Текст книги "Песочный дом"

Автор книги: Андрей Назаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Запах нагретого металла, бензина и кожи – волшебный запах автомобиля обдавал Авдейку. Мысли его путались, и он безнадежно повторил:

– Мой папа, ведь он не жив... он что?..

Резко взвыл клаксон, и Сидрови поднялся.

– Твой папа – что? Да говори же, черт! – кричал Сидрови, перекрывая гудок и не попадая ногой в раскрытую дверцу.

Большой, похожий на памятник, Сидрови нелепо подпрыгивал на одной ноге, и, чтобы прекратить это, Авдейка помахал ему рукой и постарался улыбнуться. Гудок смолк, машина рванула с места, и из сверкающего вихря донесся зычный голос:

– Потом! Вернусь еще!

Авдейка махал вслед черной эмке, стремительно таявшей и поднимавшейся над землей вровень глянцевым кронам аллейки. Болонка стоял у ворот, провожая машину восхищенным взглядом, и обеими руками ограждал стеклянного черта.

– О чем это ты с ним?

– Спросить хотел. Про папу, – ответил Авдейка. – Да он на фронт торопится.

– На фронт! – восторженно закричал Болонка, стискивая у груди черта. – Вот бы нам! Может, сбежим?

– Писуны, – меланхолично заметил Сахан, стоявший в воротах и размышлявший о чем-то своем. – Не чета вам люди бегали...

– Сам-то чего не убежал? – спросил Болонка, раздуваясь от обиды.

– Все Лерка. Мы-то и на дух никому не нужны, а из-за него всю охрану на ноги подняли. Вот так. Все папаша его. Большой человек.

# # #

Лерка, деливший одиночество со своим чертом, гонял его по пробирке и смотрел на ребят в воротах, разделенных сверкающим пятном лужи. "Интересно, представил он, – упади кто-то при всех в лужу – что бы стал делать? Болонка заплакал бы. Сахан – тот поднялся и всех бы измазал. Я... я ушел бы молча. А мальчик этот, Бабочка, – он что?" Лерка задумался. Авдейка всякий раз тревожил его воображение, был открыт и при этом глубоко непонятен ему. Так и не решив, что бы стал делать Бабочка, упади он при всех в лужу, Лерка вернулся домой и, пряча в ящик пробирку с ненужным чертом, наткнулся на ответ: "А он бы не упал". Лерка даже похолодел от того, как непреложно это показалось. Но почему? Почему бы ему не упасть?

Он подошел к окну и взглянул на ворота. В них никого не было. Очертания лужи напоминали Африку. Лерка взял бинокль и разглядел папиросный окурок, огибавший мыс Доброй Надежды. Женщина вошла в Песочный двор Баб-эль-Мандебским проливом – воротами слез, – и бинокль последовал за ней, задев сферическим краем легкую фигурку в углу двора.

# # #

Авдейка, всматривавшийся сквозь забор, заметил деда издалека и по тяжелой, увалистой походке понял, что он пьян и на фронт его не взяли. Дед шел, оловянно глядя перед собой и ничего не видя. Вслед неслась ругань прохожих, отброшенных его бесчувственным телом. Отделенный от деда чугунными прутьями, Авдейка молча бежал рядом. Дед прошел было мимо ворот, но Авдейка схватил его за руку и потянул на себя. Дед остановился, недоуменно оглядел его, а потом узнал, виновато улыбнулся и вдруг спросил на всю улицу:

– А я Воронеж брал, ты знаешь? А теперь списан. Инвалид первой гильдии... Я, говорю, Царицын брал, а Сталинград не отдал. Сколько это городов будет, а? Два? Вот те, выкуси! Один. Один и тот же. Только Царицын начдив брал, а Сталинград солдат не отдал. Сколько это людей, а? Двое? Выкуси! Один я, Авдеев. А почему, говорят, ты жив, Авдеев? Непонятно это.

– Дед, – просил Авдейка, – пойдем домой.

– Знаю! – заорал дед теперь уже во всю глотку. – Знаю, что им непонятно. Знаю, где те, что со мной Воронеж да Царицын брали. Знаю, сам там был. Только мы, Авдеевы, живучи!

– Дед, – кричал Авдейка, – дед, миленький...

– Мне глотку не заткнуть! – страшно орал дед.

Авдейка видел сквозь слезы, что вокруг собираются люди и открываются окна в доме. Он уперся и всею силою рванул деда. Тот шатнулся, захрипел, и кровь полилась у него изо рта. Авдейка вытянулся, как стебелек, готовясь принять деда на себя, но кто-то быстро опередил его. Тут же из толпы вынырнул второй парень – рыжий, с приклеенной ко рту папиросой. Вдвоем парни выпрямили кренившегося деда и подхватили его под руки.

– Упился, ерой, – подначил кто-то из толпы.

Рыжий обернулся, ощерился со звериной злобой, плюнул папиросу в лицо говорившему и, задрожав телом, промычал:

– Порву.

Прохожий исчез. Парни волокли по двору оседающего деда. Он закусил рукав, и на обшлаге кителя пузырилась кровь. На парапете сидел Штырь, свесив синие татуированные ноги. Штырь зевал. Перед дедом боком двигался Ибрагим и страдальчески цокал.

– Дед? – спросил рыжий парень.

– Дед.

– Лихой мужик. Помрет, видно.

– Не помрет, – ответил Авдейка.

– Ну, дай-то Бог.

Деда приволокли в комнату и положили на кровать Машеньки. Возле него суетились Глаша с Иришкой. Рыжий парень исчез, а другой толкался в дверях. Авдейка узнал Лерку и спросил:

– Это ты деда нес?

– Иди, иди, малой, – сказала Глаша, выталкивая Авдейку. – Насмотришься еще...

– Ты не сердись на меня за бабочку, – пробормотал Лерка. – Я и сам не знаю, что это со мной было.

– Я не сержусь, – ответил Авдейка. – Только жалко ее. Один раз за войну прилетела, а мы убили.

– Пойдем ко мне, – горячо зашептал Лерка. – Я тебе черта своего дам. И коллекцию покажу. Ты здесь все равно не нужен.

– Не нужен, – согласился Авдейка. – Прогнали уже.

– А дед правда не умрет? – спросил Лерка.

– Не умрет, – твердо ответил Авдейка. Он приоткрыл дверь и взглянул на развороченную груду, сотрясавшую постель мамы-Машеньки. С белого покрывала свисали сапоги. Они были огромны, неподвижны и облеплены грязью.

– Идем, – сказал Авдейка.

– Так это дед твой? Могучий! Это да! Се человек. И что я его прежде не видел? У нас таких нет, – говорил Лерка, спускаясь с лестницы.

– Воевал он, – неохотно ответил Авдейка. – Его под Сталинградом ранили.

Лерка не расслышал. Он был возбужден, полон сознания своих сил и ответственности, возникшего в нем внезапно, когда в воротах дома он увидел Авдейку, не справлявшегося с пьяным, проклинающим стариком. Лерка бросился на помощь в неприемлющий двор, даже не успев подумать, нужен ли он там, и попал к месту, успел оттолкнуть Авдейку и подхватить пошатнувшегося старика. Лерка был потрясен рухнувшей на него тяжестью и удержался на ногах только благодаря рыжему парню, подставившему себя под удар. Дрожа от напряжения, тащил на себе Лерка огромного старика, сокрушаемого резкими толчками, рвущими грудь и исторгавшими кровавую пену. Старик хрипел и стискивал зубы, удерживая жизнь в развороченной плоти, и, ужасаясь этому противоборству, Лерка воспринимал его звучанием музыкальных тем, стихий жизни и небытия, которые непроизвольно развивались в его сознании, достигая кульминационного слияния. Потом старик рухнул на кровать и остался в одиночестве доигрывать трагическую партитуру, а Лерка вздохнул с облегчением и выскочил на лестницу.

Заглядывая в окна лестничных клеток, в мутную пропасть, разверзшуюся за ними, Лерка чувствовал, что способен прыгнуть и не разбиться, но миновать грань, уйти из себя в целое и обитать в пространстве, слившись с растворенной в нем музыкой. Чувство это сродни было тому, что возникало прежде за роялем в счастливые часы, когда в музыке сосредоточивалось все его существо и жизнь не взыскивала с него, не показывала на дребезжащем, немом и непреодолимом стекле деяние рук его, о которое преткнулась и воля его, и надежда, и музыка...

"Почему я об этом? – подумал Лерка, привычно ограждаясь от страшного видения, открывшегося когда-то за станционным окном и так внезапно настигшего. – Оттого, что смерть, наверное... Старик, смерть его рядом – и та, Алешина..."

– Что? – переспросил Лерка, оборачиваясь к Авдейке.

– Грудь ему разворотило. Под Сталинградом.

– Под Сталинградом, – повторил про себя Лерка. – Вот оно что... Возле Иловинского разъезда.

Он зажмурился, опасаясь, что, как тогда, на полустанке, откроет глаза и сквозь слепящий свет увидит свою фотографию в руках штатского и Кашей с разорванным ухом плюнет ему под ноги. "Этот!" – скажет штатский и сунет фотографию в карман.

– Этот! – произнес Лерка вслух и едва не грохнулся с лестницы.

Он раскрыл глаза и увидел на перилах руки. Они покрылись веснушками и казались чужими.

– Ты о чем? – спросил Авдейка.

– Деда твоего кровь, – ответил Лерка, присмотревшись к рукам.

– Ничего, у деда много крови, – заверил Авдейка, поспешно отводя глаза.

# # #

Попав в Леркину квартиру, Авдейка испугался, что заблудится, но виду не подал. Позади него Лерка запирал дверь пестрыми руками.

– Пойдем, умоемся, – сказал Лерка и быстро нашел ванную комнату, ще стояли блики кафельного сверкания и такой душистый запах, что кружилась голова.

Он пустил воду и протянул розовый овал с красивыми, но непонятными буквами. Авдейка отодвинулся, не в силах предположить, что таким чудом моют руки. Все же он сунул руки с мылом под сверкающий кран и тут же отдернул. Вода была теплая. На всякий случай он побыстрее передал мыло Лерке.

– У вас что, ванной нет? – спросил Лерка и смутился.

Авдейка представил свою раковину с эмалью, отбитой по форме смешного слоника с двумя хоботами, ржавые подтеки воды, кран, из которого всегда капало, и стены с отбитой штукатуркой.

– Есть, – ответил Авдейка. – Только у нас другая ванная.

Лерка покрутил мыло и бросил его в мыльницу.

– Ты что? – Авдейка вынул розовый круг из мыльной воды, подержал над струёй и стряхнул. – Его сухим держать надо, иначе оно в кисель превратится и пропадет.

– Я не знал, – ответил Лерка и сунул под струю розовые руки.

Кровь деда, вздувавшаяся на них пеной, брызнула, и исчезла в никелированном стоке. Авдейка вздохнул.

Вытерев руки о полотенце, похожее на халат дяди Коли, они прошли коридором, потом комнатами, которые комнаты, и другими, которые холлы. Всюду лежали ковры, было так просторно и пушисто, что Авдейка перестал ощущать себя. По дороге он увидел на стене тетю балерину с высоко поднятой ногой в белой туфельке. Авдейка вспомнил тяжелые сапоги деда и сказал:

– Это тетя балерина из кино.

– Это не из кино. Это знаменитая Павлова.

– Она в деревню уехала, – сказал Авдейка.

– А я думал, в Париж, – ответил Лерка.

– Правда, в деревню, так в кино сказали. Еще там земля была, как черный шарик, и звезды. Они как льдинки и звенят ночью.

"Ишь ты, – подумал Лерка, – звенят".

– А далеко мы идем?

– В мой кабинет.

– У меня тоже будет кабинет, когда вырасту, – сказал Авдейка, оживившись. – Там еще кресло "ампир" будет стоять. Оно красное, из него пружины торчат очень красиво.

Авдейка показал пальцем, как весело закручиваются пружины, ступил в Леркин кабинет и обомлел. Огромное животное паслось на желтом лугу. Оно было лениво, черно и чем-то обижено.

– Оно здесь... – начал Авдейка, не смея произнести "живет".

Но Лерка понял. Что-то помешало ему рассмеяться, он торопливо подошел к роялю, открыл крышку и, упав рукой на клавиши, взял торопливый аккорд.

– Рояль, – неприязненно сказал Лерка.

– Играет! – воскликнул Авдейка. – Он играет! Я знаю, я почти всегда его слышу, когда из распределителя возвращаюсь.

– Это я раньше играл, теперь не могу, – буркнул Лерка.

Авдейка подошел и тронул желтые зубы. Они подались, страдая мучительными звуками.

– Я бы тоже не мог, – сказал он, отдернув руки. Лерка захлопнул крышку и, преодолевая внезапную стесненность, спросил:

– Хочешь карту с линией фронта посмотреть?

– Хочу, – почему-то шепотом ответил Авдейка. – Где она?

– У отца в кабинете.

Авдейка снова погрузился в тишину ковровых переходов и вынырнул перед огромной картой, раскинутой во всю стену пустынной комнаты.

– Флажки! – прошептал Авдейка.

– Это линия фронта. Тут наши, а там – немцы. Понял?

– Какая война огромная! – ответил Авдейка, потрясенно озирая карту.

– Смотри. Вот Минск возьмем – и выкатим немцев за границу.

– И война кончится?

– Нет. Война кончится, когда Берлин возьмем.

– Скорее бы. – Авдейка вздохнул и подумал, как чудесно станет, когда кончится война, – все заберутся на крыши и станут счастливыми и будут смотреть оттуда – далеко-далеко.

– Скорее бы... – повторил Лерка, потянувшись к окну на отдаленный звук, невнятно затронувший его и напрочь сбивший с мысли. – Как ты сказал огромная? Война огромная – это хорошо... А я вот маленький был, огонь очень любил. В деревне, помню, однажды дом загорелся, да не в той, где мы жили, а за пять километров. Я как услышал – побежал. Бегу и не знаю – зачем, но чувствую – надо мне туда. Прибежал, а там пламя столбом, от дома один остов уцелел, крыша едва держится. Огонь воет, где-то в рельс бьют, люди плачут. И я заплакал, да так, что кинулись ко мне, утешать стали. А знаешь, отчего я плакал? От восторга, от красоты плакал. И от ужаса – ведь пожирало дом это пламя. Пожирало и костями хрустело. Меня самого туда тянуло – броситься и огнем стать, – только страшно. Я потом всегда хотел дом сжечь. Не знаю, зачем и рассказываю, первый раз. Теперь не хочу, вырос. Сижу тут, как в ловушке, и не рыпаюсь. Попробовал – будет. И все так сидят. Там – война, а мы тут...

– А разве у нас не война? Всюду война. И у нас, – возразил Авдейка.

– Наши же ровесники воюют, – продолжал Лерка, совершенно не помня, с кем разговаривает. – И гибнут. А мы что? Что вот ты для победы делаешь?

– Живу, – ответил Авдейка.

Лерка опешил. Он уставился на мальчика, не сразу сообразив, кто перед ним. "Живет он, – с внезапной неприязнью подумал Лерка. – Живет и в ус не дует. И все они так – и маленькие и взрослые – живут, и ладно. Одному мне больше всех надо. И я же перед ними виноватым выхожу".

– Ладно, – сказал он. – Идем гравюры смотреть.

– Мне к деду пора, – ответил Авдейка. – Теперь, наверное, Глаша ушла и мне можно.

Но Лерка настаивал:

– Идем. Я обещал, значит, идем.

Авдейка удивился, но пошел.

Гравюры оказались рисунками корабликов, переложенными папиросной бумагой. Лерка бухнул альбом мальчику на колени, наугад развернул и, ткнув пальцем, объяснил:

– "Меркурий", русский бриг. Турок победил, эскадру целую.

– Я так и знал! – воскликнул Авдейка. – Я знал, что это ты кораблики рисуешь. Я их во дворе видел.

– Я только на стенах могу. По-настоящему рисовать трудно. Учили меня гиблое дело. Словно бабочку ловишь: летит – красиво, а поймал – дохлая, сказал Лерка и, вспомнив про сломанную бабочку, покосился на Авдейку.

Но Авдейка не вспомнил.

– Да, тяжелое это рисование, – согласился он.

– Ты-то откуда знаешь? – раздраженно спросил Лерка. – Рисовал, что ли?

– Дядя Петя-солдат рисовал. Рисовал, рисовал, а потом исчез. И нет его больше.

Придавленный раскрытым альбомом, Авдейка завороженно следил за летучими бригами, изредка покачивая ногами в разбитых ботинках. Вырванный из дворовой жизни, он потерял индивидуальность, привлекавшую Лерку, и казался вполне обычным, бледным, обношенным мальчишкой. "Насочинял я о нем что-то, – думал Лерка. – В лужу он не упадет, видишь ли. И про огонь наболтал. Все от безделья, от тоски".

Отдаленный звук, донесшийся со двора, приблизился, и стекла дрогнули Степкиным смехом. Лерка насторожился. В руках его оказался непонятный предмет из двух трубок.

– Что это? – спросил Авдейка.

Лерка отпрянул от окна и принялся заталкивать бинокль в ящик стола. Потом, испугавшись, что Степка уйдет, бросил бинокль на ковер и начал лихорадочно шарить в ящиках.

– Вот черт. Бери, я обещал, – сказал Лерка, вытаскивая стеклянную трубочку. – Может, еще что-нибудь хочешь? Ну, быстрее!

– Я ничего не хочу, – ответил Авдейка, вылезая из-под альбома.

– Все чего-нибудь хотят, – продолжал Лерка, выбрасывая из ящиков то, что попадало в руку. – Может, готовальню? Или карандаши? Краски? Марки?

– Мне ничего не надо. Ничего не надо, – повторял Авдейка, изумленно глядя на то, что происходит с Леркой, и пятясь к двери.

– Может, вещи? – выкрикнул Лерка, в два прыжка пересекая комнату и распахивая дверцы вделанного в стену шкафа. – Бери, у тебя же нет ничего.

Плеснули оловом полотна внутренних зеркал, фигура Лерки мелькнула в них, раздвоилась и исчезла. Из колышущейся глубины полетели на ковер вещи. Они вздувались в полете и причудливо распластывались по ковру, сохраняя форму человеческих обрубков. Авдейка в ужасе отпрянул и ударился о дверной косяк.

– Тенниска! Куртка! Пальто демисезонное! Рубашка! Гольфы! Костюм!

Груда вещей росла, как курган из поверженных врагов.

– Рубашка! Горностай мамин! Костюм! Галстуки! Гольфы! Рубашка! Рубашка! Рубашка!

Лерка выдохся, шагнул из темноты в зеркальный створ и встретил Авдейкин взгляд. Они молча смотрели друг на друга, разделенные грудой вещей, и ненависть, отраженная в их глазах, углублялась с анфиладной бесконечностью.

– Не надо мне твоих гольфостаев, – дрожащим голосом произнес Авдейка и, нащупав дверь, исчез в коридоре.

Не дожидаясь, пока бессловесная домработница выпустит Авдейку, Лерка подхватил бинокль и распахнул окно. На насыпи, на краю распаханной полосы, выделявшейся темной заплатой на зазеленевшей насыпи, стоял слепой Сидор. Степки не было.

Не выпуская бинокля, Лерка прошел по кабинету, споткнулся о груду одежды, стал яростно зашвыривать вещи ногами в шкаф, а потом остыл и вернулся к окну.

# # #

– Дядя Сидор! Что вы, дядя Сидор! Мы вскопали уже у вас! – кричал Авдейка, выскочивший из подъезда к насыпи, к неподвижным ногам Сидора, постукивавшего лопатой о камешек.

Сидор воткнул лопату и принялся отыскивать Авдейку незрячими синими глазами.

– Я здесь, дядя Сидор, – сказал Авдейка и взобрался на насыпь. – Мы с дедом у вас вскопали.

– Правда, – ответил Сидор без всякого выражения. – Я и чую. Руками. Руки, милай, все чуют.

Он вытащил кисет и стал сворачивать цигарку, страшно дрожа руками и просыпая табак. Прикурив, Сидор заговорил, неподвижно глядя мимо Авдейки, которого потерял его синий взгляд:

– Еще с осени знал, тяжелого года ждать – лист мшиной кверху ложился. А лист – он знает. Вот и тяжелый – сынов убило. Обоих. Не писали все, не писали – и на тебе. И не близко были, а в один день пресеклись. Вот как. Вот и тяжелый год. Были легкие, да облетели.

Он прокашлялся и принялся сосать потухшую цигарку.

– Дядя Сидор, что вы сажать будете? Я помогу.

– Спасибо, милай. Только ничего я сажать не буду. Морковь хотел, для глаз, говорят, пользительно, только баловство это. Не дожить мне до моркови. Всему свое время, а мое вышло. И так припозднился, все сынов ждал...

Они стояли лицом к лицу, разъединенные черной полосой пустующей земли старик и мальчик, изолированные дремотными полусферами Леркиного бинокля, как единственно сущие в мире – старик и мальчик, начало и конец неисчислимого рода людей, прерванного войной, – старик и мальчик, опоры моста, рухнувшего в реку, "до" и "после" – старик и мальчик, между которых ему, Лерке, места не было. Он не выдержал и отвел бинокль. Двор, обступавший старика и мальчика, был пуст, насторожен, он внушал скорбное обаяние их неподвижным фигурам. Покачивалась распахнутая дверь в кочегарку – вниз, в непроглядную темень, в чрево двора, затаившее Степкин смех.

Когда Авдейка оставил Сидора и понуро побрел к дому, стараясь не торопиться и думать, что дед жив, он опять попал в глаза Лерки, попал соринкой, заставившей его зажмуриться и отвернуться. Открыв глаза, он увидел лужу в воротах, напоминавшую очертания Африки. Растоптанная Авдейкиным дедом, лужа перестала быть лужей, она заполнила собой все зрение, она казалась твердью, разрушенной вселенской катастрофой, – и Лерка отнял бинокль от глаз.

Ворота были распахнуты и пусты. Жизнь совершилась и миновала их, не заметив лужи, походя растоптанной сапогами безумного старика. "Живу", ответил Лерке его внук. Они живут, надсаживаются и хрипят, как этот старик, похожий на подстреленного буйвола. "А я не хочу жить, чтобы жить. Когда я играл и мог стать пианистом, мое существование имело смысл и тем было жизнью, как оно стало бы жизнью, попади я на фронт, в великую войну, и даже погибни в ней. А в этой тишине, в робости, в бесславии – не хочу. Претит мне жить абы как – ведь люди же мы! Однако, – перебил он себя, – весь двор абы как живет, а ты перед каждым лебезишь, ничтожному мальчишке в рот смотришь. Верно, – решил он, – фальшивлю я с ними. Все одерживаюсь, слова лишнего не скажу, будто стыжусь себя. А почему?" Лерка раздраженно зашагал по комнате, стараясь забыть, как освободился однажды в словах своих и поступках – и заглянуть теперь боится в то, чем это кончилось. "Потому, что я не голодаю. Потому, что живу в своем доме как хочу и отец у меня генерал, – решил Лерка, минуя болезненное воспоминание. – Да каждый из них руку бы дал отрубить за такого отца".

Несколько успокоенный, он вернулся к окну и забрался с ногами на подоконник. "Я ведь не виноват, что родился у генерала? – думал Лерка. – Нет, не виноват. Родился – и все тут. Никто во дворе не родился, а я – пожалуйста. Глуповато, но факт. Может, и не случайно вовсе. Перст судьбы, как говорит маман".

Он впервые оценил избранность своего положения со стороны, увидел его глазами разутых дворовых ребят и незаметно проникся сознанием своего превосходства над ними. Смущало Лерку лишь то, что отца своего он знал немногим больше их и не помнил, когда говорил с ним – верно, до войны, да еще после позорного возвращения из побега на фронт, когда отец на ходу бросил ему: "Отвоевался. Завтра зайдешь, разговор есть". На разговор этот у отца времени не хватило. У него никогда не хватало времени, и прежде Лерка страдал от этого, обижался и думал: вот-де, генерал, а сам все с бумагами, с докладами, с начальством, поди, из винтовки стрелять не умеет.

С войной Лерка и вовсе отвык от отца, радовался, что тот не лезет в его жизнь, и лишь теперь неожиданно оценил отцовское генеральство, которое естественным порядком вещей ставило его сына над сыновьями старшин и капитанов. Лерка углубился в изучение открывшихся возможностей, как ребенок, получивший новую игрушку и запустивший пальцы в волшебный механизм. Без особого интереса он взглянул вниз, когда во двор высыпала ватага ребят и сгрудилась возле окна первого этажа. Оттуда донесся стук и трубный вой. Лерка насторожился, перегнулся через подоконник, но за выступом стены разглядел лишь согнутые спины. Вой стал глуше, утробнее, тонко задребезжало стекло, и что-то заметалось в глубине дома. Лерка перегнулся сильнее, потерял равновесие и скользнул головой вниз. Выравнивая тело, руки его вскинулись было вверх, и он непременно выпал бы из окна, но справился, вздернул туловище и, резко опустив руки, успел ухватиться пальцами за филенку подоконника. Лерка застыл, лежа на животе, наполовину высунувшись из окна, и боялся вздохнуть, чтобы не нарушить хрупкого равновесия. Теперь он видел ребят, поднимавших к окну Ибрагима каверзную фигуру в противогазе, надсадно дувшую в гофрированную трубку.

Беспомощный, взмокший от страха, Лерка висел над двором, проклиная свое любопытство. Немного оправившись, он перенес усилие на пальцы, вцепившиеся в выступ подоконника, и по сантиметрам стал втягивать себя в комнату. Он понял, что спасен, когда до спазмы, едва не стоившей ему падения, испугался, что ребята увидят его в этой унизительной позе.

Наконец он втянул себя в комнату и обтер лоб. Рука скользнула по онемевшей коже, как по подтаявшему льду. Лерка дрожал от пережитого ужаса и стоял неподвижно, не владея ногами, пока громкие вопли ребят, бросившихся наутек, не вспугнули его.

Из подъезда выскочила фигура в белом, и по непонятной горчичной речи Лерка узнал Ибрагима. Хохот убегавших ребят гулко отдавался в подворотне.

Лерка сжал зубы, отвернулся и, заметив на ковре пиджак, яростно ударил его ногой, зашвыривая в шкаф вслед остальной одежде. Пиджак исчез, и только рукав еще высовывался из-за дверцы. Лерка примерился поддать его, но остановился, пораженный внезапной мыслью, и стал перебирать одежду, тщательно осматривая каждую вещь и отрясая пыль. Укладывая складку к складке, он разложил свой гардероб, сплошь покрывший ковер, рояль и письменный стол. Поднявшись на вращающийся табуретец, он осмотрел простертые под ним одежды, испытывая неведомое прежде мстительное ликование.

Насмотревшись, Лерка развесил вещи по местам и решительно вышел из дома, уловив краем уха из сводки Информбюро, что освобожден Минск.

# # #

– Держи, глупый мальчик! Держи, хулиган! – сипло кричал Ибрагим, овладев русской речью.

Он потрясал палкой и негодующе топал ногами, но с места не трогался.

Миновав подворотню, ребята оказались на задаем дворе, где, склонившись над пятачком земли, выровненной поя игру в ножики, сидел Авдейка. Он побывал дома, видел рубаху с застиранными пятнами крови, сохнувшую на кухне, и самого деда, живого, но неподвижного, который лежал на кровати мамы-Машеньки с закрытыми глазами. Авдейка присел рядом, оказавшись как бы в подножии холма, и гладил деда, пока Глаша снова не прогнала его. Тогда он ушел и наткнулся на кораблик с двумя мачтами, вантами и парусами, начертанный ритмичными линиями на пепельной земле. Он был бриг и победил турецкую эскадру.

– Да стойте же! – кричал Сахан, выходя из подворотной мглы. – Ибрагим домой побежал штаны надевать.

– Ну, что он? Что Ибрагим? Я дул, я не видел ничего, – спрашивал каверзный Сопелка, выдергиваясь из маски.

– Аж табурет со страха сбил, – ответил Сахан, заталкивая противогаз за брючный ремень. – А потом – за нами. Во дворе только и чухнулся, что в подштанниках. Впечатлительный очень.

– Будет теперь нас помнить, – заявил каверзный Сопелка.

– Это точно, – подтвердил Сопелка-скептик. – Вот попадемся ему – вспомнит.

– Не попадемся, – заверил бдительный Сопелка. – Я всегда по сторонам смотрю, свистну, если что.

– То-то у тебя лоб вечно в шишках, свистун, – ответил скептик.

– Ша, Сопелки. Чем языки чесать, пошли в ножички по маленькой. Вон и клиент прилетел, – сказал Сахан, указывая на Авдейку.

– Это не клиент, это Бабочка, – поправил Болонка.

– Я и говорю – прилетел.

Сахан усмехнулся и, нашаривая в кармане нож, двинулся к месту для игры. Шагах в трех от Авдейки он вдруг остановился и вытянул шею. Сопелки притихли, сжались в бутон, а у Болонки отпала челюсть. Обернувшись в направлении взглядов, Авдейка увидел рядом с собою у стены груду лохмотьев, внезапно почувствовал в ней жизнь и с криком отпрянул. Лохмотья затряслись бесшумным смехом, из них вынырнули бескровные руки и стали выворачивать друг о друга пальцы.

– Идиот, – сказал слегка побледневший Сахан. – Черт его принес. Пошли отсюда.

– Куда? – спросил Болонка. – Там Ибрагим.

– Ну так прогони его, – ответил Сахан.

– Сам прогони.

– Откуда он? – спросил Авдейка.

– С Канатчиковой дачи.

– Что это?

– Ну, дача как дача. В лесу. Канатами огорожена. И в ней идиоты живут.

– Но ведь здесь мы живем. Это наше место.

– Вот и скажи ему, что наше. Авдейка затих, сделал что-то в себе, словно преодолел забор, и шагнул к идиоту.

– Это наше место, дядя идиот, – вежливо сказал Авдейка.

Идиот самозабвенно и жутко выгибал пальцы и не слышал. Авдейку обдало жаром дыхание жизни в копошащихся отрепьях. Он снова преодолел что-то в себе и коснулся идиота рукой. Тот заметил Авдейку, вскинул молочные глаза, замычал и одним духом исчез за углом.

– Он теплый... – с дрожью в голосе произнес Авдейка.

– Они трусы, эти идиоты, – небрежно пояснил Сахан.

– Как сказать, – возразил Сопелка-скептик. Сахан раскрыл нож и одним движением ноги стер кораблик.

– По гривенничку! – объявил он.

– Я не могу, – заявил Болонка с фарисейской грустью собственника. – Вот раньше... А теперь у меня черт, вдруг проиграю?

– Ладно, без тебя, не велика потеря, – сказал Сахан. – Только что вас мало, Сопелки?

– Трое в ремеслухе, двое на рынке промышляют, один работает. Да двух изолировали. Кто-то из них черта из пробирки вытащил – и проглотил, чтобы не сознаваться.

– Вот как... – Болонка насторожился.

– Ты чего? – спросил Авдейка.

Болонка наклонился к нему и, дыша в ухо, зашептал, кося глазом на Сопелок:

– Спасибочки, проболтались. Я и не знал, что они чертей едят. Я теперь своего черта так закопаю, что им в жисть не найти. Не дам Сопелкам моего черта съесть.

– По гривенничку – это рублишка с кона набегает, – объявил Сахан. Начали.

Он стал раз за разом вонзать нож в очерченный на земле круг – от груди, колена, подбородка – и уже заканчивал кон, когда рядом с его перочинным ножом вонзилась финка с наборной рукояткой. Сахан вздрогнул и, не поднимая головы, вмиг узнал этот месарь, ударивший, как пучок света.

Нож был германской стали, фабричный, с легкой эфеской и упругим лезвием с бороздками, престижный нож, не чета тем, что из напильников точили по ремеслухам.

– Кащей! – восхищенно воскликнул бдительный Сопелка.

– Привет честной компании, – сказал Кащей, присаживаясь. – Что, Сахан, детишек раздеваешь? Сколько на кону?

"Как же, играй с тобой! – думал Сахан. – Не знаешь, что лучше, проиграть или выиграть".

– Копейки, – ответил он, быстро принимая свой нож. – Только руки марать.

– Ну, коли так, будем спички тащить!

– Ура! Спички тащить! – закричали Сопелки и забрали гривенники.

Когда Лерка вышел из подворотни на задний двор, незначительный Сопелка тащил зубами спичку, вбитую в центр круга рукояткой ножа. Рядом с ним, голова к голове, стоял на четвереньках Болонка, чудом избежавший проигрыша, и визжал от восторга.

Увидев в кругу ребят Кащея, Лерка дрогнул, но мстительная идея, владевшая им, не позволяла отступать. Он дождался, пока выпрямился перепачканный Сопелка с торчащей в зубах спичкой, и объявил:

– Ребята, наши Минск взяли!

– Ура! Минск! Ура! – закричали мальчишки, подпрыгивая и потрясая кулаками.

"Вот так, папаша, выходит, освободили тебя, радуйся", – думал Сахан, ковыряя ножом землю.

– Слушайте, ребята, давайте сделаем что-нибудь для фронта, пока не поздно. А то кончится война – а мы ни при чем окажемся. Вон Ферапонт Головатый самолет на свои сбережения построил, слышали?

– Эка удивил. Прошлым годом тоже колхозник какой-то на два танка пожертвовал, – ответил любознательный Сопелка.

– Богатые они, колхозники, – сказал его завистливый брат.

– Это перекупщики, что на рынках торгуют, – богатые. А колхозники – голь, хуже нас живут. Ферапонт этот из Сибири вроде, – заметил Кащей.

– Ну да, он там с Болонкой червяков ел, а на сбережения самолеты строил, отозвался Сахан.

– Ты к чему клонишь, моряк? – спросил Кащей.

– А к тому, что все вокруг героизм проявляют, а мы – ничего, – ответил Лерка, покорно отзываясь на "моряка".

– Ишь ты, героизм! Какие нежности при нашей бедности, – бросил Сахан.

– А все же подумать надо. Всем...

– Ну, ты всех-то не равняй. Я и окопы рыл, и проволоку мотал, – огрызнулся Сахан.

– Поди бесплатно! До сих пор помнишь, – белозубо отозвался Кащей. – Копать – все копали. А вот ремеслушные Сопелки со своим классом после смены оставались – так на самолет заработали.