Текст книги "Песочный дом"

Автор книги: Андрей Назаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Открыв глаза, он увидел в сверкающей желтой глади смутное отражение черта. "Откуда черт? – насторожился Данауров. – Да и черт ли?"

Какие-то дети, шарившие под данауровской табуреткой, толкнули его, и он мигом зажал в кулаке единственную и желтую меру этой жизни.

– Дети! – проскрипел Данауров. – Вы меня уроните.

– Не видно битки, – сказал Сопелка-игрок с тайной надеждой.

– Здесь была, здесь! – возражал честный Сопелка. Сахан схватил Сопелку-игрока за грудь и потряс.

– Ты эти штуки брось! А ну выкладывай!

– Я не брал, – неубедительно сипел сдавленный Сопелка.

– Оставь Сопелку! Это не он! – закричал Авдейка, спрыгивая с насыпи. – Это который не верит взял! Она возле него упала. Попроси его.

– Как же, отдаст он, держи карман шире, – пробормотал Сахан, выпуская Сопелку. – Да он и не слышит ничего.

Данауров сидел камнем в морщинах веков, только неподвластная дрожь била старческие глаза над печальным носом. Найденная мера вещей жгла ему руку. "Отдать? – немо вопросил он и немо ответил: – Нет. Нужен достойный".

– Не даст, – сказал Сахан.

– Он не слышит, надо написать.

Авдейка сбегал к кочегарке и вернулся с куском угля.

– Пиши, Сахан: "Дядя старичок, верните нашу битку".

Сахан усмехнулся и нацарапал по асфальту у ног Данаурова: "Гони монету, карикатида, а то табурет сломаю!" И ткнул Данаурова в плечо, чтобы читал.

Данауров прочел и стал смотреть на Сахана. "Может, и он, – думал Данауров. – Молод, конечно, но не плох, совсем не плох. Такого не проведешь".

– Может, у него нету? – спросил Авдейка. Сахан нагнулся, зачеркнул слово "табурет" и сверху жирно вывел "шею".

Данауров смотрел на бледного вычищенного подростка, и глаза его перестали дрожать. "Ждать нечего. Жизнь коротка, а встреча сокровенна. Этот достоин уже и теперь, а ведь он вырастет". Данауров разжал кулак, еще раз взглянул на отчетливо отображенного носатого черта и протянул монету Сахану. Тот коротко хватил снизу по протянутой ладони и на этот раз поймал подпрыгнувшую монету.

– Старый-старый, а в очко играет, – отметил Сахан.

"Соратник, – решил Данауров. – Он!"

Проводив взглядом монету, исчезнувшую в бездонном кармане Сахана, Авдейка пошел домой, поправляя носок, в котором шуршали и щекотали деньги.

# # #

Деньги на танк Т-34 шуршали в Авдейкином носке, выкапывались картошками на участке Сопелок в Покровском-Стрешневе, добывались лесгафтовскими ребятами в Химкинском порту, были замурованы в погребе Сени Кролика, хранившего заначку Кащеевской семьи, лежали на чердаке в продавленном барабане Сахана и в трофейном чемодане с никелированными запорами, который Лерка выложил на свободный лоток Тишинского рынка.

Опустив руки на крышку чемодана, Лерка огляделся. Проходы между рядами были полны беспрестанного движения. В дальнем конце ряда, занятого Леркой, торговала картошками баба в мужском пиджаке и низко, по-крестьянски повязанном платке, а за лотком напротив стоял нестарый еще мужик с какими-то корешками, разложенными на белой тряпочке. Мужик был ряб, прост и синеглаз. Лерка улыбнулся ему и нажал на замочки. Крышка откинулась, загородив мужика, а в чемодан сунулся стриженый мальчишка, с кошачьей грацией выхватил рубашку, отпрыгнул и высморкался в нее. Лерка остолбенел. Мальчишка пытливо взглянул на него и, не меняясь в лице, внезапно и отчаянно заорал. Из толпы мгновенно выделились угрожающие фигуры, и сильный удар отбросил Лерку. Он размахнулся было ответить, но люди, разом облепившие лоток, слоились в его глазах. Вещи вылетали из чемодана, и люди уминали их за пазухи, как голубей. Лерка бросился в гущу толпы, оттаскивая странно послушные фигуры, которые тут же двоились и смыкались перед ним. Толпа казалась одним, безудержно слоящимся существом, и Лерка дрогнул под ее механическим натиском, попятился, сглатывая ставший у горла ком и бессознательно оправляя одежду. Ударившись спиной о столб, поддерживавший навес над рядами, Лерка остановился и через стыд, через отвращение и страх не отрываясь наблюдал за грабежом.

Люди, плотно сгрудившиеся вокруг чемодана, не обращали на него никакого внимания, поглощенные молчаливым и скорым трудом. Лерка ловил ритмичность торопливых усилий, сопровождавшихся учащенным дыханием. Жизнь как бы обнажила перед ним скрытые стремления, отбросила покров пристойности и сделала свидетелем торопливого и жадного удовлетворения.

Вытесненный из толпы старичок с дрожащей и выцветшей головой что-то шептал себе под нос и жалобно разводил руками. Лерка поймал себя на том, что хочет помочь этому обделенному старичку, и улыбнулся. Толпа растеклась с быстротой и естественностью иссякшей волны, и лишь две бабы еще рвали друг у друга Леркин пиджак. Чемодан был пуст и утвержден на прежнем месте с педантичной точностью. Лерка опустил крышку. Запоры щелкнули, и перед ним снова оказался рябой синеглазый мужик.

– Как же так? – спросил Лерка, улыбаясь дрожащим ртом.

Мужик перемахнул лоток, грохнув о доски черным протезным ботинком. Он сидел теперь рядом с корешками и весело глядел на Лерку.

– Да так уж, – сказал он. – Шел бы ты отсюда, красавец.

– Да, больше здесь делать нечего, – согласился Лерка.

– Только вот что... – Синеглазый ловко спрыгнул и схватился за ручку чемодана. – Чемоданчик мне оставь. Оставь, красавец.

Лерка рванул чемодан к себе, но, заглянув в ясные и синие глаза, остановился. "Он хороший, этот синеглазый, – решил Лерка, – и они тоже хорошие, но несчастные люди". И то, что он смог увидеть в ограбившей его толпе хороших людей, показалось так важно и дорого, что Лерка улыбнулся и отпустил чемодан.

– Берите, – сказал Лерка. – Мне не жалко.

– Мешок! – заорала вдруг баба в конце ряда. – Картошек мешок покрали! И куда ж я теперь? Горе-то, горе-то горюшко... Ох! Мешок цельный! И-их, мата моя маточка... – Она занялась в голос, сорвала с себя платок и била в грудь, терзая узкие борта пиджака, откуда вылезал пестрый рукав Леркиной рубашки.

Синеглазый посмотрел на Лерку, и они расхохотались. Лерка смеялся от распирающей его радости понимания людей, доступности их желаний и утрат, обезоруживающей наивности, с какой творят они зло и терпят возмездие.

Он вернулся домой и, не помышляя об утраченных вещах, сел к роялю, как бы распуская свою радость нитями звуков. Воображение рисовало ему девушку, просыпающуюся в стогу, следы сена на ее щеке, робкое пробуждение дня – в тонком писке полевой мыши и стрекотании насекомых, – пробуждение в звуках, в свете и радости, в гомоне поднявшихся птиц, которые растаскивают в клювах клочья цветного сарафана – и обнаженная девушка, следя разгорающийся день, закатывается в сено и смеется, смеется, смеется...

Еще пальцы его трогали клавиши, еще какие-то неожиданные ритмические возможности мелькали в воображении, когда он вдруг ощутил всю неестественность своей беззаботности, и тягостное предчувствие сдавило его. Лерка опустил крышку рояля (мелькнуло – как гробовую крышку над младенческой, столь много сулившей мелодией) и отчетливо осознал, что все вещи его пропали, что он не достал денег – и отказался этому верить. Он подскочил к шкафу и рванул на себя дверцы.

На никелированных стержнях покачивались пустые плечики, туповато постукивая друг о друга. Полосы дверных зеркал отбрасывали рассеянный свет, оловянные пятна скользили по вешалкам, стержням, полированным стенкам, и весь шкаф казался полон отвратительного водянистого шевеления. Лерка захлопнул дверцы, придавил их спиной и стал обдумывать, что случилось с ним, всматриваясь в себя, как в разграбленный шкаф.

Он понял, что с самого начала этой затеи плевать ему было на танк, но он знал, что для ребят война, – и не на конфеты предложил сброситься. Устал он стесняться благополучия своего и праздности – утвердиться хотел с помощью денег, которых у ребят нет, а у него, как он думал, полно. А теперь, когда он не достанет денег, обернется его подлость позором. Не в силах вынести этого, Лерка стал горячо уверять себя, что ничего не потеряно – отец жив и по-прежнему генерал и денег достать он еще может сколько угодно.

Он вывалил на ковер содержимое ящиков стола – все, что осталось у него после похода на рынок, – и ногой разровнял беспорядочную груду. Денежной значимости вещей он не представлял и ценил только по мере привязанности к ним. Тут были игры его детства, забытые за мучительным возмужанием, но он не чувствовал к ним любви и почти нарочно наступил на коробку с пластмассовыми футболистами. Она хрустнула и затихла.

Далекое впечатление овладело Леркой – страх перед заводной игрушкой, в которой неожиданно сорвалась ржавая пружина. Игрушка была птицей с оторванным крылом, разинутым зевом и хлопающими глазами. Пружина швыряла ее непредвиденными прыжками, и Лерка зарывался с головой в одеяло, чтобы не видеть ее. Птица билась в своих последних усилиях, а потом затихла, но и неподвижная она пугала его. И только теперь Лерка понял, в чем заключался ужас, внушенный этим глянцевым, обтекаемым чучелом, этой раскрашенной железкой – она была формой, лишенной жизни и страшной своим напоминанием о ней. "Вот так и мое благополучие, – подумал Лерка. – И как можно жить, понимая это?"

Тут он услышал Степку и кинулся к окну – забыв обо всем, спотыкаясь и топча разложенные по ковру предметы. Степка сидела под окном на парапете и, играя, отбивалась от Феденьки. Тень между ее ногами поднималась и таяла, прячась в нестерпимой тайне женского тела. Лерку обдало жаром, он на ощупь нашарил на столе бинокль, но Феденька подхватил Степку, снял с парапета и увел. Лерка следил за ними до среза окна, а потом вздохнул и понял, что продать он должен бинокль и, пока не сделает этого, не будет ему в жизни ни музыки, ни утра с пробуждающейся в стогу девушкой. Он решился, закинул в ящики разбросанные и исковерканные вещи и до конца дня черпал силы и радость в сознательном отказе от цейсовского искушения.

Но короткий сон, захвативший на рассвете, закружил Лерку в карусельном сомнении. Внушенные биноклем детские ожидания романтической морской карьеры и до осязания приближенная Степка слились в этом бинокле, ставшем неотрывным, как судьба, и страх его потери заставляв Лерку ползать во сне по каким-то трубам и прыгать в бездны, спасая бинокль от посягающих на него чудовищ.

Лерку разбудила метла Сахана. Он сорвался с постели, вызвав бурю на Венецианском заливе гобелена, высунулся в окно и позвал Сахана.

– Ухожу уже, – хмуро отозвался Сахан, не переставая мести.

– Погоди, дело есть.

Лерка наскоро оделся и схватил бинокль. Он добежал с ним до дверей спальной и запнулся. Потом яростно швырнул бинокль на постель, сунулся в шкаф, встроенный в коридорную нишу, и выхватил первую подходящую вещь – белого песца матери. Он выскочил с ним в подъезд, но одумался – глупо бегать по двору с дамской горжеткой, – вернулся, скомкал пушистый мех и обернул попавшей под руку картой с маршрутами своих воображаемых путешествий.

Сахан, запиравший дворницкую, встретил его нелюдимым, уклончивым взглядом.

– Что еще за дело?

– Помоги горжетку продать. На танк деньги нужны.

– Дамочкина небось горжетка?

– Чья?

– Матери, спрашиваю?

– Да.

– Вот и вали с ней куда подальше. Мало мне горя, не хватало с ворованным попасться, – ответил Сахан и переждал поднявшуюся злобу.

Не мог он простить Лерке ненажитой сытости. Нужны деньги – вот тебе песец, получи. Взял да вынул из мешка золотого петушка – строй, деточка, танк. Лерке забава, а ему слезы. Что краденое – ерунда. Какое краденое, когда Лерка и саму мамашу продаст – та скажет, что так и было. Есть же дуры.

Сахан осмотрел песца – пушистый, подлец, скалится. Вытряхнул из географической карты, проверил, нет ли желтизны.

– Белый, чисто-белый, – сказал Лерка.

– И почем такой?

– Не знаю точно. Мать вроде две тысячи за него отдала.

– Дороговато.

Сахан прикинул, что поискать придется такую сытую дуру, что два куска разом выложит, но привычно наметил сотни три сделать себе на этой шкуре. Он вздохнул, подавляя злость к Лерке – какие нежности при нашей бедности, – и сказал:

– Ладно, идем на рынок.

Лерка отшатнулся.

– Сейчас?

– А чего тянуть? Кто посмеет, тот и пожнет.

– Только не на Тишинский, – просительно пробормотал Лерка.

– Никак был уже? – Сахан проницательно взглянул на него. – Да не мельтешись, был так был, меня не гребет. На Бутырку сходим. Только сумку возьми – не из карты же песцом торговать, путешественник.

Лерка вздрогнул – по больному ударил Сахан. Всегда он умел больное найти и бил туда без жалости.

День наливался светом. Заводские гудки поднимались разной высоты столбиками. Люди шли на работу. Лерка с трепетом думал о рынке, о том, как просто и бесстыдно был ограблен среди бела дня, и не понимал, чему радовался вчера. "Тому, что отделался легко", – решил он, заглянув в себя. Это было не все, он знал, что не все, но и это было правдой, от которой Лерка зажмурился.

Из подвала вынырнул Сахан с драной клеенчатой сумкой.

– Продери глаза, труженик. Пошли.

Лерка не ответил и решил молчать, но дорогой не выдержал и заговорил про второй фронт.

– Надувательство, – отозвался Сахан. – Чужими руками жар загребают.

– Верно. И нас боятся, и руки погреть не против. Американцы и после первой, четырнадцатого года, войны Европу будь здоров пограбили. Богатые они.

– Как в Писании, – ответил Сахан. – Богатому да прибавится, у неимущего да отнимется. Это мне бабка читала заместо сказок. Она другого читать не умела. Засыпал под эту муть быстро. Другого ничего не запомнил, а это как впечаталось.

– Да, богатые. Рынок у них свободный.

– Это какой такой, свободный?

– Ну, цены не государство устанавливает, а спрос. Сколько за товар дают, столько он и стоит.

– Это я тебе за горжетку рубль дам, так она рубль и стоит?

– Да, если кто другой больше не даст. Колеблется цена. Вот сейчас война, на оружие спрос, за него и платят много. А не будет войны – упадут цены. Поэтому тем, кто оружие продает, империалистам этим, война нужна.

– Простенько, – ответил Сахан. – Это, выходит, и у нас свои империалисты завелись? А не они, так кто ж Финляндии кусок отхватил да Прибалтику с Польшей?

– То необходимость была, стратегическая, – теряя уверенность, возразил Лерка.

– Я тебе вот что скажу, – жестко отрезал Сахан. – Все суки хорошие, у всех необходимость. Только шкуру за их необходимость с шестерок дерут, вроде нас с отцом. Эх, волю бы мне над этой сволотой – хоть на час! Я бы их не сразу убил. Раздел бы сначала и водил по городу. И чтобы в барабан стучали, суки. Вот так – голые и с барабаном. А я чтоб смотрел. А потом убил бы и всех в одну яму покидал.

Лерка удивленно взглянул на Сахана – бескровное, обострившееся лицо, нос утиный, глаза посажены глубоко, мутные – и встретил такую звериную злобу, что смутился.

– Почему ты им такую... странную смерть надумал – голыми, с барабаном и яму одну?

– Потому, что страшнее ничего нет. А тебе не понять.

Во весь путь Сахан ничего больше не сказал и только за Бутырским валом, возле самого рынка, бросил:

– Вон он, твой свободный рынок – тушенку на валенки меняет.

Лерка проследил его взгляд и увидел мужиков, рядящихся о чем-то у дощатых строений. Хлипкий человечек, роняющий из-под руки вложенные друг в друга валенки, мотал головой, а дюжий мужик в распахнутом кителе совал ему банку американских консервов, отливавшую жестяным золотом.

– Не стоит она валенок, – заметил Лерка.

– На десятку помажем, что отдаст? – предложил Сахан, оживившись.

– По рукам.

Не успели они разбить руки, как хлипкий мужичок решительно зажал свои валенки и отошел.

– Говорил тебе! – воскликнул Лерка.

– Странно, – протянул Сахан. – Ну да ладно, червонец за мной. Отдам при возможности. А теперь идем.

Но Лерка остановился, не в силах одолеть рыночные ворота.

– Сахан, иди один, – взмолился он. – Не могу я там... я тебя здесь ждать буду.

– Замерзнешь, – отрезал Сахан. – Этой твари хозяин нужен под пару. Богатый песец, меня с ним заметут – моргнуть не успею.

– Береги карманы! – раздался у ворот крик, от которого шарахнулись люди.

– Что это?

– А щипачи местные наводку делают. Сейчас деревня эта за карманы да чулки похватается, покажет, где деньги прячет. Тут их и подсекут.

– Да ведь народу полно, свидетелей...

– Свидетели закон знают, не рыпаются. Что увидят – тут и забудут, чтоб глаза им мойкой не прополоскали.

– Чем-чем?

– Тем-тем. Лезвием бритвенным. Ладно, ахать потом будешь, пошли.

Он провел Лерку между шумными торговыми рядами с картошкой, зеленью, маслом и ранними яблоками. В глубине рынка, в отдалении от лотошной суеты, Сахан остановился, поглядывая на людей, слонявшихся без видимого дела.

– Давай достанем, чего без толку стоять, – предложил Лерка.

– Кому надо, сам подойдет.

Первым подошел парень лет пятнадцати, одногодок. Помявшись, спросил, указывая глазами на сумку:

– Чего?

Лерка открыл было рот, но Сахан опередил его:

– Через плечо. Пошел отсюда.

– Ты полегче, – начал было парень, но Сахан отвел ногу и врезал ему под зад.

Парень проскочил вперед, потом остановился, обмерил Сахана взглядом и скрылся. Сахан поправил веревку, стягивавшую рваный ботинок, и пояснил:

– Шелупонь. Перекупщик начинающий. Шестерка.

– А если подвалят нам и песца отнимут?

– Не подвалят, они все тут под Кащеевыми братьями ходили. Помнят.

– Но Кащеевых братьев на фронте поубивало.

– Ничего, с того света страшнее.

Лерка стал ждать, чем все это кончится. Подходили люди, спрашивали, но Сахан сумки не раскрывал, пока из рыночной суеты не вынырнул старик с пустым мешком на плече.

– Что меняете, сынки? – спросил старик.

– Товар по деньгам, – ответил Сахан и раскрыл сумку. – Песец. Высший класс.

– Хорош! – ответил старик.

– Хорош. Два куска, папаша. Старческая рука нырнула в белый мех, и Сахан ударил по ней ребром ладони.

– Ты, папаша, денежки заплати, а потом лапай.

– Строг ты, сынок, строг, – ответил старик с ласковой улыбкой. – Вот война что делает – детишки совсем, а на толкучку. А я к детям всей душой. У меня и свои – воюют.

– Так это ты им горжетки торгуешь? – спросил Сахан.

– Ты брось, не озорничай! Молод еще, – обозлился старик.

– Вали, папаша, вали, – ответил Сахан.

Старик попятился, не сводя глаз с песца. Сахан закрыл сумку.

– Зачем ты его так? – спросил Лерка, думая про вчерашнего обездоленного старичка. – Может, купил бы?

– Вернется.

Старик и правда вернулся. Вынырнул из толпы – неприметный, землистый, точно наспех сшитый из мешковины, – стрельнул глазками.

– Смотрю, не берет у вас, сынки, никто. Ладно, думаю, облегчу ребяток. Восемьсот даю.

– Другой раз зайдешь, папаша, – ответил Сахан. – Я у кота хвост отрежу за твои восемьсот.

– Озоруешь, – ответил старик ласково и исчез.

– Придет еще, этот от своего не отстанет. Но настоящей цены не даст. Ладно, пойдем потихоньку, а то он нас целый день морочить будет.

Сахан двинулся к выходу, затискиваясь в самые бойкие места, и Лерка едва не потерял его.

– Постоим малость, – сказал Сахан, кого-то высматривая в толпе.

Лерка заметил невысокого плотного человека в тенниске, выскакивающего над торговыми рядами розовым шаром.

– Знакомый будто, – сказал Лерка.

– Да это наш, из Песочного. Коля-электрик. Плитки ворованные продает.

– Может, ему показать? – спросил Лерка.

"А что, может, и возьмет, – думал Сахан. – Но только не здесь ему надо показывать. Он теперь сам зверюга, сам в запале рыночном. Здесь он и полцены не даст. Как это – сам обдираю и чтоб меня тут же? Нет, я ему дома покажу, когда он в халатике да на диванчике, чайком раздобрен. Там он барин, по нраву придется – и без торговли возьмет, с шиком".

– Нельзя, – ответил Сахан, – очумел, что ли, в свой же дом продавать? А мать признает?

– Правда. Не подумал. – Лерка смутился и почувствовал такую неприязнь к чужому, грубому рыночному сброду, который так понимал и любил вчера, что и за сотню отдал бы этого песца, чтобы уйти отсюда скорее.

– Тысячу даю, – сказал вынырнувший из-под руки старик, ощупывая Лерку жесткими глазами и обдавая погребным духом.

Лерку шатнуло от брезгливости, и он едва выговорил, показав на Сахана:

– Вот с ним сговаривайтесь.

– Вали, папаша, вали, – ответил Сахан, но неожиданно раскрыл сумку и помахал белым хвостом. – Прощается с тобой, папаша. Дорог ты зверюшке. Но жаден.

– Тыща двести, – сказал старик и исчез.

– Еще вернется, – сказал Сахан. – Но своей цены не получим. Два куска большие деньги. Настоящая цена войной открылась – что к пузу ближе, то и дороже. В Ленинграде, говорят, в блокаду бриллианты за пайку отдавали. Понял теперь, откуда эти Ферапонты Головатые берутся? Кто медком, кто картошкой и маслецом. Вот у кого деньги, вот кто может самолеты да танки дарить.

– Ну, хоть дарят.

– Дарят-то единицы, а посчитай, сколько их тут, мешочников-то, а? То-то. Кто и дарит. Совесть заест, или помирать пора, или просто покупать на них нечего. А то и власти поприжмут. Вот и подарит родине – глядите, какой я патриот. А не с родины ли он содрал свои тысячи?

– Вот не думал, – ответил Лерка.

– Подумай. Только недолго всем этим бриллиантам да мехам у мешочников вековать. Помянешь мое слово. Кончится война, наладится мир – тут и спустят. Тогда уж они в крепкие руки попадут.

– Кому?

– Да хоть твоей мамаше, – ответил Сахан и ухмыльнулся.

Подходили люди, спрашивали, Сахан кому разворот давал, с кем разговаривал, а кому показывал белый хвост. Лерка пытался сообразить, по каким признакам оценивает Сахан покупателей, но ничего не понял. Люди были равно чужими, отталкивающими, с грубыми мешочными повадками – тертые были люди, лишенные всякой наивности, так пленившей его вчера.

– Пойдем отсюда, – взмолился Лерка.

У ворот их догнал старик, сшитый из мешковины, и преградил путь:

– Полторы, ребята. Полторы, и конец делу.

Старик больше не улыбался, глаза его вцепились в Лерку двумя черными зверьками.

– Вали, Ферапонт, – ответил Сахан и толкнул старика.

– Отдали бы, Сахан, – сказал Лерка.

– Полторы и так получишь, падлой быть. Даже больше, тысячу шестьсот. Сегодня же сделаю, я уж придумал, кому показать.

Лерка согласился, едва не бегом выбрался из ворот и облегченно отдышался.

– Эй, смотри-ка, – остановил его Сахан.

– Что?

– Да вон, свободный-то рынок.

Чуть поодаль тех сараев, мимо которых они подходили к рынку, били по рукам давешние мужики. Валенки теперь перекочевали к детине в кителе, а тушенку прижал к груди шаткий мужичок.

– Как же я сразу не понял, – сказал Лерка. – Он голодный, этот маленький. Вот и отдал свои валенки. Проиграл я десятку, Сахан.

– Голодный! – Сахан расхохотался. – Ну, Лерка, удивил! Этот-то старикашка голодный? Да он зимой за валенки по десятку таких банок берет.

– Как так?

– Да так. Видно, на базе где-то служит. Ну и имеет. Теперь не сезон, а старичок дерганый, пьяница, до минуты жаден – вот за банку и отдал. Он уж где-то сговорился тушенку на бутылку сменять, только две урвать хотел. Я так сразу и смекнул. У бедного человека и валенки потертые, и менять он их не в сезон не станет. Голодный – дело другое, но опять же не на тушенку менять станет. Тушенку съешь в минуту, а вспоминать год будешь. Голодный на хлеб меняет.

Лерка покраснел. Досадовал он не на то, что десятку проспорил, а что не знает этой жизни собачьей и опять Сахану сосунком показался.

– А уполномоченный куда смотрит? – спросил он в сердцах.

– Куда смотрит, не скажу. А что зимой он валенки носит – это факт.

– Послушай! – осенило вдруг Лерку. – Может, мы с горжеткой нашей не в сезон? Лето ведь.

– Горжетка – не валенки. На нее зареза нет, а значит, и сезона тоже. Ладно. Сделай ручкой дяде Ферапонту и аида. Мне еще с твоей шкурой зайти кое-куда надо.

– И как это ты все наперед знаешь? – спросил Лерка.

– Ерунда. Никто ничего наперед не знает. А знали бы – со страха подохли.

# # #

Отделавшись от Лерки, Сахан занес песца в домоуправление, но Пиводелова не застал и решил наведаться к нему в тихую квартирку на Беговой. Колю-электрика он оставил про запас, на случай, да и сомневался в нем – больно ухватист мужик. И не крестьянин, а повадки ферапонтовские. С Пиводеловым проще другого полета птица, за деньгами не постоит. За войну поди на эскадрилью нажил. А меры не знает. И как это люди устроены – и тертый, и поживший, и черта самого обведет, а все со слабинкой. Губят людей деньги, расслабляют. А расслабился – чик-чирик – ив клеточку. Похоже, и Пиводелову недолго порхать продает комнатки, как оборзевши, а эвакуашки все наезжают, жалобы пишут, да и под бомбу поди нахапал, а дом все дырявый. Зарывается начальник.

День входил в силу, припекало. Сахан расстегнул рубаху, подумал: "Живу. Надо же. Давно ли с крыши посматривал, перильца щупал. А жив. И куска вроде не так жаль – дело наживное. Будем живы – разбогатеем".

В тихом переулке на Беговой он встряхнулся, застегнул рубаху, но у самой двери с надписью "Пиводелов" на медном ромбике призадумался. И чем дольше стоял, тем неохотнее тянулась рука к пупочке звонка. Кончилось тем, что Сахан смачно плюнул в пупочку и опрометью бросился вон. Не рискнул. Обходи корову сзади, а трамвай спереди. Назначит начальник за песца шиш – и поди ему не отдай, когда он тебе зарплату выписывает.

Возвращался Сахан растерянный, злой. Не сразу заметил людей у забора стадиона Пионеров. Потом пригляделся, понял – немцы пленные за забором, видно по городу их поведут. Подошел полюбопытство'вать. Какой-то безрукий мужик в расстегнутом кителе с подколотым рукавом – по виду бывший старшина – стоял у щели и улыбался со снисходительной щедростью:

– Ферштейн, ферштейн, пейте, чего уж. Я вашего брата побил – во! – Тут мужик провел по горлу оставшейся рукой. – А теперь – чего там – пейте.

Из щели высунулась рука с пустой кружкой. Инвалид принял кружку и сказал остановившемуся возле него Сахану:

– Мы не живоглоты, пусть знают. Задерживают их что-то. Жарко.

Сахан смотрел мимо него в щель, из которой высунулась рука с серебряной луковицей часов на цепочке.

– Вассер! Вассер! – неслось из-за забора.

Инвалид отстранил часы рукой с кружкой и сказал:

– Нам вашего не надо. Это вы на наше позарились. А пить хотите – так что ж не напоить. Не живоглоты.

Инвалид улыбался, гордо поглядывая вокруг.

"Дурак, – подумал Сахан и прошел мимо, но спохватился. – Он дурак, но я-то хорош!" Круто развернувшись, он перебежал улицу, нырнул в полутемный подъезд и стал стучать в двери. Не дождавшись, пока откроют, он взбежал на второй этаж, но и там не отпирали. Сахан бросился было вверх, но тут раздались тяжелые шаги, и одна из дверей распахнулась. В темном проеме стоял высокий и мрачный мужик.

– Дяденька, воды! Дай напиться, помираю, – зачастил Сахан.

Мужик, не отвечая, закрыл дверь.

– Чтоб тебе... – ругнулся Сахан и стал ломиться в двери на следующей площадке.

Там тоже будто вымерли. Сахан отчаялся, но тут внизу лязгнуло, и в дверях показался мрачный мужик с пол-литровой бутылкой в руке. Сахан слетел вниз, выхватил бутылку с водой и бросился на улицу. Он нашарил взглядом щель в заборе, откуда показывали часы, и, отметив, что инвалид отошел, поднес к ней бутылку с водочной этикеткой.

Чужая речь приблизилась, хлынула в щель, и Сахан отвел руку с бутылкой.

– Часы, – сказал он в придвинувшиеся липа. – Часы, ну как там по-вашему тик-так, тик-так!

– Йя, йя! – За щелью понятливо закивали, и высунулась рука с луковицей.

Сахан схватил ее и отдал бутылку. "Фальшивое поди серебро, – думал он, разглядывая часы. – Но ходят".

Он сунул часы в карман, и тут, избегая чьей-то протянутой руки, приблизилось к щели запрокинутое сосущее лицо. Сахан мигом вырвал бутылку из впившегося рта. Немец глядел во все белесые глаза, не понимая, что произошло.

– Не пяль зенки, сволочь, – сказал Сахан. – Попил – дай другим.

Он решительно отошел от щели и двинулся вдоль забора.

– Вассер! Вассер! – кричал белобрысый немец.

Сахан шел не оборачиваясь, сожалея, что воды осталось маловато, хоть мочись туда. У следующей щели остановился и прокричал:

– Вассер! Гони тик-так!

Там откликнулись быстро, и Сахан отступил на случай, если тот же белобрысый подойдет. Но этот немец был постарше, с лицом под защитный цвет мундира, и часы он протягивал ручные. Сахан, почти не глядя, спрятал часы, отдал бутылку и стал поторапливать. Но немец и без того управился мигом. Схватив бутылку, Сахан бросился назад в знакомый подъезд и принялся колотить в дверь к мрачному мужику. Тот открыл и стал на пороге.

– Еще, дядя, – сказал Сахан.

Мужик неторопливо взял бутылку, протянул огромную ладонь и пробасил:

– Часы выкладывай!

Сахан отскочил.

– Ты что, дядя, какие часы?

– Которые у немцев взял. У меня окно туда выходит.

Сахан пятился, не спуская глаз с огромной ладони, потом нащупал ногой ступеньку и бросился прочь во все ноги. На солнце опомнился, прижал к груди сумку, удивился, что не уронил с перепугу. Подумал – и побежал до дома во весь дух. Открыл дворницкую, забросил в угол сумку с песцом, нашарил погнутое ведро, залил до половины и мелкой рысцой поспешил обратно.

У ворот уже набралась толпа, над которой возвышалась охрана верхами. Сытые лошади пританцовывали, гнули шеи. Выход со стадиона коридором охраняли солдаты с карабинами. Сахан взглянул на строгие лица, на сверкающие иглы примкнутых штыков и понял, что опоздал. В сердцах хромыхнул ведро об асфальт так, что вода пролилась на ноги. Пошли немцы, выравниваясь в широкие колонны. Косились на ведро, сбивались, кричали:

– Вассер! Вассер!

– Иди отсюда, парень, не смущай, – сказал красноармеец с запавшими щеками в недавних порезах от бритья.

– Они нас мучили, теперь их черед, – ответил Сахан и ногой выдвинул ведро.

Черным шаром на слепящем солнце метнулся в ноги немец и тут же откатился.

– Ведро! Мое ведро!

Сахан рванулся вперед, но, отброшенный конвоем, отскочил и затих.

Ведро, поднятое над пилотками и фуражками, проливало на живую мутно-зеленую массу потоки воды и солнца. Потом оно истощилось, погасло и исчезло навсегда.

# # #

Но часы стучали. Если одновременно приложить их к ушам, казалось, что они задыхаются. Сахан слушал и отдыхал. Потом заглянул в кладовку, взял песца и пошел к Коле-электрику. У подъезда остановился и вышиб ногой палку у заснувшего Данаурова. Тот раскрыл трясущиеся веки и зашарил руками.

– И чего ты не помрешь никак, карикатида? – спросил Сахан. – Такая мразь, а живешь.

Данауров раболепно улыбался и выражал понимание.

Из подъезда вышел Авдейка. Он остановился на каменной ступени – теплой, растрескавшейся, как ладонь, – и растерянно сощурился на свет. Тревога не оставляла его после разговора с дядей Колей-электриком. Он спешил во двор, когда сумрачный коридор пересекла струя света, упавшая так внезапно, что Авдейка споткнулся о нее. Из распахнутой двери высунулся дядя Коля в полосатом халате и резиновым тигром бросился к Авдейке.