Текст книги "1814 год: «Варвары Севера» имеют честь приветствовать французов"
Автор книги: Андрей Гладышев
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)
первая встреча с оккупантами в 1814 году
Еще до включения мышления в процесс формирования образа «Другого», до всякого обобщения явлений реальности путем умозаключений, работа по формированию этого образа уже идет. Начальным и основным источником наших знаний о внешнем мире являются ощущения. Процесс формирования образа «Другого» начинается всегда с чего-то самого простого, с чувственного отображения реальности, которое происходит при непосредственном воздействии реальности на наши органы чувств. Такой уровень восприятия окружающей действительности называют сенсорно-перцептивным и отличают две формы отношения сознания к действительности: ощущения (дистантные – зрение, слух, обоняние; контактные – вкус, осязание) и восприятия (перцепции). Ощущения отвечают за первичную обработку информации, впечатления: объединяют изолированные ощущения, и вместо изолированных признаков у нас возникает целостный образ предмета (человека). Существуют различные теории, пытающиеся объяснить, как внешние сигналы, воздействующие на органы чувств, преобразуются в осмысленные перцептивные впечатления. И все подобные теории подчеркивают важность этого уровня для понимания процессов формирования образа «Другого».
Особую роль при этом, как считают психологи, играет первый контакт, первая встреча с «Другим». Рецептивное доверие или недоверие возникает быстрее, чем человек моргает. Кто-то внешне не понравился – отсюда уже и общее недоверие. Зрительная система за доли секунды записывает визуальный образ в память, и мозг выносит решение, которое трудно изменить даже за довольно длительный период более тщательного наблюдения. Психологи подсчитали, что при общении с новым человеком в течение первых 30 секунд запоминается 55 % впечатлений, производимых внешностью, и 38 % впечатлений, производимых голосом, и при этом не так уж важно, что именно говорится...
Попробуем проследить, на что обращало внимание гражданское население Франции при первом контакте с интервентами, каковы здесь были пути формирования образа «Другого». Конечно, историк при этом не может применить в «чистом виде» те методики, которые доступны этнологам или психологам при выявлении роли первичных визуальных и звуковых ощущений: историк не может использовать метод включенного наблюдения, вместо полевых исследований он проводит анализ уже зафиксированных свидетельств о первой встрече с «Другим»[282]282
Разделим озабоченность Яна Плампера, стремящегося «предостеречь Клио от беззаботных заходов на территории других гуманитарных наук и от легкомысленных заимствований из области экспериментальной психологии». См.: Плампер Я. История эмоций. М., 2018. С. 265.
[Закрыть]. Но при этом историк вполне в состоянии выявить «реперные точки», сохранившиеся от первой встречи с «Другим» в коммуникативной памяти и приобретшие со временем символическое значение[283]283
При этом будем учитывать, что память хрупка и непостоянна, она не является хранилищем информации, как библиотека. Каждый раз, когда мы вспоминаем о пережитом, какие-то детали в нашем воспоминании меняются. Это касается и травмирующих воспоминаний или, как их называют иногда психологи, «воспоминаний-вспышек». Люди уверены, что их воспоминания о пережитом стрессе правдивы, но это относится, как правило, к воспоминаниям-фактам (например, встреча с казаками), воспоминания о пережитых личных эмоциях примерно на 50 % ошибочны.
[Закрыть].
Какие эмоции (чувства, страсти) вызывали казаки у местного населения при первой встрече? Страх, гнев, сострадание, печаль, радость?[284]284
С методологической точки зрения к истории эмоций чаще всего применяются два полярных подхода: универсалистский (экзистенциальный) и социально-конструктивистский. Универсалисты из когнитивной психологии или сторонники концепции «психического единства человечества» Ф. Боаса будут утверждать, что это «обычные» эмоции, врожденные, автоматические, т. е. те, которые всегда и везде испытывали люди при виде врага. Конструктивисты из антропологии и этнологии заговорили бы о специфике эмоций, обусловленной обстоятельствами места и времени, что в эмоциях есть место воображению, что у разных культур есть много общего в представлении о чувствах, но есть и специфика, что есть еще и эмоциональная оценка «Другого», которая будет зависеть от культуры, групповой принадлежности, личных особенностей: формы эмоций несут на себе следы разных культур. Как писал Л. Февр, нам еще предстоит выяснить, что означало слово «ярость» в эпоху Наполеона и как выглядел прилюдный приступ ярости. См.: Февр Л. Чувствительность и история // Он же. Бои за историю. М., 1991. С. 111. Перспективным в этой связи представляется подход Уильяма М. Реди, занимающегося изучением представлений о «чести» во Франции начала XIX в. и пытающегося примирить универсалистский и конструктивистский подходы. См.: Reddy W.M. The Invisible Code Honor and Sentiment in Postrevolutionary France, 1814-1848. Berkeley; Los Angeles, 1997.
[Закрыть] Иногда в историографии можно встретить утверждение о безразличии местного населения к появлению в их городах и деревнях войск противника... Трудно себе представить, что было именно так[285]285
Драматичности моменту первой встречи придавало и отсутствие на ней представителей наполеоновских властей, с захватчиками приходилось вступать в переговоры мэру и членам муниципалитета. Прибытие иностранных войск в ту или иную коммуну было, как подметил Ж. Антрэ, критическим моментом: правительственная администрация в этот момент часто отсутствовала, порядок поддерживать было некому, а контакт с неприятелем и реквизиции были неизбежны. См.: Hantraye J. Ор. cit. Р. 31, 223-224.
[Закрыть]. Но, тем не менее, на основании донесений префекта от 5 января 1814 г. А. Шюке так описывает реакцию населения Верхней Соны на появление врага: «...жители продолжали заниматься своими обычными делами, как будто ничего не случилось. <...> Префект сообщал, что население поразил ступор»[286]286
Chuquet A. L’Alsace en 1814... P. 78.
[Закрыть]. Ф. Стинакер писал: «Как наступила оккупация, храбрость как будто была скована и сокращена до бессилия»[287]287
Steenackers F.-F. L’invasion de 1814 dans la Haute-Marne. Р., 1868. Р. 155 – 156.
[Закрыть]. Схожие наблюдения мы обнаружим и у Вейля, который, характеризуя первую реакцию на появление русских улан в Аньо (или Агено), ссылается на рапорты Витгенштейна и Барклая де Толли русскому императору от 5 января. Из этих рапортов следует, что вхождение не вызвало, кажется, никаких эмоций, никакого беспокойства со стороны населения, которое продолжало заниматься своими обычными делами, как будто ничего не произошло[288]288
Weil M.-H. Op. cit. T. 1. P. 39.
[Закрыть]. Историки почти единодушны в оценке реакции французов: начавшееся вторжение если и ужаснуло население, то оставило его безучастным. А. Уссэ писал, что на первых порах союзникам удавалось поддерживать дисциплину, но, как с сарказмом отмечал этот автор, казаки, башкиры, калмыки не были членами Тугендбунда и прекрасные прокламации и суровые приказы командования союзников или вообще не дошли до сознания этих неграмотных дикарей, или были очень скоро забыты[289]289
Houssaye Н. Op. cit. Р. 47.
[Закрыть].
Кто-то пишет о «ступоре», «оцепенении», «равнодушии»; кто-то, как Ж. Тюлар, об «апатии»; кто-то, как А. Собуль, об «усталости от патриотизма»... Но во всех случаях речь идет не столько собственно об эмоциях французов, сколько об их нежелании в массовом порядке оказывать сопротивление интервентам. На это обращали внимание и русские военные. «Французы со времени революции испытали столько несчастий, что при нашем нашествии они не знали, радоваться ли им или печалиться, несем ли мы с собою окончание их бедствиям или продолжим еще на долгое время злополучия их»[290]290
Михайловский-Данилевский А.И. Мемуары... С. 28.
[Закрыть], – свидетельствует А.И. Михайловский-Данилевский. В другом месте он же писал: «Французы равнодушно внимали голосу правительства, и при нашем вступлении говорили только о мире. Они ходили с мрачным, потупленным взором, с холодною вежливостью принимали постояльцев, и слышны были только их общие желания, чтобы скорее кончилась война»[291]291
Он же. Описание похода во Францию... Ч. 1. С. 60-61. «Народ здесь весьма равнодушен и убог. Если его не мучить, он оставит нас в покое», – писал Нессельроде из Лангра 14 января. Цит. по: Рей М.-П. 1814. Царь в Париже... С. 58.
[Закрыть].
Французские авторы довольно часто акцентируют внимание на страхе перед «варварами», который заставлял крестьян оставлять свои дома и прятаться в пещерах и лесах. Но в действительности единой модели поведения не было: покинуть жилище означало обречь его на полное разграбление и даже разорение... Еще А. Уссэ признавал, что в одних деревнях при крике «Казаки!» население предпочитало убегать в лес, унося с собой пожитки и угоняя скотину. Другие же, доверяя прокламациям союзников, обещавшим неприкосновенность собственности и поддержание строгой дисциплины, оставались в своих жилищах[292]292
Houssaye Н. Ор. cit. Р. 15-16.
[Закрыть].
Более того, есть свидетельства и о том, что где-то казаков население встречало с надеждой. Теодор Жюст писал, что бельгийцы с большим энтузиазмом приветствовали казаков как освободителей. Например, в Антверпене толпа восторженно рукоплескала и кидала вверх шляпы при въезде в город казачьего авангарда. Фламандские крестьяне, ненавидевшие французских агентов и инспекторов, приходили к русским или пруссакам и просили у них оружие, чтобы сражаться на их стороне[293]293
Juste Th. Le soulèvement de la Hollande en 1813 et la fondation du royame des Pays-Bas. Bruxelle, 1870.
[Закрыть]. Левенштерн приводит в своих мемуарах анекдотичный рассказ о том, как один казак занял Монс, вынудив небольшой отряд французских жандармов и взвод пехоты оставить город, после чего устроился в ратуше бриться и принимать угощенья от благодарных за «освобождение» бельгийцев[294]294
Записки генерала В.Н. Левенштерна // Русская старина. 1902. Т. 111. №7. С. 191.
[Закрыть].
Не только в Голландии или Бельгии, но и в самой Франции прибытие частей союзников, в том числе казаков, вызывало у местного населения самый живой интерес. Многие мемуаристы, как французские, так и русские, описывая события января 1814 г., обращают внимание на то любопытство, с которым французы на первых порах встречали диковинных воинов. Нужно сказать, французы дивились на иноземцев не только при их первом вступлении в город: городские стены и валы бывали усыпаны любопытными и тогда, когда войска союзников город оставляли. Иногда с риском для собственной жизни местное население собиралось посмотреть откуда-нибудь с холма или опушки леса над разворачивающейся в долине баталией[295]295
Так, жители Лиона развлекались, глядя на битву 20 марта 1814 г. при Лимоне. См.: Croyet J. 1814: L’armée de Lyon. URL: // http://sehri.over-blog.fr/article-1814-dans-l-ain-121006621.html (дата обращения: 14 января 2018 г.).
[Закрыть].
Генерал-лейтенант князь Д.В. Голицин так описывал появление своего отряда перед французами: «...едва лишь крестьяне и крестьянки узнавали, какой он национальности, как тут же все они выбегали поглазеть на русского и казаков его сопровождающих. По очереди поселяне высказывали похвалу в наш адрес, но особенно восхищались казаками и немало дивились той манере, с которой наши люди с ними обращались. Все жители остаются в своих городах и деревнях, и только супрефекты и префекты сбежали»[296]296
Петерс Т. С полей сражений. 1812-1815 гг. М., 2012. С. 275.
[Закрыть].
Справедливости ради замечу, что интересовали французов не только русские с их пугающей экзотикой – «казаками», но и вообще всякие новости о происходившем, да и появление любых новых лиц. Так, в небольшой коммуне Фошкур, куда 24 января прибыли три баварца с приказом о реквизициях, во дворе у мэра собрались почти все жители деревни, а через минуту любопытные заполнили и сам дом: это ведь был их первый контакт с иностранными военными[297]297
Guyot Ch. Souvenirs de la première invasion d’après le journal de Charles d’Éspinal, maire de Fouchécourt, 25 décembre 1813-1er mai 1814 // Mémoires de l’Académie de Stanislas (Nancy). 1912. T. 10. Р. 128-146. Это не публикация источника как таковая, а пересказ воспоминаний Шарля д’Эспиналя.
[Закрыть].
В опубликованных в 1856 г. А. Лебером «отрывках из одного дневника» есть свидетельство, что, когда казаки вступили в Кольмар, горожане, затаив дыхание, сначала издали следили за их прибытием на центральную площадь. Но затем кольмарцы понемногу осмелели и постарались удовлетворить выказанное военными желание утолить жажду. «Вскоре площадь была заполнена любопытными, пожимавшими руки вражеским солдатам»[298]298
Lebert Н. Souvenirs de 1813 et de 1814. Extraits d’un journal // Revue d’Alsace. 1856. T. 7. См. переиздание с небольшим вступительным комментарием в сб. П. Робена: Lebert H. Souvenirs de 1813 et de 1814. Extraits d’un journal // 1814: la guerre racontée par les témoins / Textes présentés par Pierre Robin. Р., 2004. Р. 13-27.
[Закрыть]. Аналогичное любопытство проявили и компьенцы: «24 февраля весь город пришел в движение, чтобы пойти посмотреть на нескольких пленных казаков»[299]299
Escuyer. Op. cit. Р. 59.
[Закрыть]. Конечно, обыватели в массе своей едва ли при этом планировали «наблюдать» за казаками, они хотели на них «поглазеть».
А вот как описывает вступление казаков в Шомон профессор местного колледжа пылкий республиканец Пьер Дарден: «К полудню город охватил большой страх. Отряд казаков, направляясь в Лангр, зашел и в наш город. С их приближением толпа выстроилась вдоль дороги, чтобы наблюдать их проход: в толпе было много детей в военных костюмах, в касках, с патронными сумками из бумаги и деревянными саблями. Некоторые из этих грабителей, без сомнения, думая, что это была пародия на русские или австрийские войска, направили на них опущенные пики, пугая. Толпа детей бросилась через поля врассыпную. Вслед за детьми испугались и взрослые, бросившись с криками, кто куда. Поспешил ретироваться и я. Один казак пустился по моим следам, потрясая пикой, в которой было 6 футов длины. Я остановился, как бы позволяя ему проехать. Он был уродлив, как дьявол, и в лохмотьях, как нищий. Он меня спросил на плохом жаргоне, который я больше уловил, чем понял, остались ли французские солдаты в Шомоне. После моего отрицательного ответа он пронесся галопом по улице, подражая примерно двадцати своим товарищам, которые также пустились вскачь с большой скоростью»[300]300
Цит. по: Steenackers F.F. Op. cit. P. 233, note.
[Закрыть].
Как мы видим, профессор – не высокого мнения о казаках, которых он готов рассматривать не более как «скотину» (animal), обитающую «по праву завоевания» «в районе Азовского моря, на берегах античного Танаиса». Дарден обращается в письме к своему другу: «Вообразите себе людей достаточно посредственной внешности, среднего роста, с бородой, как у козла, и некрасивых, как обезьяны»[301]301
Dardenne Р. Le récit d’un civil dans la campagne de France de 1814. Les «Lettres historiques» de Pierre Dardenne (1768-1857) / éd. J. Hantraye. Р., 2008. Р. 15.
[Закрыть]. «Они совершенно не имеют униформы, одежда их различных цветов, часто рваная или латаная. Казаки – настоящие канальи России. И это завоеватели Франции! До какой степени деградации мы докатились!»[302]302
Ibid. Р. 15-16.
[Закрыть]
Эти письма Дардена обильно цитировал в своем исследовании Стинакер, внимание которого также привлекло описание внешнего вида казаков. Одежда казаков – свободное платье, напоминающее сутану священника. Некоторые из них носят высокие цилиндрические шапки, некоторые круглые и плоские, «наподобие наших овернцев»; «некоторые одеты в овчинные полушубки, предохраняющие их от холода, некоторые же <...> носят на своих плечах широкий плащ из шкуры медведя. <...> в целом все они были весьма оборваны»[303]303
Steenackers F.-F. Op. cit. P. 203.
[Закрыть].
Дарден отличал регулярных казаков от нерегулярных, но принципиальной разницы между ними не видел: «Есть казаки, которые называются регулярными, они сведены в полки и менее гнусны, чем те, о которых я вам говорил, хотя принадлежат одной нации: они хоть немного соблюдают воинскую дисциплину, в то время как первые к ней совершенно неспособны и большие воры по своему призванию». Склонность к грабежу, полагал Дарден, в самой «природе» казаков: когда они не могут больше грабить врага, они грабят своих офицеров и друг друга, они подошли бы, скорее, шайке разбойников Картуша, чем армии одного из главных суверенов Европы[304]304
Цит. пo: Steenackers F.-F. Op. cit. Р. 204. Это же сравнение с Картушем использовал, без всякого указания на источник, А. Дюран. См.: Durand А. Napoléon à Fontainebleau: choix d’épisodes. Fontainebleau, 1850. Р. 134.
[Закрыть].
Письма Дардена, популяризированные благодаря книге Стинакера, станут источником вдохновения и для других мемуаристов и краеведов. Так, воспоминания о казаках мэра коммуны Море-сюр-Луан, изложенные Г. Лиоре, весьма похожи (вплоть до описания головных уборов казаков) на текст Дардена: «Родом с берегов Азовского моря и берегов Дона казаки были мужчинами татарского типа, среднего роста, бородатыми и некрасивыми. Их одежда состояла из длинного левита, застегивающегося спереди и подпоясанного вокруг поясницы кушаком. Те, кто побогаче, носили разновидность халата из синего сукна с красным поясом. Поверх накидывали еще баранью или медвежью шкуру. Некоторые водружали себе на голову высокую цилиндрическую шапку, другие – круглую широкополую шляпу, похожую на ту, что носят наши овернцы. Об униформе как таковой говорить не приходится, они, казалось, были удовлетворены своей грязной и жирной одеждой <...>. Почти все были верхом, но некоторые ехали в повозках. Слывшие отличными всадниками, они восседали в высоких седлах на длинногривых лошадях, плохо сложенных, но сильных и быстрых. Эти седла, известные как казачьи седла, освобождали на крупе лошади место, которое использовалось для перевозки добычи. Не используя шпоры, они обычно заменяли их кнутом; их пики, с которыми они очень ловко управлялись, достигали от восьми до десяти футов в длину»[305]305
Lioret G. 1814-1815 à Moret et dans les environs. Fontainebleau, 1904. Р. 32-33.
[Закрыть].
Пьер Дарден, бежавший с места своей первой встречи с казаками, видимо, был серьезно тогда напуган. Профессору доведется в дальнейшем познакомиться с казаками (а также представителями других государств) гораздо ближе: они будут квартировать у него, обедать с ним за одним столом, вести беседы... Но следы первого впечатления от контакта с казаками останутся во всей его последующей переписке. Оборванные больше, чем одетые, в шкурах из овчины или из медведя, которые еще больше усиливали их варварский облик, казаки выглядят у П. Дардена больше зверьми, чем людьми или, в лучшем случае, «полулюдьми-полуживотными», «канальями», склонными от природы к воровству[306]306
Письмо Дардена от 30 января обильно цитируется у Ф.Ф. Стинакера и у М.-П. Рей.
[Закрыть]. Показательно, что с этой первой встречи в его память врезались внешность, одежда, вооружение казака[307]307
О вооружении казаков подробно описано у А.В. Венкова. См. Венков А.В. Казаки против Наполеона. От Дона до Парижа. М., 2013.
[Закрыть] и исковерканный язык[308]308
Командование следило за тем, чтобы в каждом казачьем отряде имелись люди, способные изъясняться на иностранных языках. Ф.К. Теттенборн пишет из Бремена 2 февраля 1814 г. Винценгероде, чтобы ему прислали вместе с подкреплением майора Dedeneff, так как его дежурный офицер Шульц заболел, а «других офицеров, говорящих на двух языках», у него нет. См.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 1. Д. 4124. Л. 32.
[Закрыть].
Несомненно, внешний вид содержит невербальные сигналы и влияет на подсознание людей. При первой встрече с «Другим» именно его внешний облик настраивает на определенный лад. «Оформление внешности» оказывает большое влияние на формирование стереотипного восприятия человека: складывающийся при первом знакомстве образ регулирует на подсознательном уровне последующее поведение. Разрозненные визуальные ощущения обобщаются в целостное впечатление, а оно уже влияет на последующую рефлексию. Французские мемуаристы, рассказывая о вступлении войск союзников в их города и коммуны, как правило, начинают именно с описания, хотя бы краткого, внешнего облика противника.
Первое, что бросалось в глаза французам – изношенность одежды казаков[309]309
Еще в декабре 1813 г. Ф.К. Теттенборн жаловался на крайне неудовлетворительное состояние обмундирования подчиненных ему казаков, в частности острую нехватку одежды, подходящей для этого времени года. См.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 1. Д. 4124. Л. 31 об. Жаловались на плохое снабжение русских войск и другие командиры. Например, командир Черниговского пехотного полка П.С. Протопопов, воевавший в кампанию 1814 г. в составе корпуса В. Вюртембергского, писал о плачевном состоянии обмундирования русских солдат: «...несмотря на зимнее время в летних еще панталонах: шинели и сапоги оборваны, <...> тогда как австрийские войска берут обувь и сукно во всех местах, где проходят». Цит. по: Смирнова Л.И. Дневник П.С. Протопопова, командира Черниговского пехотного полка (декабрь 1813 – апрель 1814) // Освободительные походы русской армии 1813– 1814 гг. в истории России и Европы. М., 2014. С. 266.
[Закрыть]. Графиня де Буань, наблюдавшая в Париже донских казаков, занятых починкой своей одежды, оговаривается, что это были регулярные гвардейские казаки, которые редко использовались в качестве разведчиков и потому «им меньше везло в мародерстве, чем их собратьям, казакам нерегулярным»[310]310
Boigne. Récit d’une tente. Mémoires de la comtesse de Boigne. Paris, 1921– 1923. T. 1. Р. 301. Цит. по: Рей М.П. Царь в Париже... С. 177.
[Закрыть]. Нерегулярные казаки имели «дикий вид» и не имели униформы: анонимный автор «l’Annuaire de Neufchâteau», бывший свидетелем вступления в город казачьих частей из отряда М.И. Платова, отметил: в этом кортеже «не найдешь и двух людей, одетых одинаково»[311]311
Duval R. Chroniques villageoises. L’occupation de Neufchâteau par les armées coalisées en 1814. URL: http://www.histoire-empire.org/chroniques/neuchateau/neuchateau_1814.htm (дата обращения: 23 февраля 2013 г.).
[Закрыть].
Мадам де Мариньи в своем парижском журнале также обратила внимание на внешний вид казаков: у большинства из них «нечто вроде редингота, цветом и формой напоминающего сутану капуцина; одни подвязаны веревкой, другие – платком, некоторые – кожаными поясами; они плохо обуты, на головах у них грязные плоские шапки, они воняют; они пожираемы паразитами. Впрочем, они большие и крепкие. Моя горничная видела, как один из них воровал яйца – он взял в одну руку сразу пять яиц»[312]312
Marigny. Paris en 1814: journal inédit de Mme de Marigny. Р., 1907. Р. 61– 62. Цит. по: Рей М.-П. Царь в Париже... С. 174.
[Закрыть].
Луи Рожерон пересказывает впечатления современника от занятия этого города 13 февраля 1814 г.: «Когда мы увидели, как по улицам скачут на своих маленьких нервных лошадках эти ужасные северные медведи, с козлиной бородой, в меховых жилетах мехом наружу, с пистолетами за поясом, с пиками, насаженными на жерди восьми футов, грязные, точно извалявшиеся в грязи свиньи, с вытаращенными глазами, в которых застыли жажда убийства и грабежа, мы сразу решили, что беженцы, рассказывавшие нам о них, были правы, когда обратились в бегство, и что они не обманули нас на их счет»[313]313
Rogeron L. Les Cosaques en Champagne et en Brie. Récits de l’invasion de 1814, racontés d’après les contemporains, les autres modernes, des documents originaux. Р., 1905. Р. 48. Л. Рожерон здесь пересказывает дневник аббата Паске без ссылки на оный.
[Закрыть]. Никаких разрушений в тот момент в городе не произошло. Первая ночь оккупации прошла в Провене совершенно спокойно, хотя никто и не спал[314]314
Эту фразу Рожерон, видимо, заимствовал из дневника аббата Паске. См.: Pasques. Journal de Provins... Р. 195-234.
[Закрыть]. Аббат Паске указывал в своем дневнике (Л. Рожерон это место пропустил), что после занятия союзниками города на улицах были выставлены пикеты, а в отдельных случаях за определенную плату были даже предоставлены караульные и охранники тем лицам, кто этого просил[315]315
Ibid. Р. 200.
[Закрыть].
Помимо одежды на стереотипы восприятия влияют физиогномические особенности и конституция человека: рост, телосложение, прическа, глаза, подбородок и т. п. Венский психолог Л. Сонди пришел к выводу, что образ друга и образ врага подсознательно формируется в своей основе уже при первой встрече, когда информация о незнакомце «считывается с лица»[316]316
Подробнее см.: Иванская Л.Н. Психологические закономерности идентификации лица. СПб., 2006.
[Закрыть].
Левенштерн, вспоминая свои встречи в Брюсселе в конце января 1814 г. с «выдающимися личностями бельгийской аристократии», в частности, отмечал, какое любопытство вызвал у местных дам его казацкий мундир, наградные кресты и нагайка, а также удивление его отвагой командовать казачьей «вольницей»: «Меня стеснялись спросить, каким образом я очутился во главе стольких бородатых и на вид диких людей»[317]317
Записки генерала В.И. Левенштерна... С. 191.
[Закрыть].
Упоминание бороды неслучайно. Как показывают исследования психологов, на подсознательном уровне опасным воспринимается человек, который имеет узкий подбородок, резкие скулы на впалых щеках, низко посаженные брови. Добрыми же кажутся люди полные, улыбчивые, с мягким плавным голосом, похожие на детей. Таким образом, бородатый и скуластый казак должен был вызывать интуитивное чувство опасности. Тем более это относилось к раскосым и смуглым калмыкам и башкирам. Если человек внешне привлекателен, то он кажется лучше и во всех других отношениях; если же он непривлекателен, то остальные его качества недооцениваются.
Фактор привлекательности сильно влияет на содержание формирующегося представления о человеке именно в момент образования первого впечатления. И дело здесь не в «красоте», а в социальном значении тех или иных отличительных черт человека: есть одобряемые и не одобряемые обществом или конкретной социальной группой типы внешности. Если представить, что при первом контакте некий относительно устоявшийся ментальный «трафарет», «стандарт» прикладывается, соотносится с новым объектом, то, видимо, надо будет признать, что казаки были обречены при первом контакте получить больше «минусов», чем «плюсов»...
Другой важный фактор, влияющий на формирование стереотипа «Другого» при первом с ним контакте, – манера говорить. Первое впечатление во многом зависит от привлекательности и непривлекательности голоса: по еле уловимым нюансам звуков речи мы судим о личности других. В звуках голоса непроизвольно отражаются личностные особенности человека, его достоинства и недостатки. Ученые обнаружили, что носители различных языков способны опознавать некоторые типы интонации (особенно эмоциональной) совершенно незнакомого языка.
Казачьи крики, говор, песни и прочие издаваемые ими звуки впечатляли французских обывателей не меньше, чем внешний вид пришельцев. Даже априорно можно предположить, что восприятие чужой речи французскими обывателями в момент первого контакта детерминировалось конкретной ситуацией. Что можно услышать от ворвавшихся первыми в город казачьих разведчиков? А повышенные тона, металлические нотки, императивные интонации, окрики (как и неконтролируемый громогласный голос) чаще всего расцениваются как проявление агрессии. Когда речь идет об иностранцах, то фокус внимания смещается сам собой: важно не столько что кричат (все равно непонятно), сколько как кричат. Тем более в ситуациях, когда что-то в происходящем для слушателя является невероятно значимым, крайне важным, может быть, даже жизненно важным.
Обращения или приказания вооруженных иноземцев воспринимались гражданским населением с особенным трепетом. Дарден пишет в начале февраля, что на улицах Шомона постоянно слышна иностранная речь. А поскольку ему еще и с постояльцами надо было как-то общаться, он даже выучил несколько немецких слов, в первую очередь – «Ничего нет!». Дарден уверяет, что видел на улицах плачущих французов, которые боялись вернуться к себе домой, опасаясь вызвать раздражение «этих варваров с Украины», требований которых они не могли никак понять[318]318
Цит. по: Steenackers F.F. Op. cit. Р. 226, 233, note.
[Закрыть].
Вообще союзники следили за тем, чтобы в летучих отрядах были офицеры, могущие объясниться по-французски, но к каждой квартире толмача не назначишь. Мемуаристы нередко специально оговариваются на тот счет, если русские офицеры знали французский: от них население узнавало последние новости. Впрочем, «плохой французский» рассматривался как один из признаков варварства, ибо в представлениях французов того времени «цивилизованный» человек означал одновременно человек «куртуазный», «учтивый», «милый и обходительный в обществе»[319]319
См.: Февр Л. Цивилизация: эволюция слова и группы идей // Февр. Л. Бои за историю. М., 1994. С. 249.
[Закрыть].
Стинакер пересказывает анекдотический случай, произошедший в марте 1814 г. в Шомоне. Пятнадцать венгерских гусар, ни один из которых не говорил по-французски, никак не могли добиться понимания от хозяев дома. Наконец, видя, что перед ними только две женщины и ребенок, они начали крушить мебель. Однако тринадцатилетний мальчишка сбегал в мэрию за родным дядей. Прибывшая муниципальная комиссия застала венгров в самый разгар буйства. И тогда кому-то в голову пришла идея заговорить с ними на латыни. Язык Цицерона и франкмасонов произвел на венгров желаемое впечатление: с этого момента они превратились в добропорядочных постояльцев и защитников того дома[320]320
Steenackers F.-F. Ор. cit. Р. 211.
[Закрыть].
Особенно французов пугала речь на восточных языках. К немецкому языку они еще как-то привыкли, но «сиплые выкрики татар», в 6 утра поднимающие с постели мирного горожанина, могли добавить трепета перед неведомым варваром. Некоторым мемуаристам, подмечает в своей диссертации Блондо, русский язык казался больше языком животных, чем людей[321]321
Blondeau В. Ор. cit. Заметим, что предметом научных изысканий Блондо была местность, оккупированная преимущественно австрийскими войсками. А местное население далеко не всегда было способно отличить речь хорватского ополченца от, например, башкира.
[Закрыть].
Отдельно мемуаристы отмечают специфические для их слуха песни и музыку казаков. Дардену понравились лишь церковные песнопения: «Слова, как мне сказали, были на славянском языке, который показался мне столь же гибким, податливым, как итальянский». «Голоса сладкие», «песня приятная» («своего рода гул») – слушал профессор с удовольствием[322]322
Dardenne Р. Ор. cit. Р. 63.
[Закрыть].
Что же касается народного творчества, то оно пришлось французам не по вкусу. Очевидец торжественного вступления в Нёфшато 5 января колонны казаков во главе с атаманом М.И. Платовым писал, что происходило это под звуки музыки, издаваемые дудкой и двумя маленькими барабанами, на которых играли ехавшие впереди три казака, «три наиболее отвратительных монстра Сибири». Следующие двенадцать казаков пели «варварскую песню, которая вселяла страх и ужас»[323]323
Duval R. Op. cit.
[Закрыть]. М. Мельвилль, описывая сдачу Лаона отряду казаков под командованием Лопухина, отмечал: два часа спустя «жители с удивлением, смешанным со скорбью, слушали, как на улицах города гремит их варварская музыка и раздаются дикие крики»[324]324
Melleville М. Histoire de la ville de Laon et de ses institutions. 2 v. Р., 1846. T. 2. Р. 371.
[Закрыть].
Упомянутая выше одиозная брошюра «Историческая картина преступлений, совершенных казаками во Франции» акцентирует «варварство» казаков через лексему «выть»/«вой»: «Эти варвары жутко выли, повернувшись в сторону столицы; было видно, как некоторые, набрав в руки пепла, швыряли его вверх, крича изо всех сил: “Париж!”»[325]325
Tableau historique des atrocités... Р. 4.
[Закрыть]. Оттого и кажется узнаваемым замечание романиста Жюля Бордо, который писал, что когда в Труа галопом ворвались казаки, то они это сделали, «издавая дикие завывания»[326]326
Bordot J.G. Napoléon en Champagne: épisodes de l’invasion de mil huit cent quatorze. Р., 1854. Р. 131.
[Закрыть].
Однако из всех казачьих возгласов наибольшее впечатление на французов производило, конечно же, дружное «Ура!». Крик «ура» используется в разных языках. Во французском он, как считают некоторые специалисты в области этимологии, присутствует как минимум с 1722 г. Между тем французские словари XIX в. толкуют его в первую очередь как крик приветствия или одобрения (синоним «браво»). Вместе с тем французам было привычнее выражать радость возгласами «Виват!» или «Браво!». Крик «ура» в их армии не был распространен. А как боевой клич «Ура!» ассоциировался исключительно с русскими[327]327
Существует анекдот, что русское «Ура!» французы первоначально восприняли как «ломаное» « о ра», что можно перевести как «На крысу!». Это их оскорбило, и в ответ французы стали кричать «На кошку», что звучит как «оша». Шарлотта Краусс, ссылаясь на словарь Робера, пишет, что слово «ура» стало одним из самых употребляемых (наряду с «квасом», «водкой», «самоваром и т. п.) среди тех лексем, что были заимствованы французами у русских с 1814 г. См.: Krauss Ch. Op. cit. P. 11.
[Закрыть].
О социокультурном назначении и происхождении крика «Ура!» спорили и будут спорить. Но все при этом признают, что крик – очень сильное психологическое оружие, он подбадривает и раззадоривает товарищей, изгоняет из сердца кричащего страх и одновременно наводит ужас на противника[328]328
С. Петин описывает стычку казаков из императорского конвоя с французской пехотой из дивизии Пакто под Фершампенуазом: «Молодецкий боевой гик казаков оглушил французскую пехоту раньше, нежели она успела как следует свернуться в каре...» См.: Петин С. Собственный Его Императорского Величества Конвой: Исторический очерк. СПб., 1899. С. 28.
[Закрыть].
О криках казаков писали еще участники «русской кампании». Барон Луи-Франсуа-Жозеф Боссе, подчеркивая страх французов перед казаками, в своих мемуарах упоминает «дикие крики» или «ужасные крики» казаков: «Ура! Ура! Коли! Пошел, пошел!»[329]329
Bausset L.F.J. Mémoires anecdotiques sur l'intérieur du palais et sur quelques événemens de l’Empire, depuis 1805 jusqu’au 1er mai 1814, pour servir à l’histoire de Napoléon. 4 vol. Р., 1827-1829. T. 2. Р. 99, 115.
[Закрыть] Ж. Лекуант де Лаво в своей «Москве до и после пожара» также несколько раз описывает, какое впечатление на пленных французов в 1812 г. производило русское «Ура!», которое они кричали каждое утро да еще несколько раз на день: «...ура вселяло панический ужас»[330]330
Lecointe de Laveau G. Moscou avant et après l’incendie, notice contenant une description de cette capitale, des mœurs de ses habitants, des événements qui se passèrent pendant l’incendie. Р., 1814. Р. 136, 157.
[Закрыть]. Однажды, когда пленные французы подсадили к себе в телегу какую– то женщину, а казаки внезапно крикнули свое «Ура!», то женщина с телеги упала. Сами напуганные французы решили, что это она упала от испугу[331]331
«Неужели вы думаете, – обратился к оставшимся в телеге варвар, – что я прикажу остановиться, чтобы подобрать ее?!» См.: Ibid. Р. 135.
[Закрыть].
Каждый человек в зависимости от политической культуры своей страны и контекста конкретной ситуации может одному и тому же слову или возгласу придать совершенно разные смыслы. 6 января в 10 утра в мэрии Лангра собрался городской совет, чтобы решить вопрос о реквизициях, которые предписал провести австрийский комиссар. Вдруг с площади, где стояло бивуаком несколько тысяч человек, раздался страшный крик «Ура!», перепугавший членов городского совета. Они решили, что это сигнал к грабежу. И только командир местных национальных гвардейцев успокоил излишне впечатлительных чиновников: «Если это крик радости, то это не опасно». А это как раз было мощное «Ура!» в честь прибытия очередного генерала[332]332
Delecey de Changey Ch. Souvenirs d’un notable Langrois en 1814...
[Закрыть].
Автор «Истории Мелёна», как и другие горожане, стал свидетелем того, как 4 февраля несколько вражеских всадников с криками «Ура!» преследовали одного гусара, высланного из города в дозор на близлежащую гору: «Это был первый крик беды, дикий крик вторжения, который в первый раз долетел до ушей горожан гласом скорби <...>. От этого крика Мелён содрогнулся, он был похож на крик пиратов Севера <...>, и от него было не укрыться, крепостные стены не могли от него защитить»[333]333
Nicolet H. G. Histoire de Melun. Melun, 1843. Р. 524.
[Закрыть]. Видимо, подобное впечатление производил не столько даже сам звук, сколько его громкость, слаженность и вложенная в него интонация. Неслучайно он продолжал слышаться некоторым мемуаристам и пятьдесят лет спустя с той же отчетливостью, как и в момент их первой встречи с «варварами Севера».
