Текст книги "Новеллы"
Автор книги: Андрей Упит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 50 страниц)
УГЛИ ПОД ПЕПЛОМ
Обе оконные створки распахнуты настежь. За окном куст сирени, весь в синем цвету. Только с одной стороны видна зеленая, когда-то красивая, а теперь облезшая изгородь, а за нею проезжая дорога. Далее зелено-серое ячменное поле имения и лесная излучина.
Солнце пока низко. Дорога до половины еще в тени от дома. Но тень эта все ближе отползает к дому. Все ярче становится пятно поля, и чернота лесной опушки постепенно бледнеет. Уже можно отличить листву высоких деревьев от низкорослой молоди.
Усыпанная щебнем дорожка поскрипывает под ногами прохожих. Над дверью аптеки, в доме, в том конце дорожки, изредка звякает колокольчик. Где-то едут на лошади. Дребезжание повозки все ближе. Это не солдаты. Слышно, что тарахтит всего одна повозка. Телега – если вслушаться. Какой-нибудь мужик едет. Мало их теперь здесь ездит, в самый сев. На станции, верстах в двух отсюда, пыхтит и время от времени коротко и пронзительно свистит паровоз.
Вечерний ветер с запахом фиолетовой сирени легкими порывами вливается в комнату. Фиолетовые сумерки заполняют все помещение. То ли это от наружного освещения. То ли от охапок цветов, которые здесь повсюду наставлены. На книгах и бумагах, на большом, заваленном разными хозяйственными принадлежностями столе, на маленьком круглом столике, стоящем возле постели, на комоде, даже на подоконнике другого окна. Запах сирени не пьянит и не забивает все, он легкий и летучий, совсем как и ее цвет.
Екаб Берг сидит в своем передвижном кресле у открытого окна. Ноги его, по обыкновению, укутаны теплым полосатым пледом. Дни теперь теплые, после обеда так даже жарко – а они зябнут. Все время зябнут, как плотно и тепло их не укутывай.
Екаб Берг не думает об этом. Привык. За двадцать три года ко всему привыкнешь. В руках у него книга, но он не читает. Так и лежит она на коленях. Он оглядывает комнату. На улицу он уже смотрел. Теперь осматривает комнату.
Комната жены для него почти чужая. Больше двух-трех раз в году он в нее не попадает. На стене увеличенная поясная фотография – они спустя неделю после свадьбы. Тогда у него еще были обе ноги… Он всегда избегает на нее смотреть. Но сегодня не смог удержаться. Сегодня надо и на нее посмотреть. Он смотрит на свое бодрое юношеское лицо и сравнивает его с отражением пятидесятилетнего мужчины, которое виднеется в открытой створке окна. Качает головой. Просто не верится. Черты вроде бы те же самые, только морщины на лбу и в уголках рта сделали лицо суше и строже. Изъеденный кусок известняка – вот что напоминает ему источенное годами страданий лицо. Буйные кудри поредели и присмирели. И на висках седина ох как заметна. Это у него-то, у которого отец умер в девяносто лет без единой сединки…
И отвернуться не может. Надо еще поглядеть.
Она, кого он двадцать лет держал привязанной к своей искалеченной жизни… Свежая, как несорванный розовый бутон. Стоит вон, заслонив одно его плечо, серьезная… Но лицо и глаза жизнерадостные, внутренняя счастливая улыбка, которую можно скорее подсознательно уловить, чем почувствовать, как запах от росистого цветка. И перед этим их портретом стоит большая узловатая сиреневая ветка в ее любимой вазе… Он вспоминает – каждый раз, когда его сюда прикатывают, перед портретом стоит ветка цветов… Наверняка припасенная специально для такого случая.
Екаб Берг не может долго смотреть на этот портрет. Чувствует, что это может нарушить его дорогой ценой купленное, величайшим трудом завоеванное душевное равновесие… С усилием он отводит взгляд и дальше оглядывает комнату. Комнату его жены, чужую и непонятную ему. Он живет, работает и спит в переделанном под лабораторию павильоне в углу сада. Здесь он чужой. Здесь у него такое же чувство, какое бывало раньше в приемной какого-нибудь профессора или другого светила.
Невольно он усмехается своим мыслям. Тонкие, стиснутые губы чуть изгибаются в усмешке. А в глазах тот же серый, холодный, болезненный блеск.
Заваленный стол с зеленой лампой. Его подарок – с тех времен. Бронзовый резервуар с рельефными рисунками чистенький, как вымытый. Видимо, эти привычки не проходят и с годами. Мещанские привычки, они самые цепкие. Хотя нет, – обрывает он нить размышлений. Даже и мысленно он не хочет ее обидеть. Ведь и он больше всего любит чистоту. Оглядывает свои руки. Прозрачные, словно восковые. Кое-где обожжены кислотой или едкими химикалиями. Кончики пальцев шершавые. Вдруг приходит неожиданная мысль. Он наклоняется вперед, насколько это удается, и разглядывает свое лицо. И оно с восковой желтизной, какое-то помертвевшее. Нет – в мутном зеркале окна не видны черные точки на лбу, которые так и не удалось вытравить. И белые, хорошо разгладившиеся шрамы вокруг глаз. Это после того несчастного случая, когда его сооружение из колб, трубок и банок разлетелось в мелкие дребезги. Все стены лаборатории были в стеклянной пыли. Зажжешь свет, потолок так и сверкает, точно сплошь утыканный иголками.
Но это уже было давно. А что прошло, на том и останавливаться нечего. Это болезнь, с которой только сам можешь справиться. О, он приучился бороться и закалился в борении со своими внутренними хворями. Точно стеклянную пробирку, воля его держит рассудок в крепких руках. И сливает оттуда навязчивое мысленное содержимое, как ненужную жидкость…
Видимо, все ящики стола опустошили. На педантично разложенные книги и вещи ежедневного обихода свалены груды каких-то бумаг и тетрадей. Никогда он их раньше не видел. Что она там может писать и хранить? А вон конверты, которые вроде бы когда-то видал. Целые груды писем разных размеров и цветов. С кем она переписывалась? В нем просыпается нечто вроде любопытства. Но какое ему дело? Что он, цензор своей жены? Соглядатай в ее жизни… и чувствах? Муж… обрубок человека. Человек в кресле. Человек на колесах, – как он иронически себя называет. Пока жизнь теплится в этих бренных останках, следует быть благодарным и за ту неслыханную милость, которая ему даруется вот уже больше двадцати лет. Благодарным за то, что эта цветуще-красивая, здоровая, полная сил женщина стольким пожертвовала ради него. Разве он может на что-то жаловаться? Разве ему чего-либо недостает? У него всегда чистое белье, подушка за спиной и тепло укутаны ноги. А ведь он видывал таких, которые шаркают по улице остатками своих ног и побираются. Доходное предприятие эти обрубки по сравнению с теми, кому приходится побираться, имея здоровые ноги. Лучший кусок всегда ему первому. Нож для бумаги и карандаш всегда под рукой, когда надо разрезать новую книгу. В лаборатории вся посуда и приборы всегда на своих местах, и всегда до них легко дотянуться… Чьи-то ноги уже походили для него… Конечно, приятно сознавать, что у тебя ноги здоровые и ходить вместо того, кто сам не может двинуться…
Постель с простым, полосатым домотканым одеялом и одной подушкой. Единственная маленькая, тощая подушка в старой наволочке. Та расшитая, что у него за спиной, мягче. А эта специально, конечно же специально, положена на сегодня, когда сюда съезжаются посторонние. И коврика нет у постели, чтобы он поверил, будто раздеваясь по вечерам и вставая по утрам, она босиком ступает на пол. Как будто он не знает, что она холит свои ноги и бережет их от любой простуды. Он же помнит. В нем ведь живы все чувства. Голени зябнут. Но он ясно чувствует холод и в самых кончиках пальцев, ощущает толстую, нечувствительную кожу на подошвах… Насмешка природы эти живые чувства. Именно против этого он боролся все долгие годы. Но оно посильнее всей натренированной воли. Это его судьба.
На столике у кровати его последняя книга. Он видит – страницы разрезаны. Даже карандаш вложен. Чтобы было похоже, будто она только что читала. На столе под бумагами он углядел и обе свои старые брошюры. Там же наверняка и журналы, где напечатаны его статьи и выступления в дискуссиях. Хочет внушить, что она читает научные статьи, что начала интересоваться химией и социологией. Она, которая читала только беллетристику, интересовалась только новейшими сборниками стихов и в газетах прежде всего отыскивала фельетон… Просто зло берет от этого притворства.
Но тут же он спохватывается и берет себя в руки. Прежде всего потому, что привык держать себя в крепкой узде.
И стоит ли в конце концов волноваться, если ей хочется немножко похвастать своим известным мужем? Другие женщины своими мужьями козыряют в гостях, в обществе. На танцевальных вечерах и собраниях. Выводят их показать новые выходные костюмы, умение танцевать и дар речи. А где жене Екаба Берга появиться со своим калекой на колесах? Сиделка при больном. Двадцать лет прикована к этому креслу, еще крепче, чем он сам. Что же удивительного, что она постепенно привыкла козырять своей ролью страдалицы. Что любит поболтать со знакомыми о своем муже, который связан с мировыми светилами. Который переписывается с Хвольсоном, Мечниковым, Тимирязевым, Плехановым, Бергсоном, Пуанкаре и Вальденом… Всем им необходимо похвастать своим мужем. Незамужние стараются перещеголять одна другую туалетами и числом кавалеров. Замужние хвалятся своими мужьями. Муж у них вместо шелкового платья и белых туфель.
Лицо его перекашивается от иронической усмешки. Такое бывает редко, только наедине. Он живет двумя жизнями. Одна с людьми, другая – в своем мире, в своей лаборатории и наедине.
А все же прохладно становится. Он тихо зовет:
– Льена, пожалуйста, зайдите сюда!
В соседней комнате откликаются. И тут же оттуда входит шустрая, здоровая сельская девушка, чисто одетая, в белом фартучке. В руках у нее полотенце. Верно, только что орудовала им. Стоя в дверях, она ждет, что он скажет.
Екаб Берг с минуту смотрит на нее.
– Как вы, Льена, сегодня принарядились. Совсем как на праздник.
По своему обыкновению, она пожимает плечами.
– Ай, да что вы!.. Это же у вас праздник. Гости из столицы… Надо же немного приодеться.
– А я бы все-таки советовал вам этот белый передник снять. А то уж очень вы смахиваете на горничную у какого-нибудь барона. А мы люди простые… Ну, ну, нечего сразу насупливаться. От этого морщины бывают. А вы для этого еще молоды.
– Простые люди… тоже скажете. А профессор из Петербурга? А молодой Берг? Они же ко всяким столичным тонкостям привыкли.
– Прежде всего, дорогая Льена, Арайс еще никакой не профессор, а простой ассистент. Ну, эту разницу, вы, надо думать, не различаете. А что касается моего сына… Словом, для нас они не бог весть какие господа. Не для нашего, а для своего собственного удовольствия приезжают… Где моя жена?
– Да не знаю толком, в кухне, верно. Или в аптеку ушла.
– В аптеку… да, это может быть. Почему бы ей не пойти в аптеку? Зьемелис ее давний знакомый.
– Да. Он уж нам тут помогал со всякой переноской да перестановкой. Наверху-то комнатка совсем пустая. Кушетку туда перенесли из столовой. Вторую кровать у Зьемелиса взяли.
– Многовато, многовато переноски… Но если моей жене так правится… Как видите, я вам ничем помочь не могу. Весьма сознаю свою вину, но ничего не могу сделать… Я хотел вас попросить откатить немного мою колесницу от окна. Что-то мне зябко. То, что у меня еще зовется ногами…
– Сейчас… – Она быстро подтыкает плед поплотнее и берется за спинку кресла. – Куда вам лучше?
– Если можно – туда, между столами. Так, так. Здесь я могу дотянуться до одного и до другого… Сколько тут бумаги навалили.
– Мне было приказано все ящики вытереть. А барыня сама, сказала, обратно уложит.
– Да, да. Благодарю, Льена. Вы можете идти.
– Если вам что надо, вы кликните. Я рядом буду.
Екаб Берг с минуту смотрит на один стол, на другой.
Потом берет со столика свою книгу. От этой слабости он еще не отвык. Приятно видеть свою книгу на чужом столе. «Пути культуры…» – теперь ему самому кажется, что это броское название неуместно. Слишком неопределенно и замаскированно. Почему бы открыто и определенно не сказать, что думаешь?.. Но это старая история. Об этом он не хочет думать.
Он листает свою книгу. Брови с легкой иронией ползут вверх. Все страницы испещрены замечаниями. Подчеркивания и отчеркивания, отсылки на разные места в его собственных и чужих трудах. Помечены страницы из работ тех ученых, которых он упоминает, на которых ссылается или с которыми спорит. Оттуда выписаны целые фразы, рядом с его положениями и выводами.
Так, со вздернутыми бровями, он качает головой. Нет, этого он не представлял. Довольно много нужно усилий для жены химика и социолога, чтобы показать миру, что она интересуется трудами своего мужа. Что и ее доля тут есть… Он отчетливо представляет, как она, встречаясь или прогуливаясь со своими знакомыми, с умным видом рассуждает о химии и социологии… Я… мой муж… Мой муж… я…
Он сердито швыряет книгу обратно на столик.
Ну, а эти бумаги и тетради на большом столе? Никогда он не шарил на женином столе. Какое у него на это право! Никогда не интересовался, что она делает и с кем переписывается. Неужели он должен контролировать ее знакомства и связи? Разве ей и без того не хватает возни с ним? Надоело, просто опостылело. Только из трусости и непростительного эгоизма приковал он этого цветущего, здорового, жаждущего жизни человека к своим немощным останкам, к своему креслу. Об этом он жалеет каждый день – и в то же время испытывает какое-то удовлетворение от этого сожаления. Самообман – надежнейшее прикрытие трусости.
И все же его интересуют эти тетради и пачки писем. Он же может на них взглянуть – как невежественный архивариус, который способен только разбирать заголовки, но для которого содержание, выраженное на чужом языке, недоступно.
Вот эти письма – бережно сложенные, крест-накрест перевязанные ленточкой… А, да это же его собственные, писанные в молодости, когда был еще женихом… В те времена, когда оба были молодые, здоровые и красивые, когда от одного наивного приветствия в глазах появлялись счастливые слезы. Но кто об этом думает в инвалидном кресле и на склоне лет. Только сентиментальное малодушие подступает к сердцу. И какое это имеет значение? Он кладет пачку обратно. Пусть лежит. Когда он со своим креслом и остатками ног отправится туда, где ему уже давно уготовано место, вот и этим она сможет похвастать. Когда всякие рецензенты будут писать некрологи, смотришь, и имя жены упомянут. И чем чаще, тем лучше. Кое-что из этих писем она сможет предложить для газет. Целую неделю его и ее имя будет знать весь народ. И она будет расхаживать с траурной вуалью на шляпке и всем показывать свое скорбное лицо. Не так уж плохо быть скорбящей вдовой знаменитого человека. Это порой привлекает больше, чем самая кокетливая улыбка, эксцентричные наряды и золоченые туфельки…
Прозрачные пальцы, нервно корчась, впиваются в край полосатого пледа.
А вот на этих письмах знакомый почерк. Ах да – это же письма от Арая! Да, да. Ведь друг его молодости и ее друг. Но сколько их! Сотни писем. Ну, конечно, разве мало было пережито ею страданий за эти двадцать лет ухаживания за калекой, за двадцать лет рабства… В этих конвертах дружеские утешения и ответы на ее горькие жалобы и упреки по адресу несправедливой, безжалостной судьбы. Это понятно. Становится легче, если поведать свои мучения понимающему другу и услышать сочувствие и благостное утешение.
На время он даже замирает. Закрыв глаза, чувствует, как холодная дрожь пробегает где-то внутри.
Да, и в журналах его статьи читаны, все в подчеркиваниях и пометках. На что только не способна женщина, вынужденная проводить время взаперти, без радостей и развлечений! Но разве он отказывал ей в этом? Разве сам не уговаривал ее пойти, когда неподалеку давали какое-нибудь представление или увеселение? Но и не препятствовал играть роль добровольной мученицы. Да и как бы он мог? Что он вообще может? Должно быть, это куда интереснее. Поди знай. Что вообще можно знать о женщинах?
Он дотягивается и берет сверху одну из тетрадей.
Недоуменно смотрит. Это же подробнейшее описание его лаборатории. Полка за полкой, прибор за прибором и сосуд за сосудом. Все иноязычные названия приведены без единой ошибки. Все точно в том порядке, как расставлено и как он привык. Ясно видно, что тетрадью часто пользуются. А в конце разные пометки насчет кислот, растворов и приборов, выписанных или которые еще надо выписать, отмечено, что подходит к концу и что скоро надо заказывать. Адреса фирм, каталоги и цены…
Нет, это он отказывается понять. Какой, однако, афронт! Он-то думал, что жена живет своей жизнью, а его жизнью интересуется только ради приличия. Но эта тетрадь… и все прочее… говорит, что она гораздо глубже и интенсивнее жила его работой. Даже кажется, что она, время от времени помогая при опытах, слишком даже хорошо знала устройство лаборатории и ее содержимое.
Неужели с той целью, чтобы после его смерти иметь возможность заявить, что и она принимала участие в этих опытах? Значит, вот как далеко может зайти женское коварство и честолюбие? Ну нет, что-что, а так дурно он о своей жене думать не может. Просто она слишком вжилась в свою роль сиделки и помощницы. Со временем появился вкус к работе, в которой она ничего не понимала. Просто сознательно отдавалась этой ерунде, чтобы заглушить естественное стремление здоровой, цветущей женщины к жизни и наслаждениям. Ведь она же вся во власти мелкобуржуазной морали и старых брачных традиций. Просто нет смелости уступить своим инстинктам, чтобы не лишиться в глазах общества звания честной, способной на самопожертвование и несчастной жены. Вот в чем настоящая причина.
И все же как-то не по себе. Как бывает, когда замечаешь, что убежденность, за которую цепко держался двадцать лет, стоит на песке. Когда, возможно, и никакого оправдания нет подозрениям в адрес многих знакомых и друзей на стороне, вне его дома. Не по себе, как любому, у кого вдруг идет прахом долго вынашиваемый и обстоятельно выполняемый труд.
Он берет маленькую, в серой обложке, книжечку и смотрит на название. О, это он сразу узнает. Книжка городской ссудо-сберегательной кассы. Ее им дали, когда он двадцать лет назад, сразу же после этого несчастья с ногами, получил от своего помощника первый взнос за аптеку и велел положить в сберегательную кассу на имя жены. Весь выкуп за аптеку должен был быть внесен на имя жены, чтобы та была обеспечена на старости, после его смерти. Девять тысяч – этого ей должно хватить. Пока жив, можно обойтись и тем, что есть дома, и небольшими гонорарами, на которые он рассчитывал.
Он знал, что Зьемелис делает свои взносы, – хотя и не так аккуратно, как было предусмотрено соглашением. Двадцать лет. И вот она будет владелицей капитала. Теперь обеспечена и без него. Да, да. Удачно совпало. Как раз вовремя. Да и все-то происходит вовремя.
В этом у него твердая уверенность, тут он фаталист. Он торопливо кладет нераскрытую книжечку обратно на стол. За дверью слышатся шаги Зьемелиса. Даже известно, зачем он идет. Все идет так, как должно идти.
Зьемелис уже тут. Бодрый, здоровый человек средних лет, со светлыми усами и в золотых очках. Как всегда предупредительный и опрятный. Берг хорошо видит, как тот настороженно взглядывает на него. На губах обычный вопрос: ну, как здоровье? Но спросить не смеет. Он отучил его от этого дурацкого, пустого и ненужного вопроса и вообще от бесконечных забот к его бренным останкам. Его так называемое здоровье ни для кого не является секретом. Какое это имеет значение – немножко лучше, немножко хуже. Почему они считают непременным каждую минуту напоминать ему, что он болен? Только для того, чтобы он не забывал, что никогда не будет здоровым? Но это он знает и так. Слишком хорошо знает. Так зачем же этот невысказанный вопрос, который все равно можно прочитать в его глазах?
Сегодня он особенно зол – и на себя и на других. И поэтому предупреждает собеседника. Голос звучит суше и насмешливее обычного.
– Ну, как у тебя со здоровьем, аптекарь?
Тот улавливает иронию, но сдерживается. Берг замечает и это и раздражается еще больше.
– А что там здоровье. У меня его с избытком… – Отрешившись от неприятных мыслей, тот бодро подходит ближе. – А я с приятным сообщением. Хорошо, что как раз в этот день, когда у вас что-то вроде праздника…
Берг пожимает плечами.
– Вот и я гляжу, похоже канун праздника: пыль во всех комнатах смахивают. Только догадаться не могу, что за праздник. Троица уже две недели как прошла…
– Да ладно тебе. Твой лучший друг приезжает спустя десять лет. И сын через два года…
Берг равнодушно смотрит в окно.
– Право не знаю, такой ли уж это торжественный случай. К тому же они всего лишь проездом. Я слышал, что в какое-то путешествие отправляются.
– И я это слышал.
– Ты вообще удивительно хорошо информирован в наших семейных делах. Ну, ну, ладно. Я же ничего дурного не имел в виду. Такие близкие соседи, все равно что в одной квартире живем… Да, в путешествие. Путешествовать приятно. Я сам помню, как это бывало, когда был здоровый и сильный. Полсвета мог за время вакаций облететь. Не понимаю, как ты можешь в своей аптеке годами безвылазно сидеть. Пусть помощник эти порошки развешивает. Кассирша и без тебя с копейками управится. А ты поезжай на мир поглядеть.
– Я человек комнатный… И, кроме того, не могу сейчас. Как начали мимо войска проходить, я считаюсь мобилизованным и все время должен быть на своем месте… Ну, я к тебе с другим.
В руках у него появляется пачка кредитных билетов. Он протягивает ее Бергу.
– Сегодня я могу окончательно рассчитаться. И мне приятно, что именно сегодня.
– Неплохо, что как раз сегодня. У моей жены будет порядочный капитал. Я думаю, она не сможет сказать, что я о пей не думал, – разумеется, насколько было в моих силах. Теперь она сможет жить независимо… А деньги ты отдай прямо ой. Это же ее собственность. Как ты думаешь, на девять тысяч теперь можно прожить?
Зьемелис мнется.
– Я не знаю, есть ли у нее эти деньги…
– Разумеется, этого ты не можешь знать. Но я знаю. – Он похлопывает по книжечке, лежащей на столе. – Каждый взнос положен на проценты с процентов. Она не может сказать, что я о ней не думал. Что я эгоист и забочусь только о себе, как все калеки… И ты теперь полновластный владелец аптеки. Желаю удачи… Ты не знаешь, где теперь моя жена?
– Когда я входил, в кухне разводила огонь.
– Да, да. А до этого была в аптеке.
– В аптеке? Сегодня я ее там не видел.
– Да. Сегодня у нее много дела. Ну, еще зайдет. Вы же хорошие друзья. Скажи, почему так случилось? Почему она загубила свою цветущую жизнь, превратившись в сиделку? Ведь она могла бы быть аптекаршей и помогать тебе развешивать порошки и получать деньги.
– Зато она помогает тебе развешивать химикалии и приводить в порядок лабораторию. Но не будем говорить об этом. Ты вообще сегодня что-то разговорчив. Это необычно.
– Это потому, что у нас сегодня праздник. Но ты прав. Не будем об этом. Лучше об этом поговорим потом. Сегодня мы еще о многом поговорим… Скажи… Да, что бишь я хотел сказать? Ах да, ты хорошо помнишь моего сына?
– Валдиса? Думаю, да. Хотя прошло уже несколько лет как не видел его.
– Ровно два года. Два года, это основательный промежуток времени в жизни взрослого человека. Мне кажется, он изрядно переменился.
– Надо думать. Но изрядно ли, не знаю. Не считаю. У него, кажется, твердый характер.
– Твердый характер… Ты думаешь, что у мужчины, воспитанного женщиной, может быть твердый характер.
– Анну нельзя отнести к обычным, легковесным женщинам. У нее у самой твердый, уравновешенный склад. И, кроме того, Валдис до двадцати лет рос с вами обоими…
Берг слышит в его реплике только одно.
– Анна… Как хорошо, что у нас по соседству такие интимные друзья. И ты хорошо изучил характер своей жены. Право, если бы меня спросили, я бы даже не смог ответить. И все же, как бы там ни было, я считаюсь ее мужем…
Взгляд его как будто слегка покалывает. Он не отводит его от Зьемелиса. Аптекарь мнется и не знает, что ответить.
Но Берг и не ждет никакого ответа. Он знает его про себя. И вот он опять смотрит в окно и говорит. Разговорчив он сегодня, это он сам сознает. Верно, из-за праздника.
– Может быть, это и странно, но я и сам чувствую сегодня небольшое волнение. В мои годы и в моем положении человек уже давно должен быть выше этого. Мне казалось, я и был выше. Но старая слабость сидит где-то глубоко-глубоко и вылазит, когда мы меньше всего думаем о ней. Потому я сегодня и болтаю, как старая баба… Валдис, говоришь! И насчет характера его. Может быть, ты и знаешь. Я – нет. Похоже, что вообще ты больше моего знаешь о моей семье. Я ограниченный человек. И сам-то себя, как погляжу, не знаю. Ничего не знаю о характере своего сына. И все же знаю. Как линии на своей ладони, вижу, какого он склада. Я могу только наблюдать. На его воспитание я не оказывал ни малейшего влияния. С ребенком надо жить вместе и спать рядом. Воспитывающее и формирующее воздействие имеет только жизнь и пример – незаметный, систематический, неослабный, минута за минутой. Разве я мог привязать его к своему креслу? И воспитывать морализаторскими сентенциями и прочими пустыми словами? Это же смешно. На это у меня ума хватает. Потому-то я и доверил его матери. По сути дела, он только ей и принадлежит. Я тут всего лишь случайный фактор. Преступный фактор, если можно так выразиться… Не спорь, я знаю, что говорю. Социальный психолог и моралист могли бы почерпнуть хорошую тему для поучительного и назидательного сочинения… Но что я хотел сказать? Да. Я не принадлежу к тем блаженненьким, которые обычно восторгаются своими сыновьями и ждут от них бог весть чего. Я знаю, что у умного человека сыновья всегда менее одаренные и уравновешенные… Тут опять тема – законы биологии и психологии. Но оставим научные темы… Скажи, аптекарь, может ли женщина воспитать настоящего мужчину? Разве она у меня воспитатель? Каким может вырасти мужчина, если мать его сызмальства балует, если им руководит женский характер? Я же видел, с ранних дней, устремления и интересы этого заурядного, здорового, нормально развитого мелкобуржуазного ребенка. Учился хорошо, охотно читал приключения, охотно играл в солдат и извозчиков – как все, как все. Любил красивую одежду и сладости. Как все дети в его годы. Но поелику в этом захолустье он не мог приобрести всех необходимых для бюргерских юношей манер и прочих качеств, пришлось ехать в столицу – ради гимназии и университета. Арай высокоученый человек. И у него непременно имеются связи в хорошем обществе. Он порядочный человек и, к несчастью, мой преданный друг. И в немногих своих письмах он каждый раз сообщал что-нибудь о Валдисе. Несомненно, благодаря его внушению сын посылал мне длинные письма, в которых было больше сердечности, чем я могу вынести, и пространные описания общественных настроений и студенческих беспорядков – как будто ему до этого есть какое-нибудь дело… Но вот здесь я впервые вижу сотни писем Арая. И Валдиса. Мне доставалось только охвостье из сочувствия и ради приличия. Ах, я уж и за это благодарен! Все знаю, все понимаю и большего не хочу. Для калеки должны быть дороги даже и остатки здоровой, сильной любви. Это же самое дорогое из всех подачек. Мы, калеки и нищие, далеко не так не благодарны, как нас часто представляют. В особенности мы, интеллигентные нищие…
Зьемелис опирается на заваленный стол. Руки его нервно шарят по краю стола. Лицо багровеет, на нем ясно видны гнев и сожаление.
– Что это за разговор! Что за бессмысленные, неумные умствования! Что с тобой сегодня? Ты нездоров?
Берг сухо, деланно и неприятно смеется.
– К сожалению, если не принимать в расчет эти обрубки ног, я вполне здоров. Здоровее, чем когда-либо. Калеки, они ведь жилистые. Ты не замечал?.. Неумные умствования – ты знаешь, это не так уж плохо сказано. Ты становишься каламбуристом.
Но Зьемелису не до надуманных шуточек. Он глубоко уязвлен и выведен из себя.
– О своем собственном сыне так отзываться!
– О сыне своей жены – преимущественно. А что это ты с такой щепетильностью относишься к вопросам, связанным с моей семьей? Не будь ты таким близким соседом и будь я более мнительным – наши отношения легко могли бы принять довольно пикантную окраску… Ну, ну, не взвивайся сразу же. Ты знаешь, я не поэт, а ты… Ну, ладно. О чем бишь мы говорили? Ах да! – о моем сыне. Я так хорошо могу его представить. Ты потом сможешь сравнить, насколько сильна у меня фантазия и насколько верно она все отображает. С закрытыми глазами я вижу его как живого. Стройный, румяный, пухлые щеки. Нынешнее учащееся поколение ни в чем себе не отказывает. И богатые дядюшки не скупятся в своей роли меценатов… Белая тужурка, до горла застегнутая на все золотые пуговки, без единого пятнышка, без пылинки. Синие брюки в обтяжку и идеально начищенные сапоги. Любит порядок нынешняя молодежь. И времени у нее хватает думать о начищенных сапогах и белых платках. Свойства, необходимые для хорошей карьеры…
Зьемелис уже не пытается скрыть свой гнев. По обыкновению, снимает очки, протирает их пальцами и надевает снова. Стекла, конечно, тут же затуманиваются. Он весь подается вперед, и его близорукий взгляд, и вся поза придают ему довольно угрожающий вид.
– А я говорю: ты бредишь! Чистый бред. Если бы не мое сочувствие к тебе… не будь ты больной, я бы тебе сказал кое-что…
Берг прикрывает глаза, выражая на лице апатию, сменившую минутное возбуждение.
– В том-то и беда, что я больной. Калека. И как больного вы считаете нужным пичкать меня только особыми капельками. Что вы на самом деле думаете, этого вы не говорите. Это я сам должен догадываться – и догадываюсь лучше, чем вы предполагаете.
Зьемелис с трудом сдерживается. Сочувствие все-таки пересиливает возбуждение и гнев. Голос его снова становится спокойным и мягким. Только чуть-чуть дрожит.
– Тебя послушать, так ты живешь среди врагов или заговорщиков. Все строят против тебя какие-то козни. Разумеется, я не могу сказать о себе. Я здесь человек со стороны, не могу тебе ни помочь, ни повредить. Но к своим ты несправедлив. Тут я должен открыто сказать: к своей жене ты глубоко несправедлив. Больше, чем она тебе сделала добра, никто не смог бы сделать. И к своему сыну. Откуда у тебя такие низкие и необоснованные подозрения? Неужели ты уже не помнишь Валдиса – когда он был здесь два года назад?
– У моей жены с сыном сильные заступники. Только не ко времени. Я не жалуюсь и не обвиняю. Если ты так понял, то понял превратно. На что мне жаловаться? Я не из неблагодарных и не забываю ни единой крошки, упавшей мне с полного стола. Я не о себе – о них говорю. Наша молодежь должна быть более живой и глубокой, чем были мы. Сейчас время, когда на чаши весов брошены судьбы мира. Сейчас не время думать о карьере и лакированных сапогах. Вот здесь, – он хлопнул по своей книге на столике, – я попытался показать пути человеческой культуры в прошлом и предположительное ее направление в будущем. Молодежи предстоит там идти во главе всех. Но разве это поможет? Чем тут могут помочь слова, когда молодежь уходит в устройство своей личной жизни и думает только о карьере? Разумеется, не она, а мы сами больше в этом повинны. Это от нас она все впитала и усвоила… Ты не знаешь, куда это он собирается путешествовать?
