Текст книги "Череп грифона"

Автор книги: Андрей Филиппов

Гарри Тертлдав (под псевдонимом H.N. Turteltaub)
«Череп грифона»

Он подробно изложил все, что знал: о сторожащих золото грифонах севера и одноглазых существах, которые, как считалось, расхищали их запасы; о том, как художники-эллины по заказу скифов изображали грифонов, и о том, как же эти самые грифоны выглядели, если и впрямь были такими ужасными тварями, какими их описывают.

Справка по мерам и деньгам

В этой книге я старался использовать реалии, которые использовали бы и с которыми сталкивались бы мои персонажи во время своего путешествия. Ниже приводятся их приблизительные эквиваленты (точные дать невозможно, ибо меры имели разные значения в разных городах).

1 палец = 1 см 85 мм

6 ладоней = 1 локоть

1 локоть = 46 см

1 плетр = 30 м

1 стадия = 185 м

1 котил = 0,27 л

1 метрет = 39,4 л

1 хус = 3,28 л

12 халков = 1 обол

6 оболов = 1 драхма

100 драхм = 1 мина (436 г серебра)

60 мин = 1 талант

Как уже отмечалось, это приблизительные значения. В качестве примера того, как широко они могли варьироваться, сообщу читателям следующий факт: 1 талант в Афинах составлял около 26 кг, тогда как на острове Эгина, менее чем в 30 км от Афин, он был равен примерно 37,142 кг.

ГЛАВА 1

Наступила весна.

Никогда еще за свои двадцать шесть лет Менедем так не радовался открытию навигационного сезона.

Не то чтобы зима на Родосе в тот год выдалась суровой. За всю свою жизнь Менедем еще ни разу не видел снегопада, как и его отец. И все же…

Менедем погладил рукояти рулевых весел торговой галеры «Афродита» – нежно, словно бы гладил любовницу. Рядом с ним на юте акатоса стоял его двоюродный брат Соклей. Он был на несколько месяцев старше Менедема и почти на голову выше, но капитаном судна все-таки был Менедем, тогда как Соклей исполнял обязанности тойкарха, следя за порядком на «Афродите» и за всем, что покупалось и продавалось во время торгового плавания. Соклей отлично справлялся с подсчетами. Но вот что касается людей… Что ж, общение с людьми давалось ему куда трудней.

Отец Менедема крикнул с причала, к которому была пришвартована «Афродита»:

– И будьте осторожны! Ради всех богов, будьте очень осторожны!

– Хорошо, отец, – послушно отозвался Менедем.

Он был рад покинуть Родос в том числе и потому, что оставить остров значило спастись от Филодема. Этой зимой пребывание под одной крышей с отцом далось Менедему труднее, чем в любой другой год на его памяти. Филодем с давних пор считал, что его сын ничего не может сделать правильно.

Как будто для того, чтобы лишний раз это доказать, он сейчас крикнул:

– Слушай своего двоюродного брата! У Соклея есть какой-никакой здравый смысл!

Менедем кивнул – то есть склонил голову, как делали все эллины в знак согласия – и исподтишка бросил взгляд на Соклея. У того хватило совести изобразить, что он смущен такой похвалой со стороны представителя старшего поколения.

Отец Соклея, Лисистрат, стоявший рядом с Филодемом, был куда покладистее брата, и все-таки тоже проговорил:

– Извольте соблюдать осторожность на каждом шагу!

– Хорошо. – Даже Соклей начал выказывать признаки раздражения, а ведь он ладил со своим отцом куда лучше, чем Менедем с Филодемом.

Но Лисистрат настаивал:

– Вы же знаете, в наши дни следует опасаться не только пиратов. Поскольку Птолемей и Антигон в прошлом году снова начали войну, военных галер в море будет больше, чем блох на собаке. Некоторые из этих шлюхиных сынов точно такие же пираты, только их суда быстрее, больше и мощнее пиратских.

– Да, дядя Лисистрат, – терпеливо ответил Менедем. – Но если мы не отправимся в это плавание, нашей семье придется голодать.

– Что ж, это верно, – признал Лисистрат.

– Осторожней с торговцами шелком на Косе, – предупредил Филодем. – Они обмишурят вас, если вы дадите им хоть полшанса… Даже четверть шанса. Они считают себя властелинами всего мира, потому что шелк нельзя купить ни в каком другом месте.

«И у них есть веские поводы так считать», – подумал Менедем.

Вслух же сказал:

– Мы сделаем все, что в наших силах. Вспомните – в прошлом году мы неплохо справились. И у нас на борту есть пурпурная краска, торговцы шелком всегда хорошо за нее платят.

Его отец дал еще какой-то совет, и Соклей вполголоса проговорил:

– Если мы будем и дальше их слушать, мы никогда не отплывем.

– И вправду, – шепнул Менедем в ответ и громко окликнул команду: – Гребцы – по местам! Диоклей, поднимись на корму, будь добр.

– Уже иду, шкипер, – ответил Диоклей.

Келевсту, начальнику гребцов, было чуть за сорок, его кожа обветрилась и загорела после многих лет, проведенных в море.

Покинув лишенную палубы середину акатоса, Диоклей поднялся на ют, уверенно и бесшумно ступая босыми ногами по ступенькам, ведущим на палубную надстройку. Моряки не носили обуви на борту судна, и очень немногие из них ходили обутыми на берегу.

Рукояти всех сорока весел акатоса оказались в руках гребцов достаточно быстро, чтобы Менедем остался доволен командой. Больше половины гребцов уже ходили в прошлом году на его судне в Великую Элладу и города италийских варваров. Почти все моряки в разное время успели поработать веслами и на родосских военных судах. То не была зеленая команда, и людям требовалось не много времени, чтобы сработаться – во всяком случае, Менедем на это надеялся.

Он оглядел причал, чтобы убедиться, что ни один канат больше не удерживает «Афродиту» у пристани. Канаты наверняка уже были на борту, однако Менедем предпочитал все хорошенько проверить. Попытаться отойти от берега, не отшвартовавшись? Да потом отец до конца дней своих будет ему такое поминать! Да и все остальные тоже.

Убедившись, что все в порядке, Менедем кивнул Диоклею:

– Пойдет.

Как всегда, у начальника гребцов имелись при себе маленькая колотушка с железным набалдашником и болтающийся на цепи бронзовый квадрат – с их помощью Диоклей задавал такт гребцам.

Все глаза устремились на келевста, когда он поднял бронзовый квадрат. Диоклей ухмыльнулся гребцам и занес колотушку над бронзой. Металл ударился о металл, и теперь келевст начал задавать ритм еще и голосом:

– Риппапай! Риппапай!

Весла поднялись и опустились, снова поднялись и вновь опустились. «Афродита» заскользила прочь от пирса, сперва медленно, потом все быстрей и быстрей. Соклей помахал своему отцу. Менедем нехотя оглянулся через плечо, чтобы тоже помахать Филодему. Отец помахал в ответ, что несколько удивило сына.

«Вот интересно, – подумал Менедем, – он сожалеет о нашем отбытии или, наоборот, радуется ему?»

Родос мог похвастаться по крайней мере пятью гаванями, но лишь Великая гавань да находившаяся к северо-западу от нее Военная гавань были защищены от ветра и непогоды рукотворными молами. Выход из Великой гавани в Эгейское море имел всего пару плетров в ширину – это расстояние даже меньше полета стрелы.

Менедем направил судно к середине канала.

– Риппапай! – выкликнул Диоклей и снова ударил колотушкой в бронзу. – Риппапай!

Он задавал неторопливый темп – какой смысл изматывать гребцов в самом начале путешествия? И какой смысл смущать их, заставляя грести быстро, чтобы они совершали ошибки под критическим взглядом каждой портовой крысы Родоса? В конце концов, Менедем сейчас посадил на весла всю команду по единственной причине – чтобы покрасоваться. Как только они покинут гавань, торговая галера пойдет под парусом или с восемью – десятью гребцами на каждом борту, если только не придется от кого-нибудь удирать.

Менедем чувствовал движение моря через подошвы ног и через ладони, сомкнутые на рулевых веслах.

Здесь, в защищенной гавани, вода была гладкой, как стекло. И все равно невозможно было перепутать – находишься ты в море или стоишь на твердой земле.

– Это как будто лежать на женщине, верно? – спросил Менедем Соклея.

Его двоюродный брат подергал себя за бороду. Борода не была нынче в моде у молодых людей – Менедем и большинство моряков ходили гладковыбритыми, – но Соклея никогда особо не заботили веяния моды.

– Кому еще, кроме тебя, пришло бы в голову подобное сравнение, – наконец сказал он.

– Понятия не имею, о чем ты, – со смехом ответил Менедем.

Соклей фыркнул.

– Во всяком случае, ты явно не перс.

– Не перс? Надеюсь, что так, – ответил Менедем. – А вообще, при чем тут персы? Тебе в голову приходят такие странные мысли…

– Геродот пишет, что персы, взрослея, учатся трем вещам, – пояснил Соклей, – ездить верхом, стрелять и говорить правду.

– Ах вот оно что, – отозвался Менедем. – Да ну тебя к воронам, милый братец.

Оба рассмеялись.

Менедем не сказал Соклею, что с радостью покидает Родос, поскольку его беспокоило не то, что он сделал этой весной, но то, чего он не сделал… Хотя такое бездействие было вовсе не в его характере. Двоюродный брат ничего об этом не знал; да и вообще никто, кроме самого Менедема, даже не подозревал о его тайном влечении к юной мачехе – второй жене отца, если только сама Бавкида не догадалась об этом.

Но какие бы мысли ни бродили в голове Менедема, какие бы чувства им ни владели, он не позволил себе ничего предосудительного, и эта постоянная внутренняя борьба с самим собой сделала его пребывание в отцовском доме еще тяжелей.

Даже с завязанными глазами Менедем безошибочно определил бы тот миг, когда «Афродита» проскользнула между защищавшими Великую гавань укрепленными молами и вышла в открытые воды Эгейского моря.

В тот же миг движение акатоса изменилось. Настоящие волны – небольшие, но все-таки волны, подгоняемые свежим северным бризом, – ударились о нос «Афродиты» и вспенились у бронзового тарана с тремя плавниками. Началась килевая качка – судно под ногами Менедема то поднималось, то опускалось.

– Вот теперь мы и в самом деле вышли в море! – со счастливым видом воскликнул он.

– Это точно. – В голосе Соклея слышалось значительно меньше ликования.

Качка была довольно мягкой, но двоюродный брат Менедема в начале каждого навигационного сезона был некоторое время подвержен морской болезни, пока не привыкал к пребыванию в море. Менедем благодарил богов, что его самого подобная беда миновала.

Из-за качки такелаж «Афродиты» слегка поскрипывал, и Менедем, склонив голову к плечу, улыбнулся знакомому звуку. Скреплявшие доски пазы, шипы и нагели не испытывали нагрузки с тех пор, как минувшей осенью акатос вернулся из Великой Эллады. Вообще-то судно всю зиму простояло на берегу, как военный корабль, чтобы как следует просохнуть. Некоторое время оно будет непривычно быстрым, пока сосна снова не пропитается водой.

На волнах покачивались рыбачьи лодки. Поскольку «Афродита» выходила из родосской гавани, сидящие в лодках люди понимали, что галера – не пиратское судно. Двое рыбаков даже приветственно помахали акатосу. Менедем снял руку с рулевого весла, чтобы помахать в ответ. Он любил рыбу – а какой эллин ее не любит? – но ни за что на свете не стал бы зарабатывать на жизнь рыбной ловлей. Бесконечный труд, скудное вознаграждение… Он покачал головой: нет, все, что угодно, только не это.

– Жаль, что ветер начинает дуть прямо в лицо, – заметил Диоклей. – В противном случае мы могли бы опустить парус и дать гребцам отдохнуть.

– В это время года ветер обычно и дует с севера, – ответил Менедем, и начальник гребцов кивнул в знак согласия. – Но я сниму сейчас с весел половину гребцов, – продолжал капитан. – Мы доберемся до Кавна к закату без всякой спешки.

– Надеюсь, – сказал Диоклей.

Он перестал бить колотушкой в бронзу и выкрикнул:

– Стой!

Люди прекратили грести. Акатос сбавил скорость и остановился.

– Каждый второй человек, считая с носа, может отдохнуть, – объявил келевст.

Гребцы втянули внутрь длинные весла, с которых капала вода, и сложили их поверх небольших кувшинов с пурпурной краской, поверх маленьких круглых горшков с чернилами и промасленных мешков, набитых египетским папирусом.

– Риппапай! – нараспев выкрикнул келевст. – Риппапай!

Оставшиеся на веслах гребцы снова взялись за дело. «Афродита» опять начала двигаться – не с такой скоростью, как раньше, но все-таки достаточно быстро, чтобы Менедем остался доволен.

– Во время плавания мы будем часто упражняться в тактике ведения морского боя, – обратился он к команде. – Никогда нельзя сказать заранее, в какой миг это может пригодиться. Если не считать вод вблизи Родоса, пиратов повсюду больше, чем блох на дохлой козе.

Никто не заворчал в ответ и не выразил своего несогласия. Любой ходивший в моря знал, что Менедем говорит правду.

– Если бы хоть кто-нибудь, кроме нашего полиса, заботился о том, чтобы не выпускать этих хищников в море… – поцокал языком Соклей.

– Но, увы, никому до этого нет никакого дела, – ответил Менедем и окликнул одного из освободившихся гребцов: – Аристид! Ступай на бак и гляди в оба. Ты лучший впередсмотрящий на судне.

– Хорошо, капитан, – ответил молодой моряк и поспешил выполнить приказ.

В прошлое плавание «Афродиты» он доказал, насколько острое у него зрение. Менедем хотел, чтобы пара зорких глаз высматривала – нет ли пиратов.

Сразу к востоку от Кавна начинался гористый берег Линии, а Менедем и остальные родосцы считали, что пиратство является национальным промыслом ликийцев. Любой мыс здесь вполне мог служить укрытием для длинного, стройного пентеконтора или гемолии, которая, будучи короче пентеконтора, потому что ее весла располагались в два ряда, а не в один, отличалась еще и быстроходностью, – превосходное судно, особенно для морского разбоя. И эти корабли, вполне возможно, только и ожидали подходящего момента, чтобы ринуться из укрытия и захватить добычу.

Вовремя заметить пиратов было очень важно, ибо в противном случае ты вполне мог распрощаться со свободой и оказаться на помосте для рабов на каком-нибудь захудалом невольничьем рынке, куда тебя отправят голым и в оковах.

Менедем перевел взгляд с моря на берег Карий, виднеющийся впереди. Легкая дымка и большое расстояние – Кавн лежал примерно в двух с половиной сотнях стадий к северу и чуть к востоку от Родоса – мешали как следует рассмотреть берег, но Менедем мысленно дорисовывал то, что еще не мог разглядеть.

Как и горы Ликии, горы Карий круто поднимались над морем. Нижние части склонов в это время года были золотисто-зелеными от созревающих посевов, выше росли кипарисы, можжевельник и даже несколько драгоценных кедров. Дровосеки, поднимавшиеся в горы вслед за корабельными плотниками, которые добывали древесину для судов, вполне могли встретиться там не только с волками и медведями, но и со львами.

Стоило Менедему подумать о львах, как он, естественно, вспомнил своего любимого Гомера и пробормотал несколько строк из восемнадцатой песни «Илиады»:

 
Царь Ахиллес среди сонма их плач свой рыдательный начал;
Грозные руки на грудь положив бездыханного друга,
Часто и тяжко стенал он – подобно как лев густобрадый,
Ежели скимнов его из глубокого леса похитит
Ланей ловец; возвратяся он поздно, по детям тоскует;
Бродит из дебри в дебрь и следов похитителя ищет,
Жалобно стонущий; горесть и ярость его обымают…[1]1
  Перевод Н. Гнедича.


[Закрыть]
 

– С чего это тебе пришли в голову львы? – спросил Соклей.

Менедем объяснил.

– Ясно, – кивнул его двоюродный брат. – А вот интересно, есть ли хоть несколько строк в поэмах Гомера, которые ты не декламировал бы в качестве иллюстрации ко всему, что существует под солнцем?

– Не ко всему! Но если человек знает «Илиаду» и «Одиссею», то, вспомнив подходящие строки из этих поэм, он сможет догадаться, как все в мире гармонирует друг с другом, – заявил Менедем.

– Гораздо лучше узнавать все это самому, – возразил Соклей, – чем находить ответы в творениях старого слепого поэта.

– Но эллины поступали так с тех пор, как он пел свои поэмы, – ответил Менедем. – Назови мне любого из твоих драгоценных историков или философов, творения которого проживут так долго.

Он был куда консервативнее Соклея – хотя сам наверняка считал себя более практичным – и наслаждался, поддразнивая двоюродного брата.

– Зачем отправляться учиться в Афины, как поступил ты, когда большинство из того, что человеку нужно, находится прямо у нас перед носом?

Соклей сердито возразил:

– Во-первых, множество ответов Гомера не так хороши, как привыкли думать люди. А во-вторых, кто сказал, что творения Геродота, Платона и Фукидида не проживут долго? Фукидид написал свою «Историю», чтобы она стала достоянием всех времен, и, я думаю, он своего добился.

– Да ну? – Менедем ткнул себя большим пальцем в грудь. – Даже я не знаю, что он там понаписал, а я не так уж необразован. С другой стороны, возьми любого эллина из Массаллии, что на берегу Внутреннего моря, и перенеси его в один из полисов, которые Александр основал в Индии или в какой-нибудь другой стране за пределами Персии, – и когда этот эллин продекламирует строки Гомера, как только что сделал я, обязательно найдется кто-нибудь, кто их продолжит. Ну, давай скажи, что я ошибаюсь.

Он ждал. Хотя Соклей иногда и раздражал его, но всегда был болезненно честен. Вот и сейчас двоюродный брат Менедема в конце концов со вздохом признал:

– Что ж, я не могу сказать, что ты ошибаешься, ты и сам это отлично понимаешь. Гомера знают повсюду, и всем известно, что его знают повсюду. Когда человек лишь только учится читать, если он вообще этому учится, что он первым делом изучает? «Илиаду», конечно. И даже те, кто не умеет читать, знают истории, которые пел поэт.

– Спасибо. – Менедем изобразил поклон, не выпуская рулевых весел. – Ты только что сам привел доказательства в мою пользу.

– Нет, клянусь египетской собакой, – покачал головой Соклей. – Истина и то, что люди считают истинным, – не всегда одно и то же. Если бы мы думали, что наше судно плывет на юг, разве мы оказались бы в Александрии? Или все-таки продолжали бы приближаться к Кавну, несмотря на то что убеждены совсем в ином?

Настала очередь Менедема вздрогнуть. Спустя мгновение он указал вправо.

– Вон рыбак, который придерживается о нас ошибочного мнения. Мы на галере, поэтому он думает, что мы пираты, и гребет прочь изо всех сил.

Соклей помахал пальцем перед носом собеседника.

– О нет, почтеннейший, не выйдет! Ты не уклонишься таким образом от продолжения дискуссии.

Соклей был (и порой это раздражало) не только честным, но и упрямым.

– Люди могут верить во что-то, потому что это правда, но вещи не становятся правдой оттого, что люди в них верят.

Менедем поразмыслил над его словами. Дельфин выпрыгнул из воды рядом с «Афродитой», потом снова плюхнулся в море. Он был красив, но разве мог Менедем указать на него и заявить, что это бесспорная истина? Наконец он проговорил:

– Неудивительно, что Сократа заставили выпить цикуту. Это, по крайней мере, придало дискуссии иное направление.

* * *

Поскольку ветер дул прямо в лоб, команде «Афродиты» пришлось грести весь путь до Кавна. Акатос достиг города уже под вечер, и, когда судно приблизилось к пристани, проскользнув мимо молов, которые прикрывали вход в гавань, Соклей рассеянно сказал:

– Сегодня, наверное, уже слишком поздно – «мы не вернемся к делам».[2]2
  Перевод В. Вересаева.


[Закрыть]

Стоило ему обронить эти слова, как он понял, что процитировал «Одиссею», и разозлился на самого себя. «Вот еще одна фраза из Гомера», – подумал Соклей с досадой.

С тех пор как они повздорили из-за Сократа, Соклей, насколько позволяла теснота на торговой галере, держался подальше от Менедема. У них уже и раньше случались такие споры; Соклей подозревал – нет, был уверен, – что двоюродный брат завел дискуссию на эту тему только для того, чтобы его взбесить. Беда была в том, что Менедему это удалось.

Менедем ответил так, будто все это время не замечал, что Соклей его избегает:

– Ты прав, нам не повезло. Но, я надеюсь, проксен Родоса найдет в своем доме комнату, чтобы приютить нас на ночь.

– И я тоже на это надеюсь. – Соклей принял молчаливое предложение перемирия.

Его двоюродный брат налег на одно рулевое весло и подал назад другое, направляя «Афродиту» к месту у причала. Колотушка и бронзовый квадрат Диоклея принудили людей на веслах сделать пару быстрых гребков. Потом келевст крикнул:

– Греби назад!

Три или четыре таких гребка погасили движение судна и заставили его встать у причала.

– Хорошая работа, как всегда, – похвалил Соклей.

– Спасибо, молодой господин, – ответил Диоклей.

Будучи тойкархом, Соклей имел ранг выше келевста, и к тому же он являлся сыном одного из владельцев «Афродиты». Но Соклею никогда было не стать таким моряком, как начальник гребцов, и они оба это знали. И поэтому тойкарх и келевст придерживались взаимной вежливости.

В доке неподалеку строились пара крутобоких торговых судов и одно судно с корпусом, напоминавшим тело акулы, – оно, судя по виду, могло перегнать даже гемолию. Один из торговых кораблей был почти готов; плотники крепили жесткие ребра к уже готовой обшивке из досок, другие рабочие пропускали бронзовые шипы сквозь обшивку, чтобы прикрепить ее к шпангоуту. Стук их молотов разносился по всему городу.

На холмах над Кавном припали к земле мрачные каменные укрепления Имброса. Воины этой крепости служили Одноглазому Старику – таково было прозвище Антигона, завоевавшего Карию три года тому назад. Кавн все еще объявлял себя свободным и независимым полисом, однако в нынешние дни, когда генералы покойного Александра Македонского постоянно вели войны, пытаясь разделить между собой его огромную империю, такие заявления были по большей части пустым звуком.

Пока Соклей рассматривал верфь и холмы и размышлял о государственных делах, Менедем немедленно занялся решением насущных проблем. Как и многие другие эллины, он всегда носил за щекой несколько мелких монет и теперь, выплюнув обол на ладонь, спросил стоявшего на пирсе человека, не занятого швартовкой «Афродиты»:

– Ты ведь знаешь проксена Родоса?

– Конечно. Это Киссид, сын Алексия, торговец оливками, – ответил житель Кавна.

– Верно. – Менедем швырнул местному маленькую серебряную монету и сказал ему название своего судна, а также назвал два имени – свое и Соклея. – Спроси проксена, сможет ли он приютить нас на ночь. Я дам тебе еще обол, когда вернешься с ответом.

– Договорились, товарищ.

Местный засунул обол за щеку и потрусил прочь.

Некоторое время спустя он вернулся вместе с толстопузым лысым человеком, чья голова сверкала так, будто он натирал ее оливковым маслом. Менедем дал посланцу второй обол, который исчез с такой же скоростью, как и первый.

– Радуйся. Я – Киссид, – сказал лысый. – Кто из вас кто?

– Я – Соклей, – ответил тойкарх «Афродиты».

Менедем тоже представился.

– Рад познакомиться, – проговорил Киссид, хотя тон его свидетельствовал об обратном.

Это обеспокоило Соклея: зачем же еще существует проксен, как не для того, чтобы помогать гражданам полиса, интересы которого он представляет в родном городе?

– Хотите, чтобы я вас приютил, так? – продолжал торговец оливками.

Нет, он вовсе не выглядел довольным.

– Если будешь так любезен, – ответил Соклей, гадая, уж не затаил ли Киссид в глубине души обиду на его отца или дядю.

Ни один из молодых людей прежде в глаза не видывал этого проксена. «И вроде бы Менедем никогда не пытался обольстить его жену», – с сарказмом подумал Соклей.

– Полагаю, я могу приютить вас, – ответил Киссид. – Но Гиппарх – командир гарнизона Антигона – не очень любит родосцев. Он всячески мешает оказывать им гостеприимство, очень мешает.

– Мы рады, что, несмотря на это, ты продолжаешь оставаться проксеном Родоса, почтеннейший, – вполне серьезно проговорил Соклей.

Его не прельщали ни ночевка на кишащем насекомыми, шумном, переполненном постоялом дворе, ни сон на твердой палубе юта.

– А что имеет офицер Одноглазого Старика против родосцев?

– А что тут удивительного? – ответил вопросом на вопрос Киссид. – Он думает, что ваш полис склоняется на сторону Птолемея.

Так и было на самом деле – почти. Учитывая, сколько египетского зерна проходило через Родос для последующей торговли по всему Эгейскому морю, их родному полису следовало дружить с Птолемеем. Тем не менее Соклей формально не солгал, ответив:

– Что за глупость. Мы нейтральны. Родосцы должны хранить нейтралитет, иначе одна из сторон завоюет нас в отместку за то, что мы поддерживаем другую.

– Мой двоюродный брат прав, – подтвердил Менедем.

Хотя они с Соклеем порой и препирались между собой, но против всего остального мира стояли плечом к плечу.

– Мы даже построили несколько судов для Антигона два или три года назад, – продолжал Менедем. – Разве сделали бы это, по-твоему, сторонники Птолемея?

– Вам не нужно убеждать меня, друзья мои, – заявил Киссид, – и вы уж точно не убедите Гиппарха, поскольку у того давно сложилось свое мнение на этот счет.

– У тебя будут неприятности, если ты пустишь нас переночевать? – спросил Соклей.

– Надеюсь, что нет, – уныло ответил проксен. – Но будут у меня неприятности или нет, мой долг как проксена Кавна на Родосе – помогать людям из города, интересы которого я представляю. Пойдемте со мной, почтеннейшие, и пусть мой дом будет вашим домом, пока вы в Кавне.

Прежде чем покинуть «Афродиту», Менедем убедился, что Диоклей оставил на ее борту как минимум полдюжины моряков.

– Мы ведь не обнаружим по возвращении, что у половины груза выросли ноги, а товаров и след простыл, а? – спросил Менедем.

– Вряд ли такое случится, шкипер, тем более что этой весной мы не везем павлинов, – ответил Диоклей.

– Да уж, павлинов у нас на борту нет. И мы – или, во всяком случае, я – вовсе по ним не скучаем, – заметил Соклей.

В прошлом году ему приходилось присматривать за птицами до тех пор, пока последних павлинов не продали в Сиракузах, и было бы преувеличением сказать, что тойкарх тогда наслаждался своими обязанностями.

«Если уж на то пошло, шумные, глупые птицы даже хуже моряков», – подумал Соклей – мысль, которой он предусмотрительно не поделился с начальником гребцов.

– Пойдемте, друзья, – настойчивей, чем раньше, повторил Киссид: наверное, торговец оливками не хотел, чтобы люди видели, как он болтается возле родосского судна. А вдруг осведомители донесут на него командиру гарнизона Одноглазого Старика?

Сойдя по трапу на причал, Соклей поблагодарил богиню удачи и остальных богов за то, что Родос и в самом деле свободен и независим и родосцам не приходится беспокоиться о такой ерунде.

Судя по постройкам и внешнему виду его жителей, Кавн был чисто эллинским городом, с храмами, более древними и простыми, чем храмы Родоса, а вот жилые дома здесь были построены в одном стиле. Как и на родине Соклея, тут можно было увидеть только фасады домов (среди которых попадались побеленные) да красные черепичные крыши. Все вывески были на эллинском. Мужчины носили хитоны до середины бедра, некоторые накидывали поверх хитонов гиматии. Одежда женщин доходила до лодыжек. Если женщины из богатых и уважаемых семейств выходили на публику, они обязательно надевали шляпы и вуали, прикрывающие их от алчущих глаз мужчин.

– Одна лишь мысль о том, что может прятаться под этими обертками, зажигает в мужчине огонь, верно? – пробормотал Менедем, когда мимо прошла очередная женщина.

– В тебе, может, и зажигает, – ответил Соклей.

Его двоюродный брат засмеялся.

Идя по грязным, узким, извилистым улицам, Соклей понял, что здесь чувствуется и присутствие карийцев, живших в Кавне вместе с эллинами. Хотя одежда карийцев походила на эллинскую, их мужчины чаще носили бороды, чем жители Родоса, – мода на бритье среди них еще не распространилась. У некоторых карийцев на поясе висели короткие кривые мечи – диковинное для эллинского взгляда оружие. И хотя карийцы и не писали на своем языке, они на нем говорили. Эти булькающие звуки ничего не значили для Соклея.

– Скажи, – обратился он к Киссиду, – устраивают ли здешние мужчины, женщины и даже подростки большие пьяные пирушки для своих друзей-ровесников?

Родосский проксен остановился как вкопанный и как-то странно на него посмотрел.

– Вообще-то да, – ответил он. – Но откуда ты мог об этом узнать? Ты ведь наверняка никогда не бывал здесь раньше, и такого обычая больше нет нигде во всей Карии.

– Я слышал разговоры об этом и гадал, правда это или нет, – ответил Соклей.

Объяснять, что он наткнулся на упоминание о подобном обычае в «Истории» Геродота, значило породить столько же вопросов, на сколько отвечала та книга, и Соклей благоразумно не стал так поступать.

Когда они пришли в дом торговца оливками, раб, прежде чем запереть дверь за хозяином и гостями, приветствовал Киссида на плохом эллинском. Хозяин повел родосцев через довольно простой двор к андрону, и раб принес в помещение для мужчин кувшин вина, кувшин с водой и две чаши.

– Скоро ужин, – сказал он, смешивая вино с водой в большой чаше и наполняя из нее маленькие.

– За что будем пить? – спросил Соклей. – За то, чтобы между генералами Александра наконец воцарился мир?

– Это было бы прекрасно. Но это, увы, слишком прекрасно, чтобы на такое можно было надеяться, – уныло сказал Киссид и поднял свою чашу. – Да услышат мою молитву боги: за то, чтобы не попасть под ноги генералам, когда они в конце концов сойдутся в битве!

Все трое выпили. Тост проксена очень хорошо выражал надежды Соклея в отношении Родоса.

Менедем в свою очередь поднял чашу.

– За то, чтобы мы получили прибыль, не попадаясь под ноги генералам!

Все выпили снова. Тепло растеклось по животу Соклея, и он понял, что вино было смешано с водой в соотношении один к двум – немного крепче, чем обычно.

– Я могу принести ложа, господа, если хотите, – сказал Киссид, – но обычно я обедаю сидя, если только не устраиваю настоящий симпосий.

– Не утруждайся, почтеннейший, – быстро отказался Соклей. – Ты и так оказал нам большую любезность, приютив у себя. Мы не хотим слишком сильно нарушать распорядок в твоем доме.

– Это очень мило с вашей стороны. – Вино, казалось, подействовало на Киссида сильнее, чем на Соклея. – Мой дорогой, некоторые люди воображают, будто, останавливаясь у проксена, они становятся владельцами его дома. – Он возвел глаза к потолку. – Я мог бы рассказать вам о таких случаях…

Еще одна чаша вина – и он и впрямь начал рассказывать.

Соклей услышал довольно занимательную историю об одном не в меру болтливом родосце, которого он уже давно не любил, ровеснике своего отца, – удовольствие почище многих.

Киссид махнул рукой, и его раб поставил перед каждым креслом трехногий круглый столик. Ситос – самая главная часть трапезы – состоял из белого хлеба, теплого, только что из печи. Опсон – гарнир к ситосу – включал в себя маленьких кальмаров, зажаренных в оливковом масле до золотисто-коричневого цвета.

Как любой воспитанный человек, Соклей ел выпечку левой рукой, а закуски – правой и внимательно следил за тем, чтобы съесть хлеба больше, чем кальмаров. Отправив кальмара в рот тремя пальцами правой руки, Менедем склонил голову перед Киссидом и сказал: