Текст книги "Просто спасти короля (СИ)"

конец января – начало февраля 1199 года

Беззвучно падали с серого неба редкие снежинки. Привычно месили копытами дорожную грязь отдохнувшие за ночь кони. Проплывали и терялись за спиной чуть подернутые белым поля, черные плети виноградников, пустоши, заросшие вечно зеленым карликовым дубом, дроком и розмарином...  Но нет, ничего этого не видели широко раскрытые глаза юной Маго, графини Неверской. А плескалась в них невидимая музыка волшебной флейты. И удивительные цветы складывались вдруг невероятными букетами. И немолодой, но такой... такой... воин из далекой Индии говорил ей что-то спокойно и мягко... Так, что не знала душа, что же ей делать – то ли улыбаться, то ли плакать, то ли петь, то ли взлететь, как птица... А лучше всего, пожалуй, свернуться бы клубочком на руках у этого гиганта и мурлыкать котенком, потираясь мордочкой о грудь...

Тьфу, пропасть! Хочешь – не хочешь, но должен я теперь, добрый мой читатель,  описать  тебе чувства свежевлюблившейся девочки. Что она влюбилась – к гадалке не ходи. То краснеет, то бледнеет, дыхание частое, прерывистое, и в глазах этакая мечтательность. Все признаки налицо, а толку-то!

Выше сил человеческих залезть нам, мужчинам, в душу женщине и все там правильно по пунктам расставить. Чтобы прочел написанное какой-нибудь Станиславский в юбке и сказал своим мелодичным женским голосом: 'Верю!' Даже великий Флобер – и тот на этом сломался. Нет, написать-то он написал, а потом сам же честно и признался. 'Госпожа Бовари, – говорит, – это я'. Ну, вы поняли, государи мои, творческую методу? Свои мысли, свои чувства героине вложил и – вуаля! Читайте, знакомьтесь с богатым внутренним миром современной французской женщины.

Нет – говорю я вам – нет и еще раз нет! Лишь женщина может знать, что творится на душе у другой женщины. Нашему же брату не стоит и пытаться рассказывать о женской душе. Разве что намеком каким и попадешь где-то рядом.

Так, глянешь, бывает на какую-нибудь умудренную возрастом даму, которую никто уже и не заподозрил бы в романтических чувствах. Смотришь, дыхание у сударыни нашей вдруг замерло, взгляд внутрь, вокруг никого не видим. И лишь легкой улыбкой проступает сквозь ехидный прищур  старой стервы робкий подросток...  А о чем она в сей момент думает, что в душе делается – поди знай!

Так что, ограничимся, любезный читатель, лишь внешними признаками. Без глубокого психологизма и чувственной утонченности. Хотя, сразу скажем, у молодой графини де Куртене внешних признаков этого дела – не сказать, чтобы много. Невместно сюзерену слабость на глазах своих вассалов и подданных показывать! Так что, спина, при всем при том, по-прежнему прямая. Да и команда 'В дорогу, господа!' как всегда четкая, звонкая, голос дрожать и не думает.

Что вы, невместно, как можно! А вот отдать необходимые распоряжения – это да.

  И вот уже честный Готье, лейтенант  эскорта, отправляет нескольких латников, якобы во фланговое охранение, а на самом деле в разведку... И вот уже он сам ненавязчиво расспрашивает хозяев трактиров и постоялых дворов во время стоянок – не проезжала ли здесь перед ними приметная такая пара. Заморский колдун и гигантский, весь закованный в сталь, телохранитель?

Так прошла неделя, началась вторая. Но ни единого следа пропавших попутчиков найти так и не удалось. Как будто и не было их! Как будто легли на крыло и сизокрылыми лебедями умчались на юг таинственные спутники. Да ведь и как знать? Может и впрямь по воздуху улетели? Кто ж ведает, чего от них ждать – от индийских-то колдунов...

***

– ... гребаная ослиная задница, ну не по воздуху же они улетели?!

Винченце Катарине не находил себе места от ярости! Ярости и испуга. Вот уже вторая неделя поисков не давала ни малейшей надежды. Ежевечерние доклады подручных отнюдь не поражали разнообразием. 'Не было', 'не видели', 'никто не слыхал', 'откуда в нашей-то глуши?' ... Почтенный ломбардец слишком ясно представлял, что будет, появись он с таким докладом перед лицом Доменико Полани, не к ночи тот будь помянут! Липкий страх сковывал душу и, в то же время, принуждал ко все более и более энергичным действиям.

Нет, ну кто бы мог подумать, что все так осложнится? Покинув замок Иври и расставшись с мыслями заполучить обратно  пять тысяч дукатов, Винченце полагал, что быстро настигнет беглецов. В самом деле, куда им деваться? Маршрут известен. А смотаться в Дрё и нанять столько человек, сколько нужно (благо, денег в достатке) – вопрос одного дня. И дальше просто идти по следам. Все!

Беда лишь в том, что как раз следов-то и не было! Ну, не было этих чертовых следов, хоть плач! Как сквозь землю провалились проклятые колдуны... Нет, разумеется, сьер Винченце не был так глуп, чтобы пустить своих ищеек только лишь по следам кортежа графини Неверской.

Вот этих-то следов, кстати сказать,  было – хоть завались! На каждом постоялом дворе с удовольствием рассказывали и о трех десятках солдат, так славно погулявших вчера, и о сломанном носе сына мельника, вздумавшего неудачно пошутить за соседним столом, и о ее светлости, проезжей графине... Да и чего бы не почесать языком за новенький-то парижский денье – из тех, что двадцать лет назад начал чеканить его величество король, да продлит Господь годы доброго Филиппа-Августа!

Однако основная часть поиска шла строго на юг, в направлении Лиможа. Все-таки, путь на Невер слегка отклонялся от цели, забирая к востоку. Да, разумеется, путешествие с вооруженным эскортом графини сполна компенсировало это небольшое удлинение пути. Но, уж коли беглецы решили действовать самостоятельно, чего бы им не двинуть напрямую? Так что, на южное направление следовало обратить самое пристальное внимание.

И обратили, будьте благонадежны!

Погоня двигалась со скоростью не особо спешащего верхового, четыре-пять лье в день, не более. Попутно, буквально на брюхе исползав все окрестности, перевернув каждый придорожный лопух, опросив все встречные пни на перекрестках, потратив  чертову уйму серебрушек на расспросы в трактирах и постоялых дворах... И что? Где результат, я вас спрашиваю?

Ноль, господа, чистый ноль!  Нигде не появлялась эта столь приметная парочка, состоящая из закованного в сталь верзилы и тощего алхимика откровенно жидовской наружности.

Но, ежели здраво рассудить, откуда бы им, этим следам и взяться, если оная парочка даже и не думала выезжать из крепостных ворот замка Иври? Да-да, добрый читатель, ни семитского вида алхимик, ни здоровяк в броне не покидали территории замка. Знать, так и затерялись где-то в лабиринте стен, кладовок, подвалов и полуподвалов.

А выезжала из замка вовсе даже старая, разваливающаяся прямо на глазах крестьянская телега, запряженная парой полудохлых кляч.

Воистину, государи мои, нужно было видеть этот позор лошадиного сословия! Обвисшее брюхо и выпирающие ребра как нельзя лучше гармонировали с облысевшими коленями и поседевшими от старости мордами. На облучке восседал Рябой Жак – староста ближайшей деревни и надежный скупщик всего, что попадало к мимолетным владельцам трудно объяснимым (королевскому судье) способом. В общем, личность в округе известная.

Надо, однако, сказать, что едва ли бы кто из знакомцев смог узнать его в той рванине, что напялил он на себя в эту поездку. В какой помойке и откопал-то?!

Содержимое телеги составляли пара десятков глиняных горшков самой похабной наружности – надо полагать, на продажу. Пара мешков зерна, скорее всего – туда же. Еще  какая-то дрянь, которой так любят торговать в этих местах глупые селяне. Всем своим видом и возница, и экипаж, и его содержимое как бы говорили: 'Благородные господа, а вот брать здесь совсем, ну совсем нечего!'

В компанию Жак взял еще двух сельчан, каждый примечателен в своем роде.

Один здоров, как бык, но умом – по всему видать – скорбный. Жуткое косоглазие, еще более жуткое заикание и общая придурковатость вида не оставляла в этом ни малейшего сомнения. А с другой стороны, если подумать, ну к чему селянину мозги? Что ему, диссертацию писать? То-то, что нет! А вот вытаскивать телегу из грязи, где она частенько застревала, аж по ступицы колес – вот там здоровяку было самое место. И ни косоглазие, ни заикание не были в том помехой.

Второй селянин –  телом мелкий, востроглазый, весь заросший отвратительной кустистой бородой самого разбойного вида. Так, что его огромный и, по секрету скажем, совершенно точно семитский нос едва-едва только из нее и высовывался. Впрочем, справедливости ради добавим, что борода была приклеена качественно, прочно, на века, и доцент Гольдберг с ужасом представлял тот момент, когда настанет все же время от нее избавиться.

Вот такая вот телега и выкатилась из ворот  замка Иври часа примерно за два до освобождения из узилища достопочтенного Винченце Катарине.

Нужно ли говорить, что, помчавшись в Дрё за подмогой, ломбардец проскакал мимо, не обратив на нее ни малейшего внимания. Мало ли крестьян разъезжает зимой с товарами на продажу? Да и какое вообще дело до всяких землероев серьезным людям, у которых своих забот полон рот, да еще и маленькая тележка!

И вот уже третью неделю странные торговцы катились себе на юг, так и не распродав ни одного из своих горшков.

  Впрочем, любезный мой читатель, глянь ты на них хоть одним глазком, то ничуть бы и не удивился сему обстоятельству. Все же дрянь были горшки, редкостная дрянь! Так что, катились наши 'торговцы', нимало не опасаясь разбойников, что, конечно же, водились в округе. Но серьезных господ ни их товары, ни их клячи все равно бы не заинтересовали. А местную шелупонь – таких же точно крестьян, решивших слегка поживиться в свободное время – господин депутат легко отваживал крепкой жердиной, лежащей в повозке тут же, под рукой.

Надо сказать, что первые пару суток передвигались наши путешественники с большой опаской. При появлении на дороге встречных или попутных, господин Гольдберг тут же замечал что-то крайне интересное в прямо противоположном направлении и усиленно туда вглядывался, пряча тем самым от любопытствующих свою заросшую роскошным мохом физиономию. Господин Дрон в это же самое время сводил глаза прямо на кончик собственного носа и выделывал самую дурацкую гримасу, какую только был в силах придумать. Дабы те же любопытствующие не имели ни малейшего сомнения в том, что видят перед собой именно что деревенского дурака и никого более. То же самое и на постоялых дворах – забирались в углы потемнее и подальше от наблюдательных глаз.

Да вот только никто и не думал любопытствовать относительно трех крестьян, каковых в окрестных селениях двенадцать на дюжину. Ну, кому и куда они сдались, в самом-то деле!

Так что, очень быстро господа иномиряне осмелели, снизили уровень маскировочных мероприятий мало что не до нуля и вольготно предались немудреным путевым развлечениям. Главным из которых оказались дружеские подначки господина Дрона в адрес своего обильно бородатого спутника.

К сожалению, запас острот, связанных с удивительной метаморфозой внешнего вида господина Гольдберга, исчерпался довольно быстро. В связи с чем господин Дрон вынужден был начать копать глубже. Сначала было всесторонне осмыслено роковое несоответствие между вековой алчностью еврейского народа и коммунистическими убеждениями почтенного историка.

Ведь коммунизм – это счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным. А как же всем известная богоизбранность, которая едва ли может позволить равнять в счастии уважаемого еврея и презренного гоя?

Нет, нельзя сказать, что остроты почтенного депутата оставались безответными.

Но отвечал господин Гольдберг как-то вяло, без души. Не чувствовалось азарта и этого вот бойцовского огонька, делавшего нашего доцента кумиром студентов истфака, особенно – их прекрасной половины. А чувствовалось, наоборот, что погружен господин Гольдберг в некие мысли. И вялая перепалка с господином Дроном его от этих весьма мыслей отвлекает.

Наконец, такая односторонность происходящей коммуникации поднадоела и почтенному олигарху. О чем он прямо и заявил.

– Слышь, Доцент, хорош киснуть! Ты  лучше мне вот что мне расскажи. Ты желание себе уже придумал, которое загадывать будешь после успешного выполнения задания? Или, может, у тебя мечта какая есть? А? Колись давай!

– А если и мечта, то что тогда?! – господин Гольдберг неожиданно встопорщился, как задиристый петушок на насесте. – ... Евреи, евреи, везде одни евреи – так ведь, да? Вот, и ты меня уже меня моим еврейством доставать устал. 'Если в кране нет воды, ее выпили жиды' – да? И никто не вспоминает про великих еврейских ученых, врачей, философов, изобретателей, конструкторов, инженеров, музыкантов, поэтов... Да если начать их просто перечислять поименно, получится книга толщиной с Тору! Но кто это знает, кому вообще до этого есть дело?! Все знают только одно: еврей – это ростовщик, банкир, паразит... И самое печальное, в этом они чертовски правы. Ведь по своему могуществу любой сраный банкир перевесит всех ученых, врачей, музыкантов и прочая, вместе взятых!  Вот ведь какая хрень...

– Ну, ты блин даешь! – Видно было, что неожиданным поворотом беседы господина депутата проняло. – И что ты с этим  сделаешь? Мир перевернешь? Так народишко из него как высыплется,  так в этом же точно порядке обратно и уложится – уж кому что на роду написано. Русскому Ване – землю пахать, да у станка стоять. А еврейскому Мойше яйцами Фаберже обвешиваться...  Что, не так?

– Так, да не так! – господин Гольдберг насупился, но продолжал с прежней решимостью. –  Еврей Маркс – а он понимал в еврействе побольше других – не поленился как-то даже специальную статью об этом деле написать. Так и называлась: 'К еврейскому вопросу'. Ну, там много разных размышлизмов было, которые сегодня никому ни разу не интересны. А вот про евреев – все точно и на века. Каков,  говорит, – мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги. А значит, организация общества, которая упразднила бы предпосылки торгашества, а, следовательно, и возможность торгашества, – такая организация общества сделала бы и еврея невозможным. То есть, ученые, врачи, изобретатели, музыканты – пожалуйста, сколько хочешь. А паразиты-ростовщики, банкиры и прочая сволочь – шалишь, нет больше такой профессии!

– О, блин, да ты прямо р-р-еволюционер-р-р! Что значит старая школа! Долгие годы партийной учебы и посещения университетов марксизма?

– А не пошел бы ты, умник! Ты спросил, я ответил... Не нравится – нехер было спрашивать!

– Ну, ладно тебе... Извини, не обижайся. Только я в толк не возьму. Это ты что же, весь капитализм отменить собрался? Да какой там капитализм, торговля же всю человеческую историю основой основ была. А ты решил, чтобы, значится, всех торговцев и банкиров – в аут? И остались бы от великого еврейского народа только ученые с врачами и прочие композиторы? Так что ли? И как это себе видишь? Великую пролетарскую революцию двенадцатого века устроить, что ли? Так тут и пролетария еще ни одного нет.

– Не знаю я ничего... – взгляд господина Гольдберга снова потускнел, плечи опустились. – Да только по условиям нашего квеста я ничего знать и не обязан. Наше дело – миссию выполнить. Сделать так, чтобы крестоносцы все же попали в Святую землю. И раздолбали бы там все к едрене фене! Чтобы наступающий ислам в лоб рыцарским сапогом так получил, чтоб ему потом до самого Индийского океана катиться хватило...  А там уж тот, кто нас сюда послал, пусть как хочет, так и выкручивается. Это теперь его проблемы будут, как мое желание выполнить.

Капитан несколько секунд ошалело смотрел на историка-медиевиста совершенно заторможенным взглядом, а затем заржал самым неприличным образом.

– Ну, Доцент! Ну, ты отжег! – владелец заводов-газет-пароходов жизнерадостно хлопал себя по ляжкам, хватался за живот и еще десятком различных способов демонстрировал свое безудержное веселие. – Вот за что, а-ха-ха-ха-ха люблю вашего брата ботаника! Не, точно, вернемся домой – с меня ящик коньяка, о-о-хо-хо-хо, самого лучшего! Слушай, ты, ученая штучка, ты хоть представляешь, как ты этих парней, что нас сюда спровадили, озадачишь?! Это ж цельное человечество без капитализма оставить! Без этой, как его, без эксплуатации человека человеком! Ой, я не могу, это ж как им, беднягам, теперь извернуться придется!...

Надо сказать, что печальный Доцент на бурное веселье господина депутата никак вовсе не отреагировал, не говоря уж о том, чтобы к нему присоединиться. Что, по правде говоря,  господину Дрону совсем не понравилось. Так что, он быстро прекратил хлопать себя по ляжкам и приступил к анализу ситуации.

– Так, ты это, Доцент... а сейчас-то чего дуешься? Ну, решил капитализм отменить, да и хрен бы с ним совсем! Шо теперь, из-за этого всем удавиться? Ты гляди веселей на окружающую действительность! Солнышко светит, птички поют, чего твоей еврейской душе еще-то нужно?

Насчет птичек Сергей Сергеевич, нужно сказать, погорячился. Не было вокруг никаких птичек! Солнце, правда, светило, что да – то да. Как бы то ни было, горестный господин Гольдберг поднял на своего спутника исполненный печали семитский взор и нехотя, но постепенно разгоняясь, начал обрисовывать ситуацию.

– Не все так просто, Сергеич.  Ты вот меня судьбами моего еврейского народа уже умаялся доставать. И все никак не уймешься! А мы ведь не в игрушки играем. Худо-бедно, а судьбы целого мира менять собрались. Ты об этом лучше подумай!

Вот ты, блин, владелец заводов-газет-пароходов хоть на минутку задумывался, что должно с миром случиться, чтобы наши с тобой желания исполнились? К примеру, ты, стало быть, страстно желаешь, чтобы впредь никакая сильная и высокопоставленная сволочь, вроде Мирского, не могла по беспределу играть судьбами людей ради достижения ее, сволочи, шкурных интересов. А это как? Тысячи лет они, сволочи, резвились, как хотели, ставили людей раком или в другую, им угодную конфигурацию. Развязывали мировые войны ради собственного обогащения и власти. Скидывали законные правительства, устраивали революции, все ради того же. И вдруг раз – и не смогут! Вот ты можешь себе представить, что должно случиться с миром, чтобы сильные и жестокие – те, которые власть предержащие, вдруг перестали мочь делать то, что соответствует их шкурным интересам?  И то, что они делали всегда?

Господин депутат с веселым любопытством взирал на разошедшегося историка-медиевиста, но в диалог не встревал. Понимая, что его ответы господину Гольдбергу ни разу никуда не уперлись. Вопросы-то все риторические: сам задал, сам и ответит. Доцент же продолжал жечь!

– Что, не можешь? И я не могу. Они же всегда, ты понимаешь – всегда делали то, что им нужно! Не считаясь ни с чем!  А тут вдруг не смогут... Это что такое должно случиться с миром, чтобы не смогли? Ведь мир-то просто перевернуться должен. А как, в какую сторону он перевернется? Ты представляешь? Я – нет! С коммунизмом и всемирным братством трудящихся у нас, как ты знаешь, не задалось. Можно сказать – облом. Это я тебе, как коммунист со стажем, авторитетно говорю.

Тогда что же должно протухнуть в лесу, чтобы мир, тысячелетия стоявший на голове, вдруг перевернулся и встал  на ноги? И как он будет при этом выглядеть, ты хоть отдаленно представляешь?! Я – нет! А ты действительно уверен, что хотел именно полного переворота нашего мира? Даже не зная, как, куда и в какую сторону это все должно кувыркнуться?

Трясущейся рукой доцент Гольдберг вытащил откуда-то из недр своего крестьянского одеяния пачку сигарет, вытянул одну, протянул пачку собеседнику. Чиркнул спичкой, со всхлипом затянулся,  оба молча закурили.

На все это с облучка с ужасом взирал Рябой Жак.

Нет, добрые господа, не подумайте! Первое время все было нормально. Пока колдуны лениво перебрасывались какими-то словами на незнакомом языке, никто бы их со стороны за колдунов и не принял. Ну, крестьяне и крестьяне. Жак даже начал сомневаться в колдовских способностях своих спутников. Хотя вроде бы сомневаться в словах самого господина графа Жаку было не по чину.

Когда мелкий, потихоньку закипая начал вдруг наступать на дылду, что-то говоря все громче и громче, размахивая руками, а тот лишь отмалчивался – Жак насторожился.  А уж когда оба вставили в рот какие-то белые палочки и начали выпускать из себя клубы дыма, тут-то Жак и понял: колдуны – всамделишные! Ох, господин граф, господин граф! В какую историю втравили вы бедного старого Жака?

А колдуны, между тем, закончили выпускать дым изо рта. Коротышка вытащил с самого дна запасную камизу Жака, расстелил на более-менее ровном месте. Затем выгреб из ближайшего мешка черпак проса, рассыпал его по комизе, аккуратно разровнял и начал обломком тонкого прута наносить какие-то колдовские рисунки. Все это непотребство сопровождалось пояснениями на все том же непонятном языке. Да ну их, – выругался про себя Жак, сплюнул под колеса и широко перекрестился. Меньше знаешь – крепче спишь. Пожалуй, самое время остановиться на обед. Да пойти собрать дров для костра. У господ колдунов это, похоже, надолго, не оставаться же теперь голодными!

– Теперь о моем желании, – вернулся к прерванному монологу господин Гольдберг. – Вернее, о нашем с Марксом. Удалить, так сказать, из еврейства предпосылки торгашества. Что, дескать, сделает еврейство невозможным. Но Маркс-то говорил о еврействе – как о социальной функции, локализованной в моем народе. Мол, социальная функция 'торгашества' исчезнет, а народ останется. И будет он уже не 'гадким народом торгашей и ростовщиков', а белым и пушистым. Ничуть не хуже остальных. Это Маркс так рассуждал. А если нет? А если все не так?!

Доцент говорил, а руки его действовали как бы отдельно от языка. Доставали какую-то тряпку, разравнивали ее на мешках, рассыпали по ней просо...

– Когда американские и европейские университеты начали систематически раскапывать империю инков в Перу, Эквадоре, Боливии, то обнаружилась прелюбопытная штука. Среди чертовой кучи этносов и народов, которых взяла за жабры и объединила под своей властью инкская империя, обнаружился такой вот любопытный народ – миндала. Даже и не народ – а черт знает что! Классификацию ему уже полвека придумать не могут. И не народ, и не племя, и не этнос...

Хотя нет, все-таки этнос, – Доцент на мгновение задумался, – но выстроенный не в виде традиционных земледельческих или охотничьих общин, а в виде распределенной сетевой торговой корпорации. Когда инки начали создавать империю, миндала уже существовали среди общин Мезоамерики. Существовали 'всегда', 'издревле'. Этакая сеть торговых агентов, покрывающая гигантскую территорию и состоящую из членов одного народа. Ничего не напоминает?

– А чо тут напоминать, – и так понятно, что евреи до Латинской Америки вперед Колумба добрались.

– Ага, клоун... Ладно, слушай дальше. Короче,  изучение архивов по индейцам Эквадора показало удивительную вещь. Чем раньше та или иная провинция вошла в состав империи инков, тем меньшую роль в ее экономике продолжал играть свободный обмен, организованный через торговые сети миндала. Иными словами, чем сильнее пускает корни Империя, тем меньше остается миндала. На полное искоренение торговых корпораций на юге горного Эквадора у инков ушло сорок лет. В районе Кито миндала к приходу испанцев уже были сильно стеснены, а в Пасто близ колумбийской границы еще процветали.

– Я почему так издалека начал? – историк закончил разравнивать просяную 'доску для письма' и начал наносить на ней какие-то подозрительно знакомые контуры. – Просто в случае с миндала мы имеем дело с историей, уже неплохо задокументированной очевидцами. Причем, персонал католических миссий в Латинской Америке был вполне себе подкован в описании туземного быта. Их архивы, в сочетании с материалами археологических раскопок, позволяют весьма достоверно судить об истории миндала.

Но мы-то ведь понимаем, – господин Гольдберг упер в собеседника взгляд черных семитских глаз, – что исследуя миндала, мы исследуем практически точный латиноамериканский аналог древних евреев. Только развившийся значительно позже и задокументированный несравненно лучше, нежели дошедшие до нас библейские мифы и отрывки из античных историков.

Там, в Америке, история миндала остановилась на том, что пришедшая в зону их операций инкская Империя фактически ликвидировала их бизнес. Потом, правда, пришел лесник в лице испанцев и выгнал к известной матери их обоих. И миндала, и инкскую Империю. А вот у нас пять тысячелетий назад никаких испанцев не было. И история пошла так, как она пошла....

Господин Гольдберг взглянул на свой рисунок и тихо вздохнул:

– Земля, конечно же, все решила земля...

Его спутник вгляделся в очертания и обнаружил, что видит перед собой южное и юго-восточное побережья Средиземного моря. Вот ниточка Нила, треугольником дельты входящая в южное побережье. Вот Красное море, Синай и тянущаяся прибрежная полоска Палестины. Вот двумя нитками входят в Персидский залив Тигр и Ефрат. Вот, наконец, Анатолийский полуостров, венчающий чертеж с востока.

Историк же, такое ощущение, медитировал над картой. Зрачки чуть расширились, взгляд стал пустым, а речь как будто даже потускнела. Но, в то же время, стала затягивающей, засасывающей в себя...

–  ... да, земля. Земли плодородного полумесяца. Верхний и нижний Нил – это левый рог полумесяца. Месопотамия, стекающая в Персидский залив двумя великими реками – правый рог.

Вот, смотри, здесь возникнут самые первые цивилизации – слева Египет, справа Шумер. Их соединяет прибрежная полоска Палестины. Чуть позже, на южных отрогах Кавказа и на Анатолийском полуострове возникнет Хеттская держава. Все вместе они образуют практически равносторонний треугольник. Два нижних угла – Египет и цивилизации Месопотамии. Верхний угол – хетты.

Господин историк еще пару мгновений помедитировал над просяной картой, мечтательно глядя в изгибы рек и береговых линий.

– Вот.. а почти в центре этого треугольника цивилизаций изгибается вместе с побережьем тонкая прибрежная полоска, ставшая родиной моего народа. Ханаан, Пелесет, Плиштим, Палестина, Финикия... Много названий, много историй, много языков, много народов... Ну, это так кажется. А на самом деле – одна земля, одна история, с небольшими вариациями один язык и, конечно же, один народ.

Понимаешь, Сергеич, все началось еще до всяких империй. Они еще даже не возникли ни у египтян, ни у шумеров, ни, уж тем более, у хеттов. Но люди-то там уже жили, возделывали землю, строили ирригационные системы, добывали медь и олово, плавили бронзу... И, разумеется, торговали. Вот только не сами торговали. Нет, не сами. Зачем, если ровно посредине между тремя центрами будущих цивилизаций жил народ, которому сама география присудила быть посредником между ними. Обитатели палестинского побережья стали фактически 'миндала' юго-восточного Средиземноморья. Народом-корпорацией. Народом торговцев. Всемирной торговой сетью древней ойкумены.