Текст книги "Просто спасти короля (СИ)"

Рим, Patriarkio, 30 октября 1198 года

– ... вот таковы, мессер, планы этих разбойников, этих безбожников, венецианских купцов! И гореть мне в аду, если я когда-нибудь слышал что-то, хотя бы наполовину столь же коварное! – Кардинал Соффредо остановился, ибо последние минуты вел рассказ уже на ногах, нервно меряя покои Его Святейшества из угла в угол. Промокнул лоб платком, хотя было совсем не жарко, и разъяренно добавил, – сам дьявол не смог бы придумать ничего лучшего для посрамления усилий Святой Церкви по освобождению Святой Земли от его приспешников!

Его Святейшество Иннокентий III молча сидел в своем кресле, задумчиво перекладывая почти квадратные бусины черных гранатовых четок. По костистому, совсем еще не старому лицу нельзя было прочитать ничего, что свидетельствовало бы о реакции на услышанное. Лишь побелевшие складки, уходящие от крыльев носа в коротко постриженную седую бороду, стали еще резче. Да жилы на лбу вздулись несколько более обыкновенного.

Прошла минута, другая – пока, наконец, Папа не принял какого-то решения. Взгляд переместился на ожидающего его слов собеседника. Мягкая улыбка тронула уголки рта, и тихие, спокойные слова, как бы подчеркивая взвинченный тон только что умолкшего кардинала, заполнили комнату.

– Ну, что ж, Эррико, ты вновь послужил Святой Церкви, и сделал это лучше, чем кто бы то ни было другой на твоем месте... Не спорь! – возвысил он голос на попытавшегося было возразить мессера Соффредо, – твоя задача была неимоверно трудна. Посылая тебя на Риальто, я молил Господа, чтобы тебе, сын мой, удалось выяснить хоть что-то. Но, честно говоря, не очень-то надеялся на успех. То, что тебе удалось хотя бы отчасти раскрыть планы этих морских разбойников – воистину чудо Господне!

Иннокентий вновь погрузился в размышления, но теперь уже совсем ненадолго, секунд на десять-пятнадцать, не более.

– Да, конечно жаль, что твоя ящерица далеко не все смогла услышать из-за шума бури. И еще менее сумела из услышанного понять и донести до нас. Но мы и не вправе требовать большего от уличного мальчишки, выросшего в шайке римских воров. – Иннокентий перебрал несколько бусинок в четках. – Итак, что из услышанного мы можем принять в качестве достоверных сведений?

– Первое. – Папа большим пальцем отщелкнул бусинку. – Готовится покушение на Ричарда. Мы это предвидели и приняли свои меры. Венецианцам они известны, и нечестивцы ищут способы их обойти. Какие способы будут найдены, мы предугадать не можем. Все, что в наших силах, это еще более усилить меры безопасности. Письмо командору гвардии уйдет сегодня же.

– Второе. – Еще одна бусинка отправилась вслед за первой. – Нам известно, кого они прочат в предводители христового воинства. Признаться, сейчас я не вижу ни одного способа отклонить кандидатуру маркграфа Монферратского, если до этого дойдет. Впрочем, время подумать на эту тему у нас еще есть.

– Третье. – Иннокентий задумался, и последняя бусинка далеко не сразу присоединилась к первым двум. – Каким-то образом, мы пока не понимаем, каким, венецианцы намерены завлечь войско в долговую кабалу. И заставить отработать долг, напав на Константинополь. – Папа нахмурился и чуть более угрюмо произнес. – Признаться, это для меня самая темная часть плана. Именно здесь, как нельзя более важны детали. А их у нас, увы, нет.

– Это значит, мессер, – взгляд понтифика уперся в Соффредо, – что ваша задача остается прежней. Быть рядом и все время начеку. Участвовать во всем, что выпадет крестоносцам в проклятой Богом Венеции. И в нужный момент увидеть то, что окажется недоступным взгляду простых воинов. Увидеть под ворохом листьев детали настороженной ловушки!

Соффредо поклонился и отступил, было, к выходу. Однако в движениях его сквозила некая неуверенность, что не укрылось от взгляда Папы.

–  Ты испытываешь сомнения, сын мой! Твою душу грызет некая мысль, но ты не решаешься высказать ее вслух. – Повелительным жестом Иннокентий указал на кресло, в которое тотчас опустился его собеседник. Сам сел в кресло напротив. – Быть может, какие-то детали предстоящего дела, которых я не вижу отсюда, из Рима, но которые видны тебе? Тогда самое время обсудить их, пока мы вместе, и расстояния еще не разделили нас ...

Мессер Соффредо с видимым трудом оторвал глаза от пола и взглянул в лицо его Святейшества.

– Нет, отче. Я не вижу в предстоящем задании каких-то новых трудностей, кои заметно превышали бы то, с чем мы уже столкнулись в Венеции. Но, ... вы правы. Вы правы! – Взгляд Соффредо обрел, наконец, уверенность, а гордый голос вновь напомнил о десятках поколений благородных предков, заседавших в Сенате еще во времена великого Цезаря.

– Вы правы, мессер, мою душу терзает вопрос, и я не нахожу на него ответа! – Кардинал запнулся, не зная с чего начать. Иннокентий терпеливо ждал. Наконец, Соффредо попытался сформулировать свою мысль. – Я неоднократно беседовал с дожем Дандоло. Это воистину великий человек! Он обладает выдающимся умом, великолепным образованием, огромным опытом.

Кардинал, похоже, нащупал свою мысль, и теперь слова лились из него все быстрее и быстрее.

– С мессером Дандоло можно говорить практически на любую тему, и всегда  его познания будут поражать своей глубиной, а суждения – своей оригинальностью и непоколебимой логикой. – Соффредо на секунду остановился и тут же продолжил. – А сами венецианцы! Я видел Венецию. И меня не покидало удивление от увиденного – насколько разумно и добротно организована жизнь этого города! Воистину, на одних лишь песках и болотах люди сумели создать державу, способную сегодня бросить вызов любому христианскому государству!

Кардинал снова остановился, сжимая кулаки в душевном волнении. Его дыхание участилось, выступивший, было, румянец тут же сменился бисеринками пота. Папа с видимым интересом наблюдал за всеми этими эволюциями, но по-прежнему хранил молчание. Наконец, Соффредо подошел к главному.

– Я не могу понять – почему?! Почему все эти люди, обладающие мудростью и мужеством, огромной житейской сметкой и невероятной, уму непостижимой изобретательностью – почему они обращают свои таланты во зло? Почему они не с нами, а против нас?!

Иннокентий понимающе кивнул и поднялся из кресла. Придержав за плечи, усадил обратно попытавшегося тоже встать кардинала. Прошелся по комнате. Затем подошел к Соффредо, наклонился и запечатлел у него на лбу легкий пастырский поцелуй.

Удивительное дело, но эта отеческая ласка вдруг разом вымела в душе Соффредо всю горечь и накипь непонимания. Осталось лишь спокойное внимание к тому важному, что сейчас будет сказано.

– Мой бедный Эррико, – Иннокентий ласково улыбнулся, и кардинал невольно ответил на его улыбку своей. Так называла его когда-то мама, особенно когда нужно было смазать щипучей настойкой ободранное колено или синяк под глазом. – Ты слишком много времени провел в седле, мотаясь из города в город, из страны в страну, распутывая козни врагов нашей матери Церкви. Такая жизнь приличествует скорее воину, нежели духовному лицу...

– Молчи, сын мой, – мягко остановил он пытавшегося возразить Соффредо. – Твои труды на благо Церкви воистину бесценны. Но отдавая им всего себя без остатка, ты невольно лишаешь себя возможности размышлять. Размышлять о жизни, о людях, о Боге. То есть, обо всем том, без чего наши земные дела оказываются всего лишь ничтожной суетой.

– Нет! – Папа вновь остановил встающего кардинала, – это сказано ни в коей степени не в укор. Каждый из нас приносит свою жертву на алтарь Господа нашего. И ты тоже принес свою. Однако за каждой жертвой рано или поздно следует воздаяние, – Иннокентий неожиданно весело улыбнулся. – Вот мы сейчас и попытаемся в качестве воздаяния восполнить пробелы в твоих богословских размышлениях.

Папа положил ладони на 'Евангелие', несколько мгновений лаская пальцами телячью кожу переплета. Затем показал его удивленному кардиналу.

– Скажи мне, сын мой, как переводится название этой книги с греческого языка?

– 'Благая весть', – ответил ничего не понимающий мессер Соффредо.

– Верно, – поощрительно улыбнулся Папа. – Прости за школьный вопрос: а о чем же эта весть?

– О том, – мессер Соффредо решил про себя уже ничему не удивляться, – что Сын Божий, приняв мученическую смерть, стал искупительной жертвой за все грехи погрязших в пороках и невежестве людей.

– Да, это так, – кивнул понтифик и уже сам продолжил. – То есть, жертва, принесенная Сыном Божьим, искупила весь неисчислимый груз грехов, и люди получили возможность начать жизнь заново, с чистого листа. Взыскуя за безгрешную жизнь не что-нибудь, не какую-то мелочь, а Спасение в жизни Вечной. – Папа чуть заметно усмехнулся и продолжил. – Казалось бы, теперь все просто: веди себе дальше праведную жизнь, и вечное блаженство тебе уготовано!

– Ну и как, – после некоторой заминки продолжил Папа, – стала ли после этого жизнь людей намного  безгрешнее?

Мессер Соффредо вынужден был лишь отрицательно помотать головой. Слова почему-то отказывались покидать его напряженное волнением горло.

– А почему же это так? – задал следующий вопрос Иннокентий. Удивительное дело, все вопросы Папы были простые, а вот отвечать на них было мучительно трудно. Слова казались какими-то деревянными, ни в малой степени не отражающими всю сложность скрывающихся за ними смыслов.

– Ну, – начал было мессер Соффредо, – человек несовершенен...

– Стоп! – тут же прервал его Папа. – Энрико Дандоло тоже несовершенен? А ведь ты, сын мой, ровно пять минут назад превозносил его совершенства до небес! Но между тем, злодейство, задуманное им, тысячекратно превосходит все зло, которое могло бы, напрягаясь изо всех сил, совершить население не самой маленькой христианской страны. Причем, каждый из жителей был бы при этом намного менее совершенен, нежели мессер Дандоло.

Так в несовершенстве ли человека дело?

– Отче, – взмолился несчастный Соффредо, – вы задаете вопрос, на который у меня нет ответа! И это мучит меня уже который день!

– Полно, – улыбнулся Иннокентий. – Обещаю, что из этой комнаты ты выйдешь, унося ответ с собой ... Но для начала напомни мне, пожалуйста, первый стих из Нагорной проповеди Господа нашего Иисуса Христа.

– Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное... – знакомые слова легко ложились на язык, унося куда-то все сложности, делая мир простым и понятным.

– Итак, блаженны нищие духом. – Папа поднял кверху указательный палец и тут же уткнул его в сторону Соффредо. – А кто это такие, 'птохо то пневмати', что переведены с греческого на язык святой нашей Матери Церкви как нищие духом?

И вновь простой, казалось бы, вопрос поставил кардинала в тупик. Иннокентий же между тем продолжал.

– Простонародье в темноте своей считает 'нищими духом' всяких юродивых и просто сумасшедших. Ты тоже согласен, что Царство Небесное должно принадлежать сумасшедшим?

Господи, от слов понтифика попахивало ересью. Кардинал Соффредо сжал покрепче зубы и помотал головой. Нет, он так не считает!

– Так кто же они, 'нищие духом', коим по праву принадлежит Царство Небесное?  – Вопросы Папы били в какую-то одному ему известную точку, Соффредо же пребывал в полной растерянности. Слишком уж все это отличалось от вопросов, решаемых им в повседневной жизни.

– Господь наш через пророка Исаию указывает людям, кто угоден ему: 'На кого Я призрю: на смиренного и сокрушенного духом и на трепещущего пред словом Моим'. Неостановимые в жажде Слова Божьего, ненасытные в исполнении воли Божьей, но смирившие себя во всем мирском и суетном – таковы те, кого Святое Писание именует нищими духом. Никто из них не скажет: 'Довольно, я насытился в стяжании Духа Святого!' Нет, им все время мало, вечная жажда Благодати гонит их дальше и дальше, как и нищего гонит его нищета за еще и еще одним медяком. Но во всем прочем, что не касается Слова и Духа Господня, их имя – Смирение.

На последнем слове Иннокентий остановился и поднял указующий перст кверху, как бы указывая тем самым, что есть Смирение, и куда ведет путь, проложенный смирением.

– Отцы церкви – твердо, как давно и тяжко продуманное, возвестил он, – единодушны в том, что Смирение есть самый прямой путь к божественной благодати. И 'нищие духом' – суть те, кто, облачившись Смирением, сей матерью всех добродетелей, обретают блаженство. Да ведь и сам Христос заповедовал нам: 'Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем'

Итак, неугасимая жажда Благодати – с одной стороны, и Смирение – с другой, таковы главные свойства тех, кого Писание именует 'нищими духом'. – Понтифик на пару секунд остановился, давая понять, что подвел первый промежуточный итог их беседы, и требовательно взглянул на собеседника. Тот в полном согласии кивнул головой, и папа двинулся дальше в своем нелегком рассуждении. – Ну, а что же тянет и уводит всех нас назад, не давая вступить на эту, такую простую казалось бы, стезю? Что является прямым антиподом Смирению?

– Гордыня, отче! – нащупав твердую почву под ногами, мессир Соффредо несколько воспрянул духом, впрочем, не слишком. Справедливо полагая, что далеко не все подводные камни столь тяжко когда-то дававшегося ему богословия остались позади.

– Верно, Гордыня. И святой апостол Петр в первом же своем соборном послании говорит именно о ней: 'Облекитесь смиренномудрием, потому что Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать'

Гордыня, гордыня, гордыня!!! – Лицо Иннокентия исказилось, кулаки сжались, а на висках выступили крупные капли пота. Казалось, он сейчас сорвется с места и заметается по кабинету, чтобы хоть так дать выход охватившему его гневу и отчаянию. – Гордыня – вот главная препона, стоящая между человеком и вратами Царства Божия! Но скажи мне, сын мой, а что же такое Гордыня?

Несчастный кардинал чувствовал себя школьником на экзамене, к которому он катастрофически, отчаянно, безнадежно не готов! И, как почти каждый школяр в подобной ситуации, он потянулся к обрывкам готовых знаний, каковые можно было бы хоть как-то притянуть к заданному вопросу.

– Ну, святой Фабий Фульгенций говорил, что если будешь искать начало греха, то не найдёшь ничего, кроме гордыни...

– Прекрати, Соффредо! – резко прервал его Иннокентий. – Не изображай из себя ученого идиота, каковым ты никогда не был и, я надеюсь, уже не будешь. Спустись с высот святоотеческих учений на землю! И расскажи простыми словами, какой ты находишь Гордыню, толкаясь на рынках и площадях, заходя в хижины бедняков и во дворцы знатных вельмож. Ну же! Что скажет тебе сеньора Гордыня, встреться ты с ней на улице лицом к лицу?

– Что скажет? Ну, наверное: 'Я лучше тебя. Сильнее тебя. Умнее, знатнее, благороднее...', – начал перечислять напрягшийся из всех сил Соффредо те похвальбы, какими бы осыпала его Гордыня при гипотетической встрече на улице.

– Вот! – резко ударил ладонью по подлокотнику Иннокентий, – вот! Утверждение своего превосходства над ближним своим – в этом сама суть Гордыни. А как, какими средствами может человек утвердить свое превосходство над другим человеком? Да не на словах, кои пусты и бессмысленны, а на деле? Простейший способ – взять в руки меч и сказать ближнему: 'Вот, у меня в руке меч, а твои руки пусты. Значит, господин я тебе, а ты раб. И будешь делать по-моему, а иначе умрешь'. Разве не мечом утверждают свое превосходство одни дети Божии над другими? И не потому ли грех Гордыни чаще всего встретим мы среди знатных и благородных, опоясанных мечом?

Соффредо оставалось лишь молча кивнуть. Да и что тут добавишь? Впрочем, Иннокентию довольно было и такого участия своего легата в их ученой беседе.

– Но только ли меч возносит одних над другими? – продолжал гвоздить вопросами Папа своего не слишком прилежного ученика. – Только ли меч на поясе порождает дьявольскую Гордыню и запирает тем самым вход в Царство Отца нашего?

– Золото...? – робко предположил Соффредо.

– Верно,  и богатство легко поднимает одних над другими, порождая Гордыню. Поэтому и сказал Иисус ученикам своим: 'Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное'.  И меч, и золото – суть инструменты, при помощи которых одни люди встают над другими. Говоря им: 'Я господин твой!' Но только ли меч и золото?

Растерянный кардинал молчал, не понимая, куда ведет его наставник. А Иннокентий, усмехнувшись, предложил:

– Представь себе, сын мой, что Господь дал тебе власть устраивать судьбы людские по твоему усмотрению. И вот, взял ты венецианского дожа, одел в рубище, перенес за тысячи лиг и оставил в незнакомом городе. Девяностолетнего слепца. Где нет у него меча – да и поможет ли меч слепому старику? Где нет у него ни обола на поясе. Где не знает он ни языка, ни людей, да и его самого никто не знает.  И вот, лет через пять возвратишься ты вновь в этот город. Скажи мне, где найдешь ты мессера Дандоло – среди уличных нищих, выпрашивающим медяки на пропитание? Или же среди богатых и знатных людей, облеченным в дорогие одежды и повелевающим многими из жителей города?

– Повелевающим! – ни на секунду не задумываясь, ответил Соффредо. – Только повелевающим!

– А почему? Ведь ни меча, ни золота не оставил ты ему.

– Его разум...! – внезапно понял Соффредо, – его могучий разум...

– Верно, – одобрил Иннокентий. – Разум есть такое же оружие, как меч или золото. Он точно так же поднимает одних людей над другими, делая одних господами, а других превращая в пыль у их ног. Разум дает человеку могущество, несравнимое даже с тем, что получает он от меча или золота. Разум возносит над другими, позволяя с обретенной высоты взирать на других, как на червей, нелепо копошащихся под ногами. Кто ж не возгордится, обладая такой мощью?!

– Так разум – оружие? – не поверил Соффредо.

– Оружие, сын мой. Наимогущественнейшее из того, что создал Творец для тварей своих.  Змее Господь дал яд, орлу – крепкий клюв, льву – когти и зубы, человеку – разум. Чье оружие сильнее?

Соффредо улыбнулся, признавая правоту наставника. Папа же продолжал.

– Как и любой инструмент, разум может быть направлен для какой угодно надобности. Как на добро, так и на зло. Куда же по большей части направляют люди дарованный им Господом разум?

Соффредо промолчал, но Иннокентию ответ уже и не требовался.

– Самые грубые из нас, их еще называют воины, переплавляют данный им разум в воинскую доблесть. – Папа заговорщицки ухмыльнулся. – Я как-то наблюдал битву двух горных баранов на узкой тропе по дороге в Нерито.  Поверь мне, ни единого существенного различия с рыцарским турниром я не нашел. Битва, драка, сражение – все это столь сильно укоренено в животной природе, что направляя свой дар в эту область, человек по сути своей ничем от животного и не отличается. Только не говорите об этом нашим рыцарям, – все так же ухмыляясь, попросил папа, – зачем попусту обижать добрых христиан!

– А скольких могучих усилий разума требуется от королей, императоров, иных владетельных особ в их постоянной заботе о расширении своих земель! – Папа развел руки в стороны, ладонями к себе. – Или же, наоборот, в защите своих земель от воинственных притязаний соседей. – Ладони понтифика повернулись наружу.