Текст книги "Песочный дом"

Автор книги: Андрей Назаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

# # #

На другое утро вышел из госпиталя и с детским любопытством оглядывался какая она, победа? Но скоро поостыл – никакая, конечно. Разве что мужиков гражданских поболе, да флаги, да из репродукторов музыка, да во дворах столы неприбранные, а присмотрись – те же бабы и шпана, и инвалиды, только что пьяные, ив распределителе очереди едва не до драки – манкой победителей отоваривают. Посмотрел Сахан, посмотрел – и всю радость из сердца выдуло. Услышав трамвайное лязганье, он сунулся в карман и, к удивлению, нащупал монету. Поднеся ее к глазам, Сахан встретил на позеленевшем глянце нечто белое и бесформенное, а когда понял, что это он сам и есть, то с отвращением зашвырнул монету подальше. Звеня и брызгая светом, она покатилась в незнакомый двор.

– Моя! – зазвенел мальчишеский голос.

– Нет, моя, я первый увидел!

– А я первый взял!

– Ну-ка, гони сюда, – хмуро произнес кто-то третий, и глухое молчание сошлось над подавленным детским плачем.

"Война кончилась, – подумал Сахан отстраненно. – Сказали бы лучше, начиналась ли она когда?"

Он поскреб лицо, мучительно зачесавшееся под бинтами, и, бредя знакомыми, с детства истоптанными улицами, не мог избавиться от ощущения, что видит их извне, удаленными и недостижимыми.

На подходе к Песочному дому Сахан уловил звуки, сливавшиеся в раскат далекого грома. Прислушиваясь, понял, что настилают кровельную жесть, бьют молотков в пять, беспричинно разволновался и ускорил шаг.

В створе ворот Сахан натолкнулся на Ибрагима, печально зацокавшего при виде забинтованного липа, и указал на крышу, требуя объяснения. Перекрывая жестяной грохот, Ибрагим напряг голос, отчего сразу утратил способность к русской речи, и с грехом пополам объяснил, что нагнали пленных немцев и они в неделю отремонтировали дом.

Не дослушав Ибрагима, снова надолго зацокавшего, Сахан сделал шаг в сторону и внезапно потерял равновесие. Земля уходила из-под ног, и Сахан удержался, схватив Ибрагима за грудки.

– Повтори! – закричал Сахан.

– Степку убили... – начал сызнова рассказывать Ибрагим.

Сахан сжимал в кулаках засаленные борта пиджака и чувствовал, что, выпустив их, немедленно рухнет.

– Не я, не я, – бредово бормотал Сахан опешившему Ибрагиму.

Жестяной раскатистый грохот обрушивался во двор, погребая Сахана. Оттолкнув Ибрагима, он пошел в глубь двора, сбиваясь с ног от неверных, вперехлест подгоняющих ударов. Ибрагим догнал его и сунул в руки связку ключей. Руки не держали, и Сахан трижды выронил ключи, прежде чем боль в зудящем лице вернула его в сознание.

Светило солнце. Грохотала жесть. Сидели дети на насыпи. На ключе темнела зарубка.

Сахан узнал этот ключ и с его помощью выбрался через подъезд на крышу. Там он сел на приступку чердачного окна и вытянул ноги по нагретой жести. На противоположном крыле дома хлопотали немцы в выцветших робах, покрывая Сверкающей жестью свежие доски ската. Двое выравнивали ее деревянными колотушками, а трое били молотками в загиб листов.

# # #

"Что это со мной? – спрашивал Сахан, стараясь подавить тревогу, подступающую к горлу, как рвота. – Чего вскинулся? Немцы вот. В пять молотков трудятся, как в воду смотрел. Закончат скоро – и следа от бомбы не останется. Смутила она меня, все в песок поверить не мог. Верю теперь, да проку от него не вижу: песочная ли, пороховая – а все под случаем ходим и конец всем один. Теперь вот пьют, празднуют, гражданских привалило, словно и войны не было. Поставят карусель, завертят наново – и понеслась душа в рай. Через три ли года или тридцать, а позабудут люди и пролом этот, и бомбу, и мертвых своих, и саму свою судьбу. Будут про войну у литерных летописцев почитывать, а те ее как укажут, так и распишут. И переписать за труд не сочтут. И верно, помнить – оно как голым ходить. Все люди забывают, всех тесемочка бережет, прав книжник. Да я-то ее не уберег, и не заметил, как сдернул. Как без нее наново-то начинать, начисто? Ведь и Степку с брюхом для меня прибрали – как по заказу, – разве забыть? По заказу? – переспросил. – Ну конечно, ведь о том только и мечтал. Тут снова тревога к горлу подкатила, и Сахан торопливо утешил себя: – А кто бы не помечтал от позора избавиться? Каждый! Каждый, – повторил, – только жить с этим мне, мне с этим начинать начисто. Ну и что? Не я же убил, в самом деле". Сахан вскочил. От жары и резкого толчка потемнело в глазах и ступени почудились – вниз, в темень, к Степке.

– Не я! Не я! – отчаянно выкрикивал Сахан, скользя по скату к перильцам и отдирая себя от того, кто бред его подсмотрел – и исполнил. – Не я!

Нестерпимо зудела щека, Сахан корчил лицо, а потом стал драть с себя повязку, бередя струпья, и почувствовал на шее кровь.

Взгляд все глубже проникал пропасть, все легче, охватистее виделось ему разверзшееся пространство, и боль отпускала, вся его зудящая боль, и, избавленный от прошлого, он все ниже склонялся над перилами, и сознанием его овладевала память о прерванном падении, затягивающем, как счастье, и он уже нащупывал ногой край ската, когда что-то сдержало его, уцепив, как сучок за полу.

Зазубренный свет упал на двор, охватом поглотят тени, и там, внизу, в разостланном конце его падения, Сахан углядел, что мелькнуло ему, когда шел от Ибрагима, себя не помня. Он отодвинулся от перил, сбил с ладоней кожуру ржавчины и сказал:

– Пойду наконец пацана посмотрю.

# # #

Отгремела жесть, и тишина, как холст, затянула Песочный дом.

– Слушай, Бабочка, а не страшно будет без войны жить? – спросил Болонка.

Авдейка задумался.

– Нет, нет, я ничего, – поспешил оправдаться Болонка. – Просто я не помню, как это – без войны. Что делать будем?

– Жить будем, – ответил Авдейка.

Болонка разочарованно вздохнул и полез в карман, где хранились разноцветные донышки ракетниц победного салюта.

– Жалко, Лерка больше не играет, – сказал Авдейка, прислушиваясь к тишине.

– Так переехали же они.

– Я знаю, но все равно, жалко.

– Черное! – воскликнул Болонка, вытаскивая из кармана разноцветные кружки. – Черное донышко! Откуда оно? И еще одно! Что это? Разве бывает черный салют?

Авдейка зажмурился и представил себе угольные снопы, сверкающие в ночном небе. Они сверкали так ярко, что он невольно поднял голову. Одинокая птица пересекала небо. Полет ее был долог, а усилия тяжелы и медлительны.

– Смотри, – встревоженно сказал Болонка.– Сахан к нам идет. В бинтах. Бить будет?

– Не знаю, – ответил Авдейка.

# # #

Птица набрала высоту и скрылась за срезом Песочного дома. Рисунки дяди Пети-солдата пожелтели и выцвели, а черные профили людей, проходивших летом тысяча девятьсот сорок четвертого года по площади Белорусского вокзала, свернулись в тугие трубочки. Развернутые через тридцать три года, они рассыпались в черный прах. Через тридцать лет и три года.

Москва, 1977-1979.

Копенгаген, 1990.