Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 50 страниц)

По ту сторону, прямо напротив Кукушкиной горы, вдоль опушки тянется полоса еще в прошлом году выжженной и засеянной вырубки. Иссиня-зеленая, едва начавшая колоситься рожь почти совсем скрыла разлапистые пни. Вокруг корневищ крупная переспевшая земляника, будто красным гарусом вышитая. Но маленькие согбенные фигурки в тревоге бродят вдоль ржи: не перебросило бы ветром огонь с новой вырубки.

На опушке, поодаль друг от друга, – какие-то странные избы. Не сразу догадаешься, из чего они построены. В дело пошло все, что нашлось на вырубке: десятки лет пролежавшие в болоте коряги, оставленный под снегом лесорубами хворост, ветвистые верхушки елок, ольховые прутья, глина и мергель. Сами носили, сами строили.

Небольшие оконца о четырех стеклах. Две избушки с трубами, остальные обходятся так. Возле каждой – небольшой загон для скотины. Перед одной избушкой красуется даже большой куст георгин, с пышными темно-красными цветами…

Оттуда, огибая ржаное поле, идет девушка в сером поношенном платье, в лаптях, в цветистом красном платочке, на плече у нее закопченные грабли. Девушка идет охранять свое поле от огня соседней вырубки. Все утро пламя шныряло возле их ржи, словно подкарауливая. Ветер как раз с той стороны, хорошо еще, что не сильный.

Девушка становится на пенек и сдвигает платок на затылок. Темные пряди волос выбиваются из-под платка и падают на загоревшее от солнца и жара лицо, на искрящиеся темные глаза. Она сердито откидывает волосы загрубелой рукой и бросает взгляд куда-то за ржаное поле. Вовремя поспела – дым уже на краю поля.

Она соскакивает с пня и бежит через узкую полоску ржи. С шипением катятся ей навстречу клубы огня. Вот они уже в десяти шагах от поля. Девушка спешит им навстречу, бьет хребтом грабель, вырывает на пути огня мох и сухую траву, чтобы лишить его пищи.

Из большого огненного вала вырываются все новые и новые языки, тянутся вперед и жадно лижут мох, сухую траву и мелкие хворостинки. В девушке все сильнее закипают гнев и злость. Глаза почти совсем зажмурены и слезятся от едкого дыма. Лицо побагровело от жары и напряжения. Но сильные руки стиснули грабли и с невероятной быстротой поднимают их. Однако понемногу ей приходится отступать перед сильным, неумолимым врагом. Темно-зеленые сочные стебли, как в предчувствии надвигающейся беды, клонятся и стараются спрятать нежную бахрому еще редких цветов.

– Мартынь! – громко кричит девушка и, остановившись, прислушивается. Откуда-то издалека, из мглы, доносятся сильные удары топора. – Мартынь! – кричит она еще громче и, повернувшись, начинает кашлять. Тревожно оглядывается. В прищуренных глазах ее мелькает отчаяние. Еще несколько шагов, и красные языки начнут лизать землю у самых корней ржи, зеленые стебли станут бессильно валиться друг на друга.

В пылу борьбы девушка и не замечает, как цветистый красный платочек развязался, соскользнул сперва на плечо, а потом на землю. Мимо него с шипением покатился красный клубок… Не замечает девушка, что по дымящейся росчисти к ней приближается что-то странное – не то дерево, не то куст. Не замечает даже, как из мглы появляется парень – такой же загорелый, как и она, в запачканной сажей рубахе, в сапогах и дырявой соломенной шляпе, с большой пышной ольховой веткой на плече. И только когда он дотрагивается до нее, девушка чуть поворачивает голову, но руки ее по-прежнему подымают и опускают грабли.

– Это ты, Мартынь? – говорит она, но в голосе ее не слышно удивления.

– Это ты, Катрина! – отвечает он шутливо, и из-под запекшихся губ сверкают белые зубы. Парень видит, что сейчас не до шуток. И вот он уже стоит рядом с Катриной и усердно работает веткой.

Насколько быстрей идет дело, когда грабли и ветка работают вместе! Еще немного, и ржаному полю уже не угрожает опасность. Перед полем теперь с полпурвиеты дочерна выжженного дымящегося пространства. У грабель обломались все зубья, на ветке не осталось ни одного листка, но Мартынь и Катрина вытирают со лба пот и почти улыбаются, глядя, как огненный вихрь медленно движется куда-то в сторону.

Мартынь бросает оголенную палку.

– Садись, – зовет он Катрину, – отдохни.

Девушка оглядывается, подходит к обгорелому пню с еще белой верхушкой и садится. Грабли она не выпускает из рук.

– А ты?

– Я? – Мартынь машет рукой, потом засовывает ее в карман и становится против Катрины. – Изрядно досталось…

Катрина становится серьезной.

– А то нет? Ты только жжешь хворост, а до других тебе и дела нет. Еще немножко, и вся рожь бы пропала.

– Я же вчера сказал – следите… Хворост нарочно подальше убрал. Почему на подмогу не позвала.

– Разве я не звала?

– Надо было сразу кликнуть. Смотри, как устала, весь лоб мокрый.

– Лоб… – смеется она, проводя тыльной стороной руки по лицу. – Вся спина мокрая.

– У меня тоже. – Парень поводит плечами, и его белые зубы снова сверкают. Потом, вдруг заметив что-то, он отходит в сторону и нагибается.

– Катрина, это не твой платочек?

Катрина удивленно хватается за голову.

– Мой… Наверно, давеча потеряла. Не обгорел?

– Гляди. Половины как не бывало. Пропал твой платочек.

– Жалко! – вздыхает Катрина. – Я к нему так привыкла.

Она протягивает руку, берет обгоревшую тряпку и осматривает.

– Чего уж тут… Пропал… Отец опять заругается, – и бросает платок на землю.

– Я тебе новый куплю, – говорит Мартынь серьезно.

– Ты? – улыбается она.

– Я, – еще серьезнее повторяет он. – Завтра мне все равно в лавку идти, лопату покупать. Принесу тебе новый платочек.

Девушка качает головой.

– Лучше не надо. Откуда у тебя деньги! Я уж сама… Садись. – Она отодвигается на самый край пенька. – Ну, как твои дела?

Парень сидит рядом и смотрит на ее черные, обгоревшие лапти.

– Ничего. Если дождь не пойдет, можно будет на той неделе вскапывать.

– Лопатой? А отец лошади не даст?

– Отец… – Мартынь только рукой махнул. – Говорят, мачеха похвалялась, что напиться из своего колодца – и то не даст.

– Беда с ней. Ну и ты ее немало позлил.

– А она меня! С ума сойдешь, глядя, как они живут. И это лесник! Тащат у рабочих, тащат у барина. Без бутылки водки и сажени дров не получишь. А раз я так не могу… значит, сразу враг им.

– Еще удивительно, как ты у барина эту вырубку получил и отец не пожаловался.

– Он не знал, – усмехнулся Мартынь. – Я тайком ухитрился получить. А то бы не дал. Чтобы здесь, рядом с вами, – да ни за что.

– Нас… Меня они невзлюбили, – говорит Катрина потупясь. – А что я им сделала…

– На что тебе их любовь? – сердито говорит Мартынь. – Обойдемся и без них! – Слегка робея, он протягивает руку, обнимает Катрину за талию и стремительно привлекает к себе. Катрина не противится. Потупив глаза, она улыбается и носком лаптя царапает обуглившуюся землю. Потом, будто очнувшись, вырывается и вскакивает.

– Пора домой, – и чуть виновато добавляет: – Отец в лощине косит. Мне надо поросенка покормить… Молоко на творог согреть надо.

Он понимает. Большие, глубокие глаза доверчиво смотрят на Катрину, и взгляд их льнет к загорелому лицу, словно бабочка к полному росы цветку. Они прощаются взглядами.

Колосья с тихим ропотом тянутся к рукам жницы. Мартынь тоже встает.

– Катрина! – окликает он ее тихим голосом, будто ему нужно сказать что-то очень важное. Девушка оборачивается. – Катрина! А платочек я тебе завтра куплю.

Катрина с минуту стоит задумавшись, может быть, не расслышала хорошенько. Потом, махнув рукой, бегом бежит домой. Серая юбчонка смешно бьет ее по ногам.

Наверно, улыбнулась… Отсюда не видно, но Мартынь уверен, что она улыбается. Его сердце, все его существо переполняет неуемная радость, и приходится сдерживаться, чтобы не крикнуть по-ребячьи, не перескочить через разлапистый пень – прямо на огнище, по которому еще скачут сверкающие искры.

Вот он лежит, цветистый красный платочек! Парень бережно поднимает его и осматривает с такой жалостью, будто это с самой Катриной случилось несчастье. Как мягко ложится он на шершавые ладони. И как от него приятно пахнет. Парень хочет поднести его к носу… но доносит только до рта. Как нежно касается он горячих, потрескавшихся губ… Мартынь сворачивает его и прячет за пазуху…

Огня больше нечего бояться. В низине он всегда гаснет. Там сыро, и разросшиеся мягкие лопухи, как зеленым покрывалом, укрывают ветки. Да и солнце клонится к вечеру, и надо кончать выжигать. Постепенно на вырубке все стихает. Воздух становится заметно свежее, влажнее и звонче. Серое облако дыма рассеивается и тянется вверх длинными прямыми полосами.

Крупными шагами идет Мартынь на свой участок. Надо браться за дело, все равно за какое! И через несколько минут с вырубки доносятся тяжелые удары топора, да такие торопливые, словно Мартынь должен за один вечер выкорчевать все коряги со своего участка.

Из домика с кустом георгин под окошком то и дело выбегает Катрина. Не попусту, конечно: то принести что-нибудь надо, то сделать. А взгляд все время прикован к вырубке… Как бы опять не задымилось возле ржаного поля. Хорошо, что у новосела такая глазастая дочка.

Пастушка наколола ногу, и в воскресенье Катрина сама пошла на пастбище. С утра она пасла возле опушки, на своем пастбище, а к вечеру за ржаным полем – на участке Мартыня. У него там с полпурвиеты еще не выжжено, а своей скотины нет. Лошадь, две коровы, телка, две овцы и поросенок жуют не отрываясь. Пастушка вдоволь насиделась на пне, тихонько перепела все песни, какие только знала, наслушалась криков загонщиков из дальнего леса и выстрелов охотников. Сходила в ольшаник, смастерила из коры бурачок и пошла собирать возле ржи крупную темно-красную землянику.

Ягоды так и манят, никогда не надоест собирать их! Катрина ползает вокруг пней, тянется за ягодой в рожь и, увлекшись, ломает несколько стеблей. С тихим шуршанием падают ей на шею легкие колосья. Бурачок почти полон, а земляника мелькает во ржи низками красных бус. Бурачка не хватит… Придется начать есть… И медленно, будто нехотя, красные ягоды одна за другой исчезают меж белых зубов.

– Эй, пастухи! – раздается вдруг за ее спиной громкий, деланно угрожающий окрик. – Чья это скотина на моем участке? Сейчас оштрафую…

Она поднимается из-за ржи и видит недовольное лицо. Мартынь! Катрина сразу узнала его по голосу, а все-таки испугалась: какой высокий! И тут же догадывается – это он на пень взобрался.

– Ишь какой штрафовальщик! – ворчит она. – Лучше не смеши людей.

– Выходи, выходи, рожь небось тоже помяла, придется сразу за все отвечать…

Мартынь слезает с пня и идет к ней навстречу. На ногах те же, что и вчера, сапоги, на голове та же соломенная шляпа, но сегодня он в жилете и в пиджаке. Темное от загара лицо чисто вымыто, маленькие усики чуть-чуть подкручены, губы невольно складываются в улыбку, а глаза устремлены на серый платочек, которым повязана Катрина.

– А, ягоды! Давай сюда, ягоды я люблю! – И без всякого стеснения хватает бурачок.

– Постой, Мартынь, постой!.. Рассыплешь… Экий, право… – Надув губки, она смотрит на бурачок и разглаживает измятый фартук.

– Только всего и набрала! – дразнит Мартынь и неторопливо отправляет в рот одну ягоду за другой. – Стыд и срам!

– Поди собери больше!

– Мне и этого хватит!

– Ну нет, так дело не пойдет… Я – собирай, а он только ест. Сейчас же отдай! – И хватает парня за руку.

Но нет, надо быть на пол-аршина выше ростом, чтобы достать бурачок. Девушка смеется, слегка хлопает Мартыня по щеке и отходит.

– Ай-ай-ай, какая скупая… – Мартынь удивленно качает головой. – Придется, видно, заплатить за ягоды!

И парень вытаскивает из внутреннего кармана пиджака цветистый сверток и протягивает его Катрине.

– Ну, бери, бери!..

Но Катрина пятится назад.

– Бери, бери. Да погляди, понравится ли, а то придется назад нести.

Разворачивая платок, Катрина находит в нем еще три бело-золотистых кренделя.

– Ай, озорник, – ворчит она, стараясь казаться сердитой. Но на губах ее играет улыбка, из глаз брызжет смех.

Серый платочек снят, голова повязана новым. Девушка и парень опять сидят рядышком на пне. Катрина надкусывает мягкий душистый крендель. Мартынь берет из бурачка по ягодке и бросает в рот. Неподалеку стоит лошадь Катрины, она одним глазом косит на сидящих и лишь по привычке лениво отмахивается хвостом от редких мух.

– Еще с Кукушкиной горы увидал, что ты тут пасешь.

– Угу, – отвечает Катрина, – нашу Пеструху издалека видно… А ты чего по воскресеньям бродишь? Расчищал бы лучше свой участок. Скоро сеять, а земля не готова.

– Ну, когда бы я захотел… – Мартынь вдруг становится серьезным и задумчивым. – Думал одного человека с того конца волости встретить… Да не пришлось.

– На что тебе он?

Мартынь отвечает не сразу. Лицо у него серьезное, даже несколько суровое.

– Слыхал… Слыхал я, что приозерцы должны на будущий год убраться. Барин сказал…

– Тебе-то что?

– Мне? Дело не в приозерцах… а в том, как мне самому быть. Десять лет назад на берегу озера была такая же вырубка, как и здесь. Люди десять лет вырубали лес, корчевали, выбивались из сил… Теперь не сразу и увидишь, где пень был. И вот – уходи! Теперь земля, значит, и барину годится.

– Ну и пусть… Тебе-то что?

– А то, что через двенадцать лет мне тоже могут сказать – уходи! – И в голосе Мартыня прорывается гнев. – Когда все будет расчищено, пни выкорчеваны, барин возьмет и прирежет эту землю к Кукушкиной мызе.

Оба они, как по уговору, глядят на группу больших лип на горе. Сквозь зелень кое-где виднеются белые каменные стены, красные черепицы крыш. Немного поодаль стоит длинный хлебный амбар, обшитый серыми досками, со столбами из белого известняка.

– Тогда и работать не стоит, – говорит Мартынь и по голосу заметно, как нарастают в нем с неудержимой силой тревога и ярость. – Зачем я буду надрываться для других? Нет, не желаю… Не желаю!

– Прямо так уж и будет? – тихо говорит Катрина, но чувствуется, что она сама себе не верит. – Прямо так всех и сгонят… При мызе и без того земли вдоволь, но… Кто это тебе такие пустяки наболтал?

– Не помню. – Мартынь задумывается, и резкая складка перерезает его лоб. – Нет, не помню. Может, от кого слыхал, а может, и самому в голову пришло. Но пока не узнаю, как и что, работать не буду.

Катрина роняет руки на колени и прикусывает губу. В голосе Мартыня ей слышится что-то непонятное, и легкая дрожь пробегает по всему телу. Девушка глядит на Кукушкину гору – очертания ее расплылись, словно она окутана голубоватой дымкой… Поднимает глаза вверх, – бледное, без блеска, небо, как потускневшая стеклянная крыша, нависло над землей.

– Но… – начинает она и умолкает. – Тогда ты так и не посеешь рожь…

Мартынь отчужденно глядит на нее.

– Ну и пусть! А на что она мне? На что она нам всем? Нет так нет! Разве хлеб только на этих кочках растет? – И Мартынь встает, полный гнева и недоброй силы. Встает и, прищурившись, глядит туда, где сквозь зелень лип блестят белые стены и красная черепичная крыша.

Катрина тоже встает.

– Солнце уже низко, – говорит она, глядя куда-то в сторону, – пора скотину домой гнать. – Подходит к лошади, распутывает и вешает путы ей на шею, собирает в кучу коров, овец и поросенка и гонит вдоль ржаного поля к дому. Понурив голову и припадая на заднюю ногу, медленно плетется вслед за ней лошадь.

Катрина ни разу не оглядывается на Мартыня. Но она знает, что он стоит на прежнем месте, знает, что в нем проснулось нечто новое, и оно так легко не минует. Не минует, даже если сердце предъявит свои права.

Два дня Мартыня не видно на вырубке.

– С росчистью так нельзя, – говорит отец Катрине. – Раз начал дело – сразу доводи до конца. После уж и горит не так и охота пропадает. Не выйдет из него доброго пахаря, как я погляжу. Сынок лесника…

Катрина не отвечает, только угрюмо глядит на участок Мартыня. Он похож на скомканный кусок тяжелого сукна. Кое-где возле пней еще немного дымит и тлеет. Лишь в ольшанике видны еще красные огоньки. Бурый дым горящего перегноя расплывается в воздухе.

После обеда отец берет топор и уходит на участок Мартыня. Катрина это видит, но ничего не говорит, не спрашивает. Медленно обходит он весь участок и останавливается у шалаша из еловых веток. Перед входом беспечно брошены топор, мотыга и котелок. Качая головой, собирает он все добро, прячет в шалаш и задумчиво идет дальше.

В низине он останавливается. Здесь должен быть луг, и выжигать его не надо, но огонь, приостановленный в своем движении, понемногу вгрызается в сухой торфяник. Будто крючковатые серые пальцы тянутся с черного пригорка к зеленому ольшанику. Пышет жаром, и от едкого запаха гари перехватывает дыхание.

Так весь ольшаник и выгорит. Не бывать здесь лугу, на огнище растут только камыш да заячий лен. Надо вовремя остановить огонь. Сегодня это дело нетрудное – чуть-чуть моросит, и огонь не бросается на хворост и траву, а потихоньку ползет исподнизу. Отец начинает орудовать топором, но сам видит, что так ничего не сделаешь. Здесь нужны лопата и мотыга. Он оттаскивает хворост в сторону и затаптывает узенькую полоску огня.

Так почти безуспешно работает он около часа и не видит, что Мартынь уже вернулся. Не спеша выходит тот из шалаша, глядя себе под ноги. Останавливается в низине и, равнодушно взглянув на отца Катрины, поворачивается и хочет уйти. Но тут и старик замечает его.

– А, вернулся! – восклицает он с явным неудовольствием в голосе, поднимается на пригорок и обивает облепленные золой лапти. – Это еще что за прогулки в самое горячее время? А луг выгорает!.. Полюбуйся, какие плешины за день появились. Если так будешь, какой из тебя хозяин выйдет! Где пропадал со вчерашнего дня?

Мартынь глядит в сторону.

– В имении. Хотел с барином поговорить.

– На что тебе барин?

Мартынь не слушает. По его лицу видно, что все в нем кипит. И кажется – прищуренные глаза видят то, что старательно скрывала целый день мгла.

– Барина сейчас в имении нет – уехал в Ригу. Поговорил с управляющим… Пока живите, говорит, а там видно будет.

– Ну, известно… – поддакивает, ничего не понимая, отец Катрины. – Известно, там видно будет…

– Там видно будет, – горячась, повторяет Мартынь, – а вон приозерцам уж сейчас видно: оставь все, над чем спину гнул, чего добился! Ищи опять новую вырубку – выжигай, корчуй пни. Пока можешь, рой носом землю, а на старости лет повесь на шею суму или иди в богадельню…

– Ну, известно… – по-прежнему не понимая, говорит отец Катрины. – Волость должна дать место в богадельне. Для того и подушные платим…

– А я не желаю! – кричит Мартынь. Лицо у него пылает. – Пока мне не напишут черным по белому, что через двенадцать лет я этот участок могу выкупить, руки своей к нему не приложу. На словах можно много чего наобещать, приозерцам тоже обещали… А вот пусть барин все это в контракт впишет.

– Где нам, Мартынь, с барином… И что поделаешь, когда он не хочет? Надо надеяться… Давеча я прикинул – нам тут расчудесно будет. Участки, что по пригорку, что в низине, – сплошной полосой, как для одного хозяйства. Будем работать вместе. У меня добра немного побольше, у тебя – сил… – И, заметив, что Мартынь не очень-то его слушает, значительно добавляет: – Катрина у нас будет доброй хозяйкой…

По пылающему от гнева и волнения лицу Мартыня пробегает тень страдания.

– Что толку, отец, что толку… – Он умолкает на минуту, отдавшись мучительным думам. Отец Катрины глядит на него, глядит и неловко переминается с ноги на ногу. И вдруг в глазах его за седыми ресницами вспыхивают искры гнева.

– Чего же тебе еще? Ну, чего?

– Надо ехать к барину в Ригу. Надо просить, чтобы вписал в контракт. Двадцать человек работают на вырубке, и никто не знает, не придется ли ему через двенадцать лет все бросить и уйти куда глаза глядят. Вроде приозерцев…

– Их барин оставляет при имении испольщиками.

– Черт бы взял эту испольщину! Ежели не захочет вписать в контракт, тогда… – Мартынь машет рукой, поворачивается и уходит. Впереди долгий путь, он зашел только прибрать кое-что.

Отец Катрины сердито смотрит ему вслед, сжимает грязное топорище и разгребает ногой обуглившуюся сверху землю.

– Луг горит, а он шатается… – И громко кричит вслед Мартыню: – Работать неохота, в том все и дело!

Мартынь быстрыми шагами идет к шалашу. Неизвестно, услышал ли он, что крикнул ему напоследок отец Катрины. Постояв немного, старик сплевывает, вешает топор на левый локоть и мелкими, быстрыми шагами идет вдоль ржаного поля к дому. Оглядывается на дымящийся ольшаник и опять сплевывает.

Навстречу ему из дома выходит Катрина. Она все время наблюдала из окна и, вероятно, поняла, что отец с Мартынем поссорились. Отец еще издали машет ей рукой.

– Не ходи! Не ходи!.. – кричит он. Катрина улавливает в его голосе еле сдерживаемую злобу. – Незачем идти!.. Пусть бежит… Мальчишка! Нам такой не нужен! Работать неохота, в том все и дело… Лесников сынок…

Катрина останавливается, словно ее ударили. Но Мартынь всего этого не видит: внезапный порыв ветра застилает всю вырубку клубами дыма.

На вырубке много не говорят, зато много думают. Куда ни глянешь – везде пни, коряги, корни, болото, запустение… Здесь ничего нет из благ, необходимых для существования человека. Черная, мягкая, рыхлая земля связана сотнями пут; их надо разорвать, тогда только она сможет свободно дышать, показать свою силу. И если кто взялся обеими руками за работу, тот не имеет права много разговаривать. Дыхание и то приходится сдерживать… Но думать надо много, много думать…

В последнее время Катрина с отцом перекидываются самое большее несколькими словами за день. И то между делом, наспех. Оба понимают, что голос может выдать таящиеся в сердце чувства. А это тяжело, так тяжело, что они опускают глаза и отворачиваются.

Странные, непривычные чувства испытывают они друг к другу. Комната стала вдруг слишком тесной, постели чересчур близко устроены.

Вечером, перед сном, на лице отца – забота и беспокойство, утром – следы бессонницы и раздражения. Работает он нерадиво, кое-как, и сам этого не замечает. То у него промочило дождем четыре копны сена, то выжгло изрядную плешь во ржи – будто добрая лошадь навалялась.

Катрина исподтишка наблюдает за отцом, все понимает, но сама словно застыла. Она не может возненавидеть Мартыня, как отец. Сердиться, правда, сердится, но ненавидеть не может. Она видит его безрассудство, но не ей казнить его. Знает, что он поступил несправедливо – разбил и ее и свою жизнь и счастье, но отречься от него не может. Мало-помалу Катрина начинает чувствовать, что Мартынь ей дороже отца, дороже собственного счастья… Пять ночей лежит она без сна, с сухими зажмуренными глазами, удивляясь и не веря своему сердцу.

На шестую ночь, незадолго до полуночи, она тихонько встает с набитого хвощом сенника, надевает ситцевую кофтенку, накидывает на плечи большой клетчатый платок и босиком выходит во двор.

В загоне лежат коровы и жуют жвачку. Только одна еще стоит. Она тянется через низкую изгородь к проходящей мимо Катрине и тычется ей в руку мордой.

На этот раз Катрина не останавливается почесать ее гладкую шею. Голова ее занята совсем другим. Полные росы колосья с тихим ропотом льнут к клетчатому платку. Катрина и их не замечает. Ее прищуренные глаза вглядываются в дымку над вырубкой.

Темно – как бывает темно в безлунную летнюю ночь. Вокруг под белесой дымкой можно различить выжженную дочерна вырубку с торчащими, как огромные головы, пнями. А подальше, в низине, дым и легкий туман свились и встали серой волнистой стеной. Сквозь нее то здесь, то там вспыхивают, как волчьи глаза в сказке, яркие огоньки.

Вот и напротив светится огонек – наверное, у шалаша Мартыня. Да, там, Катрина это знает. Еще с вечера она заметила, как Мартынь ходил по своему участку.

Не доходя шагов двадцать, она останавливается. Снова вглядывается. Перед шалашом горит небольшой костер. Ветер относит дым в сторону – к низине. А сам хозяин шалаша лежит, опершись на руку, вытянув ноги вдоль костра. Вот лицо его озарилось красноватым колеблющимся пламенем, вот оно снова исчезло во мраке.

На душе у Катрины творится такое, что ей хочется повернуть, убежать, спрятаться от этого человека. Страшная тоска сжимает сердце, дрожащие веки опускаются сами собой.

Но Мартынь уже услышал шаги. Как только порыв ветерка прижал дым к земле, он уставился в темноту.

– Ты, Катрина? Это ты там? – спрашивает он. У Катрины дрожь пробегает по спине – таким непривычно чужим кажется его голос. Откликается она, только когда на нее падает свет костра.

– Да, я… Твой костер прямо к нам в окно светит… Не могла уснуть…

– Я тоже не могу… – Мартынь поворачивается и сдвигает поленья.

Катрина садится на пень в нескольких шагах.

– Думала, зайдешь сегодня вечером… Совсем загордился.

– Загордился… – Мартынь угрюмо усмехается. – Говоришь, словно маленькая. Чего я пойду, – отец на меня сердится! А что, нет?

– Ну… – уклончиво говорит она. – Не так уж сердится, чего там. Так, погорячился немного. Я гляжу, он тоже тебя ждет. Приходи завтра.

– Знаю, чего он ждет! – отрывисто говорит Мартынь. И слова его действуют на девушку, как прикосновение холодного железа к голому телу. – Завтра мне некогда… А ты ногу поранила.

Катрина рассеянно глядит и видит, что с пальца стекает темно-красная капля.

– В Риге был? У барина?

Мартынь отвечает не сразу.

– Был… С чем приехал, с тем и уехал. Зря только потратился.

Оба опять умолкают.

– Ничего не добился… у барина?

– Говорит: кто не хочет работать, пусть уходит. Охотников, мол, хватит. Он, мол, говорил, что потом отдаст землю на выкуп, а слово его стоит больше, чем десять писаных контрактов… Ха-ха-ха! Слово! Приозерцы уже узнали, чего стоит барское слово.

Он садится и без всякой нужды сердито переворачивает поленья. Костер как будто затухает, а потом разгорается еще ярче.

– Ты ему не нагрубил?

– Нагрубил? Нет, нарочно я ему не грубил. Кто же посмеет грубить барину? Ну, а мужик мужиком и остается.

– Я вот все думаю… Зачем тебе, Мартынь, понадобилось сразу так?.. Ведь сгонит… А ты столько уже сделал. Твой участок кто-нибудь другой возьмет.

– Пускай лучше сейчас берет, чем потом. Пусть берут, мне не жалко. – Мартынь стремительно встает, размахивает руками, глаза у него блестят. – Что это за люди? Что за люди! – Он обводит вокруг рукой. – Ходят, как околдованные, как с завязанными глазами. Словно скоты безропотные – идут, куда их гонят! А я не могу на это спокойно глядеть. Пойду искать – есть ли еще на свете правда или нет? Я думаю, что правда есть. Просто людям лень ее искать. Но может быть, чтобы закон велел одному двенадцать лет пни корчевать, с голоду подыхать, а другому потом сгрести все нажитое им добро в свои бездонные закрома.

– Что ты хочешь делать, Мартынь? Боюсь я…

– Вы все боитесь. Вам на голову наступят, и то вы слова не скажете. Не могу я на это спокойно глядеть. Пойду искать правду, подам жалобу и от нас и от приозерцев… Я… я сам не знаю, что сделаю. Только не успокоюсь, пока ноги носят. До самого Петербурга дойду… Я не боюсь.

Катрина обхватывает голову руками. Она не в силах отвести испуганный взгляд от Мартыня. Сердце так бьется, что удары его отдаются в ушах. Она вся дрожит – вероятно, от ночной прохлады… Она видит по лицу Мартыня, что с мечтой о счастье покончено. Человек этот проснулся для борьбы, может быть, безуспешной, даже опасной борьбы, – но назад он не повернет. А сама она – она будет ему только помехой.

Мартынь говорит еще долго, сбивчиво, непонятно… Но все та же главная мысль сквозит в его словах. Катрина смутно улавливает ее значение, но внимательно, жадно ловит каждое слово. Серая стена в низине как будто осела. Зарозовел над ней тусклый небосвод. Катрина медленно встает, медленно расправляет смятую юбку. Мартынь умолкает и, посмотрев на девушку, переводит взгляд на гаснущий костер, мысленно продолжая незаконченный разговор.

– Надо идти… – говорит Катрина, и сама удивляется: какой у нее странный голос! Словно ей страшно быть рядом с Мартынем. Но она берет себя в руки и произносит смело и громко:

– Проводишь меня немного?

Мартынь встает. Лицо его, уже не освещенное костром, в мягком предутреннем сумраке кажется еще более угрюмым.

– Все боятся… – говорит он тихим, хрипловатым голосом. После каждой фразы губы сжимаются, как будто он решил никогда больше не размыкать их. – А я не боюсь… Должна быть правда на свете. Не верю, что правды нет. Пойду искать… для нас всех. Скажу отцу, чтобы не сердился… Он меня еще вспомнит… И ты тоже…

Внезапно он осекается. Да, а как же Катрина, как быть с ней? Мартынь останавливается у ржаного поля и почти испуганно, широко раскрытыми глазами смотрит на Катрину.

– А я не могу тебе помочь? – тихо говорит она потупясь. Жалобная улыбка трогает ее губы.

– Ты? Чем ты мне поможешь! Ты мне будешь только обузой… – и, сам испугавшись последних слов, умолкает.

В нем впервые пробуждается предчувствие: то, что он замыслил, разрушит все, что было до сих пор, перевернет его жизнь. Словно он должен броситься в водоворот. В душе зазвенела какая-то нежная струна. И становится так тепло и грустно… Его мучат сомнения…

Но Катрина, видно, опередила Мартыня – она себя переборола.

– Конечно, обузой, – говорит она твердо и берет жесткую руку Мартыня. – Ты обо мне не беспокойся, я как-нибудь… Делай, что задумал. Только будь поосторожнее, сам знаешь, какие теперь времена.

С минуту оба молчат. Мартынь обнимает Катрину. Никогда еще он не прижимал ее так горячо к сердцу. Когда она потом бежит через ржаное поле к дому, голова у нее слегка кружится.

У дверей Катрина оглядывается. Мартынь стоит на том же месте. В предрассветном сумраке фигура его кажется такой же серой, расплывчатой и неподвижной, как и пни, которые один за другим возникают из мглы.

Отец лежит в своем углу с раскрытыми глазами, в зубах у него трубочка. Он, видно, давно уже не спит.

– Где ты шатаешься по ночам? – спрашивает он сердито, вынимает изо рта трубочку и, не вставая, сплевывает. – Где была?

Катрина не в силах даже взглянуть в его сторону. Она чувствует, какая пропасть разделяет отца и Мартыня. Один прирос к своей вырубке, работает до потери сознания, терпит голод и не смеет поднять голову, подумать о том, что было позади и что впереди, в будущем. Другой стряхнул с себя цепи трусливого долготерпения, бросил все, даже ее, и ушел искать справедливости для себя и для других. Сердце Катрины не мечется меж двух огней. Она знает, откуда берется та сила, которая даже черный, обгорелый пень заставит выпустить молодые, зеленые побеги. Она чувствует, как эта чудодейственная, волшебная сила захватила и ее, коснулась губ, лба. Грудь ее наполняет чувство непонятной, до сих нор не изведанной гордости.

Не раздеваясь, падает она на постель. Но сон не приходит: уже поздно. По всему телу пробегают мурашки. Она лежит с открытыми глазами и ждет, когда в маленьком окошке блеснет первый солнечный луч. Тогда можно будет встать…