Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 50 страниц)

Обоим было страшно весело, точно их интересовали эти смешные вещи.

Но вдруг Зийна посерьезнела. Зиле увидел вертикальную морщинку между ее бровями.

– Надоели мне эти шмыгающие носами молокососы. Последнее время даже шутить не хочется. Велю матери гнать их в шею вместе с букетами. Пусть лучше свистят со своей галерки.

И оба помолчали.

– Ну, разве они один… Могу себе представить, что у вас и взрослых поклонников много.

– Поклонников… – бросила неприязненный взгляд Зийна. – Вот и у вас нет другого слова, кроме этого пошлого, дурацкого словца. Поклонники… Я знаю, чего они своим поклонением добиваются. Ах, как я их знаю, эти восторженные лица и умильные взгляды. Иной раз я играю, окруженная этим их восхищением. И тогда я теряю равновесие, мне хочется убежать и спрятаться за кулисы. С трудом сдерживаюсь и продолжаю. Тошнота к горлу подступает, становлюсь нервной и не владею ни движениями, ни языком. Такое ощущение, будто на меня смотрят, как на проститутку…

Зиле несколько смущенно пытался сформулировать свои мысли.

– Это потому, что вы и как человек… скажем открыто, как женщина очень привлекательны. Я понимаю, вас, как актрису, оскорбляют эти животные инстинкты, которые просыпаются в мужчинах от вашей человеческой притягательности. Но мне кажется, это естественно. Наши духовные симпатии и инстинкты не всегда можно отделить от чисто физических.

– Какое мне дело до вашего психологизирования! Мне претит роль объекта для разглядывания и ухаживания. Мне претит быть объектом удовлетворения инстинктов. Я все время чувствую себя в опасности. Мне все время кажется, что люди хотят схватить меня, чтобы уничтожить во мне это единственно ценное, эту крупицу артистического таланта… Скажите, разве это не унизительно? Обидно до глубины души…

– Вы хотите, чтобы вашу артистическую личность абстрагировали… чтобы ее отделяли от человеческой. Чтобы содержание отрывали от формы. Но мы же не метафизики. И вы не из аскетов. Или как раз аскетическая натура? Это было бы прискорбно!

– Мы… – Она кокетливо прищурилась. – А вы и себя относите к… ним?

Ему неожиданно захотелось ответить шуткой.

– К вашим поклонникам? К этой пошлой шатии?.. К сожалению. Поступайте, как знаете. Только не собирайте лоб в гармошку – хотя это вовсе не так уж безобразно, как вам кажется.

Оба по своему характеру не могли долго быть серьезными. Им нужны были частые перемены в настроениях. Оба выдерживали разговор в легких тонах и испытывали от него удовольствие. Примерно так, как старые знакомые, снова встретившиеся после долгой разлуки. То легкое недоверие, которое с самого начала чувствовалось в ее голосе и взгляде, исчезло. А его оставило смущение и неловкость от непривычного нового костюма.

– Скажите, откуда вы так хорошо знаете женскую душу? – совершенно неожиданно переменила тему разговора Зийна Квелде.

Зиле пожал плечами.

– Не скажу, чтобы я ее знал. А вам кажется, что знаю?

– Мне не кажется. Я вижу. В этом-то я компетентна. И это вам скажет каждая, посмотревшая вашу пьесу.

– Я не знаю, что говорят женщины. Мужчины, те судят по-разному.

– Мужчины… Они же всезнайки. Судачить они умеют, а не судить. Притворяться и воображать, а не знать.

– Не забывайте, что я всего лишь один из них. Ведь и я могу притворяться и воображать.

– Потому-то я и спрашиваю: почему вы можете это так хорошо знать?

– Если вы не льстите – то только потому, что я могу глубже вникать и вернее изображать.

– Иногда кажется, что вы читаете женскую душу, как открытую книгу. Как это вам удается? У вас, должно быть, были связи с различными женщинами. Не возражайте, я при этом не имею в виду ничего грязного. Но широкий опыт и свои личные разносторонние наблюдения, кажется, необходимы для этого.

– Широта и разносторонность нужны статистику, а не психологу. Поле личных переживаний и наблюдений у писателя сильно ограничено. Никакое численное накопление их не выведет его за пределы собственного субъективного мира. Он навечно ограничен узким кругом своего воображения.

– Вы говорите как субъективист и идеалист. Где же ваш престиж социального писателя?

– Об этом мы могли бы говорить много…

– Лучше не будем! Не сегодня. Я вижу, что разговор с вами начинает меня будоражить – почти, как вчерашняя игра. А я хочу отдохнуть…

Она простодушно коснулась лежащей на колене руки Зиле. И он тут же уступил. Разговор и помимо его желания сползал к очень серьезным вопросам. Но ведь не ради диспута он сюда пришел, а просто поболтать.

– Через неделю кончается сезон. Что вы думаете делать летом?

– Ничего я не думаю делать. И вообще не думала об этом. И никогда не думаю. Полагаюсь на случай и всегда получается лучше всего. Если удается, уезжаю – все равно куда. А нет – живу в городе. И тоже хорошо. О своих вакациях никогда не жалею. Живу как бог на душу положит. Много читаю, но без особого отбора. Я удивительно неметодична и неуравновешенна. Так меня и тянет пожить свободной, рассеянной бродячей жизнью. Когда не надо в определенное время вставать и в определенный час являться на репетицию.

– Скажите, как это получается: о вашей личной жизни ничего не слышно. О многих ваших коллегах рассказывают даже анекдоты. А о вас почти что и не говорят.

Взгляд ее резко блеснул.

– Вы собираете анекдоты из актерской жизни? Изучаете мою личную жизнь? А какой вам интерес? И достойно ли это вас?

Как недавно она, теперь он успокаивающе положил свою руку на ее.

– Не будьте вы такой мнительной, Зийна Квелде. Ничего я не собираю. Но и не считаю, что мой интерес к человеку может быть для него оскорбительным.

– Я и не считаю! Совсем наоборот. Мне просто приятно, что обо мне думают. Ведь мы же все честолюбивы. Но и не настолько испорчены, как о нас полагают. По буржуазным шаблонам мы не живем и не можем жить. Наша работа требует иной жизни и иного склада… Но что мы так много говорим обо мне. Расскажите лучше, над чем вы теперь работаете. Мы все интересуемся, что будет нового в следующем сезоне.

Так они разговаривали, спокойно и приязненно, как старые-старые знакомые.

3

Зиле проводил Зийну Квелде на новую постановку какой-то старой пьесы. Это была последняя репетиция в сезоне.

Он сидел за кулисами и смотрел на сцену.

Зал был почти пуст. Только какой-то капельдинер или гардеробщик время от времени просовывал голову в дверь.

К Зиле подошли один из актеров, игравший обычно героев, стройный, сухощавый брюнет, и первый любовник, юркий и улыбчивый.

– Вы часто нас навещаете, – сказал герой. – Не думаете ли в следующем сезоне стать нашим заведующим репертуаром?

– Почему вы так… Нет, не думаю.

– А хорошо было бы, – улыбнулся любовник. – Мы бы могли работать совсем иначе, будь у нас литературно более образованный репертуарный руководитель.

– Который к тому же и сам драматург, – добавил герой.

– Я думал об этом. Мне кажется, что вы заблуждаетесь. Хороший драматург еще не хороший заведующий репертуарной частью. Сценическая техника мне еще во многом незнакома. Потому-то я сейчас и стараюсь с нею как-то ознакомиться.

– И это необходимо. Вся беда в том, что наши драматурги не знают сцены и не считаются с тем, что возможно и что нет. Что в литературном воображении, за письменным столом, кажется впечатляющим, на сцене порой никак не звучит.

– Они иногда такое сочиняют, что на сцене и не поставишь.

– Ну, по-моему, нет такого, чего нельзя было поставить. Если бы драматург все время ограничивал свое воображение возможностями сегодняшней сцены, то был бы невозможен прогресс искусства. А ведь сцена должна все время развиваться, должна стараться усвоить и передать все, что дает драматургическое воображение.

– Только не надо этому воображению уноситься за облака. А вообще о сцене нам спорить нечего, тут вы в чем-то правы. Но с постановочными и актерскими возможностями поэты должны побольше считаться. Они часто пишут такие роли, где сам гений спасует. Есть роли, за которые, мы так сказать, деремся. А есть такие, которые никто не хочет брать.

– В этом отношении, наверное, Блауман надолго останется непревзойденным мастером.

– Если я вас правильно понял, драматург должен писать роли для уже знакомых ему определенных актеров. Так именно делал Блауман. Могу представить, что актеру это очень удобно. Надо только тряхнуть нажитым опытом или уж, на крайний случай, позаботиться о новых, не очень затасканных эффектах. А вот идет ли это на пользу всему драматургическому искусству, это весьма сомнительно.

– Но ведь и вы частично пишете для определенных актеров.

Герой согласно покивал головой.

– Например, в своей последней пьесе.

– Вы имеете в виду Зийну Квелде? Но многие из ваших коллег хотели меня убедить, что эта роль больше подходит Милде Звайгзне. С драматургическим воображением дело обстоит так. К собственному видению невольно примешивается и впечатление от уже виденного на сцене, что-то комбинируется и взаимно преображается. Но копировать, – воображение не копирует и не может, – потому что оно самостоятельный творец, а не натуралистический переимщик. Известное духовное родство и психологический контакт между поэтом и артистом необходим. Только так идейная и художественная проблема театральной игры и может найти живое, пластическое разрешение. Потому что артисты они оба: и поэт и актер. Сценический образ – это общность духа и души обоих. Поэтому он так сложен и так редко достигает совершенства.

– И вы думаете, что у Зийны Квелде и с проблемой и с душой все в порядке?..

Герой и любовник переглянулись поверх головы Зиле.

– Да, – серьезно произнес герой, – теперь-то она уже присмирела и урезонилась. Первый молодой задор спал.

– Такой жизни долго никто не выдерживает, – многозначительно добавил любовник.

Кровь вдруг ударила Зиле в голову.

– Какой жизни? Что вы хотите сказать?

Любовник слегка опешил.

– Ничего особенного. Я не говорю, что она хуже других.

Герой с высоты насмешливо посмотрел на сидящего.

– Но и не лучше. Сцена не терпит ни ангелов, ни дьяволов. Те, кто их изображает, в жизни меньше всего ангелы или дьяволы. И Зийна Квелде не из той и не из другой категории. Заурядная актриса с хорошими и с плохими качествами.

Зиле вскочил.

– Почему вы мне рассказываете о Зийне Квелде? Я вас об этом просил?

– Ну-ну, не кипятитесь! Мы же ничего дурного не сказали. Она хороший товарищ и способная актриса. Только смешно, когда взрослые люди и выдающиеся художники порою ведут себя, как зеленые гимназисты. Идеализируют то, где идеализировать-то нечего, и только компрометируют себя в глазах общества.

– Прошу прощения, господа актеры. Я весьма признателен за вашу заботу. Но позвольте мне самому заботиться о своей репутации. До сих пор я как-то обходился без вашей любезной помощи, обойдусь и впредь.

Он повернулся к актерам спиной и уставился в просвет между декорациями.

Разговор их был таким громким, что работа на сцене на миг прекратилась. Зийна Квелде вопросительно оглянулась. И в этом взгляде была какая-то догадка, что говорят о ней.

По дороге домой Зиле был необычно молчалив.

Зийна, напротив, очевидно в предвкушении близящегося отпуска, вела себя, как озорная школьница.

– Мой поэт что-то сегодня угрюм, – рассмеялась она. – Позволительно узнать причины?

Он не ответил прямо на вопрос.

– У вас есть среди коллег враги?

– Вра-ги? Не замечала. У нашей дружбы и вражды всегда есть, нечто от знакомых ролей. Быстро возникает и быстро проходит. Но мы со всем этим управляемся довольно хорошо.

– Скажите… Не знаю, как бы это выразить… Я не слишком часто нахожусь с вами? Вам так не кажется?

Она со смехом покачала головой и, по своему обыкновению, лукаво посмотрела на Зиле.

– Это еще что? Побаиваетесь за свою репутацию?

– Нет, за вашу.

– Что это значит? Говорите яснее.

– Кое-кто из ваших коллег счел сегодня нужным дать мне понять, что мы слишком уж близкие друзья. Начали мне открывать ваше прошлое…

Она резко передернулась и прервала его:

– Какое им дело… и вам… до этого!

– Мне – абсолютно никакого. Я не допытывался. Я только передаю вам.

– А почему передаете? Мне никакие рекомендации не требуются. И никакого заступничества я не потерплю. И никаких наставлений не приму!

Зиле постарался успокоить ее.

– Этого вам и не надо делать… Если я упомянул об этом, то только потому… Я думал, что, может быть, я действительно слишком навязчив. Я же не знаю, как вы на это смотрите.

– Кто встречается со мной, должен знать, как я на это смотрю. Я свободна и независима, и схожусь с тем, кто мне нравится. Если кому-то хочется шпионить и сплетничать – пусть. Мне от этого ни жарко, ни холодно. Если кто-то думает, что я его компрометирую – извольте. Улица достаточно широка. На той стороне еще есть место.

Зиле просто не знал, куда ему деться.

– Вы превратно меня поняли… Вы совершенно превратно поняли меня…

Взглянув на его несчастное лицо, Зийна рассмеялась.

– Эх вы, прославленный драматург! Ну, бог с ним! Не будем больше умствовать, не будет и ум за разум заходить. Откровенно говоря, мне ваша дружба – если можно так сказать – очень льстит. Мне кажется, я могу ее оценить должным образом. Но какое значение имеет дурацкая болтовня?

– Никакого, никакого! – с жаром воскликнул Зиле. – Признаю свою глупость. Прошу прощения. Первый и последний раз.

Они пожали друг другу руки и дружески расстались.

4

Сезон, полный труда, волнений и всяческих неожиданностей, подошел к концу. Прежде чем разъехаться, кто на гастроли, кто отдыхать, кто в клинику, – вся труппа отправилась повеселиться в большой загородный сад.

Были все большие и малые деятели и работники сцены. Парикмахеры и портнихи. Режиссеры и члены репертуарного комитета. Многие литераторы и даже просто любители театра и друзья актеров.

Сначала у всех было только одно желание – встряхнуться. Как всегда в таких случаях, веселье выглядело несколько искусственным, чрезмерным. Но большой парк с огромными деревьями, со свежей зеленью и сверкающим мельничным прудом в низине вскоре по-настоящему взбудоражил и развеселил всех. Прихвачено было немало еды и питья, это тоже произвело свое действие. Теплый, ветреный, слегка облачный день развеял последний осадок от зимы с ее треволнениями.

Все здесь принадлежало им. Редкие гуляющие издали подозрительно вглядывались в слишком уж шумное общество и держались стороной. Несколько благодушных обывателей сморщили носы при виде эксцентрично одетых, непринужденно болтающих женщин. Бросили недокуренные папиросы на землю и исчезли за воротами.

– Спорю, что эти филистеры считают нас окончательно падшими созданиями! – воскликнула обычно наивная – но на сей раз далеко не наивно – Анна Салнис, указывая вслед им зеленым зонтиком.

– Это те, – драматически провозгласил благородный отец Фрицис Льепкалн, – кто на сцене готов тебе весь свой бумажник отвалить, а на улице на другую сторону сворачивает.

– Особенно, когда их супружницы и дочурки рядом.

– Даже если их и нет рядом, – откликнулся первый любовник Заринь. Стоя на краю оврага, он пытался ручкой своей трости зацепить ветку липы с еще нераспустившимся цветом. – Вы с вашими красными и зелеными зонтиками можете раздразнить самого флегматичного индюка.

– Красный и зеленый. Зеленый и красный – это прямой вызов мелкой, тусклой обыденности. – Мешковатый осветитель, переминаясь с ноги на ногу, обстоятельно набил свою английскую трубку. Точно дымящаяся груша, повисла она на кривом чубуке в уголке его рта.

– Эвое! – завопил кто-то. – Берем штурмом эту Голгофу! И, точно борзая, помчался к самой вершине холма.

Смеясь и толкаясь, вся орава последовала за ним.

Зиле с Зийной Квелде шли самыми последними.

– Мы, наверное, самые здесь рассудительные, – усмехнулась она.

– Не знаю, как вы. Но я свой рассудок сегодня упрятал подальше. Да здравствуют один день в году озорство, безрассудство – по мне даже глупость!

– Согласна. И глупость имеет право на существование. Да здравствует глупость!

– И в самом деле! В качестве контраста глупость просто необходима. Без нее самая прекрасная мудрость теряет свое значение. И человек становится монотонным и серым, как неотбеленный холст.

– Как неотбеленный холст… Вы остроумны, драматург. А ну, не отставайте!

Она побежала. Но Зиле не прибавил шага. С улыбкой смотрел он, как ее фигура, обтянутая светлым платьем в полоску, исчезает за выступом холма. Гибкая и ловкая, полная здоровой силы и сознания своей прелести. Малейшее движение пластично и грациозно – но без той принужденности и неискренности, которые присущи всем им. Удивительное сочетание культуры и природной естественности.

Но исчезла она не совсем. Он видел широкую шляпу с белым пышным пером, на котором теперь играло солнце и трепетные зеленые отблески от вязов. Округлое, интеллигентное лицо и покатые плечи, легко колышущиеся от учащенного дыхания.

– Нет, вы все же слишком рассудительны. Или я слишком неблаговоспитанна. Мы друг другу не пара.

– И впрямь. Придется вам подыскать кавалера помоложе.

Вместо ответа она просунула ему руку под локоть.

– Знаем мы этих молодых старичков. Этакое кокетничание своими годами. Но не скажешь, что это неприятнее обычного кокетства.

Все скамейки на поляне на самой вершине холма были заняты. Остальные стояли вокруг, беззаботно болтая и смеясь. Можно было уловить и кой-какие замечания по их адресу.

– Сила и красота! Идея и образ! Мысль и воображение! Да здравствует святое двуединство!

– Да здравствуют чернила и пудра!

– Так и стойте посредине – как статуи на классическом пиршестве…

Но даже явная насмешка сегодня не задевала и не обижала. Никто сегодня не думал плохого. Без насмешки и взаимного подтрунивания это общество не могло обойтись. В глубине души все они были хорошие люди, хотя и с издерганными сценой нервами и неуравновешенным характером.

Они отошли к сторонке, где поэт Апсэспетер, в панаме, с висящей на локте никелированной тростью, с веточкой рябины в петлице, старался объяснить пяти хористкам, суфлерше и помощнику режиссера красоту природы.

– Взгляните, как спокойно зеркало озера. Как застывшее серебро…

Зийна, сдерживая смех, подергала Зиле за руку.

– Вы послушайте: как застывшее серебро…

Зиле потряс ее за плечи.

– А ну-ка, уважайте поэтов! Невоспитанная девчонка!

– Окрест зеленые кусты – точно вал, точно сама тайна. И красная труба ленточной фабрики бросает на него тень. Словно легкие мостки, по которым следуют наши мечты.

Молоденькая девчушка с синими глазами и светлыми косами не отрывала глаз от поэта. И губы ее восхищенно повторяли все движения его губ.

Зийна не смогла удержаться. На лбу ее снова выступила вертикальная морщинка.

– Я возражаю. Эта труба совсем не красная.

– Виноват… – Поэт уязвленно обернулся. – Как это так – не…?

– А вот так – не красная. Закопченная, серая. Вверху даже совсем черная.

– Когда смотришь поверхностно. Когда нет эстетического зрения. Фабричная труба из кирпича, а кирпич должен быть красным. Я думаю, против этого вы не станете возражать.

– Ну, это совсем другое дело. Если «должен быть», тогда и возражать нельзя. Но этот вал… эта тайна. Чего там таинственного! Вы только поглядите: бабы в ивняке белье полощут. А вверху мальчишки лазают!..

Точно две стрелы, вонзились голубые глаза в Зиле. Он испуганно потащил свою подругу дальше.

Тучный комик Адлер, крепко подвыпив, водрузился на скамью. Держа на отлете свой котелок, он колотил в него кулаком, точно звоня в колокол.

– Дети мои… Детки! Минуточку внимания! Я хочу сказать слово. Серьезно…

– Ну, разве не гениальный комик! Весь сезон шутки шутил, а сегодня серьезно…

– Одну минутку, дети мои! Весь сезон вы были рабами публики. А этот день принадлежит вам. Плюйте на все. Не думайте об осени. Только раз в году расцветает весна. Только раз в жизни мы бываем молодыми…

– Без сантиментов, Адлер, без сантиментов!

– Минуточку!.. Дышите полной грудью, дети! Полными пригоршнями берите от жизни. Она проходит мимо, как пролетает пух, как облако, как… Завтра, может быть, уже будет поздно…

– Что можно выпить сегодня, не оставляй на завтра!

Оратору сунули в руку недопитую бутылку. Девушка, светлое платье которой он, топчась на скамье, придавил пыльным сапогом, дергала его за штанину.

– Хватит глупить, слезай.

– Минуточку…

Но его уже не слушали. Адлер расплакался и, заслонив лицо шляпой, сполз на землю.

Зиле с Зийной направились по дорожке, огибающей склон. Позади осталась толпа с ее хохотом и говором. Внизу возвышались зеленые сугробы кустарников. За ними изгиб парка, дальше луг, плотины, станция, красные и зеленые вагоны – и хаос города с крышами и церковными башнями.

– Поглядите, – указал Зиле.

Она кивнула. Им показалось, что они понимают друг друга.

С сумерками толпа разделилась и разбрелась. Сидели вдвоем, вчетвером на скамейках под нависшими ветвями. В отдаленных углах сада и в изгибах тихих дорожек. Редко где уже слышался громкий говор и смех. Тихая, интимная беседа, отдельные возгласы, иногда даже вздох или приглушенная скорбь. Эти люди чувства и темперамента не могли долго находиться в одном состоянии. И без того все время в одной компании. А этот свободный сумеречный вечер лучше проводить вдвоем или втроем.

Таинственное перешептывание доносилось из кустистых укрытий и с покрытых тенью скамей. Парк был полон необычной истомы и аромата листвы. Вдалеке грохотал город и вспыхивали редкие красные огни.

Зиле с Зийной Квелде бесцельно бродили по извилистым дорожкам и почти не разговаривали.

Было хорошо и без этого.

Они старались не тревожить сидящих и потому шли по открытым местам. Обошли весь парк кругом и наконец присели на вершине холма.

Здесь уже никого не было. Большие деревья тихо шелестели от вечернего ветерка. Луна еще не взошла. Мельничный пруд отливал потухающим багрянцем заката.

– Вам не скучно? – промолвила она, слегка прижавшись к нему плечом.

Он тихо и от всего сердца рассмеялся.

– Придет же такое в голову… Целую вечность бы так сидел.

– А вы без гипербол. Оставим их лирическим поэтам. Ни в какие вечности я не верю. Но эта минута чудесна.

Он взял и пожал ее руку – словно тут была какая-то его заслуга.

– Вся жизнь была бы такой, если бы люди умели ею пользоваться. Если бы у них было больше отваги черпать полной чашей и не думать о завтрашнем дне. Не смотрите часто назад и не прорицайте будущее. Иначе самое лучшее и ценное в жизни пройдет незамеченным и неизведанным. Непережитым и непрожитым.

– Ради бога, не философствуйте. Не сегодня. Не будем портить этот вечер умными разговорами… Мне кажется, что и рассуждая о жизни, мы только мешаем себе жить полнее.

Снова помолчали.

– Мне что-то прохладно. Не пора ли домой?

Об этом же подумал и Зиле. Они поднялись и вышли из парка.

И вот они уже сидели на извозчике и медленно ехали по неровным, пустым и темным уличкам. Так приятно было чувствовать друг друга рядом, быть вдвоем, сознавая, что никто их не видит и не разглядывает с любопытством. Точно в каком-то укрытии.

Зиле спрыгнул первым – как молодой, услужливый кавалер. Помог ей слезть. Растерянно остановился. Она не произнесла ни слова, не протянула на прощание руку. Вошла в подъезд и оставила дверь неприкрытой.

С минуту он колебался. Так, колеблясь, и последовал за нею. Закрыв дверь, остался стоять подле нее.

– На лестнице темно… – услышал он где-то в отдалении голос Зийны. – Идите осторожно. И здесь, внизу, приступок.

Послышались ее шаркающие, удаляющиеся шаги.

Сердце его бешено колотилось. Это было приглашение. Она позвала его.

Нащупывая ногой ступени, скользя рукой по гладкому поручню перил, он последовал за нею. Особенный страх он почувствовал в той темноте, где недалеко шаркали ее шаги. Но он не остановился бы, даже если ступени проваливались под ногами. Пробиваясь сквозь темноту, он следовал за нею.

Шагов впереди он уже не слышал. Очевидно, остановилась у своей двери. Где-то совсем близко он уловил ее дыхание, а может быть, шорох ее одежды. Или только в воображении. Он подался вперед, стараясь проникнуть взглядом сквозь тьму. И тут ему показалось, будто теплое дыхание коснулось его лица.

Решив убедиться, он протянул руку и коснулся ее волос. И тут же отдернул ее, словно обжег пальцы.

– Простите. Я не хотел…

Она тихо засмеялась.

– Какой вы пугливый.

Ключ как-то неприятно скрежетнул в двери. Сразу же за нею, в передней, вспыхнувший свет ослепил глаза.

В каком-то изнеможении, словно погрузившись в раздумья, Зийна положила шляпу на зеркало и медленно принялась расстегивать жакет. Что-то зацепилось сзади за кружева, и она не могла их отцепить.

Повернув голову и глядя на него через плечо, она чуть ли не зло сказала:

– Да помогите же!

Его нервные, неловкие руки скользнули по ее пленам. Он легко снял ее теплый, полный ароматов жакет и в каком-то опьянении так и держал его. Не сообразил пойти и повесить.

Зийна, поправляя волосы, видела в зеркале его лицо. Взгляды их встретились. Ему показалось, что она кивнула и улыбнулась своей милой улыбкой. Черты ее лица не дрогнули. Но в глазах проступил обжигающий нежностью внутренний жар…

Когда Зиле вошел в комнату, она глубоко сидела в кресле. Руки безвольно сложены на коленях, голова откинута. На груди еще в парке сорванный увядший вязовый цвет.

Он сел на низенькую скамеечку к ее ногам.

Обеими руками крепко стиснул поручень кресла. Потом наклонился и поцеловал ее руки. Одну, потом другую…

Но вот его губы коснулись только ее одежды. Он почувствовал, как две руки гладят его голову, как пальцы перебирают его волосы и ладони закрывают его уши.

Она подняла его голову. Сама нагнулась близко-близко и заглянула ему в глаза.

Глубоким, бесконечно долгим взглядом.

Он видел только эти глаза. Все вокруг – весь мир – взвилось, словно ветром подхваченный полог, и утонуло где-то по-за ними. Словно в сладком бреду, он погрузился в эти глаза. В ушах его свистели ветры десятков самых разных чувств. Вот он и незабываемый сон наяву, который уже никогда нельзя будет вспомнить…

5

Три дня длился этот сон. Зиле приходил после обеда и оставался до поздней ночи. Они никуда не ходили. Ничто не тянуло их из комнаты. Кроме них двоих, не было ни мира, ни жизни.

На четвертый день Зиле застал гостя. Пожилой мужчина, корпулентный, великолепно одетый, благоухающий и в высшей степени галантный. Он поднялся при виде его и с величайшим почтением поклонился Зиле.

Зийна Квелде представила их друг другу. Это был тот субъект, что звал ее в петербургскую оперу.

Зиле и не пытался скрыть свое нерасположение. Пусть тот поймет, что явился напрасно и, главное, не вовремя. И что он, Зиле, здесь тоже имеет слово.

Но тот, кажется, и сам все понял. С Зийной он уже поговорил. А теперь больше беседовал с ним.

– Я все же не оставил надежды. Мадемуазель Квелде не может ничего выставить против моих аргументов. Теперешнее ее материальное положение не идет ни в какое сравнение с тем, что я могу ей гарантировать.

– Материальное положение дело важное. Но для артиста не самое решающее.

– А кто это утверждает! Но я обещаю и большие виды для ее артистической карьеры! Это я ей твердо гарантирую.

– Если вы подходите к ней, как к карьеристке, то вы слишком низко ее оцениваете.

– Нет! Я не карьеристка.

– Пардон, мадемуазель. Каждый артист – карьерист, если уж пользоваться этим устарелым словом. И карьерист ровно настолько, насколько он настоящий артист. Что такое карьера? По моему разумению – непрестанное возвышение по ступеням развития и популярности. То, что мы по внешности называем карьерой, то, по сути дела, только путь внутреннего развития. Путь к совершенству. Кто от него отрекается, тот отрекается от себя и своего искусства. Но сколько может артист находиться на латышской драматической сцене? Отнюдь не принижая латышское искусство, мы же знаем: здесь Зийна Квелде уже на высшей ступени. И удержаться на ней ей легко. А что дальше? Рутина, благодушное прозябание, как прозябают десятки других.

– К сожалению, тут вы отчасти правы, – задумчиво сказала Зийна.

– Не давайте обольщать себя сладкими словами, – взволнованно перебил их Зиле. – Латышское драматическое искусство поднимется выше, чем вы представляете. И именно Зийна Квелде одна из тех, кто будет содействовать этому, перед кем стоят большие задачи. Она первая драматическая актриса. А что она может как певица, этого мы еще не знаем.

– Пардон! Немного и это знаем. Я ее слышал, а в певцах я разбираюсь, этого вы не можете оспаривать. Я говорил с ее учителем. Я вполне убежден, что ее как певицу ожидает блестящее будущее. Опера включает в себя и драматическое искусство. И вообще это синтетический, а следовательно, наивысший вид сценического искусства.

– Избитая фраза, в которую никто больше не верит… Но оставим этот искусствоведческий диспут. Скажите лучше, почему это вы так заинтересованы в художественной карьере Зийны Квелде? Вроде бы пора меценатов уже миновала.

Джентльмен, галантно улыбаясь, покивал головой:

– Разумеется. Я в такой же мере ценитель искусства и артистов, как и коммерсант. В этом я открыто признаюсь. Если я говорю о карьере Зийны Квелде как певицы, в чем я глубоко уверен, то все время имею в виду и свою роль с ее чисто коммерческими интересами. Мы оба от этого можем только выиграть. Только выиграть.

И он так равнодушно повернулся к Зиле спиной, словно все это время и не разговаривал с ним. Словно для него он посторонний и в высшей мере безразличный человек. А с Зийной Квелде галантно раскланялся.

– Итак, вы все обдумаете. До следующей субботы я буду здесь. Если согласны, только дайте знать. Дорога за мой счет. Аванс – и все, как договаривались.

Зийна вышла его проводить. Зиле нервно расхаживал по комнате.

– Наглый субъект!

Зийна задумчиво присела к столу.

– Немного есть. Но торгаши все такие. Коммерсанты от искусства не лучше прочих. Этот, по крайней мере, откровенен.

– Не понимаю, почему вы вообще пускаетесь с ним в какие-то разговоры.

– А что тут такого? Пусть выговорится.

– Это не ответ. Может быть, что-то и запало в голову из его посулов?

Она покачала головой.

– Я его посулы серьезно и не слушала.

– И не надо! – с жаром воскликнул он. – Я вам твердо говорю, вы драматическая актриса – одна из первых, может быть, даже первая. А как певица вы будете одна среди сотен.

Зийна слушала его с улыбкой.

– Не припоминаю, чтобы вы что-нибудь подобное говорили раньше.

– Потому что мы всегда говорили только о театре. До оперы нам не было дела. Будущее сценического искусства идет от театра. Для объединения будущего искусства нужно нечто совсем иное, чем теперешняя опера. Скорее уж какие-то образцы можно найти в старой классической драме. Драме там будет принадлежать решающая роль. Все, в ком есть хоть сколько-нибудь таланта, должны оставаться в драме. Вы – в первую очередь.