Текст книги "Государево царство"

Автор книги: Андрей Зарин

Соавторы: Алексей Разин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

VIII
В походе

аперерез главной армии, стягиваясь к Можайску, со всех сторон шли ратные ополчения, от Казани, от Саратова, от Калуги, от Астрахани, от Рязани. Главную силу таких ополчений составляли стрелецкие войска, а подле них группировались повинные ратные люди, отряды которых снаряжали монастыри, богатые помещики, сельские и мещанские общества.

От Рязани вёл немалое войско, в тысячу сто человек, стрелецкий голова Андреев, и с ним шёл Алёша Безродный во главе своей сотни, собранной в вотчине Терехова.

Андреев вовсе не изменился, только в его лохматых волосах появились серебристые нити да оспенные рябины скрылись под мелкими морщинами. Невысокий, коренастый, неладно скроенный, да крепко сшитый, он представлял собою тип русского воина того времени. Рядом с ним ехал Алёша Безродный, а в стороне, мерно топая по крепкой земле ногами, шла рать.

– Брось кручину, – с убеждением сказал Андреев своему молодому спутнику, – сам знаешь, нестаточное затеял, так надо скорее вон и из головы, и из сердца, а не баловать себя. Вот!

– Да ведь не идёт! Я больше про неё, не про себя думаю. Радость ли за немилого идти ей? Сердце рвётся!.. – тихо ответил Алёша.

– Стерпится – слюбится! – сказал Андреев. – Не она первая. Девки всякого любят.

– Невмоготу отказаться.

– А надо.

Надо – это понимал и Алёша, но не мог ничего поделать со своим сердцем. Томилось оно у него тоскою по Ольге. Разум подсказывал, что её свадьбы не миновать, что, может быть, уже совершилась она, а всё-таки какие-то смутные планы роились в его голове, какие-то неясные надежда поддерживали его дух.

«В войне отличусь, – думал он, – царь честь окажет. Буду челом бить, чтобы сосватал!»

А если замужем? Он холодел при одной мысли, но опять надежды шевелились в его душе. Может, князя убьют.

«С нами крестная сила! Сгинь!» – и Алёша крестился при этих мыслях, но они снова лезли ему в голову и не давали ни сна, ни покоя.

Даже мысли о войне не занимали его.

– Будешь такой совой бродить, – шутил с ним Андреев, – и ляхи тебя живым заберут!..

У Можайска, у самой границы с Польшей, раскинулись лагерем наши войска, готовясь к вторжению в неприятельскую землю.

В средине была ставка самого Шеина – огромный шатёр и подле него у входа хоругвь с иконою Божьей Матери. Вокруг шатра ходили с пищалями стрельцы. Недалеко от его шатра стояли шатры Прозоровского и Измайлова, а там – Лесли, Дамма и Сандерсона. Весь лагерь был наскоро окопан валом и огорожен стадами волов, телегами и пушками.

Рязанское ополчение подошло к самым окопам и было остановлено отрядом рейтаров.

– Нельзя дальше, – сказал их капитан, – надо генералу доложить. Куда поставить, куда послать!

– Да ну тебя! – отмахнулся Андреев. – Иди, говори! Нам бы передохнуть с дороги.

– Откуда? Кто?

– С Рязани, скажи!

– А вы тут стойте!..

Андреев кивнул капитану, и тот ушёл.

– Шут гороховый, – сказал Андреев, – поди, в двенадцатом году полякам служил или за свою душу грабил, а теперь у нас! Меч продажный!

– А знатно дерутся.

– Дерутся-то хорошо, да веры в них нет. Вдруг к недругу и перейдут… что казаки…

В это время вернулся капитан.

– Иди! – сказал он Андрееву.

– Ты за меня побудь, – распорядился Андреев, обращаясь к Алёше, и пошёл за капитаном.

Они прошли почти весь лагерь и вошли в палатку Шеина. Боярин сидел за столом с Прозоровским и Измайловым. Андреев снял налобницу, перекрестился на образ, что висел в углу, и низко поклонился воеводам.

– Бог с тобою, – ответил ему Шеин, – откуда? Кто?

– С Рязани… стрелецкий голова Семён Андреев.

– Много людей-то?

– Своих восемьсот да ополченцев триста будет. Над ними Алексей Безродный, а надо всеми я.

– Пушки есть?

– Две малые только.

– Ну, ну! Станом у заката станете, там место есть, а после с князем Семёном Васильевичем пойдёте, – распорядился Шеин. – С ним вот!

Андреев поклонился Прозоровскому. Тот дружески кивнул ему и сказал:

– Приходи вместе с Безродным в мою ставку.

Андреев вернулся и повёл свой отряд на указанное место.

– Князь-то Прозоровский – добрый человек, а боярин не пришёлся мне по сердцу.

– Говорят, он воевода хороший, – сказал Алёша.

– А то в деле узнаем!

Отряд рассыпался и стал торопливо устраиваться. Каждое отделение устраивалось в общем лагере своим лагерем. Окопов не делали, но огораживались обозом и ставили у себя сторожевые посты. Андреев с Алёшей деятельно хлопотали со своими служилыми, и через три часа утомлённые ратники уже сидели за горячим толокном.

Андреев с Алёшей прошёл к Прозоровскому. Тот сидел за длинным столом с чарою мёда в руке. Тут же сидели тысяцкие, сотники, иные стрелецкие головы и Лесли, с которым Прозоровский был в большой дружбе.

– А, честные воины, будьте здоровы! – приветствовал их князь. – Садитесь! Мальчик, мёда и чары!

Андреев и Алёша отвесили общий поклон и сели.

– Ну, кто из вас с ляхами бился?

– Я, – отозвался Андреев, – в шестьсот двенадцатом году их из Кремля высаживал!

– Да что ты, князь, – заговорил Лесли, – кто из нас ляха не бил? Разве безусые.

– А тех выучим. Ха-ха-ха! – сказал со смехом старый воин с выбитым глазом.

– Да! – изменив тон, серьёзно заговорил Прозоровский. – Нам много дела впереди. Боярин-воевода напрямки к Смоленску придёт, а нам надо и на Белую, и на Рославль, и на Невель, и на Себеж – на всё, что по пути будет, а там и к Смоленску. Силы у нас не Бог весть. Так надо всё скоро делать.

– Когда выступим?

– Я думаю, завтра ещё дать передохнуть, да и, благословясь, прямо к Серпейску идти, благо ляхи ещё промеж себя дерутся.

– Верно, – сказал Лесли. – Я бы уже завтра тронулся.

– Ну, надо и людишкам отдохнуть, а там выпить! Пейте, гости дорогие!

Гости стали пить. Алёша не отставал от прочих, думая затопить свою тоску. Почти до полуночи длилось пирование, когда гости встали наконец и попытались двинуться в путь.

Алёша вдруг почувствовал прикосновение к своему плечу и услышал голос:

– Друже, не ты ли Алексей, кабальный Терехова?

Алёша задрожал, узнав голос Михаила Теряева. «Что ему нужно?» – подумал он и сдавленным голосом ответил:

– Я. А ты кто?

– Я-то? Князь Теряев, Михаил, – ответил князь, которого Алёша едва различал в темноте, – может, помнишь? А я тебя не забыл с того времени, как боярина из полона выручил. Лицо твоё тогда приглянулось мне.

– Спасибо за ласку, – проворчал Алёша и быстро отошёл от князя.

– Вот тебе на! – воскликнул с изумлением Михаил. – Что я ему сделал такого?

А Алёша вернулся в свой шатёр и, сев на землю, где ему была постлана солома, сказал Андрееву:

– Разлучник-то мой здесь… с нами вместе.

– Ну и ладно! – сквозь сон ответил Андреев.

Но для Алёши это была мученическая мука. Он чувствовал, что с князем ему придётся и говорить, и сталкиваться; сознавал, что князь ничем не виновен пред ним, и в то же время не мог победить свою ненависть к нему.

Целый следующий день он не выходил из своего шатра, боясь роковой встречи, а когда заиграли в трубы поход, выстроился со своею сотнею в стороне от князя, которого заприметил во главе войска. Прозоровский велел ему соединиться с другими отрядами и надо всеми дал начальником дворянина Аверкиева, старого заслуженного воина. Войско выстроилось и выступило в неприятельскую землю.

Началась военная страда. Князь Теряев на время забыл и про Людмилу, и про свою любовь. Новизна обстановки, участие в настоящей войне заняло его ум и сердце.

Войско Прозоровского подвигалось медленно. Дороги почти не было: наступила осень, и её размыло дождями. Дождик лил без перерыва, и войско шло, шлёпая по грязи.

– Зелье береги! – раздавались постоянные приказания, но по такой погоде трудно было уберечь порох – у стрельцов он был просто насыпан в мешок вместе со свинцовой сечкой, и, как его ни прятали, сохранить сухим не было никакой возможности.

Уже месяц, как с малыми остановками двигалось войско, а врага всё не было. Случались по дороге деревни и сёла, мелкие города. Русские без боя занимали их, грабили, а затем шли далее, оставляя за собой смерть, слёзы и разорение.

Прозоровский то и дело посылал Теряева с его конным отрядом на разведки. Князь рыскал по узким тропинкам, по непроходимым дорогам и возвращался к Прозоровскому.

– Ничего не видать. Стоит деревнюшка, и в ней с полсорока домов. Взял я языка, пытал его: никого нет!

– Нет – и слава Богу, – говорил Прозоровский, – побережём людишек наших подоле!

Князь вздыхал и говорил Эхе:

– Иоганн, да что это за война! Вот уже месяц идём, и хоть бы что. Только, словно разбойники, жжём да грабим.

– Ха-ха-ха! – смеялся Эхе. – Подожди, и война будет!

– Скучно!

Но, кроме скуки, становилось и трудно. Дождь и холод донимали людей. Есть приходилось только холодное и сырое, потому что нельзя было развести костёр при такой погоде. Люди стали болеть цингою.

Однажды Теряев выехал на разведки, как всегда, вместе с Эхе. За день перехода должна была находиться крепость Белая – первая крепость, где было войско.

Крошечный отряд Теряева выехал с опушки леса, и вдруг Эхе резко ухватил княжьего коня за узду и осадил назад.

Князь вздрогнул от радости и посмотрел в сторону, куда указывал Эхе. На полянке подле высоких, одиноко растущих кустов верхом на лошади сидел всадник и осторожно оглядывался по сторонам. Длинное копьё торчало у него из-за спины; в руках была пищаль. Князь не выдержал. Не успел Эхе опомниться, как Михаил рванул коня и помчался на одинокого всадника, высоко подняв в руке тяжёлый чекан.

Всадник увидел его и навёл пищаль. Пуля прогудела над головою князя. Он подскочил уже к всаднику, тот уклонился от удара и выхватил саблю. В тот же миг из-за куста выскочили шесть других всадников и бросились на Теряева.

– Матка Боска! Пан Иезус! – кричали поляки, скача и махая саблями.

Князь, не помня себя, махал чеканом, и тот со свистом резал воздух. Вдруг его конь вздыбился и с криком повалился наземь – подлый удар подсек ему задние ноги. Однако князь успел вскочить на ноги.

– Держись, князь! – раздался в это время голос Эхе, и он бурею налетел на поляков со своими двадцатью воинами. Поляки рассеялись.

Князь перевёл дух и весело сказал:

– Нигде не ранен!

– А коня загубил, – угрюмо ответил швед. – Эх, воин! Чуть ты и себя не погубил!.. И всё по глупости.

Князю стало совестно.

– Ну, да что, – усмехнулся Эхе, – едем назад скорее, скажем воеводе. Может, тут и засада есть! Эй, Терентий, отдай князю коня, а сам пешим иди. Да сними с княжьего коня сбрую!

И они поскакали с вестью о неприятеле.

Прозоровский приготовился к битве. Он разделил войско на фланги и центр, отвёл часть в резервы и двинул вперёд артиллерию. Но враг оказался ничтожным: пред крепостью выстроилось всё войско – восемьсот жолнеров да человек триста пехоты.

Прозоровский ударил на них и смял в мгновение ока. Они бросились в крепость и на плечах внесли за собою русских. Князь Теряев опьянел от крови, дыма и криков. Как безумный, носился он по узким улицам крепости и бил тяжёлым чеканом направо и налево. Кровью залились улицы. Крепость пылала.

Спустя час Прозоровский чинил допрос пленным:

– Знает ли король ваш, что мы войной идём?

– А мы откуда знаем. Пришли холопы, говорят, войско идёт. Мы и встали на защиту, а дальше ничего не знаем.

– Вешать! – распорядился Прозоровский, и шестьсот жолнеров были повешены после мучений.

Прозоровский отдохнул неделю и двинулся дальше.

От Шеина прискакал гонец с вестями. Боярин взял Серпейск, Дорого буж и подошёл уже к Смоленску, куда ждал и князя.

– Будем, будем! – ответил Прозоровский. – Пусть он Смоленск берёт.

Войско двигалось дальше, и Теряев уже увидел войну. Брали Невель, Рославль, Почеп, Трубчевск и Себеж. Поляки, один против десяти, сражались с отчаянной храбростью и жестокостью. Несколько взятых ими пленных вернулось с отрубленными руками и отрезанными ногами. Русские платили тем же.

Однажды Эхе захватил языка. Это был маленький рыжий еврей. Эхе привязал его за шею верёвкою и, сидя на коне, привёл его в стан. Полузадушенный еврей долго не мог опомниться.

– А ну-ка, дайте ему плети понюхать! – сказал Прозоровский.

– Ай, ну! – закричал еврей. – Зачем бить! Я всё скажу, что знаю! Пусть меня спрашивают!

– Откуда ты? Куда шёл?

– Откуда? Меня пан Заблоцкий послал. «Иди, – говорит, – в Смоленск, скажи, что мы идём!»

– Кто «мы»?

– А пан Заблоцкий и его гайдуки!

– Много?

– У-у! Много! – И еврей даже зажмурился и поднял руки.

– А по какой дороге? Далеко отсюда?

Еврей показал. Это были первые поляки, заведомо шедшие на войну.

Прозоровский устроил засаду и врасплох напал на отряд Заблоцкого. Победа далась без труда. Двадцать восемь пушек и восемьсот гайдуков сделались добычею русских.

Ликующий Прозоровский пошёл дальше.

– Ежели мы их так бить будем, то, смотри, в январе в Варшаву придём.

– Ну что ещё под Смоленском ждать! – говорили другие начальники.

– А будь там не Шеин, что у всех на шее, – ответил Прозоровский, – так Смоленск уже взяли бы.

Был ноябрь месяц, когда Прозоровский с войском подошёл к Смоленску, под которым уже стоял Шеин со своим помощником Измайловым и иностранцами.

Прозоровский прошёл к Измайлову.

– Как дела? – спросил он Измайлова и стал расхваливать свои подвиги. – А у вас что, Артемий Васильевич? – окончил он.

– И не говори! – Измайлов махнул рукою. – Мы с боярином – что волки в одной яме: одни ссоры. Мы скажем одно, а он сейчас другое, хоть бы сам о том думал раньше. А цари пишут – жить в мире! Беда! Окопались и ждём, когда ляхи одумаются и помощь пришлют. Два раза уже Смоленск взяли бы!

– Ты здесь, князь? – вошёл в ставку молодой Черкасский, который был на посылках у Шеина. – Боярин тебя и Артемия Васильевича на совет зовёт!

– Будем сейчас! – ответил Измайлов и сказал Прозоровскому: – Пойдём, князь.

В большой палате сидел Шеин. При входе Прозоровского он встал и дружески поцеловался с ним.

– Спасибо, князь, на старании государям! – сказал он. – Садись теперь советчиком нам. Видел Смоленск?

– Снаружи, боярин, крепость добрая!

– Что? – торжествующе сказал всем Шеин. – Говорю и я! Иначе, как измором, не взять её. Стены не пустят.

– Мы стену-то, почитай, проломили с юга, – сказал Сандерсон, – чего ждать?

– Ну, ну! А я говорю – измором брать! А созвал я вас на то, чтобы князю место указать! – решительно сказал Шеин.

Все смолкли.

– По мне, стать ему станом на Покровской горе, – решил Шеин. – Ты, Артемий Васильевич, укажи место.

Крепость Смоленск, против поляков укреплённая ещё Борисом Годуновым, была по тому времени одною из сильнейших крепостей. Боярин Шеин, сдавший её в Смутное время полякам, знал её силу и потому избегал бесполезного штурма, решив вести правильную осаду. Она стояла на берегу Днепра, и Шеин прежде всего занял оба берега. Прямо пред воротами крепости, у моста, на высотах он поставил Матиссона с сильным войском, на северо-западе стал сам с Измайловым, на северо-востоке поставил Прозоровского, занявшего Покровскую гору, а вокруг с южной стороны широким полукругом расставил станы под начальством Лесли и Дамма и приказал оттуда громить стену из пушек. С каждым днём он суживал и суживал осадное кольцо, зорко оберегая крепость от посторонней помощи, и жителям Смоленска приходилось всё тяжелее.

– Знаю, что делаю! Знаю, что делаю! – хвастливо и упорно твердил Шеин, когда все советовали ему идти на приступ. – Приступу будет время!

Страшные холода мучили и изнуряли войско. Осада едва ли не тяжелее, чем для поляков, была для русских, но Шеин продолжал упорствовать в своём плане.

Теряев и его молодые товарищи бездействовали и роптали.

– Доколе, – жаловались они Прозоровскому, – нам без всякого дела быть?

– А вот подождите, – усмехался он, – приедет король с поляками!

И действительно, всем казалось, что Шеин словно нарочно медлил с окончательным приступом, потому что обороны крепости уже нечего было бояться.

IX
Дворец и монастырь

ихо, строго и чинно было в Вознесенском монастыре. Временно смирилась мать Михаила, Марфа (игуменья Ксения). Поняла она, что не под силу ей бороться с Филаретом Никитичем, и отступилась с наружным смирением от власти. Её друг и наперсница, старица Евникия, томилась в Суздальском монастыре, и государыня редко получала о ней весточки.

Все, кто прежде приходил к ней на поклон и простого царского приказа не слушался без её благословения, перешли на сторону патриарха. Только князь Черкасский ещё прямил ей, да хитрый Шереметев нет-нет да и навещал её в её келье.

– Ой, не лукавь ты, Фёдор Иванович, – говорила Ксения, – что тебе во мне, смиренной?

А он бил ей челом и со вздохом говорил:

– Счастье и мир ушли с тобою. Больно тяжела рука у владыки! Гляди, все стонут. Одним монастырским житьё, а прочие волком воют. Не две, а четыре шкуры дерут: и с сохи, и с общины, и за соль, и за дорогу, и палубные, и за водопой. Больно уж строг владыка!

Слаще мёда были такие речи для Ксении, но, опустив глаза вниз, она смиренно говорила:

– Отошла я от дел мирских. Ему лучше они ведомы.

Тем не менее стороною она всегда узнавала про дела государские и в душе таила воспоминания о былой власти.

И теперь, когда царь приехал к ней тих и светел лицом и, земно поклонившись, поцеловался с нею, она знала уже государевы новости.

– Отчего ты светел так? – спросила она царя.

– Радость велика, матушка, – ответил царь, – кругом врагов одоление. Боярин Шеин и князь Прозоровский уже под Смоленск пришли. Слышь, и Дорогобуж отвоевали, и Белую, и Серпейск, и Почеп, и Невель.

– Пошли Бог, пошли Бог! – тихо сказала Ксения, перебирая чётки.

– А ныне пишут, что их воеводу Гонсевского отбили.

– Радость, радость, – сказала Ксения, – завтра закажу молебствие отслужить Владычице. Наши молитвы тоже, может, до Неё, Царицы Небесной, дойдут. А ты бы с царицею нас пожаловал, помолился бы вместе!..

– Непременно, матушка!

– А то совсем забыли меня. На смех Филарет Никитич меня в сане возвеличил, а всю радость отнял у меня: и сына любимого, и дружбу рабскую.

Лицо Михаила покраснело, он потупился, а Ксения, подняв на него свой блестящий взор, продолжала:

– Теперь ты хоть ради радости милость мне оказал бы. Верни мне Евникию! Что тебе в её немощи! А мне она – утеха велия. И за что казнишь её? Что она – мать Бориске да Михаиле? Так они тебе, как ты, служили и за тебя кару приняли. Не любы были отцу твоему твои други. Оставил он тебя одного и над тобой! верх взял. Млад ты был тогда, а теперь муж. Покажи им мощь свою!

Голос Ксении всё крепчал; глаза её горели живым огнём. Царь снова подчинился её власти и подумал: «Что же, и правда. Велики ли беды Салтыковых? Может, и впрямь о Хлоповой как о порченой думали, меня же ради. А мать их и ни при чём. Крут батюшка!»

Он поднял голову, и в глазах его сверкнула решимость.

– Ладно, матушка, – сказал он вставая, – сделаю, как ты хочешь. Ради старости верну Евникию тебе в утешение и Михалку с Бориской ворочу. Жди!

Лицо Ксении осветилось торжеством.

– Узнаю царя! – сказала она в ответ. – Спасибо тебе, сынок, на утешении! – И она поясно поклонилась сыну.

Тот упал ей в ноги.

– Прости, матушка!

Ксения проводила его во двор монастыря и вернулась бодрая и радостная в свою келью.

Михаил сказал Шереметеву, вернувшись из монастыря:

– Хочу добрым делом добрые вести отметить. Напиши указ, по которому я прощаю вины братьям Салтыковым и ко дворцу ворочаю, и чтобы мать их из Суздаля назад в Вознесенский перевели!

Шереметев поясно поклонился, а у дьяка Онуфрия затряслись руки при таком приказе.

– А как же владыка? – пролепетал он, но Шереметев только грозно повёл на него очами.

На другой день отстоял царь раннюю обедню и прошёл в свой деловой покой до отъезда в Вознесенский монастырь дела послушать; вдруг в этот покой вошёл Филарет не по чину быстро.

Михаил спешно вскочил и упал ему в ноги. Патриарх благословил его и затем, принимая из рук своего боярина свиток, протянул его царю и сухо сказал:

– Это нельзя!

Царь смутился.

– Прости, отче, меня просила матушка, и я обещал ей на радостях!

– Нельзя! – проговорил патриарх. – Воры и прелестники не могут вернуться к престолу. Мы не ложно судили! Слово государево должно быть твёрдо, иначе где ему вера! Милости его велики, но и гнев его страшен! Иначе что? Баловство! Скажут: ради меня казнили, ради неё простили! Нет моего благословения, нет!

Он кинул свиток на стол.

Царь беспомощно опустил голову.

Филарет снова заговорил:

– Прости их, верни их, и они затеют крамолу. Не будет покоя у твоего трона. Опять произвол. Ксения ищет смуты не по сану своему. Ты хотел к ней в монастырь ехать?

– Молебствие за победы она служить заказала, – только ответил царь.

– Не надо! Свою опалу показать ей надо. Кто есть? – обернулся патриарх к своему боярину.

Тот выбежал и тотчас вернулся назад.

– Окольничий князь Теряев!

– Зови! А ты наказ дай! – предложил Филарет царю.

Князь Теряев вошёл и отбил поклоны. Царь обернул к нему побледневшее лицо и сказал:

– Иди в Вознесенский монастырь. Скажи нашей матушке: быть не можем… недужится!

Теряев вышел.

Ксения готовилась к торжественной встрече царя. Далеко вперёд были высланы служки, чтобы издали заметить царский поезд; но время шло, а поезда всё не было видно. Ксения волновалась. Ударили по церквам к обедне, а царя всё не было, и Ксения делалась всё беспокойнее.

«Неужели и тут Филарет поперёк стал, прознал про его обещание и удержал?»

Горькая усмешка сжала ей губы. Крут и властен патриарх, но она поборется с ним!..

Вдруг появился служка с докладом:

– Едет, мать игуменья!

Ксения встрепенулась.

– Звоните в колокола!..

– Не царь, а посол царский!..

Лицо Ксении побледнело.

Через несколько минут пред нею стоял царский окольничий, князь Теряев, с царской оговоркою, что за недугом лёгким на молебствии царь-батюшка быть не может.

А спустя какой-нибудь час от Филарета принесли свиток и в нём строгий наказ, чтобы в дела государские она, Ксения, не совалась.

«То не бабьего ума дело. Ежели же тебе и за молитвами досуга много, то есть дальние обители, где смятенному духу для размышлений вельми укладно будет».

Потемнела как туча Ксения и… смирилась…

В тот же вечер был у неё князь Черкасский и тяжко вздыхал, сочувствуя ей.

– А теперь, ежели его ставленник Смоленск возьмёт, ещё круче повернёт владыка! – сетовал он.

Действительно, владычество Филарета приходилось всем в тягость, хотя и было оно во славу родины. Слишком тяжкими поборами обложил патриарх все сословия, особенно крестьян и посадских. Светские люди жаловались на духовенство, которое, напротив, пользовалось всякими льготами; но роптало, в свою очередь, и духовенство, в личной расправе с которым Филарет был беспощаден. Не только попов, но даже архиереев учил он свои жезлом, и нередко до крови.

Тяжко было и малодушному Михаилу, которому Филарет оставил охоту, богомолье да теремные дела. Всё писалось от имени Михаила – и приказы, и наказы, но ничего не решал он сам, без патриаршего слова и указа.

А Филарет всё горделивее подымал свою голову, зовя себя в то же время смиренным иноком.

В неустанном труде проходил его день, в долгой молитве проводил он ночи. Его глубокий ум умел обнимать всё разом, зоркий глаз видел больше всех окружающих. Это был изумительный человек, и история мало отвела ему места. Его характер и его государственный ум несомненно унаследовал его великий правнук Пётр.

Немудрено, что личность Филарета подавляла собою всё окружающее и царь Михаил не имел силы противостоять воле своего отца, тем более что тот ещё и был облечён.