, даже граф растягивает тонкие губы в улыбке. Но взгляд, что Орлеанский Бастард бросает на меня, полон ненависти и яда.

«Еще один враг, – вздыхаю я. – Нет, мне точно не дожить до старости».

– Итак, господа, я решила, – громко объявляет Жанна. – Приказываю сегодня сражения не давать, а совершить крестный ход вдоль крепостных стен Орлеана. Начало... – Она вглядывается в солнце, трудолюбиво карабкающееся по голубому небу. – Начало ровно в пять часов пополудни.

Развернувшись, девушка первая начинает спускаться, за ней кидаются все остальные, я задерживаюсь, с насмешкой разглядывая выстроившихся англичан.

Похоже, кончилось ваше время, джентльмены. Отныне французы будут давать вам бой именно тогда, когда сами выберут и время, и место. Давно пора было рыцарской чести и прочим предрассудкам потесниться, уступить место мышлению. А здесь вам нечего больше ловить. В Орлеане стоит свежее десятитысячное войско, с южной стороны город разблокирован, можно свободно подвозить припасы по мосту через Луару, благо саперы уже восстановили разобранные участки. Один из возведенных англичанами фортов с северной стороны города уже разрушен, придет время, возьмем на копье остальные. Да вы, похоже, и сами понимаете, что ваша карта бита. Ваш вызов на генеральное сражение – жест отчаяния, жалкая попытка отыграться одним махом. Это у вас не вышло, и я очень рад, что приложил к тому руку.

Проходит час, другой, третий. Наконец англичане, поняв, что проиграли, разворачивают колонны и начинают отходить. За их спинами пылают пустые форты, выкидывая в чистое небо клубы дыма. Осада закончилась, Жемчужина‑на‑Луаре свободна!

– И это только начало, – шепчу я в спину уходящего войска. – Скоро ждите в гости. – Голос мой постепенно усиливается, так что под конец я почти кричу: – В какую бы щель во Франции вы ни забились, мы найдем вас и вышвырнем вон. Оревуар, господа британцы, пора вам грузиться на баржи!

Глава 5

Июнь 1429 года, оккупированные территории.

Баварский гамбит

Незаметно пролетел целый месяц. Даже удивительно, какая уйма событий может произойти всего за четыре недели! Словно в котел алхимика от души плеснули катализатора, и все в нем забурлило и загремело, загрохотало и полыхнуло. Франция очнулась от тяжкого забытья и, ведомая Орлеанской Девой, раз за разом принялась сокрушать англичан. Те самые французы, которые еще месяц назад бледнели от страха при одном слухе о приближающемся войске британцев, ныне гнали их с оккупированных территорий с презрительным смехом.

Толком не успев оправиться от раны, Жанна провела дополнительный набор в войско. Неожиданным рывком она бросила армию на запад, торопясь быстрее освободить города по течению Луары и окончательно устранить любую угрозу освобожденному Орлеану. Двенадцатого июня она взяла город Жарго. Ловко сманеврировав войсками, Дева застала врасплох войско хваленого английского полководца графа Суффолка и разбила его, взяв в плен самого военачальника. Всего через три дня она с наскока захватила мост, ведущий в город Менг, а затем и сам город, на следующий день осадила неприступный Божанси, высотой крепостных стен соперничавший с самим Орлеаном. Приступы были такими яростными, что уже на третьи сутки осады гарнизон города сдался, отворив ворота.

Граф Толбот, спешивший на подмогу к осажденному французами Божанси, не успел на каких‑то полдня. У деревеньки Патэ Жанна подстерегла его войско на марше и, не дав развернуться в боевое построение, сокрушила одним мощным ударом. Узнав о происшедшем, сдались без боя гарнизоны в городах Труа, Шалон, Суассон и Лаон. Сам сэр Джон Фастольф, победитель в недавней «битве селедок», в страхе перед приближающимся войском Орлеанской Девы повернул назад, так и не решившись сойтись с ней в бою. За трусость, проявленную перед лицом врага, он был лишен ордена Подвязки и всячески опозорен. Отныне у англичан не осталось крупных сил во Франции.

Жанна объявила о новом наборе в войско, она во всеуслышание заявила, что целью будущих операций является освобождение города Реймса, места коронации всех владык Франции. Что же до англичан, то, как она заявила, пусть приходят, и желательно побольше. Хватит вылавливать их по всем закоулкам Франции, выковыривать из захваченных городов, словно улиток из скорлупы. Чем больше британцев соберется в Реймсе, тем больше мы их уничтожим за раз! Своей новой базой Дева объявила Божанси, там я и встретил начало лета.

Каждый знает, что при нужде напиться можно и из лужи, а главные новости узнать от детей. Порой те видят и знают намного больше, чем мы можем себе представить.

– Ты уверен? – переспрашиваю я для верности.

Паж Жанны часто кивает, в вытаращенных глазах стоят слезы. Если я правильно понимаю, это не жалобный плач ребенка, не слезы испуга. Кулаки сжаты так, что костяшки побелели, на щеках пылает яркий румянец, а глаза так просто молнии мечут. Да, все верно, это слезы ярости. У пацана пока маловато силенок, чтобы самому отомстить за оскорбление, зато хватило ума рассказать все именно мне. Смышленый малый, такой далеко пойдет!

– Кому ты уже об этом говорил? – спрашиваю я небрежно, незаметно оглядываясь по сторонам.

Нет, все чисто, вокруг ни души. Юный паж подстерег меня в таком месте, где нас никто не увидит.

Мюго мотает головой, слезы его уже высохли, правая рука гневно стискивает рукоять кинжала.

– А почему подошел ко мне?

Отчего‑то паж мнется, прячет глаза, потом, решившись, вскидывает голову и выпаливает:

– Я однажды слышал разговор братьев госпожи Жанны, речь шла о вас... Ну, что вы в деле доказали верность и исключительное мужество. – Я не отвечаю, молчу, левую бровь изогнул домиком, холодно смотрю пажу в глаза. Тот ежится и, сморгнув, шепотом добавляет: – Ну и слуги болтают про вас... всякое, – и, явно заторопившись, уточняет: – Но только между собой! Мы больше – никому, ни за что!

Да уж, разве может честный человек скрыть хоть какую‑нибудь тайну от слуги? Да ни в жисть! А я‑то воображаю себя чуть ли не Джеймсом Бондом или Бэтманом, летящим под покровом ночи в обтягивающем черном трико и в полумаске, о тайной деятельности которого никто ничего не знает. М‑да, совершенно никто, кроме десятка‑другого слуг. Остается лишь запеть арию мистера Икса для полного соответствия образу. Вообще‑то, на преданность и исполнительность Мюго вполне можно положиться, смог же паж разыскать «Зверобой», а затем дотащить ружье до палатки сьера Пуланжи.

Я легонько вздыхаю и кладу руку парню на плечо, кстати пока что весьма костлявое. Маловато времени он уделяет физическим упражнениям. С другой стороны, малец смел, а мясо на кости нарастет. К счастью, это не самое главное в человеке.

Вот я, например, представляю из себя один воплощенный разум, правда, если сравнивать с баварцами. Уж те – просто горы мышц, таким лишь с медведями бороться, крушить им ребра голыми руками. Между прочим, то, что косолапых в лесах Европы практически не осталось, – результат таких вот бесчеловечных состязаний. Что, в России некому давить топтыгиных голыми руками? Да не смешите меня! Просто русские жалеют зверя, мы более человечны и открыты душой, чем черствые европейцы.

– Вот что, – решаю я. – О нашем разговоре – никому ни слова. Болтун – находка для шпиона. Смекаешь?

Радостно кивнув, паж Жанны мигом исчезает с глаз. Разумеется, он до свинячьего визга доволен, что переложил заботу на мои не такие уж и широкие плечи. А ведь на них уже столько навалено, что хребет аж трещит и жалобно похрустывает.

– Да в конце‑то концов! – раздраженно восклицаю я ему вслед. – Что ж я все сам да сам! Для таких вот разборок существуют специально обученные люди. А они до того от скуки одурели, что уже в битвы бросаются. Будто на планете что‑то изменится к лучшему, если баварцы лично убьют сотню‑другую англичан!

Потратив час, я понимаю, что Жака де Ли мне найти не удастся, великан как сквозь землю провалился, но тут же ловлю за рукав среднего «брата», Жана.

– У тебя найдется для меня пара минут?

– В любое время, – с готовностью отзывается тот. – Вот только погоди немного, сейчас они закончат.

К чему может быть прикован взор молодого, полного сил мужчины? Думаете, там девушки прогуливаются, завлекательно крутя бедрами и щедро разбрасывая улыбки? А вот и нет, там двое воинов, с ног до головы закованные в толстое железо, почем зря рубят друг друга остро заточенными кусками стали. Фыркают, хекают, яростно поблескивают налитыми кровью глазами сквозь узкие прорези шлемов.

– Ну, раз так, – разочарованно бросаю я. – Придется мне убить его в одиночку!

Я успеваю отойти ровно на три шага, меня подхватывают широкие, как лопаты, ладони и, осторожно крутанув в воздухе перед собой, ставят лицом к Жану. Холодные серые глаза поблескивают, словно выхваченные кинжалы, вроде и неярко, но очень убедительно.

– Кого это придется убить? – мягко интересуется баварец. – И, если не секрет, за что?

– Два часа назад, – начинаю я, – некий рыцарь поймал пажа Жанны, Мюго, в городе и, угрожая расправой, выяснил, чем Дева будет заниматься сегодняшним вечером. Узнав о походе в церковь Святой Екатерины, он остался весьма доволен, а на прощанье пригрозил отрезать пажу язык, если тот кому проболтается. Парень уверен, что остался в живых потому лишь, что в переулок въехал военный патруль.

Жан мерно кивает, поторапливая.

– По описанию герба – это сьер Андрю де Бомон, – заканчиваю я.

– Главный людолов коннетабля Франции Артура дю Ришмона, – продолжает невысказанное Жан де Ли.

Оп‑па! Уже не в первый раз я ставлю незаметные ловушки, и время от времени баварец ухает в них с головой. Что‑то настораживает меня в нем, сам не пойму отчего. То некий намек на властность проявляется, то ненужные простому баварскому рыцарю знания выскакивают откуда ни возьмись. Понятно я, обученный телохранитель, по долгу службы обязан помнить таких людей, но ему‑то это зачем? Ну откуда, скажите на милость, Жану де Ли знать о том, что коннетабль Франции, отстраненный дофином от должности и удаленный от двора, взял в привычку похищать знатных людей, а затем требовать с них выкуп? Даже архиепископ Реймский, первый советник дофина, не избежал подобной печальной участи в позапрошлом году. Кстати, платить за него пришлось дофину Карлу.

– Хорошо, – спокойно кивает Жан. – Я займусь этим делом. Ты, случайно, не знаешь, где остановился этот любознательный шевалье?

Совершенно случайно я это знаю.

– Таверна «Цветок чертополоха», что у Парижских ворот, – мигом отзываюсь я. – Их там семеро, все опытные головорезы.

Рыцарь безразлично пожимает широченными плечами, которые взглядом не охватишь. И впрямь, было бы о чем беспокоиться. Если бы я мог разгибать по две подковы зараз, многие жизненные неудобства перестали бы меня тревожить.

– И вот еще что, – добавляю я вслед. – Мне понадобится маленький сувенир, который стоит подарить коннетаблю в память об этом случае. Мужчина он упорный, вдобавок чересчур любит деньги, надо его слегка охладить, привести в чувство.

Наклонив голову, рыцарь внимательно выслушивает, что за сувенир я хотел бы получить, и каменные черты его лица расплываются в озорной улыбке.

– Ты точно не баварец? – ухмыляется он и, хлопнув меня по плечу, немедленно исчезает.

Потирая онемевшую руку, я на минуту поджимаю губы, потом с широкой улыбкой отзываюсь:

– Да русский я, русский. В нас – и баварцы, и французы, и даже англичане слились, а мы им всем – отозвались. А кому еще не успели, тому отзовемся, мало не покажется. Очень уж мы широки, нас пока сузишь, семь раз запаришься! И Париж на копье брали, и Берлин... дважды, а до Лондона мы еще доберемся, доберемся. Передайте, пусть ждут и никуда не расходятся, а то лови их потом по всему острову.

Той же ночью я, стараясь не шуметь, аккуратно зажигаю толстые золоченые свечи в некой спальне. Роскошно живут отдельные вельможи, нечего сказать. Снимают целые дома в центре Божанси, явно денег не считают, рэкетиры поганые. Широкая резная кровать с балдахином, вышитым золотой нитью, стол уставлен пыльными бутылями с дорогим вином, а еды осталось столько, что еще взвод можно накормить.

То, что я собираюсь проделать, называется акцией устрашения. Собственно, саму идею я взял из «Крестного отца»: если отчего‑то не можешь или не хочешь убить какого‑то человека, хотя бы напугай его до полусмерти. Чтобы запомнил, что есть на белом свете серьезные люди, которые очень им недовольны! Правда, на то, чтобы резать голову любимому жеребцу клиента, меня не хватило. У каждого есть какие‑то пределы, через которые он никогда не переступит, лучше умрет. Если честно, никогда я не понимал этого зверства – убивать лошадей, они же добрые и красивые, это вам не люди, которых иной раз совсем не жалко.

Кстати, передо мной как раз один из худших представителей нашего племени – храпит так, что стены дрожат. Вот и верь поговорке, что хорошо спит лишь человек с чистой совестью. Закончив декор, я осторожно трясу соню за плечо. Храп прерывается, плюгавый коротышка с недовольным видом садится в кровати, уже и рот открыл для грозного рыка, но тут же поперхнулся. Это я прижал к горлу алчного бретонца кинжал, тесно прижал, осталось только чиркнуть. Наружная сонная артерия, чтоб вы знали, чрезвычайно уязвимый сосуд. Раздавишь ли ты ее железными пальцами, перехватишь ли лезвием бритвенной остроты, для жертвы исход всегда один – смерть.

– Доброй ночи, – приветливо говорю я. – Хорошо ли почивалось?

Коннетабль тихо сопит, выпученные, как у рака, глаза уставились на семь человеческих голов, в художественном беспорядке расставленных в ногах кровати. Искаженные ужасом и болью черты позволяют понять, что по меньшей мере пятерым из этих семи головы отрезали еще при жизни. Нехорошо резали, чем‑то тупым. Работали люди, которые к чужой жизни вообще не имеют никакого почтения. Знающий человек прекрасно различает подобные нюансы, и коннетабль, судя по вмиг побледневшему лицу, полностью проникся ситуацией. Ишь, как вспотел! Сбоку я вижу, что зрачки у корыстолюбца расширились до предела, похоже, он уже готов к диалогу. Прямо перед коннетаблем на кровати стоит серебряное блюдо, на нем покоится некий круглый предмет, накрытый кружевной брабантской салфеткой.

– Сними салфетку, увидишь сюрприз, – шепчу я, нежно щекоча лезвием горло негодяя. – Ну же, доставь себе удовольствие.

Трясущейся рукой вельможа сдергивает салфетку, под ней, как и следовало ожидать, находится голова главного его людолова, ныне покойного Андрю де Бомона. Ах как нехорошо смотрится мертвец с выжженными ямами глазниц, как криво срезаны губы, сколоты, а то и спилены некогда крепкие зубы! Похоже, ведущему спецу по грязным делишкам пришлось пройти через страшные предсмертные муки. Знать не хочу, что же такое с ним сделал баварец, иначе, боюсь, может на неделю пропасть аппетит. Одно радует: мерзавцев настигло заслуженное воздаяние, да и воздух во Франции стал почище.

– Протяни руку, сволочь! – В голосе моем звенит металл, оттого коннетабль беспрекословно подставляет ладонь, которая тут же прогибается под весом кошелька с золотом.

– Твое? – холодно любопытствую я.

Рыцарь молчит, кинжал прижимается к его горлу все сильнее.

– Да, – наконец шепчет дю Ришмон. – Чего ты хочешь? Я дам тебе втрое, нет, впятеро больше. Намного больше, чем ты можешь вообразить! Только не убивай.

Вместо ответа, я кидаю перед ним пустой мешок, на нем вышит герб коннетабля.

– Если честно, я мечтаю сунуть твою голову в этот мешок. И поверь, так оно и будет, если рассвет застанет тебя в Божанси. Скачи в фамильный замок и больше оттуда не показывайся! – рычу я. – Это – последнее из предупреждений!

Я плавно пячусь к окну, легко распахиваю тяжелые ставни, беззвучно спрыгиваю в сад, благо тут невысоко, всего лишь второй этаж. Под окном в темной холодной луже распростерлось неподвижное тело, отделившиеся от стены силуэты приветственно машут руками. Вслед за Жаном и Пьером я перемахиваю высокую стену, окружающую дом. Главное – не споткнуться о труп сторожевого пса, вон их сколько тут накидано.

В только что покинутой мною комнате раздается призывный крик, даже нетренированное ухо среди ноток ярости явственно различит аккорды ужаса. Кричать коннетаблю придется долго – так уж вышло, что вся бодрствующая стража в доме этой ночью скоропостижно скончались.

– Бьюсь об заклад, – тяжело роняет Жан, – что больше мы о нем не услышим.

Я лишь пожимаю плечами, по‑моему, тут и спорить не о чем. Пьер, презрительно сплюнув на мостовую, с надеждой косится на меня, пытается угадать, не ждут ли нас еще какие‑нибудь захватывающие приключения. Глаза аж светятся, похоже, младший из баварцев до сих пор не наигрался в войнушку. Все эти перерезанные от уха до уха горла, убитые одним ударом громадные псы и бесшумно снятые часовые вызывают у Пьера лишь прилив безграничного энтузиазма, одаряют ощущением собственной нужности и востребованности. Живи баварец в двадцать первом веке, непременно нашел бы себя в десанте или морской пехоте.

Утром я подхожу к покоям Жанны. Страж у дверей бодро салютует мне, в ответ я залихватски подмигиваю. Никак не получается научиться чопорной важности господ, да и надо ли? Боюсь, не дожить мне до момента освобождения от англичан замка Армуаз в Нормандии, пожалованного дофином. Ну а если удастся там поселиться, то прекрасная тогда настанет жизнь. Буду охотиться на оленей, больных лечить да добро наживать. В прихожей я замедляю шаги, по роду профессии слух у меня обострен, поэтому отлично слышу, что происходит за тяжелыми резными дверьми.

Жанна негромко плачет, эти слезы разрывают мне сердце. Не надо спрашивать девушку о причинах, они очевидны. Мужчины никогда не признают женщину равной себе, как бы родовита и умна она ни была. Даже в двадцать первом веке это так, что уж говорить о пятнадцатом! Каждое решение Жанне приходится буквально продавливать через военный совет армии, то и дело апеллируя к авторитету высших сил, которые якобы подсказали ей, что надо непременно сделать так и никак иначе.

Парадокс ситуации в том, что всякая неудача этими знатными господами тут же приписывается Деве, зато любой успех – себе. Ну как же, ведь вокруг Жанны д'Арк полным‑полно непризнанных военных гениев! Вот только где они были раньше, до появления Орлеанской Девы? Тут и герцог Алансон, позорно проваливший битву под Вернейлем, где у французов помимо преимущества во внезапном нападении было вдобавок двукратное численное превосходство, и барон де Рэ, до того проявивший себя лишь в качестве любителя юных пажей, а также в детских жертвоприношениях дьяволу, граф Дюнуа, так позорно обгадившийся во время «битвы селедок», Ла Гир, рыцарь безмерной отваги и отчаянной храбрости, но, увы, не стратег и даже не тактик...

Рыцарская спесь не позволяет им признать, что только Жанне французы обязаны всеми своими победами. Относительно небольшое, всего лишь десятитысячное, войско под командованием Орлеанской Девы гонит в шею британцев, вычищая королевство от английской скверны. Ревнуя и завидуя, вельможи то и дело пытаются вмешаться в командование, и только упорство и решительность девушки не дают свершиться очередной военной катастрофе. Я поеживаюсь, представляя, какая тяжесть лежит на этих хрупких плечах. И поддаваться нельзя. Чуть дашь слабину, позволишь командовать этим храбрым, но отчаянно недалеким господам, и англичане тут же возьмут реванш!

Я громко стучу в дверь.

– Кто здесь? – спрашивает сердитый голос.

– Ваш лекарь, госпожа Жанна, – негромко отзываюсь я.

– Входите, Робер. – Увидев меня, она улыбается как ни в чем не бывало.

Сильный характер, хорошо, что Дева пошла в мать, а не в отца.

– Что привело вас ко мне?

– Хотел бы отпроситься на несколько дней, – объясняю я. – Приближается полнолуние, когда силы лекарственных трав возрастают. Надо бы заготовить две‑три охапки. Война еще не кончена, раненых будет много.

– Что ж, неделю я смогу без вас обойтись, – отвечает Жанна и уже без улыбки добавляет: – Только постарайтесь не задерживаться, ладно?

Поклонившись, я поднимаю голову и одними глазами говорю:

«Если бы мог, никогда бы тебя не покинул». И она так же молча отвечает: «Я знаю».

Я отчетливо понимаю, что сплю, но это совсем не важно. Главное сейчас то, что я вновь ребенок, у меня еще все впереди, а мечтам только предстоит сбыться.

И в то же время мне двадцать семь лет, я – тренированный убийца на службе французского королевского дома. Я, ребенок, гляжу на то, кем стал, и ужасаюсь. Во сне мне страшно до дрожи, поэтому я горько плачу. Я понимаю, что потерял себя, забрел не туда в лабиринте жизни. Найду ли из него выход? Никогда мне не вернуться в то светлое, беззаботное время, когда я был ребенком, жизнь летит все стремительнее. Что ждет меня впереди? Удар копья, тусклый блеск меча, тяжелый замах булавы? Или это будет холодный укол кинжала, а может – яд? Люди с моим образом жизни редко доживают до преклонных лет.

Наконец я просыпаюсь, весь в поту. На глазах высыхают слезы, сердце бушует, пытаясь вырваться из клетки ребер. Я ошеломленно кручу головой, постепенно приходя в себя, воспоминание о страшном сне тает, словно теряется в тумане времени.

– Чертовщина какая‑то, – недовольно бурчу я.

Вот тебе и выспался, набрался сил перед предстоящим ночным бдением, лучше бы вообще не ложился. Похоже, подсознание пыталось сообщить мне что‑то столь важное, что организм испытал настоящий стресс. Ясно, что я упустил нечто крайне серьезное, отчего находятся под угрозой либо моя жизнь, либо безопасность Жанны. Но что именно? Что заставило подсознание забить тревогу? Услышанный обрывок разговора, замеченный обмен взглядами, сплетня, на которую я не обратил внимания?

Я слишком увлекся войной в последнее время, и без меня есть кому побить подлых захватчиков. Десять тысяч здоровенных лбов в громыхающем железе с удовольствием ринутся в сечу за веру, короля и любимую Францию. Ну, приближу я победу на день или два, что с того? Что в двадцать первом столетии люди вообще помнят об этой войне? О ней упомянуто в паре коротких абзацев в школьных учебниках по истории для шестого класса, вот и все, на большее рассчитывать не приходится. Какой‑нибудь профессор изучит летопись? Но ведь летописцы, как им и положено, все переврут или перетолкуют иначе, совсем не так, как оно было. Что‑то ни одного из них я не видел в действующей армии, опять напишут о происшедшем с чужих слов, из разных версий выберут ту, что покрасивше.

А вот если не уберегу Жанну... Нет, об этом лучше не думать.

Помяв ноющий затылок, я вялым шагом бреду в сторону ближайшей таверны. В гриме и одеянии простого солдата меня не узнает никто из знакомых, а где, как не за кружкой вина, можно узнать все новости? Надо быть ближе к народу, вернуться к истокам, только тогда будешь знать, что на самом деле волнует людей. В двадцать первом веке для тех же целей используются телевидение и Интернет, радио и газеты, в пятнадцатом – только таверны, трактиры да кабачки. Сюда стекаются желающие послушать умные беседы и свежайшие сплетни, здесь собираются усталые путники, которые за угощение и выпивку расскажут все новости. Только тут ты узнаешь, причем с мельчайшими деталями и обширнейшими комментариями, о подлинном завещании германского императора, со всеми шокирующими подробностями тебе поведают об измене любимой жены владыки сарацин, и даже...

– Да не может того быть! – ревет низенький толстый монах в серой рясе.

– Собственными глазами видел! – жарко клянется цирюльник, худой, словно вяленая рыбина. – Вот не сойти мне с этого самого места! – Окинув окружающих пристальным взглядом, цирюльник повышает голос: – Говорят, Дева не в первый раз такое проделывает. В Орлеане подобным же манером она исцелила сотню человек зараз!

А вот это уже интереснее. Захватив с собой кружку вина, я пристраиваюсь поблизости от рассказчика.

Тот, свысока оглядев разинувших рты солдат, подмастерьев и ткачей, надувается как индюк и важно бросает монаху:

– А вы, брат Фабиус, раз не присутствовали при том, то и не спорьте!

– В чем дело? – негромко спрашиваю я у сидящего рядом здоровяка. – О чем это они спорят?

От одежды соседа ощутимо тянет сырым мясом и запахом крови, отчетливо пробивается вонь требухи, словом, присутствует весь набор ароматов, по которым безошибочно угадываем мясника. Руки у детины – как мои бедра, голова с ведро, зато по лицу сразу видно, что это не шаромыжник какой, а человек положительный, верный муж и добрый католик. Наклонившись ко мне, мясник гулко шепчет:

– Дева явила нам новое чудо, исцелила от золотухи несколько человек.

– Что вы говорите! – ахаю я, всплескивая руками. – А когда же это случилось? Как жаль, что я не увидел все собственными глазами, было бы что рассказать ребятам!

– Что за вздор! – продолжает кипятиться брат Фабиус. Его круглое лицо побагровело, отчего выглядит словно спелый помидор. – Только тот, в ком течет королевская кровь, может сотворить подобное чудо!

– А вот и нет! – В перепалку вклинивается мужчина с испитым серым лицом. Сапожник, судя по черным зубам с начисто содранной эмалью и вдавленной узкой груди. – Если пастушку Жанну, как говорят, под руки держат святая Катерина со святой Маргаритой, а за ее спиной стоит архангел Михаил, то она еще и не то может! Да пусть даже и течет в Деве королевская кровь, что с того? – Подбоченившись, сапожник обводит мутным взглядом трактир и хвастливо добавляет: – Вот у одной мадам в Нанте растет от меня ребенок, а у короля что, не бывает разных мамзелей? И очень даже просто! Может, и я сам, того... о‑го‑го!

Громкий взрыв хохота прерывает оратора, присутствующие наперебой комментируют его высказывания. Все сходятся в одном: в жилах Орлеанской Девы и вправду может течь королевская кровь, за что‑то ведь ее избрали небесные покровители Франции?

Я выбираюсь из таверны в тягостной задумчивости. Во всех обойденных сегодня кабачках, трактирах и тавернах люди только и делали, что толковали о новых чудесах, сотворенных Девой. Что это, случайность? Возможно. Вот только не верю я в такие случайности, которые больше походят на умело запущенные слухи.

Всяк в королевстве знает, что только истинный король, отмеченный Богом, способен исцелять золотуху своим прикосновением, хотя уже добрую сотню лет во Франции о таких чудесах и слыхом не слыхивали. Ни дофин Карл, ни его покойный батюшка, вообще никто из династии Валуа подобными вещами не баловался. Золотушных, гнойных и прочих пораженных болезнями простолюдинов руками трогать брезговали, а если и выбирались из королевского дворца для общения с простым народом, то исключительно для приватных бесед со смазливыми поселянками. Похоже, кто‑то очень умный исподволь приучает народ к мысли о том, что в Жанне течет королевская кровь. Но кто он, этот неизвестный, а главное – что за игру он ведет?

Через пару дней я кое‑что узнаю, но вопросов лишь прибавляется. Я сижу в углу неприметной таверны возле городского рынка Божанси. Здесь грязно, темно и сыро, а подаваемое пойло недостойно зваться вином. Но я не жалуюсь, к лицу ли заросшему бородой оборванцу с острым как бритва ножом за пазухой бурчать по столь мелкому поводу? Настоящий рыночный мачо должен выражать свои мысли коротко, громко и внятно, у него не должно быть тайн от товарищей.

– Дрянь у тебя вино, трактирщик! – реву я белугой. – Подай другой кувшин!

Подсевшие к столу голодранцы буйными криками выражают одобрение, смотрят на меня преданно, льстиво улыбаются. Страшатся, что выгоню, так и не угостив. Зря боитесь, сегодня у меня полно монет, слышите, как они звенят в кармане? Не робейте, угощу всех, ведь не каждый день удается срезать кошелек у залетного лоха! Наконец перед нами появляется дюжий мужик в грязном фартуке и бухает два глиняных кувшина на колченогий стол, тот протестующе скрипит. Глиняная миска с тушеной зайчатиной, что еще вчера ловила мышей, высоко подпрыгнув, съезжает к самому краю, и я еле успеваю ее поймать. Молча приняв деньги, трактирщик какое‑то время изучает их, скептически вглядываясь в каждую монету, затем, недовольно ворча, удаляется. Хоть бы стол перед уходом протер, что ли. Судя по засаленной, провонявшей потом одежде и грязным, сто лет не мытым рукам, чище от того столешница не станет. Но главное ведь старание, не так ли?

– Грязная дыра! – во весь голос сообщаю я ближайшему оборванцу и тут же грозно интересуюсь: – Что у тебя с рукой, отсохла она, что ли?

– Нормально все, – мычит тот, слабо шевеля усами.

– Тогда наливай, не спи!

В «Вертеле и куропатке» принят подобный стиль обхождения, потому никто не обращает на нас внимания. Но хватает тут и иных посетителей, тихих и молчаливых. Они незаметно подходят, общаются шепотом, передают друг другу что‑то под столом и уходят, не прощаясь. Нужный мне человек сидит через три столика, у противоположной стены трактира. Несмотря на жаркую погоду, он закутан в плащ, на лицо опустил капюшон. Осторожная сволочь! Двое суток я следовал по пятам за одним из распространителей слухов, который в итоге и привел меня сюда.

Он пошептался с закутанным в плащ человеком, получил под столом малую толику денег и сразу же исчез. Где‑то к обеду, когда к щедрому незнакомцу подсел тот самый цирюльник, высохший, как вобла, я понял: вот он, след. Остается лишь узнать, кто же он, этот заказчик. Здесь, в трактире, поговорить по душам не удастся – пару раз к одинокому посетителю пытались подсесть незваные гости, но всех тут же спроваживали четверо телохранителей внушительного вида.

В четыре часа пополудни заказчик поднимается и, кинув трактирщику монету, выходит из заведения. За ним, набычившись, грозно топают охранники, щедро отвешивая посетителям подзатыльники и пинки. Следом бреду я, пошатываясь и во весь голос горланя песню о Лили‑молочнице и ее шашнях с покойным королем. Любопытный образец народного творчества, содержащий минимум приличных слов, зато сколько экспрессии!

Таинственный господин ловко взбирается в седло породистого жеребца, сдернув капюшон, с наслаждением подставляет лицо прохладному ветру. Застоявшийся скакун как молния уносит его в город. Громилы, азартно улюлюкая, пускают коней в галоп.