Текст книги "Песочный дом"

Автор книги: Андрей Назаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Личное оружие. Содержу в порядке. Да ты посурьезней, хлеб просмеёшь.

Авдейка перестал смеяться, жевал мелко, грел хлеб в руках, нюхал.

– Держи, – сказал инвалид.

Авдейка взял черный, странной формы листок и не сразу понял, что это.

– Не признаешь?

Авдейка узнал себя, сжимавшего черный хлеб у черного рта.

– На память, – сказал инвалид.

Опять засверкали ножницы, вспархивало черное мгновенное чудо человеческих лиц, и падали деньги в шапку. Останавливались военные, девушки, мешочники, остроглазые мальчишки с привокзальных дворов. Иногда что-то не нравилось инвалиду, он резал снова, а неудачные профили отбрасывал. Он устал, все чаще ошибался, и неудачные человеческие лица густо покрывали асфальт.

– Баста! – сказал инвалид.

Он размял пальцы, стряхнул с себя обрезки бумаги и положил ладони на асфальт.

– Ну что, нравится?

– Очень,– сказал Авдейка.

– А мне – нет, – ответил инвалид, укладывая в сумку стопку листков и ножницы.

– Этот вор, – заметил он, поворачивая пальцем сухое лицо в кепке, определенно вор, я его сразу понял. А этот партейный, видать с периферии. – Он показал на внушительный профиль человека в шляпе. – С портфелем подходил, в парусиновом кителе, помнишь? Эти мешочники, а военных и сам видишь. Ну, бывай.

Инвалид резко забросил на плечо клеенчатую сумку и вдел руки в деревяшки, обтянутые потертой кожей.

– Эпоха! – сказал он, округло поведя деревяшкой над густо раскиданными профилями, и, толкнувшись об асфальт, прокатил по ним сверкающими колесами.

Зеркальные следы легли на затушеванные лица. Светило солнце. Шли люди. Авдейка осторожно собрал профили и спрятал их за рубашку. Напоследок он оглядел вокзальную толпу и побрел домой, отчаявшись найти картошечную женщину в косынке горошком. Она затерялась среди других женщин в косынках, как помеченный крестиком дом в сказке про Али-Бабу – одной из тысячи и одной сказки. Затерялась женщина в косынке, затерялся дом, а вот сказка осталась. Это была ночная сказка, но Авдейка узнал ее и теперь, когда в глазах так рябило от солнца, что и город стал неузнаваем. Казалось, изо всех окон одновременно бросили серебряные бумажки от конфет и устойчивые контуры улиц дрогнули. Летучие призраки света наполнили город и исчезли, когда в белом створе ворот Песочного дома замер черный профиль женщины. Она была простоволоса, внезапна и неподвижна.

– Тетя! – воскликнул Авдейка и вцепился в женщину. – Вы мне деньги... Без платка я вас сразу узнал! Я вам картошку...

– Знаю, милый, знаю. Ко мне уже приходил этот ваш парень... ну, что похоронки разносит. Я все отдала, вот те крест. Да я и сама только собралась...

Авдейка не дослушал и понесся в дворницкую, откуда доносился грохот пустых ведер. Через минуту, выброшенный на ступени, он тупо смотрел на бледное лицо Сахана, глядящее из мрака.

– Еще раз про деньги услышу – убью.

И тяжелая, обитая жестью дверь заткнула подвал. Оправившись от падения, Авдейка понял, что произошло, и бросился на дверь с кулаками.

– Открой! – кричал он, сбивая руки о рваную жесть. – Открой! Отдай деньги!

– Гони деньги, Сахан, – отодвинув его и доверительно склонившись к двери, сказал Кащей, за которым сбегал бдительный Сопелка.

Дверь молчала. Авдейка всхлипывал и вылизывал руки, в кровь порванные о жесть.

– Ты меня не первый день знаешь, Сахан, – говорил Кащей. – Отдай деньги. Живее.

Дверь издала подавленный вой и тихо зашуршала.

– Вот они, вот! – закричал любознательный Сопелка, показывая на щель, сквозь которую пролезали сложенные купюры.

Кащей выхватил деньги, пересчитал и спросил:

– Все, Сахан?

От яростного пинка дверь подскочила в петлях.

– Похоже, все. – Кащей протянул Авдейке деньги. – Две сотни. Богатый теперь.

– Это на танк, – ответил Авдейка, стараясь не запачкать деньги кровью.

– Ого! Крепко порвал. Иди домой, залей йодом, или чем там. – Кащей оправил гимнастерку и добавил: – Да, задал Лерка задачку, уже и лесгафтовские на танк промышляют, сам поди и не чешется. Такая житуха. Ну, бывай, Авдей, держи бодрей.

Авдейка забросил деньги за рубашку и заметил движение в высоком цокольном окне. Прильнув к стеклу расплющенным носом и держа ладонь козырьком, глядела на него сверху Оккупантка. Авдейка почувствовал в себе веселую ярость и, не сдержавшись, резко взмахнул руками. Лицо отпрянуло. В стекле отразилось высокое небо и брызги крови" разлетевшиеся по нему птичьим клином.

На парапете сидел Штырь. Выпущенный недавно из колонии, Штырь закатал штанины и устроился отдохнуть, свесив татуированные нога. Авдейка остановился почитать. Левая нога Штыря ставила ряд вопросов: "За что, начальник?", "Что нас губит?", "Куда идти сироте?", "С кем ты, шалава?", на которые правая отвечала лаконично, главным образом символами.

– Жизнь вошла кучерявая, – сообщил Штырь.

Авдейка согласился, стряхнул набежавшую кровь и побежал заливать руки йодом.

# # #

– Дуй! Да дуй же, черт! – рокотал дед побледневшему Авдейке.

Тот дул, протягивал руки для перевязки, а потом расшевеливал стянутые пальцы.

– Разве это перевязка? – снисходительно вопросил дед. – Я вот, помню, голову одному другу привязывал.

– Как? – переспросил Авдейка.

– Да так, осколком ему шею порвало. Ну, не всю шею – с половину примерно. Вот это была перевязка.

– И... что?

– Да ничего. – Дед отвернулся и засопел. – Умер он. Так бинта не было, рубахой перевязывал.

– Не горюй, дед, – сказал Авдейка и погладил могучее плечо.

Потом вытащил из штанишек рубашку и потряс над своей кроватью. С шуршанием посыпались на белое покрывало деньги и незнакомые лица. Сам Авдейка с куском хлеба у рта прилип к пузу и щекотался. Звякнули стаканы о поднос, Авдейка пихнул деньги под матрас, собрал профили и показал бабусе.

"Расскажи", – попросили ее глаза.

Спрятав за спину перевязанные руки, Авдейка рассказал про инвалида, который делал людей из черной бумаги, делился хлебом и уверял, что знает его.

""...был узнан ими в преломлении хлеба", – вспомнила бабуся. – ...как он был узнан... в преломлении хлеба. В Еммаусе, в шестидесяти стадиях от Иерусалима". – И, закрыв глаза" просила за внука.

Авдейка вернулся к деду и разложил профили по скатерти.

– Вот это ребята! -воскликнул дед. отобрав военных. – А я тут с кукишами целый день. Множатся, талы, хвосты в руках оставляют – тьфу! А на этих сердце радуется! Ну разве победишь нас с такими ребятами? – Перейдя к штатским профилям, дед нахмурился. – А эти откуда? Похоже, кукиши.

– Оттуда же, с вокзала. Это мешочники.

– А это? Да не блатной ли? – спросил дед, тыча пальцем в хищное лицо под кепкой.

– Это вор, – пояснил Авдейка.

Дед отложил вора и пододвинул новый профиль.

– А этот вроде знаком!

– Это партейный, с этой... перепипии.

Дед захохотал.

– Партийный. С периферии. То-то, смотрю, знаком будто.

Дед повернул черную бумажку, словно хотел увидеть анфас.

– Его-то лично навряд ли знаю. Вот что с той войны – точно. Мало осталось нас – поколения-то, – вот и похожи издаля. Жив мужик. Ишь ты, каким чертом. В шляпе!

Дед улыбался, разглаживая профиль в шляпе, но увидал Авдейку с куском хлеба у рта и уже не отрывался от него. Потом спрятал Авдейкин профиль в солдатскую книжку и уложил в нагрудный карман.

– Это – мне. А теперь гайда на кухню, картошки есть, мать оставила.

– Я не буду, – сказал Авдейка.

– Как это?

– Я с инвалидом хлеб ел. И вообще, картошку больше есть не буду. Никогда, – ответил Авдейка и убежал, оставив деда в сомнении.

# # #

На заднем дворе сидели Сопелки, застенчиво наблюдавшие за Болонкой, который копал землю ржавой железкой и всхлипывал. Сопелки посмотрели на Авдейкины бинты, но из гордости ничего не спросили.

– Болонку мы уже побили, – сообщил каверзный Сопелка.

– Да, с него хватит, – подтвердили остальные Сопелки.

– Я не собираюсь его бить, – объяснил Авдейка. – А вы-то его за что?

– За жадность. Он, видишь, от нас черта закопал, а теперь забыл где. Весь двор уже изрыл.

– Скоро вглубь пойдет и в Америке выйдет. Там этих чертей поди завались, предположил умудренный Сопелка.

Авдейка подошел к Болонке, склонившемуся над очередной ямкой в безутешной скорби.

– Хочешь, Сопелок побьем?

Болонка отрицательно помотал головой и заплакал.

– Ты чего?

– Я знаю, – объявил любознательный Сопелка. – Он Сахану нож проиграл, я видел.

– Которым пальцы резали? – воскликнул Авдейка.

– Тот... – ответил Болонка сквозь всхлипывания. – Я его на танк хотел... за деньги продать... За пятьдесят рублей. А Сахан говорит – хочешь сто? Ну я и захотел... Только в ножички, говорит, разыграем...

– Жадность фрайера сгубила, – заметил любознательный Сопелка. – А хороший был нож?

– Из этого... которое почти золото. Фрукты резать.

– Из серебра, – решил умудренный Сопелка.

– Ты ведь говорил, у вас полно таких ножей, – вспомнил Авдейка.

– Говорил... А он все равно один. Другие в Сибири остались.

– Я бы тебе штык отдал, – сказал Авдейка, – но он не мой теперь.

– Я знаю, что делать, – решил Сопелка-игрок, обращаясь к братьям. Поставим битку против ножа – и отыграем у Сахана.

– Только битку проиграешь, – заметил Сопелка-скептик.

– Играй, – решил главный Сопелка. – Так ты. Болонка, черта можешь не искать.

– Разве его найдешь? – Болонка облегченно икнул и отбросил железку. – Я и копаю только для виду.

– Бабочка, атас! – заорал, врываясь на задний двор, изгнанный Сопелка. Тебя Ибрагим заложил!

– Как заложил? – спросил Авдейка и почувствовал тревогу в верхней части живота.

– Твоя мать со смены шла, увидела, что картошка подергана, и к Ибрагиму. За что, кричит, мы вам по полведра картошки даем? Так-то вы сторожите?

– А что Ибрагим?

– Чужой, говорит, не приходил, свой мальчик копал. Это ты – свой мальчик. – Сопелка хмыкнул.

– Бежал бы ты отсюда. Бабочка, – посоветовал умудренный Сопелка.

– Куда? – безнадежно спросил Авдейка.

Сопелки переглянулись, сблизились заговорчески вспыхнувшими головами и отошли в сторону.

– Вы что, Сопелки?

– Думаем. У нас-то картошка не здесь, а в Покровском-Стрешневе, нам Ибрагим не помеха. Вот и думаем.

Болонка присел и беззвучно зарыдал.

– Что еще? – спросил Авдейка и опустился рядом.

– Оккупантка правду говорила, нас папа бросил, – сообщил Болонка. – Давай ограбим Ибрагима!

Авдейка отошел, опустив голову. Позади него верещал Болонка, честно задыхаясь от слез. Авдейка тяжело вздохнул и увидел перед собой маму-Машеньку. Она молча подошла к нему, схватила за воротник и поволокла от свалки. Сопелки красновато поежились. Авдейка спотыкался и никак не попадал на ноги. Будь кто чужой, хоть Ибрагим, вывернулся бы – вон камней сколько – хватай и по ноге, небось выпустит. Но ведь мама. Позвала бы, и сам пошел. Мелькнула карусель, мимо которой тащила его мама-Машенька. Авдейка потянулся ухватиться за нее, но не стал. А ведь крутилась когда-то карусель, отступал вращающийся двор, и только одна мама была рядом. Давно, до войны, когда она любила его.

Потом Авдейка стоял в комнате у стены и сухо смотрел на Машеньку, которая допрашивала его.

– Продал. – Триста пятьдесят. – Нужны. – Не скажу. – Не дам. – Не дам. Не дам.

Машенька нашла его ожесточенный взгляд и почувствовала слабость в груди. Она притворно задохнулась от возмущения и, скрывая страх, опустилась в кресло.

– Так вот почему он картошку не ест! Молодец, Авдей, – сказал дед, широко ухмыляясь.

– Это все вы! – обрушилась на деда Машенька. – Это ваше воспитание. Раньше он не воровал картошку и деньги не прятал.

Дед стесненно задышал. Авдейка заслонил его и ответил маме-Машеньке:

– Дед не знал ничего.

Машенька отыскала взгляд бабуси, надеясь встретить ответное возмущение, но то, что стояло в устремленных на нее глазах, заставило ее броситься из комнаты с незнакомым базарным воплем. Авдейка забрался в постель, незаметно вытащил деньги из-под матраса и спрятал в носок. Дед сопел и угрожающе наливался кровью.

– Ты не волнуйся, дед. А то лопнешь опять и кровь пойдет, – сказал Авдейка.

Он забрался в постель и заткнул уши, стараясь забыть Болонкино верещание.

# # #

Машеньки слышно не было. Она сидела у Глаши, закусив косынку, и думала об Авдейке. Мальчик рос устрашающе быстро, становился ей не но рукам и внушал страх жесткой неуступчивостью, которая всеща отталкивала ее в людях. Она любила Дмитрия потому, что все в нем нуждалось в ее защите и разом погибло без нее. А Авдейка уже сейчас в ней не нуждался. Та нить, которая привязывала его к ней, оборвалась вместе с пуповиной. Или чуть позже. Но давно уже оборвалась...

– Мне не картошки жаль, Глаша, – говорила Машенька. – За Авдейку боюсь, не каждый день и вижу его. Ведь бандитом вырастет, по лагерям изведут.

– Эка, хватила! Да где они теперь, бандиты? Вот Кащеи были, да перевелись, один пацан остался. А даже и жаль, уж больно уважительные были мужчины. И провожали когда – без баловства, ножкой шаркали. Да и виду солидного, всеща в шрамах и при сапогах начищенных. Вот бабы у них, скажу тебе, были нехорошие. Помню одну:

форсу напустила, а у самой каблук отломался, идет-переваливается: рупь-пятьдесят, рупь-пятьдесят. Никакого в них дородства не было, гонор один да визг.

– Бог с ними, Глаша, – остановила ее Машенька. – Налей лучше выпить.

Глаша засуетилась, достала бутылку, заткнутую бумажной пробкой, две картошины, невесть откуда взявшийся соленый огурец и налила Машеньке полстакана. Все это она проделала с той щедрой услужливостью, с какой русский человек заботится о чужой выпивке.

– Не в меня Авдейка пошел, – сказала Машенька. – И не в Дмитрия. Уж не в деда ли этого бешеного?

– А и неплохо. Хоть куда мужик, даром что битый!

– Типун тебе!

– Да ты выпей, Машенька-мама.

Машенька выпила и благодарно улыбнулась.

– Полегчало? – спросила Глаша. – И чего ты себя мучаешь? Баба молодая, хоть куда, мужики поди слюни пускают. А ты – в слезы. Было бы чего. Парни всегда от рук отбиваются, а теперь и подавно – война.

– Волчонком растет, Глаша, смотрит страшно, и глаза темные. Родился голубые были.

– На то и мужик, чтоб волком смотреть. Здоровее вырастет. А что, хорошо с оболтусом сюсюкать? Тьфу! Есть же. Парень – на бабу впору, а мамаша его с ложечки кормит. Что из такого вырастет?

Машенька молчала, мелко покусывала огурец, забывалась в разошедшемся по телу колыбельном тепле водки. Она прикрыла веки, откинулась на подушку, выгнулась, полная сладостной тоски по тяжести, которой остался Авдейка в памяти тела.

– Вот ты какая! – говорила Глаша, любовно осматривая ее. – Завидую тебе, Машенька. И такое добро без дела пропадает! Ты, может, принца какого ждешь? Плюнь, Машенька, одного любить – хуже нет. Не ответит он – я бейся об него, как муха об окошко. Нарожала бы десяток, поди некогда было бы ерундой маяться.

Машенька взглянула на нее и встретила такую простодушную и требовательную зависть к бесполезно пустующей самке, что смутилась и оправила подол.

– Надо Николая попросить путевку для Авдейки. В санаторий детский. Он обещал.

– Этого спекулянта? Что, других мужиков нету? В коридоре возмущенно скрипнули половицы.

– И на что ему санаторий? В школу скоро пойдет, образумится.

Машенька перебрала пластинки, которые подарила Глаше после того, как продала свой патефон, но ничего не выбрала. Водка разморила ее, глаза слипались, и нестройные мысли роились в одурманенной голове. "Жизнь их всегда отнимает, просто в войну – быстрее. Это так, Глаша права. И я – одна. С Дмитрием была связь, а с сыном рвется. Но Дмитрий за отцом рос, вот и не вырос, а Авдейка – за кем? За ним тыла нет, ему себя с детства строить надо. Ровесники его из войны растут, из нищеты и жестокости. Станет Авдейка им чужим – не простят. Пусть уж сам среди них место ищет. Он найдет, да только страшно, каким станет. Не успел родиться – волчонком косится. Они все теперь взрослеют с колыбели. Что же, так и выходит, как у волков? Выкормила – и все, чужой?"

– Глаша, я у тебя останусь, – сказала Машенька, не разжимая век.

– Ложись, – ответила Глаша. – Ночь на дворе.

# # #

Лиловая ночь стояла над городом. Дед сидел у раскрытого окна – один на один с нею, – угадывая невнятный и беспрерывный труд звезд. Надоедливо поскрипывали паркетины в коридоре, сбивали с мыслей. Дед рывком открыл дверь, и в желтой полосе света из Глашиной комнаты увидел топчущегося Колю-электрика.

– Любуешься, вошь? – спросил дед. – Еще раз возле невестки увижу – нутро выдавлю, понял?

Дед схватил электрика и показал, как он собирается это сделать, а потом отнес бесчувственное тело на плюшевый диван, помахал над ним газеткой и сказал открывшемуся глазу:

– Я тебе не нянька.

После этого он вернулся в комнату, где Авдейка спросил его:

– Дед, а что, дядя Коля тоже кукиш?

– Кукиш, кукиш, спи.

– Посиди со мной, – попросил Авдейка.

Дед присел, откашлялся в кулак и сказал:

– Ты тут, я гляжу, еще много чего насмотришься, покуда вырастешь. Так чтоб не сбиться тебе, расскажу одну байку. Пусть она тебе как ориентир на местности служит. Слыхал про ориентир?

– Слыхал.

– Так вот, рассудил я тут на безделье, что байка-то ложь, да ей человек стоит. Слышал я ее от своего деда, а тот – от своего, и как далеко тянется не скажу. Но важно, что помнили, передавали. Вот и ты помни.

Жил некий Авдей, мужик податный, крепостной, от которого фамилия наша ведется. Был он кучер, и мастер великий. Лошадь она и теперь лошадь, а в те годы без нее – никуда. И были у этого Авдея руки небывалые, за что славился он на весь уезд. Служил он у богатого князя-воеводы, служил верно, а тот к старости с ума съезжать начал, скуп и зол стал до страсти. Лошадей не кормил, они и пали. И стало Авдею невмоготу без дела. Пошел к князю-воеводе, лбом бил – хоть продай меня куда, а все при деле буду. Тот ногами застучал: "В яму посажу!" И засадил. Ну, сидит Авдей в яме, вдруг человек чужой к нему подходит, веселый да легкий. "Сидишь?" – говорит. "Сижу". – "А ну, держи веревку!" Взял Авдей веревку да вылез. В яме-то сидел законным, а вылез беглым. Понимай. Барин в карету его сажает – шестерик цугом – и гайда подальше. В город везет, в управу. Сует там деньги кому надо, и за те деньги записывают Авдея не Авдеем, а Петром, сыном Петра, вольного мещанского звания. Подает ему барин бумагу и говорит: "Вот тебе вольная, одного прошу – служи у меня, покуда жив".

Ну, служит Авдей, теперь Петр, человек вольный, кони у него добрые, сапожки опойковые, барин ласковый, живет – что тебе сыр в масле. Только одночас случилась у молодого барина нужда ехать в тот уезд, где Авдей у воеводы служил и в яме сидел. Он уж и думать про то забыл, а какой-то холоп возьми да признай его, побежал к воеводе, кричит: "Авдей, кучер беглый, возле управы стоит!" Ну, воевода кликнул людей, заложили повозки, сам сел, кто верхами – и за Авдеем. Тот коней кормил – издаля увидел пыль, почуял – не к добру. На козлы и – выручай, родные.

Поначалу легко ушел, да не скрыться нище – степь кругом, а те на хвосте сидят, не спускают. До темна далеко. Ну, покружит Авдей, уйдет с глаз – а тут, глади, и наткнутся на него новые – снова скачи. А воевода все села вокруг поднял, деньги сулит тому, кто словит, – и гонит теперь за Авдеем уже вся округа, и не стать уже, лошадям не передохнуть. Обкладывают Авдея со всех сторон, навпересем норовят, а все не перехватят. Темнеть стало, а за Авдеем лишь степь светится. Тут и ловцов кони подзаморились – бросили за Авдеем гоняться, пустое дело. Подъехал он кругом к управе, ще барин его остановился, едва с облучка слез, ноли не гнутся. Лошадям поклониться хотел – упал в копыта. Лежит – а на него с коней пена падает. Встал, тряпочку-затычку колокольную вытащил, вытер коней и плачет – загнал упряжь, уж не бегать им бале.

Тут барин подходит, тоже плачет – жаль коней-то, и вдруг, как снег на голову, – воевода. Без людей, ненароком приехал – встретить не чаял. Буравит глазом в сумлений и спрашивает: "Ты Авдей, кучер беглый, мой холоп?" А молодой барин отвечает: "Никак нет, это Петр, Петра сын, вольный человек, у меня служит". И бумаги воеводе подсовывает. Тот бумаги посмотрел, вернул и говорит: "А почто убегал?" "Так вы кого хошь напугаете, – барин отвечает и смеется. – Я б и сам побежал от такой погони, не то что Петр".

Махнул воевода рукой, поворотил было коня, как вдруг Авдей барина рукой отстраняет и говорит громко, на весь люд, что тут столпился: "Хоть и воевода ты, а дурак! Кто бы другой от такой погони ушел, как не я, Авдей? Это руками надо взять. Нет других рук, чтобы такую скачку выдержали. Авдей я, Авдея сын. Бери, сажай на кол".

Дед вздохнул и затих.

– И посадили? – спросил Авдейка сквозь сон.

– Не знаю. Не в том суть, сажают человека на кол или сам мрет. Важно, что сильнее смерти в нем человек. Понял?

– Понял, – ответил Авдейка. – Только как же они все могли жить, если все умерли?

Дед крякнул и махнул рукой.

– Ладно уж. Не забудь только.

– Не забуду.

– И помни, имя твое от него ведется. Ты еще не родился, а уж я наказал.

– А как же ты знал, что это я буду?

– Ладно, спи, – сказал дед и отошел, встал у окна – пустынный, как сама ночь, погруженный в шорох размышлений.

# # #

Авдейка засыпал. Очнулись заколдованные лошадки из папье-маше, брошенные на свалку. Он вскочил в нарисованное седло и помчался на фронт. Дробно стучали о дорогу арматурные прутья, унося Авдейку в пространство сна. Он летел с обнаженной саблей, разбрасывая фашистские танки, пушки и бронемашины, как победоносный всадник на открытке сорок первого года.

# # #

Машеньке снились волки, и утром она спросила Глашу, к чему бы это.

– Выть будешь, – ответила Глаша и побежала на работу.

Дед сидел с мундиром на коленях. Он драил пуговицы, пытался затереть ногтем подтеки крови на обшлаге и вспоминал село под Воронежем, где готовился к смотру дивизий. В те дни он внезапным ударом захватил деникинский арсенал и сколотил из окрестных мужичков три пехотные дивизии, тут же пустив их в дело. Мужички дрались довольно коряво, но терпеливо, а когда фронт стабилизировался и дивизии ввели в регулярные части, надумали деда двинуть в командармы. С тех пор дед в мыслях почитал себя командармом, хотя армию так никогда и не получил. Вместо того он угодил под трибунал за самовольный рейд по деникинским флангам. И четверть века спустя занималось сердце от памяти о том, как просвистела его конная, срезая растянутые фланги. Со славой прошла, да виновной вышла. Трибунал был милостив, заслуг не забыл, только снизил деда в звании и отпустил с миром. Дед получил эскадрон на Южном фронте, а скоро и новую дивизию, но обиды за клинковый свой рейд не простил. Кончив войну, он добился отставки и был направлен в Среднюю Азию на партийную работу. Нарком, дававший ему инструкции, пошутил напоследок: "Горячий ты человек, Авдеев, тебе там самое место". Сам-то нарком, судя по его дальнейшей судьбе, совсем холодный был человек. С легкой его руки грелся дед под азиатским солнцем, пока не был неожиданно вызван в Москву на подмену вырезанным парткадрам – калифом на час.

После тридцать восьмого года, когда час этот минул, никто уже не был под началом деда, пока не вернулись из эвакуации жильцы Песочного дома. Обнаружив свои квартиры занятыми, они ютились у родственников в разных концах Москвы и вели затяжную борьбу с оккупантами, исписывая груды бумаг заявлениями, прошениями и жалобами. Дед решительно объединил под своим началом мрачных отцов семейств, разъяренных жен и вопящих младенцев и повел это живописное войско по лестницам Песочного дома. Оккупанты разговаривали через щели, теребили дверные цепочки, ругались или плакали и простодушно сетовали на огромные взятки, врученные Пиводелову, но освобождать квартиры дружно отказывались. Тогда дед изменил тактику, двинул отряд в открытую атаку на жилищное управление, но и тут решительной победы не достиг. Порвать глубоко эшелонированную оборону Пиводелова не удалось, и дед решил заручиться поддержкой большого начальства, чтобы подавить противника с воздуха.

О большом начальстве – своих прежних сослуживцах, избежавших его судьбы, дед исподволь наводил справки и навестил двоих, прося помочь вернуться на фронт. Оба они хлопотать за него отказались, и, поняв, что пришелся не ко двору, дед начальство больше не беспокоил.

Потолкавшись но тыловой жизни и поразмыслив, дед простил их и понял, что явился не ко времени. Он взглянул на себя со стороны – и увидел призрака, выходца с того света, некстати пригрезившегося мертвеца. Но сослуживцы его были людьми глубоко штатскими, могли испугаться, могли и не понять, как нужно ему на фронт. Дед пытался разыскать уцелевших в чистках собратьев по оружию, но те были на фронте. Кроме одного.

В начале гражданской был у него на примете расторопный и толковый эскадронный, которому, получив первую дивизию, вверил он свой штаб. И когда с дивизионных деда попросили, начштаба при своей должности уцелел. Теперь дед обнаружил его в НКГБ – Народном Комиссариате Где Бьют – и даже усомнился, тот ли, и под сердцем сквозняком потянуло. Но выбирать не приходилось, и решился он пойти на прием к своему бывшему начштаба.

"Войну человек понюхал, поймет, каково это в тылу сидеть такому, как я, думал дед, затягиваясь в мундир и молодецки поводя плечами. – Но это после. А начну с эвакуашек бездомных. Это же произвол – людей на улицу выгонять. Да еще с детьми". Напоследок дед посмотрел заготовленный для этого случая текст общего заявления, напечатанный на машинке оставшегося без квартиры эвакуированного профессора.

Странствующая машинка хромала на буквы "X" и "М", которые отпечатывались несколько боком и только в заглавном варианте. Перечитав напоследок заявление, дед оценил его простоватую иронию, усмехнулся и свернул бумагу трубочкой. Потом щелкнул каблуками у бабусиной постели, гвардейски кашлянул в нос, поцеловал Авдейку и отправился собирать подписи под хмыкающим документом.

# # #

Авдейка мыл посуду кончиками пальцев, торчавшими из бинтов. Он медлил идти во двор и остановился, когда мыть стало нечего. Тарелки высились китайской башенкой, лежали в ряд ножи с истаявшими лезвиями и сгорбленные вилки. С мучительностью Болонкиного верещания закручивался штопор.

– В Пятом манку дают, – сообщила Иришка.

Она сбросила уличные туфли, шмыгнула в свою комнату и стала ходить там. Авдейка слушал-слушал, а потом не выдержал и приоткрыл дверь.

– Ты что ходишь?

– Надо так. Мне одна тетя сказала – женщина должна так ходить, чтоб в ней ветер отзывался. Они кувшины на голове носят, такие женщины. Это на Востоке. Вот в них ветер и отзывается. Как в лозе.

– Это которой бьют?

– Дурак.

Авдейка обиделся и ушел к себе. Бабуся лежала, прикрыв веками какое-то усилие, а лиса на картине перебегала ручей и не могла перебежать.

Авдейка взял со стола карточки – узкую сетчатую полоску марок со следами зазубренных ножниц продавщицы – и бросил их в сумку вместе с деньгами. Доносились легкие шаги – дура Иришка ходила лозой. Авдейка высунул в ее сторону язык и побежал на улицу. В дверях он столкнулся с дядей Колей, вспомнил, что он тоже кукиш, и молча скользнул мимо. Переступив палку Данаурова, Авдейка влез на цоколь под Болонкиным окном, откуда выглядывало заспанное лицо со следами обиды и хлебных крошек.

– Я согласен, – сказал Авдейка.

– Ура! Ибрагима грабить! – заорал Болонка.

– Не ори! – Авдейка накрыл ладонью орущий рот. Он был мокрый и кололся крошками.

– Ты настоящий друг, – прошептал Болонка. – Я теперь Ибрагима караулить стану – шагу не пропущу. Разнюхаю, когда его дома не будет – тут и накроем. Так?

– Так, – согласился Авдейка. – А про папу ты не плачь. Считай, что убили его – и все.

– Я не плачу, – ответил Болонка, – мама сказала, новый будет.

Авдейка потерял равновесие и отпрыгнул.

– Не веришь?

Авдейка неопределенно покачал головой и пошел за манкой, отыскивая в себе облик отца, застывший и мучительный, словно из глины. Но отец исчез, утратил свое глиняное обличие, которое можно было заменить другим. Отец разбил глину, делавшую его мертвым, как кукушку в часах у Болонки. Теперь он растворился в жизни, он стал всем, и Авдейка ощутил его присутствие.

Сахан, выметавший двор, остановился и занес метлу, но Авдейка прошел, не сбившись с шага. В глазах его светилось такое счастье, что Сахан долго глядел ему вслед, держа торчком забытую метлу. Отстраненное торжество открылось лицом мальчишки, сверкнуло и погасло, оставило в раздражающем недоумении. Сахан яростно раскидал мусор, швырнул в подвал метлу с совком и вышел, тиская в карманах связки ключей.

Во двор поездом вползали Сопелки. Заметив Сахана, они перестроились и образовали круг.

– Ты на битку нашу зарился? Давай, ставь против нее нож.

– Какой еще нож?

– Который у Болонки выиграл, им еще эти... овощи режут.

Услышав про овощи, Сахан снисходительно ухмыльнулся и принес нож.

– Будь человеком, Сахан, – обратился к нему главный Сопелка,. – отдай Болонке нож, он ведь на танк деньги хотел. Отдай за так.

– За так девки дают. Ставьте битку. Сахан наскреб в карманах мелочь и сложил монеты в стопку решкой наверх.

– В кассе девяносто девять, нечет, – объявил он. – Из пяти конов.

Сопелка-игрок стал для броска у черты в десяти шагах от кассы и вытер о штаны взмокшую руку с зажатым диском. Сопелка играл в расшибалку всю войну, не раз ставил свою битку против пайки хлеба и всегда выигрывал. Он нацелился взглядом на стопку монет, достигая той сосредоточенности, когда ничего не оставалось на свете, кроме него и этой стопки, во Сахан все лез ему в глаза своей застывшей улыбкой и мешал сосредоточиться. Сопелка промазал. Он отдал подряд два кона и уступал в третьем, но, совершенно уверившись в проигрыше, неожиданно повеселел и выиграл, а в следующем кону перевернул на орла одиннадцать монет кряду, не дав Сахану и одного удара. Готовясь бомбить последнюю кассу. Сопелка победоносно взглянул на Сахана, но встретил все ту же непроницаемую и презрительную уверенность. Рука его предательски дрогнула, и Авдейка, вернувшийся из распределителя с пустой сумкой и с насыпи наблюдавший за игрой, почувствовал в себе эту дрожь и понял, что Сопелка проиграет. И Сопелка проиграл, имея сорок копеек против пятидесяти трех Сахана. Взмокший от горя, он понурился и прощально подышал на свою неразлучную битку, плотно закрывавшую ладонь; Сахан ловко хватил его снизу по ладони, и монета подпрыгнула. Сахан изготовился ее поймать, но каверзный Сопелка подтолкнул его. Монета ударилась об асфальт и рассыпалась в золотой звон.

– Где она? – спросил Сахан, оглядываясь.

– Укатилась, – ответил Сопелка-игрок.

Сверкающее пятно подкатилось к ногам Данаурова, следившего за игрой с неясным ожесточением. Он разглядел монету, с неожиданной ловкостью подтащил ее к себе палкой, подцепил скрюченными пальцами и повертел у носа. Фальшивое золото круглым лучом било в глаза. Монета была тщательно стерта с обеих сторон, только насечка по бокам нащупывалась. Данауров зажмурился, язвительная усмешка растянула его губы. "Вот стертая монета, – подумал он, – истинная мера этой лживой жизни".