Текст книги "Песочный дом"
Автор книги: Андрей Назаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
– У нас особый сад. У нас особые дети. А ваш мальчик какой-то бледный. И худой, – сказала она, ухватив Авдейку за плечо.
Авдейка вырвался. Женщина поджала рот в сердечко. Машенька слабо порозовела и залепетала что-то о войне.
– Он плохо воспитан! И будет дурно влиять на детей. Он ругается?
– Что вы! – Машенька всплеснула руками.
– Ругаюсь, – ответил Авдейка и уточнил: – Матом.
– Он не будет, – произнесла Машенька. – Он умеет читать и писать.
– Проверим. И манерам его научим. Иди, мальчик, проводи маму.
Авдейка проводил маму-Машеньку до ворот и спросил:
– Бабуся точно умрет, если я сбегу?
– Непременно, – подтвердила Машенька.
– Ладно, не сбегу. Не волнуйся. И деду скажи.
Машенька поцеловала Авдейку и ушла с печальным облегчением.
Розовые дети казались Авдейке столь же не настоящими, как и кораблик, вбитый в землю. Он даже пальцем ткнул – живые ли. Оказалось – живые. Плавали себе по океанам на вкопанном кораблике. Здоровые, с Авдейку ростом, и толще раза в два – а радовались ерунде. Он тоже влез на кораблик, постоял – нет, не придумывалось ничего, не умел. Отошел к забору, стал ждать, когда манерам учить начнут.
Еще дети играли в полосатый мяч – ногами его пинали. Авдейке понравилось, мяч он видел раньше, но играть не приходилось. Подошел, пнул, но только ногy отбил. Дети засмеялись. Больше Авдейка не играл, сидел у забора. Подошел какой-то малый, потолще других, – давай, говорит, боксу тебя обучу. Авдейка обрадовался, но тот, слова не говоря, развернулся и врезал в подбородок. Авдейка ударился о забор, рассердился и разбил толстому нос. Тот увидел кровь, испугался, заплакал и побежал воспитателю жаловаться.
Авдейку потащили в кабинет, спросили, почему он избил мальчика. Авдейка удивился и ответил, что только нос ему разбил, и все. Объяснил, что если хотят избить, то ногами топчут, как Феденьку у кочегарки, коща тот кровавыми пузырями пошел. Теперь женщины удивились, будто сами не знали. Сказали Авдейке, что он тяжелый случай, и заперли в белой комнате. Все в ней было белым – и постель, и стены, и тумбочка, и окно, и решетка за ним. "Не знаю, думал Авдейка, – что у них хорошо, а что плохо, вот и сижу. Наверное, и в тюрьме у Кащея тоже все белое".
Утром он проснулся от дождя, подбежал к окну и застал солнце. Капля дождя висела на решетке, вырастая из огненного шара. По краю ее ехал маленький мотоцикл. Капля вращалась и разбухала, а потом сорвалась, и перед окном оказался дядя Коля-электрик на рычащем мотоцикле.
Белая дверь распахнулась, и Авдейка выскочил на залитую солнцем лужайку. Дядя Коля прижал его к черному комбинезону, озябшему и покрытому мурашками. Мотоцикл, прислоненный к дереву, свалился и крутил передним колесом.
– Дядя Коля, что Кащей? – спросил Авдейка.
– Кащей? – переспросил дядя Коля, дыша бензином и водкой. – Бессмертный. Герой и жив. А я погублен, Авдейка. Погублен навсегда. Чайничек! Девять лет! И ни живой души. Ты один.
Он ткнулся Авдейке в голову ртом, утратившим осмысленную форму треугольника, и взялся за рога мотоцикла.
– Бегу, – крикнул он сквозь тарахтенье мотора, – не оглянусь! В деревню, к тетке. Спряжение не забудь! Я иду, пока вру...
И от дяди Коли остался скрученный дымный жгут, истаявший на глазах.
Авдейка махал вслед, пока не обнаружил в руке развевающуюся сотенную купюру. Он спрятал ее на груди и ушел на дачу, где розовые дети читали стихи про елочку и про Сталина. Пахло хлоркой и мокрыми тряпками. Авдейка послушал, а потом прочел "Бородино". Похлопали. Тети еще попросили. Авдейка начал читать про царя Салтана, но устал и бросил. Тут уж совсем расхлопались, как в "Звездочке", только кино не показали.
Приставали – буквы учить садись. Авдейка сказал, что знает и писать умеет. Проверили, бумажку дали. Он написал: "Учить не буду" – без одной ошибки. Но приставали все равно:
– Какая это буква, дети?
– Это буква "У".
– Какие слова с нее начинаются?
– Уточка! Утюг! Ужин!
– Ну, ну, еще! Что говорит мама, когда детки хорошо кушают?
– Ублюдки, – догадался Авдейка.
– Ты что, мальчик, кто это так говорит?
– Так Сопелочная мама говорит, когда дети хорошо кушают. "Не прокормишь вас, ублюдков". Их одиннадцать, этих Сопелок, было, теперь сидят двое.
После этого Авдейку отпустили и больше не беспокоили.
Подошла девочка в облаке синего страха и спросила, что такое ублюдки. "Ну и дети, – подумал Авдейка. – Где они таких достали?" Но девочка ему понравилась – цветочки собирала и тоненькая, на Иришку похожа.
– Тебя если будут обижать, ты мне скажи, – предложил Авдейка.
Девочка обрадовалась и, подумав, ответила:
– Хорошо. Тогда я сама кого-нибудь вперед обижу.
Опять вышло солнышко, и детей выпустили на улицу. Авдейка нашел огромный лопух и сел с ним рядом, вспоминая, как посылала его за лопухом тетя Глаша, когда порезала палец. Он тогда не знал лопуха и принес много разных листьев. Глаша выбрала один и сказала, что в городе лопух дохлый, его самого надо лечить.
Авдейке словно камешек в грудь клали, когда он вспоминал о доме. Там теперь тоже солнце. Во дворе Степка с Феденькой греются, а Болонка отирается у свалки, опасаясь Сопелок. Иришка плетеные ручейки вяжет или ходит лозой. Дед сидит в кресле и скучает по тому времени, когда был молодым и убивал врагов, а бабуся на лису смотрит.
Авдейка как будто дома оказался и окно распахнул – а из него история с выброшенным песцом свисает оборванной веревкой. И сразу погасло все, ни дома, ни окна – один забор. На славу сколочен, ни одной дыры – а перелезть и думать нечего. И не видно, что за ним – так, два дерева торчат. А ворота на замке. Но вдруг заскрипели, разошлись, пропуская грузовик на дачу, и затворились снова. Трехтонка подъехала к кухне. Женщины в белых, закатанных по локти куртках откинули задний борт и потащили из кузова мешки с продуктами. Дверца кабины лениво откинулась, вылез шофер в промасленных и до блеска затертых штанах. Авдейка потянулся на его сверкающие штаны и следом за шофером обогнул дачу. Он оказался перед рядом затененных окон – и понял. Он сразу понял, что сделал Сахан с песцом, – еще до того, как шофер отодвинул дощечку, закрывавшую выбитое стекло, и стал звать повариху, а потом, слившись с нею в белый плеск, всем телом погрузился в дом.
Авдейка бросился назад, к машине, возле которой ухали бабы, раскачивая тяжелый борт. Накинув запоры, они пересчитали мешки и принялись таскать их в кладовую. Авдейка выждал, пока они скрылись, бросился к грузовику, с мешка дотянулся до борта и перевалился в кузов. Не поднимая головы, он отогрел отбитое колено, потом оглядел кузов и забился под клеенку, брошенную у кабины.
# # #
Авдейка выкатился из-под нее уже за воротами дачи, когда, набирая скорость, трехтонка подскакивала на разбитом проселке. Ухватившись за борт, он поднял голову – и рот раскрыл от счастья.
Навстречу неслись деревья, бил ветер, и ухало, стонало, рассыпалось позади. Авдейка засмеялся, раскрыл руки. Машину подбросило, он взлетел над бортами, но попал обратно в кузов. Ветер вдувал такую радость, какую нельзя перенести одному. Авдейка стал Думать, как расскажет об этом всем – деду. Болонке, маме-Машеньке, Сопелкам и бабусе. И обмер, забыл радоваться оттого, что бабуся умрет теперь, раз он сбежал.
Авдейка взглянул вниз, за борт, но там летела неприступная лента дороги и за другим бортом, и сзади. Тогда он решил схитрить: спустился за задний борт, повис на руках – как будто ничего не произошло и грузовик стоял на месте – и, разжав пальцы, стал на ноги. Но дорога тут же остервенело рванулась назад, сбила с ног, сминая, потащила вслед грузовику.
Потом Авдейка отдышался, потрогал себя – оказался цел, только ладони и лицо ободраны да второе колено разбито. Хорошо, дорога мягкая, асфальт на нее положить не успели. Авдейка сплюнул пыль, хрустевшую на зубах, посмотрел вслед грузовику, махнувшему пушистым хвостом, и задумался. Внутри его что-то решалось, настолько мучительное, что он и думать забыл про свои ушибы. В две стороны вела дорога и рвала надвое. Потом он поднялся, стряхнул пыль и побрел вслед грузовику.
Показались маленькие домики – кривые, с крыш солома свисает, – какие только на картинках бывают. Кто-то громко говорил: "Гав, гав, гав". Авдейка подошел к домику, вокруг которого были вбиты перевитые ветками палки – забор не забор, а перелезть ничего не стоит.
Вдруг что-то заскрипело, распалось, и появилась старуха, закутанная так, что только нос торчал – длинный, крючком загнутый. Где-то уже видел Авдейка такой нос.
– Ты чей будешь? – спросила старуха.
Авдейка задумался – и правда, чей?
– Тебя кто оскребал-то?
– Дорога из-под ног убежала. Она с грузовиком уехала, а я остался.
– А далече ль идешь?
– Домой.
– Далече, видать, – предположила старуха. – Зайди, водицы испей.
Авдейка вспомнил, что старуху с таким носом и избушку с соломой видел в книжке про Бабу-Ягу. Он попятился, думал бежать, но старуха ловить его как будто не собиралась. Авдейка набрался храбрости и спросил:
– А кто это у вас говорит "гав, гав, гав"?
– Собака, сынок.
– А я думал, собаки лают.
Старуха засмеялась, двигая носом.
– Лают, сынок, лают. А ты что, собак не видал?
– Нет. У нас собак съели.
– Спаси, Господи! – сказала старуха и перекрестилась, как бабуся.
Авдейка решил, что все же не Баба-Яга.
– Хлебца хочешь, сынок?
– Хочу, – привычно ответил Авдейка и вдруг с изумлением обнаружил, что не голоден. Он прислушался к себе, но живот твердо ответил, что не хочет. "Это он от санатория, – решил Авдейка. – Мне там плохо, а животу хорошо – и хлеб ему белый сколько хочешь, и сахара три кусочка, а про каши и разговора нет".
– Возьми. – Старуха протянула ломоть. – Христос с тобой.
– Не хочу. Он не хочет, – уточнил Авдейка и указал на живот.
– А чего ж собак едите? Вроде не басурманы.
– Не знаю, -ответил Авдейка. – Я не ел. И мама-Машенька тоже. Может, Сахан ел, он жадный. Болонка еще бэд кэта съел, но случайно.
Старуха как-то странно повела носом.
– Ты не Баба-Яга? – спросил Авдейка.
– Ты чтой-то за страсти намечтал?
– Я так и думал, – ответил Авдейка. – Врут все эти книжки. Значит, "гав, гав, гав" – это собака говорит? А посмотреть на нее можно?
– Я, сынок, не держу. Это с того края деревни.
– Так это деревня? – Авдейка обрадовался и быстро вспомнил все, что знал о деревне.
– Деревня, сынок.
– А где здесь балет? Сюда тетя балерина поехала, она вас танцам учить будет. В деревне все очень танцевать любят. Правда?
– Ой! – воскликнула старуха и перекрестилась. – Божий младенец! А я-то, старая, признала было, да засумлевалась. Иди, солнышко, иди, я тебе денежку дам.
Старуха убежала в дом, оставив Авдейку в недоумении. Вернулась она с белым узелком, долго развязывала его и причитала:
– Сичас, голубчик, сичас. Может, сподобит Господь, дойдешь до города. А там усе есть. Отдашь денежку, а тебе хлебца дадут али сладость какую.
– В Москве, бабушка, – важно ответил Авдейка, – по карточкам дают. А без карточек, за деньги, – только на рынке. Сластей там нет, масло да картошка. По сто пятьдесят рублей кило, если молодая.
– Свят! – Старуха стиснула узелок. – Сто пятьдесят? Да ты толком ли знаешь? Я вот за жизнь и собрала, – она потрясла узелком над головой, – три сотни. Это что ж? За всю-то мою жизнь на два кило картошек наработала?
– Цены бешеные. – Авдейка вздохнул вздохом мамы-Машеньки.
Старуху как подменили.
– Иди, иди, идол окаянный, – закричала она. – Бешеные! Сам ты бешеный. Ходють тут, людей в сумление вводють. Два кило! Я вот палку возьму да покажу тебе два кило.
Авдейка опрометью пустился от деревни, поглядывая, не догоняет ли ступа с помелом. Но ступы не было. Все же врут книжки.
За деревней Авдейка остановился, передохнул и стал думать, что делать дальше. За холмами, за далеко открытыми пространствами зелени стояло солнце. Оно опускалось за край земли, и тени росли навстречу Авдейке. Солнце закатилось, Авдейка не успел к нему. Синевой и дремой дышали сумерки, окутывал землю туман, дымясь над логом. Авдейка набрел на ручей, попил и отдохнул. Потом отыскал взглядом неверный огонек и побрел к нему, спотыкаясь о кочки. Огонек оказался костром, возле которого сидели старик и мальчик с кнутом. Протяжно ржали лошади.
– Отчего они так кричат? – спросил Авдейка.
Старик молча смотрел на него.
– Зарю провожают, – ответил мальчик с кнутом и улыбнулся.
– У нас тоже есть лошадь Французский Пакт. Но она не кричит.
Мальчик улыбался.
– Это твой дед? – спросил Авдейка.
– Дед.
– И у меня есть дед. А раньше был совсем старый дед, которого звали Авдеем. Он на лошадях ездил. Потом его на кол посадили.
– Поешь лучше, – сказал старик, выкатывая палкой из углей черные картошки.
– Я картошку не ем, – ответил Авдейка. – Я домой спешу, в Москву.
– Хочешь кнут подержать? – спросил мальчик. Кнут был тяжелый. Он стекал с короткого кнутовища и плетеным ручьем бежал по траве все дальше и дальше, туда, где спрятано солнце.
# # #
Авдейка проснулся, когда старик сажал его на лошадь.
– Тут до станции недалече, – сказал старик, садясь позади. – Не свались.
Во весь взгляд нависало небо, испещренное звездами, сквозь которые сочился свет. Безмолвная ночь текла серебром, бежали тени, спал под ватником мальчик с кнутом, лошади укрылись в дрему. И все живое попряталось на краю пропасти. Щербатой пропастью было подлинное, не ослепленное солнцем небо, и ни огонька не светилось на ее краю. Авдейка заглянул в глубь выжидающей тьмы, вскрикнул, обхватил теплую лошадиную шею и прижался к ней лицом.
– Новолуние, – сказал старик.
Ночь новолуния все дрожала в глазах Авдейки, когда небо уже заволокло дымным рассветом и ничто не напоминало земле о ее уязвимости. Грохотали эшелоны на железных путях, тяжелый мазутный дух висел над станционным зданием, и толпа с мешками, торбами и деревянными чемоданами теснилась вдоль рельсов. Люди стояли во весь перрон, как газетные знаки – законченно, плотно, молча. Но когда на облаке пара выплыл свистящий паровоз, толпа смешалась и, отбросив Авдейку, с воем облепила поезд. Авдейка метался между гроздьями людей, висевших на вагонных дверях, и наверняка не попал бы на поезд, не будь родственника графа Толстого. Могучей рукой он опустил окно, перегнулся и втащил Авдейку в вагон.
– Сидай, хлопец, – сказал родственник графа и расчистил Авдейке место на грязном полу между лавками. – Вот послободит, тады и гроши зроблять поидэ.
– Что? – спросил Авдейка.
– Деньги зашибать, – пояснил на ухо родственник графа, утрачивая малоросские интонации. – Басурман ты, что ли, слов не понимаешь?
– Я понял, – ответил Авдейка, вторично принятый за басурмана.
Он заснул, примостившись в ногах между мешком и плетеной корзиной. Зашибание денег он представлял игрой, похожей на расшибалку, и поэтому был удивлен, когца родственник графа, разбудив его, быстро повел по вагону через освободившийся проход.
В тамбуре родственник повел себя странно. Он вытащил из нагрудного кармана дамское зеркальце, заглядывая в него, вывернул веки, потом растерзал на груди гимнастерку, сунул в руки Авдейке фуражку и повел в следующий вагон. Там родственник прокашлялся и сказал: "Дорогие братья и сестры!" Больше Авдейка ничего не понял из-за страшных завываний, сопровождавших его речь. Окончив, он двинул Авдейку вперед, цепко держа за плечо, и запел:
В имении Ясной Поляне
Жил граф Лев Николаич Толстой...
У Авдейки ноги подкосились от обрушившегося воя, но родственник поддал ему коленом и потащил впереди себя через мешки и вытянутые ноги. Другой рукой он больно сжимал Авдейкину шею, заставляя ее склоняться в разные стороны, откуда в фуражку сыпалась мелочь и мятые рубли. К концу вагона Авдейка освоился, понял, что от него требуется, и даже разобрал конец песни, из которой и узнал, что имеет дело с родственником графа. В следующем вагоне Авдейка познакомился с ним ближе. Родственник оказался внуком графа Толстого, но каким-то неудачным, незаконнорожденным. Внук сильно горевал по этому поводу, но дедушку любил и слушался. Дедушка у него был хороший и простой, хотя и граф. Он, совсем как Сопелки, не кушал ни рыбу, ни мясо и ходил босиком. Но у дедушки графа была плохая жена Софья Андреевна. Она ела рыбу и мясо. Босою она не ходила, щадила дворянскую честь, и это было так невыносимо, что внук зарыдал в голос.
Граждане разделяли чувства неудачного родственника, и монеты из их натруженных рук капали в фуражку, как слезы. Граф написал роман "Анна Каренина", но та бросилась под поезд. Дети в вагоне беспокоились и вскрикивали. Авдейка спотыкался, "...и роман его "Воскресение" читать невозможно без слез", – заявил родственник. Старушки понимающе кивали и развязывали белые платочки. "Вот так разлагалось дворянство..."
Темные старческие руки крестили Авдейку, плачущего от наплыва чувств, и с крестьянской обстоятельностью складывали деньги в фуражку подкидыша.
– Слеза! – воскликнул фальшивый внук, когда вагон остался позади. – Слеза, говорю, была?
– Была, – ответил Авдейка, всхлипывая.
Родственник отвалился к стене тамбура и стал отпивать водку из початой бутылки, делая замеры большим пальцем.
– То-то. Слеза в нашем деле – главное, это ты усеки. Без слезы – дохлое дело, копейки не выжмешь.
Потом родственник вздохнул, по-лошадиному грустно, и с сожалением спрятал бутылку. Засунув палец в фуражку, он помешал деньги, как кашу, бумажные отобрал себе, а горсть мелочи отсыпал в ладонь Авдейке. Подумав, он артистическим движением забросил в фуражку рубль, а помедлив – другой.
– Мера, брат, – объяснил он. – Много лежит – граждане подумают: и без нас не пропадет. Мало лежит – подумают: не дают ему люди и мы не дадим. Вот теперь – в аккурат.
– Жулик ты, а не родственник, – неожиданно заявил Авдейка.
Фальшивый внук глубоко задумался.
Авдейка высунул кулак в выбитое дверное окно, выпустил деньги на волю и услышал:
– Добро переводишь.
– Поднимут, – ответил Авдейка, не оборачиваясь.
– Дивись! – Родственник задрал гимнастерку и показал грудь в розовых шрамах. – Нет, ты дивись на дела рук фашистских извергов.
– Вижу, – ответил Авдейка и снова отвернулся.
– Вот беда, не заработаешь на них ничего, – объяснил фальшивый внук. Больно много нашего брата в шрамах ходит, вот и приходится с глазами придуряться.
– У моего деда страшнее шрамы, а он на фронт идет.
– И берут? – неожиданно заинтересовался родственник, оправляя гимнастерку.
– Берут.
– Слушай, – зашептал фальшивый внук в спину Авдейки. – Может, у него знакомый какой есть? Врач знакомый, а? Ведь клеят же липу всякой сволочи, чтобы на фронт не идти. Так и наоборот же склеить можно, а? Шепни адресок, пацан. Деньги у меня есть – дом продам. Я его все равно пропью. Что я здесь? А там я человек. Красной Армии сержант, наводчик орудия. Может, успею, пока война не кончилась. А, пацан?
Он повернул Авдейку к себе, но тут же опустил руки.
– Эх, куда там...
Одно веко родственника разочарованно опустилось, а другое оставалось залихватски заломлено и обнажало потусторонний ужас голого, человеческого глаза.
Авдейка полез за пазуху и, взглянув в натруженные глаза, опустил в фуражку сторублевку дяди Коли-электрика.
– Возьми.
– Стыдно, – сказал родственник и взял. – Стыдно. Эх, жизнь наша, колеса. Вмазать бы куда, чтоб вдребезги...
Авдейка вернулся в вагон и примостился на чемодане у окна.
– Много ли собрал, сердешный? – спросила его чемоданная старуха.
Авдейка увидел на ней знакомый нос и на всякий случай не ответил. За окном поезда чередовались станции, плыли избы, крытые соломой, сломанные тракторы под навесами, чадящие грузовики, памятники и телеги. За поездом бежали дети, а коровы и бабы отрывались от дел и провожали его вдумчивыми взглядами. Жизнь, собранная в высоких стенах Песочного дома, необозримо растеклась по равнине медленная и редкая, как в испортившемся кино.
Неожиданно поезд без видимой причины затормозил и остановился посреди некошеного луга. Вагон суеверно притих. Махала хвостом корова, отгоняя слепней, блестела речка. Валялась замысловато изогнутая труба, и звучала печальная повесть о разлагавшемся дворянстве.
Это было долгое разложение, которое окончилось не раньше, чем поезд приехал в Москву. Вокзал, где он остановился, был совсем незнаком Авдейке, но в городе он чувствовал себя дома, знал, что здесь хорошо, а что плохо, и быстро добрался до "Белорусской".
Там Авдейка побежал. Он задыхаясь бежал в Песочный дом, в свою жизнь, которая не шла без него.
# # #
Стремительное дуновение тронуло пространство застывших звуков, и Лерка насторожился. Он стоял в синих плоскостях растворенных окон и пытался воспроизвести музыку, прозвучавшую ему у разбитой витрины.
Неделю назад Лерка успел проиграть несколько пассажей, а когда очнулся и распечатал пачку нотной бумаги, то не смог нанести на нее ни знака. Воображение остыло, как бы подернулось пленкой, и музыка не осуществлялась.
"Но я и жить-то оставлен ради нее, – думал Лерка, растерянно перебирая клавиши. – Это музыке пули не хватило, не мне. Никогда так явственно ничего не слышал, а играю – ни образа, ни строя – ни одной ноты естественной. Что моя жизнь без музыки? Хаос какой-то. И ускользает она незапечатленной, как дым. Дым", – безнадежно повторил Лерка и вдруг, как с пригорка, увидел сквозь туман реку, ртутное течение воды, звучащее низким тремолирующим рокотом.
Но видение растаяло, и ничто уже не вызывало к жизни оцепеневшие звуки, пока не пронеслось в окне стремительное дуновение. Наискось пересекавшее пространство, движение текло в синих плоскостях стекол – неверный и легкий бег – бег ручья, звенящая, оплодотворяющая нить. Прыгнув к роялю, Лерка стал наносить на клавиши это движение, следя короткие импульсы, которые оно сообщало застывшему пространству, возбуждая в нем ответные звуки и в сопоставлении ритмов рождая время, созвучие, музыку. Пульсирующий бег раскачивал пространство, вызывая к жизни новые, заглушающие его темы, и рояль превращался в оркестр из стонущих и ликующих голосов. Едва успевая запечатлеть их на стертых клавишах, Лерка хватался за нотные листы, холодея от страха, что, записывая, упустит миг, собьется, нарушит пластическое и точное развитие вещи, и, выверяя себя, возвращался к звенящим, переливающимся ноткам – ручью, бегущему пространством немого хаоса.
Мелодия материализовалась в единственную реальность, а за гранью ее, в неверном и призрачном мире, раздался резкий звонок и щелкнули запоры парадной двери, пропуская вернувшегося отца.
# # #
– Ну, как тут? – спросил генерал.
Жена внимательно рассматривала его сапоги, мельком вытертые о щетинистый коврик, и не отвечала.
Неделю назад, взяв в руки пистолет, брошенный сыном, и беспредметно щелкая курком, она поняла, что жизнь ее миновала, распалась, как лепестки траурного тюльпана "Филипп де Коминес", а она беспечно просмотрела ее. Жизнь всегда обходила ее стороной, не сбываясь, не затрагивая того главного, из-за чего, верно, и дана была, и вот миновала, оставив легкую пыльцу сожаления – пыльцу на пальцах, – невесомую, невосполнимую.
Убрав пистолет, она не бросилась следом за сыном, только взглянула через порог спальной, прикрыла дверь и ушла к себе. ""Не сотвори себе кумира", произнесла она. – Как же плохо я читала, как все мы плохо читали Библию, как забыли Бога своего, и как поздно теперь вспоминать". Всю неделю глухое молчание висело в квартире, и всю неделю своими точеными и полупрозрачными руками она перебирала дорогие безделушки на туалетном столике, думая о том, что растворилась в любви к мужу и сыну, забыла о себе – и потому забыта ими. Она переставляла по холодному малахитовому столику округлые и изящные безделушки, вехи жизни, а потом неожиданно разделась донага, поднялась перед зеркалом на сафьяновую табуреточку и стала разглядывать свое тело, удивляясь, зачем оно. Она разглядывала это тело, исполнившее все, что должно было исполнить, – принявшее в себя мужчину и исторгшее дитя, – и сожалела о нем, как о бездомном животном.
Потом она замерзла и, одеваясь, подумала, что никогда не понимала самых простых вещей, а вернее, силилась понять эти самые простые, не поддающиеся объяснению вещи и потому всегда испытывала смутную неудовлетворенность жизнью. Ей мелькнуло, что, воспитывая сына в своей постоянной неудовлетворенности, она тем самым развила дар, едва не погубивший его. Но мысль о сыне поднималась как вопль – и она давила ее. Она ни о чем не думала, ничего не ждала и теперь рассматривала сапоги генерала столь пристально, что, перехватив ее взгляд, он вернулся на коврик и раздраженно проговорил:
– Я с фронта. Могу я, наконец, узнать, что происходит в моем доме?
– Спроси, может, он тебе и расскажет, – ответила она, неопределенно махнув рукой в сторону комнат, но почувствовала внезапную тревогу за сына, возраставшую беглыми аккордами, и тогда поняла, что слышит музыку.
Отстранив жену, генерал угрюмо двинулся в глубь квартиры, раздвигая свободный поток мелодии, и, уже взявшись за ручку двери, застрял возле Леркиного кабинета. Генерал вовсе не разбирался в музыке, но то, что играл сын, остановило его динамической точностью звучания, доступной красотой хорошо скоординированного оперативного плана. Он вспомнил, как в польскую кампанию предложил свой первый план, послуживший его внезапному возвышению. Составляя его и оттачивая в деталях, он постоянно ощущал упругость противостоящих сил и ею поверял действия войск, гармоническую и целостную картину боя.
"На пути парень, – решил генерал и ушел, вторично отстранив жену, попавшую на пути. – Пусть работает".
– Ты спроси... – начала она.
– Некогда, – бросил генерал через плечо. – Да и незачем, он и так рассказывает, слушай.
Жена осталась одна, слушая и не узнавая мелодии, которую играл сын, и оттого не понимая, где находится. С варварской силой вздымались звуки.
...террасы белого камня, истертые ступени, акведуки, пепел, вода... Она обнаружила себя забытой в полутемном коридоре, зарделась от стыда, и тут же все возмутилось в ней.
# # #
Четверть часа провела она за туалетом, а потом властно постучала в кабинет мужа я вошла, не дожидаясь ответа. Генерал, крутивший в руках шестую нулю, которую по давнему суеверию всегда носил с собой, сунул ее в нагрудный карман и поднял глаза на жену. Грациозно качнувшись, она прошла кабинетом и села по другую сторону стола.
– Мы переезжаем, – сказала она.
– Вот как?
– Вот так. У меня один сын, я не хочу, чтобы он застрелился.
– А он хочет?
– Ты слепой? Ты ничего не видишь в своем доме?
– Вижу. Хулиганство. Надеюсь, что возрастное.
– А я тебе говорю, он хотел застрелиться!
– Чтобы застрелиться, одной пули хватит, можешь мне поверить. Оставим это.
– Что ж, оставим. Но я хочу, чтобы он жил в ведомственном доме. Ты не знаешь, как действует на него эта публика. И на меня. Я даже собаку завести не могу – стыдно, видите ли. И стыдно, когда вокруг дети голодные. Хватит. У меня одна жизнь, и я не хочу голодных детей. Я хочу собаку. И хочу, чтобы сын рос среди детей приличных.
– Не люблю приличных детей, – задумчиво произнес генерал. – Плохие бойцы из них вырастают.
– Ах вот как, плохие, – со скрытой издевкой ответила мать. – А как же русские офицеры – ведь все из дворян выходили. И неплохо воевали – вон какую империю вам оставили.
Генерал вскинул брови, потом не слишком искренне хохотнул и ответил:
– А что мы с этими офицерами в гражданскую сделали? То-то. Так что давай не забывать уроков прошлого, как учит товарищ Сталин.
– Но ведомственные дома тоже не я придумала, – ответила мать, чувствуя, что ее понесло, и нимало не противясь этому. – Думаю, без товарища Сталина не обошлось, а? Так что в этом вопросе у нас с ним смычка, как теперь говорят. И в том, что погоны вам вернули, – тоже. Только что с аксельбантами, скоро ли? Погоны без аксельбантов – это не признак революционности. Это признак дурного вкуса, мой друг, так и передай товарищу Сталину.
– Ты... Ты... – вскрикнул генерал.
Неловко вывалившись из-за стола, он принялся яростно и бесполезно топать сапогами, утопавшими в ковре.
– Ты в своем уме? Ты о ком говоришь?
– Да, мон женераль, – с печальным презрением произнесла она, рассматривая бесшумно топочущие сапоги. – Долго еще ждать, когда из вас дворяне вырастут. Однако дожидаться этого мы будем в ведомственном доме. Ах, недооцениваешь ты дворян, мон женераль. Не забыл ли ты про моих братьев? Оба дворяне, оба корниловские офицеры. И ведь живы. Ты, кстати, не знаешь, где они теперь? Что ты по этому поводу пишешь в своих анкетах, мон храбрый женераль? И что по этому поводу думает товарищ Сталин?
И она расхохоталась в лицо онемевшему генералу тем беглым смехом, который он любил в ней когда-то до слабости, до полного забвения себя и места своего в жизни. Эта горячая беглость ее дыхания, смеха и даже почерка, всю жизнь делавшая его невменяемым, в один миг восстановила ее неистребимую власть, и, забыв об огромных задачах, о свершениях войны, о своей карьере и проклятых братьях, которых он никогда не видел, генерал опустился в ноги своей немыслимой жены и прижался головой к ее коленям.
– Итак, мон женераль, – сказала она, как жезлом касаясь его головы попавшим в руку перламутровым карандашиком. – Итак, неверная сестра предает своих братьев забвению. Се ля ви. Но конец войны мы встречаем в ведомственном доме. И без дураков, как принято говорить среди будущих дворян. Ты понял? переспросила она, услышав нечленораздельное мычание. – Встречаем конец войны.
– Победу, – глухо поправил генерал, не отрывая рта от ее коленей.
Леркина мать слегка выгнулась, принимая скользящую по бедрам тяжелую голову, и, отвернув лицо, следила перламутровые блики, игравшие на карандашике.
"Теленок, – думала она. – Счастливый теленок. В нем-то я не ошиблась. Уж кто счастлив, тот счастлив надежно".
# # #
Небо стремительно гасло, наполнялось гортанным криком, а потом порвалось и упало клочьями.
– Где небо? – закричал Авдейка.
Он стоял у окна, зажав голову ладонями, скрываясь от обнаженной, пустой, разоренной бедствием комнаты. Небо опадало черными клочьями.
– Где небо?
Деда не было. За ним не было деда. С первого взгляда Авдейка понял, что его нет. Время деда иссякло, как иссякло оно когда-то у дяди Пети-солдата, оставив по себе зияющую пустоту.
– Чего встрепенулся? – спросила Глаша, вбегая на крик. – Какое небо? Грай. Вороны галдят.
– Почему их не съели?
– Ты что, мальчишка. Господь с тобой!
– Почему всех съели, а их нет? – спрашивал Авдейка, вырываясь из Глашиных рук и теряя себя от горя. – Почему никого нет, а они есть?
– Никого нет, – подтвердила Глаша, неожиданно забывая Авдейку. – Никого нет, никого...
