Текст книги "Государево царство"

Автор книги: Андрей Зарин

Соавторы: Алексей Разин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

– Подожди, – ответил молодой воин, – свяжи-ка и тех!

Он указал на лежавших без чувств Злобу и Русина и подошёл к боярину и Алексею.

– Хвала Богу, что поспел со своею помощью, – сказал он, мечом разрезая путы, – вставай, боярин! – И, к удивлению Терехова, он низко поклонился ему и прибавил: – Прости Христа ради, что запозднились!

– Что ты, молодец! Господь с тобою! Тебе ли у меня прощения просить, коли ты всех нас от лютой беды спас? Кто ты, поведай! Было бы ведомо, за кого Богу молиться.

– Княжой сын Теряев-Распояхин, – ответил молодой воин.

– Миша! – воскликнул боярин. – Да ты ли это, княжий сынок? Ольга, глянь! Сын нашего князя! Женишок наш!

– Родной ты мой! – бросилась к руке его Маремьяниха.

Только лицо самого князя при этом возгласе затуманилось, и он исподлобья взглянул в сторону боярышни, которая вдруг потупилась; да Алёша, сперва с восторгом глядевший на молодого воина, что явился словно архистратиг, сразу нахмурился и ревниво сжал кулаки. Но боярин с боярынею не заметили этого; они, забыв о недавней опасности, осыпали князя вопросами.

Он едва успевал отвечать им.

– Случаем набрёл я на вас. Батюшка послал меня к вам навстречу, я и поехал, да в Коломне остановился, ждать хотел там. А тут мужичонка прибег, говорит – на обоз напали. Я и поскакал.

– И в самую пору, соколик! – сказала Маремьяниха. – Загубили бы нас лиходеи. Везти к себе хотели.

– Ну, с ними мы управимся! – сказал князь и вдруг, к их удивлению, обратился к огромному белокурому воину на незнакомом языке. Тот ответил ему. Князь обернулся к боярину. – Мы, боярин, обоз сейчас на дорогу выправим. Дозволь боярыню да боярышню в колымагу посадить, а мы тем часом суд свой срядим!

– Вестимо, вестимо, князёк! Ну, бабы! живо! – заторопил боярин. – Сажайтесь, что ли! Алёша, подсади!

Алексей порывисто рванулся помогать женщинам. Его глаза умоляюще взглянули на Ольгу. Она поняла его взгляд и, садясь, крепко сжала его руку.

– Только твоя! – прошептала она чуть слышно.

Обоз осторожно перевели на дорогу. Тем временем князь и боярин сели на сломанное дерево, и князь приказал своему слуге:

– Сходи-ка, Ерёма, зачерпни воды да полей на голову вот этому! – И он кивнул на Злобу.

Ерёма поспешно исполнил приказание.

Злоба очнулся. Княжьи слуги встряхнули его за плечи.

– Вставай перед князем! Ну, ну!

– Э! вот кто это! – вдруг закричал огромный воин.

Князь с удивлением обернулся.

– Чего ты, Эхе?

– Чего? Это – тот самый, что тебя украл тогда, маленьким! Я видал! Да! Да!

Злоба сверкнул на него глазами.

– Кого это я крал?

– А князя Теряева?

– Князя? – И Злоба, разинув рот, в ужасе отшатнулся.

– Повесить его! Сейчас повесить! – закричал боярин. – Ах ты, подлая твоя образина! Лиходей окаянный!

– Повесить! – тихо отдал приказ молодой князь и встал. – И будет, боярин! – сказал он. – Дать остальным по полусотне плетей да отнять оружие и взашей.

Скоро обоз двинулся в прежнем порядке.

Не хватало только нескольких человек, убитых в схватке, да иные шли перевязанные окровавленными тряпками.

– А ты, что же, пеший? – спросил вдруг князь у Алексея.

Тот хотел отвернуться, но не мог устоять против ласкового голоса князя.

– Коня подо мною убили, – ответил он.

– А мы тебе другого! Эй, Влас, спешься! Дай боярину коня!

Влас быстро спешился и подвёл своего коня Алексею. Тот вскочил в седло.

– Не боярин я, – сказал он, выпрямляясь в седле.

– А кто будешь?

– Кабальный боярина, Алексей Безродный! – ответил Алексей и весь вспыхнул, но удивление охватило его, когда он услышал слова молодого князя:

– Всё едино. Добрый воин! За что в кабалу пошёл?

– За долг покойного батюшки, царство ему небесное.

– Доброе дело! – ответил князь и тихо отъехал к окну боярской колымаги.

Княжьи слуги окружили Алексея. Тот ехал задумавшись. Вот его соперник – совсем особенный человек: и красавец собою, и рода княжьего, и в обращении небывалый.

А в колымаге боярыня и Маремьяниха наперерыв восхищались молодым князем:

– Вот жених так жених! Ах, и счастливая ты, Олюшка! Хорошо надумал батюшка! Ах, хорошо!

– Уж чего и лучше! – подсказала Маремьяниха. – И бодр, и умён, и воин какой! Что бы без него? Пропали бы наши головушки! Ах, и счастливая ты у нас, Олюшка!

А «счастливая» сидела бледная, безмолвная, с горечью думая о своей горькой участи. Нет никого для неё краше её Алёши, и напрасно прельщают её и родом знатным, и богатством. А против отцовой воли разве пойдёшь? Особенно теперь! Понимала она ясно, с горькой болью, что нежданное появление князя в роли избавителя только крепче связало её тяжёлыми путами.

Понимал это и несчастный Алёша.

Но так же нерадостно чувствовал себя и сам молодой князь. Увидел он свою невесту, и стало ему горько и за неё, и за себя. И зачем, не спросясь, поторопились родители связать их обещанием?

III
Розы и тернии любви

лосчастный цирюльник Эдуард Штрассе со своею сестрою Каролиною поселился в вотчине князя Теряева-Распояхина и вскоре приобрёл полное доверие не только князя, но и княгини, и даже всех челядинцев. Добрый, ласковый, весёлый, много знающий и всегда готовый помочь каждому, он сначала прослыл ведуном, а потом знатным лекарем; князь, переселившись во вновь построенный московский дом, перевёл с собою и Эдуарда Штрассе, как домашнего врача, а с ним опять переехала и красавица Каролина.

Оставил у себя тогда князь и храброго капитана Эхе, чтобы обучить своих людей иноземному строю.

Эти «немчины» оказали неоценимые услуги в деле воспитания молодого князя Михаила. Сперва княгиня-мать глаз не спускала со своего ненаглядного и решалась отпускать его только в сопровождении Эхе, невольно чувствуя простодушную честность и мужество шведа, а потом, видя, с какою любовью относятся к её детищу добродушные немцы, и совсем доверила им своего сына.

Князь не только не перечил ей, но одобрительно говорил:

– И хорошо! Мишенька лишь добру от немчинов научится. Народ они до всего дошлый, а наш Дурад (так все в доме переделали имя Эдуард) ко всему и добрый.

Михаилу в общении с немцами была дана полная свобода.

Полюбил он их и привязался к ним всею детскою душой. Нравилась ему ласковая, обходительная Каролина, кормившая его иногда печеньем; ещё более нравился сам Штрассе, который не уставал учить любознательного Михаила, всё показывая ему и разъясняя. И всё интересовало маленького князя. Узнавал он великие вещи: и как какая трава называется, и отчего день с ночью чередуются, и как живут в иных землях люди, и как дышит всякая тварь, и какая от кого польза, какой от кого вред.

Не уставал слушать Михаил своего добровольного учителя, и потом, когда передавал всё слышанное своему отцу, тот с удивлением слушал его и говорил:

– Истинно: учение – свет!

Едва ли не больше всех полюбил Михаил славного Эхе, да и тот привязался к своему ученику в воинском деле. Выучил его капитан ездить на коне и управлять им, выучил стрелять из арбалета и пищали, мечом владеть, кистенём и страшным шестопёром,[54]54
  Шестопёр – боевое оружие, род булавы с головкой из шести металлических рёбер.


[Закрыть] а рассказами о своих походах воспламенил его воображение и расположил сердце к воинским подвигам.

Вырос Михаил на диво окружающим. Говорил он на трёх языках: русском, немецком и шведском; знал столько, что смело мог считаться по тому времени учёным, и при своей красоте был едва ли не первым по отваге и ловкости.

Когда в 1630 году из Москвы послали полковника вербовать солдат в Швеции, князь отпустил вместе с Эхе и своего сына. Повидал юноша иные земли и иные порядки, и Филарет сразу отличил его.

– Прославит он род твой, – говорил Шереметев князю.

– Давай Бог! – отвечал с самодовольной улыбкой князь.

И всё-таки молодой князь Теряев всё ещё не был у государственного дела, не служил даже в ратниках. Князь не раз пенял ему на то, а он отвечал:

– Нешто не у дел я, батюшка? Глянь, у нас теперь своя рать готовая, не хуже тех, что Лесли привёл! – И всё своё время он посвящал то учению со своими солдатами, которые набирались из княжьих холопов, то учению со Штрассе, по указанию которого он навёз много книг с собою. Своё время он проводил то в Москве, то в вотчине под Коломною.

И вот однажды озарилась вдруг его жизнь первым счастьем. Полюбилась ему дворянская дочь Людмила Шерстобитова. Раз зашёл князь Михаил в Коломне в церковь к ранней обедне, увидел её и потерял свой покой. С той поры, куда ни ехал он, везде ему была дорога через Коломну, и каждый раз то у обедни, то у всенощной видел он свою зазнобу.

Не выдержал он наконец и, вспомнив про знахарку Ермилиху, решил обратиться к ней за помощью. В те времена знахарки, бабы-повитухи, были и свахами, и своднями, и на всякое, даже воровское дело за деньги согласны. Князь Михаил пришёл к ней и поведал ей свою тайну.

Она затрясла своею седой головой и лукаво прищурила гнойные глаза.

– Ладно, ладно, соколик, подожди денька два времени. Всё выложу тебе как на ладонке и про твою любовь слово скажу!

Как в огне горел молодой князь эти два дня. Через два дня он снова пришёл к старухе.

– Ну что?

– Узнала, сокол, узнала! Только птичка-то – невеличка, – сказала она, вздохнувши, – дворянская дочка, и бедная! Живёт со старухой матерью, а та – вдова убогая. Только и добра, что огородишко да корова. С того и живут. Да дочка, слышь, мастерица жемчугом шить, так каким-то купцам немецким работает.

– Да кто она? Звать её как?

– А звать её Людмилою, рода Шерстобитовых. Слышь, у воеводы Шуйского отец её служил ранее, а потом с Пожарским поляков отбивал, а там, слышь, со шведами дрался и убили его. Людмиле тогда всего два годочка было.

Князь нетерпеливо кинул ей несколько рублей.

– Говори дело, старая! Что про меня говорила ей… Видела её?

Старуха обнажила улыбкою десны.

– А то как же! И про тебя говорила. Она-то, вишь, тебя заприметила. Только я не назвала тебя. Так, говорю, человек ратный! Хи-хи-хи…

– Ну!

– Ну а если ты сокол есть, иди к её дому задами да на огород, как стемнеет, и иди. Частокол-то низкий. А там и она будет!

Князь радостно бросил старухе ещё монету и выбежал из избушки. Его сердце билось как пойманная птица. Он увидит Людмилу, говорить с ней будет!.. Но когда настала минута свидания и он готовился прыгнуть через частокол, робость охватила его, что ребёнка в лесу. Он стоял и медлил. И вдруг в сером сумраке вечера мелькнуло что-то белое. Миг – и князь был подле девушки.

Она робко закрылась рукавом.

– Ой, срам мне! – тихо молвила она.

– Что за срам! – промолвил князь.

И откуда вдруг взялась у него речь! Как жемчуг на нитку, нанизывал он слово на слово. Он говорил девушке про первую встречу, про первые мысли свои, про свою любовь, и Людмила, что соловьиной песни, заслушалась его слов.

– А я-то люб тебе? – тихо промолвил князь.

Она отняла руку от лица своего и улыбнулась.

– Нешто пришла бы?

Князь обнял её и в первый раз в жизни прикоснулся устами к девичьим устам. Словно огонь пробежал по его жилам, словно вихрь закружил ему голову.

– Жизни за тебя не жалко! – сказал он на прощание.

– Когда придёшь? – прошептала Людмила.

– Завтра!

С этого момента князь Михаил весь переродился. Даже малонаблюдательный Эхе, взглянув на него после его первого свидания с Людмилой, воскликнул:

– Что с тобою, князь, случилось?

Михаил понял его вопрос и смутился.

– А что? – спросил он.

– Да ты словно гетмана Жолкевскаго полонил! – сказал Эхе.

– Под Коломной полевал…[55]55
  Охотился.


[Закрыть] удачливо очень! – соврал Михаил и покраснел снова.

Однако от взоров проницательной Каролины он не мог укрыться. Та ничего не сказала ему, а только поглядела на него и тихо улыбнулась.

Все дивились, глядя теперь на Михаила.

Княгиня-мать сетовала ему:

– Что это ты, Миша, со мной нонче и словом не обмолвишься? Сижу я у себя наверху и всё думаю, что заглянет сынок, а он – на! – опять на вотчине. Вчера батюшка искал, искал тебя!

– Скучно на Москве мне, матушка, – врал Михаил, – а там ратники мои, полевание…

Князь, занятый теперь в приказе, где на сильных челом бьют, тоже дивился на сына и говорил ему:

– Царь о тебе намедни спрашивал. Слышь, в дворцовые хочет взять, если ты охоч. Патриарх о тебе пытает, про что думаешь, а я тебя и в глаза не вижу – всё на вотчине!

– Как повелишь, батюшка, – уклончиво ответил ему Михаил, – только я для верху негоден буду. Моё дело ратное!

– Ну, тем лучше!.. Князь Черкасский тебе, хочешь, полк даст!

– Молод я, батюшка, для чести такой. И опять воля своя мне всего дороже.

– Ну, ладно, гуляй до двадцатого, а там и в службу царю! Негоже князьям Теряевым далеко от верху быть!

Дивился и добродушный Штрассе.

– Почему ты так мало читать стал, княже? По три дня не видно тебя. Ни о чём не спрашиваешь. Или наскучило тебе? – спрашивал он.

– Поотдохнуть охота, – отвечал ему Михаил, – придёт зима, там опять займусь поусерднее!

Но пришла зима, и всё так же Михаил и от дома на вотчину отлучался, и занимался неохотно с добрым Штрассе. Знал про его дела сердечные только один его стремянный Власий. Только кивнёт ему князь – и Власий, не говоря ни с кем, обряжает коней и, едва отойдёт вечерня, уже едет с князем своим в Коломну, где ждёт его Людмила.

Сжились, сдружились они, ни о чём не думая, вперёд не загадывая, живя только своею первой молодой любовью, от которой горели оба жаром желаний и страстей. Прижимаясь к князю, рассказала Людмила ему час за часом свою монотонную жизнь, поведала ему свои девичьи мечты, встречу с ним, рассказы Ермилихи и свою любовь к нему.

– Только всё мне думается, что таишь ты от меня что-то, – говорила она иногда князю. – Скажи по сердцу чистому, кто ты?

Князь старался скрыть своё смущение горячими поцелуями и говорил ей:

– Князя Теряева ловчий, касатка моя! Из кабальных я; только, Бог даст, скоро князь отпустит меня в вольные люди!

– Ах, пошли, Господи! Уж молю я про это Мать Царицу Небесную. А потом мне вдруг сдаётся, что ты так это, шутя говоришь!

Бесконечно любя Людмилу, князь однажды привёз ей дорогое ожерелье всё из жемчуга и толстых крестов.

Людмила вся побледнела.

– Не ловчий ты! – сказала она с упрёком. – И только обманываешь меня. Ты боярин или князь! Посмеяться надо мной хочешь!

Князь испугался её обиды и заявил:

– Если бы я и князем был, и даже до царя близким, и тогда не бросил бы тебя, моей голубушки!

Девушка успокоилась, а потом, спустя несколько времени, снова затосковала.

Всё труднее и труднее становилось князю утаивать своё имя, и в то же время он понимал, что не позволят ему родители жениться на бедной дворянской девушке. Царь женился! Но царь и холопку возвеличить может, потому что пред ним все – холопы, а княжескому сыну такой брак невместен. И, думая эти тяжкие думы, князь таил от Людмилы своё княжеское звание.

Однажды она сказала ему:

– Слушай! Иди к матушке моей и откроемся. За меня сватов заслали! Горе мне!

Князь побледнел и растерялся.

– Кто?

– Ахлопьев Парамон.

– Кто он?

– Торговый человек!

Князь ухватился за голову.

– Подожди, дорогая, голубушка моя, я не дам тебя этому холопу. Подожди!.. Надумаю я, пока противься. Я же не могу идти с тобою.

Людмила сперва оторопела, потом ухватила его за руки и сказала:

– Теперь говори, кто ты есть? Может, и не Михайло вовсе? Кто ты? – настойчиво спросила Людмила.

– Князь Теряев, – тихо, словно винясь, ответил князь.

Девушка пошатнулась.

Он едва успел подхватить её и осыпал поцелуями.

– Ласточка моя, рыбка, я князь и тебя сделаю княгинею. Матушка моя была Мельникова внучка, да батюшка не поглядел. И я упрошу их, подожди только! Видит Бог, я люблю тебя! Разве я обидел тебя, положил поруху, опозорил? Я тебя как очи свои берегу. Лисанька моя, не гони меня!..

– Люб ты мне и князем! – прошептала Людмила, обнимая его.

А на их счастье надвигалась новая гроза. Князь Теряев однажды зашёл к жене и сказал ей:

– Вот что, матушка: Михаиле-то уже девятнадцать лет, и всё он как-то не степенен достаточно. Пора женить его, а? Ты как мыслишь?

– А мне что же, батюшка князь, ты голова. По моему бабьему разуму и давно пора, да всё говорить тебе опасалась. И мне-то скука. С молодою невесткою веселее будет. Опять же внучат погляжу. Мне радость!

– То-то! Я и сам так мыслю! Невеста, слава Богу, есть, искать не надобно. Отпишу боярину Терехову.

– Отпиши, родимый. И нам спокойней, как поженим!

На том и решили, не говоря молодому князю.

А тут и сам Терехов вдруг послание написал:

«Еду на Москву по государеву наказу и с собою дочь везу, своё слово помня».

– Михайло, – позвал однажды князь сына, – поди-ка ко мне. Потолковать надоть.

Михаил вошёл в отцову горницу, где тот занимался своими приказными делами, и почтительно остановился пред отцом, сидевшим в кресле.

– Вот что, – заговорил князь, – самый ближний друг мой сюда, на Москву, едет. Ты его и не видел, разве понаслышке знаешь. Это боярин Терехов-Багреев. В московское разорение с ним мы побратались. – Князь задумался. На мгновение пред ним мелькнули эти годы борьбы и душевного перелома, неудачная любовь, измена отечеству, раскаянье, вражда с Тереховым и потом крепкая дружба. Но затем он очнулся. – Да! Так вот едет он сюда и, надо быть, в конце Фоминой у нас будет! Так-то! Так его с почётом встретить нужно. Возьмёшь ты с вотчины своих ратников, тридцать, сорок, что ли, и встретишь боярина с семьёю и к нам сюда проводишь. Опять и опаски ему не будет. Шалят на рязанской-то!

– Слушаю, батюшка.

– А ещё, – князь лукаво посмотрел на сына, – при нём боярышня будет, Ольгой звать. Иди, присмотрись к ней-то.

Сердце Михаила дрогнуло; смутно припомнились ему разговоры у матери в терему про заказанную невесту.

«Неужто и правда?» – мелькнуло у него в голове, и тотчас его догадка подтвердилась.

– С другом-то мы зарок дали, – сказал ему отец, – детьми породниться. Ну, так Ольга эта невестой тебе выходит. Да и пора тебе, Михалка, ей-ей, пора! Ну, так вот и собирайся в путь!

Князь встал, подошёл к сыну и ласково похлопал по плечу, а Михайло стоял словно приговорённый к казни, а потом едва нашёл двери и вышел из отцова покоя.

Одним ударом разбились все его мечты.

Он поехал в вотчину вместе с Эхе и своим Власием, но не решился в этот раз заехать в Коломну – до того смутно было на его душе.

Что делать? Нарушить волю родительскую в те времена не могло прийти ему в голову, равно как и его Людмиле. Мысль о женитьбе на немилой переворачивала всю его душу.

И с этими тяжкими мыслями, ничего не решив, он выехал навстречу Терехову, отбил его от разбойников и теперь провожал его на Москву.

Видал он мельком боярышню Ольгу, но остался равнодушен к её красоте. На что она ему, если свою душу он другой отдал? И ему было так тяжко, что он думал: хоть бы послали его на границу под татар, легче было бы.

А боярин Терехов, не отпуская его от себя, всё говорил и наговориться не мог, вспоминая свои молодые годы и походы с князем, отцом Михаила.

Обоз медленно подвигался к Москве, и Михаилу думалось, что это его везут на лютую казнь к лобному месту.

IV
Горемычные

ихаил послал вперёд себя Власа известить отца о приезде его друга, и князь тотчас стал делать распоряжения о приёме дорогих гостей. Он для них отвёл весь свой зимний дом, так как для летнего времени у него была соответствующая постройка, затем распорядился о размещении слуг и прошёл к жене. Лицо у него было довольное.

– Ну, Анюта, – ласково сказал он, – рядись во что ни есть лучше. Вскорости мой друг приедет, ему чару поднеси, да опять и баба его с ним. Готовься!

К приезду Терехова всё было готово. Ворота распахнулись настежь, на дворе столпились слуги, и князь подошёл к колымаге в то время, когда из неё вылезал боярин. Они крепко обнялись и поцеловались трижды.

А на крыльце с хлебом-солью встретила гостя сама княгиня; едва принял из её рук боярин блюдо резное, как служанка тотчас подала княгине поднос с чарою мёда.

– Откушай, боярин! – кланяясь, попросила княгиня, и боярин выпил мёд, после чего трижды поцеловал княгиню.

– Встреть жену да дочку друга моего, – сказал ей князь и повёл боярина в покои.

Терехов по дороге стал рассказывать ему приключение с разбойниками и хвалить его сына:

– И молодец, и красавец, и умом смышлён.

Князь довольно улыбался. Он провёл боярина в его покои и оставил на время одного.

А княгиня тем временем встретила женщин и проводила их в их помещения.

Трапезовали они порознь: мужчины с мужчинами, а женщины особняком.

Боярин и князь смотрели друг на друга и вспоминали старое житьё. Шутка ли, прошло девятнадцать лет! Полысел в течение этого времени боярин, стал дороден, что бочка от пива, и прежний воинский пыл сменился у него добродушной апатией толстяка. А князь был по-прежнему строен и подвижен, и только седина в его чёрных волосах да лёгкие морщины выдавали прожитые годы.

И по костюму они разнились. Боярин одел шёлковую рубаху, опоясался шнуром и в широких атласных штанах да в сафьяновых ноговицах чувствовал себя совсем как дома. А князь был словно в гостях. И на нём были жёлтые сафьяновые ноговицы,[56]56
  Ноговица – отдельная часть обуви или одежды, покрывающая голень.


[Закрыть] только они были так унизаны жемчугом и камнями, что кожи и видно не было; жёлтые же штаны из тонкой тафты слегка падали на ноговицы, шёлковая красная рубаха была вся расшита по вороту, подолу и рукавам хитрыми узорами, а в вороту была дорогая запонка; костюм довершали лёгкий зелёный зипун и вся унизанная камнями тафья на голове.

– И смотрю я на тебя, Пётр Васильевич, – с улыбкой вымолвил князь, – не сломить меня тебе так теперь, как тогда в Калуге!

Боярин покачал лысой головою.

– Где уж! Ты при царе всё, а я на воеводстве да на печи у себя. Отяжелел! А тогда-то… Господи Боже мой!

И они вслух стали обмениваться своими воспоминаниями, воскрешая молодые годы, молодые чувства.

– А что у вас на Москве делается? – спросил Терехов.

Теряев расправил усы и начал передавать боярину московские новости.

– Царь через год по кончине царицы снова оженился. И чудно вышло! Скликали на царский двор шестьдесят невест, и все-то на подбор, и все-то именитые, а он, батюшка, возьми да и выбери себе прислужницу! Все диву дались. Царица-то Марфа упрашивала: «Опомнись! Где видано!» – а он всё своё. Взял жену, нам царицу, Евдокию, дочь можайского дворянина Лукьяна Степановича Стрешнева. Ныне ближний боярин, в думе сидит!..

– Диво! – покачал головою Терехов.

– И царица же! Красота и великолепие! Доброта всем на диво. И любятся они, словно голуби. Видно, Бог вразумил их на это! Поначалу родила царица царевну. Ириной нарекли, потом другую, Пелагею, а там и наследника дала царю, Алексея Михайловича. На радость, говорят, растёт… третий годок пошёл. Ну а что до остального прочего, так пожары одолели. Великие два были: один три года назад, другой – так лет шесть. Монастыри Чудов и Вознесенский, двор патриарший, дом, церкви, дворец, приказы, Кремль, Китай-город, ряды, лавки, разные магазины – всё огонь пожрал. Великие бедствия!

– Ох, много Русь-матушка несёт бед!

– Подожди, перемелется – мука будет!.. Однако надо бы нам и жёнок поглядеть. А? Пойдём-ка, боярин? – предложил князь.

Они встали и направились в терем княгини.

Там княгиня, одетая по дорогой московской моде, вся унизанная камнями и жемчугом, с грубо раскрашенным лицом, уже успела сдружиться с боярыней и её дочкой и показывала им разные затейливые узоры и материи, что привозили в Москву немецкие купцы.

– А вот и жёнки наши! – весело сказал князь, входя в теремной покой, и низко поклонился боярыне Ольге Степановне.

Та ответила ему тоже поклоном и зарделась вся, вспомнив его прежнюю любовь и домогательство.

– Знакомь, боярин, с дочкой своею, нашей невестушкой! – продолжал князь Теряев. – Ой, и красавица же она у тебя!

– Как есть твоему молодцу! – засмеялся боярин.

Ольга стояла в углу, закрыв лицо рукавом, и горела вся, как маков цвет; но мало-помалу её застенчивость прошла, и между всеми завязался общий разговор, начавшийся снова с описания нападения.

Всем было весело в этот день, кроме молодых. Алёше Безродному, как начальнику охранного отряда, отвели особое помещение – малую клеть во дворе; едва вошёл в неё Алёша, как бросился ничком на постель и зарыдал протяжно и громко, не боясь быть услышанным. С приездом в Москву, казалось ему, кончилось его счастье. Можно ли отвоевать невесту у сильного князя, да ещё когда к тому же этого брака хотят и сами родители? И при этих мыслях его сердце разрывалось на части.

Был уже вечер, когда Алёша, утомлённый, вышел из своей клети. Вдруг перед ним, словно из земли, выросла Агаша.

– Ты, Алексей? – окликнула она его шёпотом.

– Агаша! – радостно встрепенулся Алексей.

– Тсс! Иди за мною! Боярышня тебя повидать хочет.

Сердце Алёши радостно забилось; он осторожно пошёл за Агашей.

А та вполголоса хвастливо болтала:

– Теперь самая что ни на есть пора. Все устали с дороги-то. Маремьяниха вовсе без ног лежит, все в доме спят. А я всё досмотрела – и где сад, и где собаки, и ходы-выходы. Сюда! – Она быстро скользнула в маленькую калитку, и следом за нею Алёша вошёл в густой сад. – Сюда, сюда! – торопила его Агаша. – Теперь заверни направо. Тут и боярышня. А я ждать буду.

Алёша быстро пошёл вперёд, свернул направо и увидел Ольгу. Она стояла прислонясь к дереву, вся облитая лунным светом. Алёша подбежал к ней и порывисто взял её за руки. Вся его грусть пропала при виде любимой им девушки.

– Дорогая моя! ласочка моя! Золотце! Уж и затосковался я, тебя не видючи. Смерть, кажись, легче, чем разлука. А тут ещё и ты подле меня, а словно дальше, чем за морем, за океаном! – поспешно говорил он, прерывая свои слова поцелуями.

Ольга прислонилась головой к его плечу и нежилась в его ласках.

– Вот так бы и умереть! – чуть слышно произнесла она.

От этих слов все сладкие мечты разом оставили Алёшу. Грустная действительность снова встала пред ним неотвратимой бедою.

– Оля, да неужто нет тебе выхода? – с отчаяньем проговорил он.

Она тихо качнула головою.

– Сам знаешь! Только быстрая речка…

– Тсс! – он испуганно прижал её к себе. – Не говори так! Мне страшно от таких речей. Нет, подожди малость, мы ещё надумаем.

Она опять кивнула головою и горько сказала:

– Без нас всё решено. Ещё нас и на свете не было, как отцы всё надумали и зарок дали. Слышь, на кресте зарок дали, нам ли переделать это! Ещё немного деньков – и распрощаемся с тобою, Алёша, – Ольга вдруг обвила его шею руками и тяжко заплакала. – Горемычные мы! Бедные мы!

Алёша, сам, едва удерживаясь от слёз, старался успокоить её словами и ласкою.

Вдруг подле них появилась Агаша.

– Или ума решилась? – зашипела она. – Я свищу, гукаю, а они хоть бы что! Иди прочь скорее, обход идёт! Слышь!

Среди наступившей тишины послышались удары палки о палку и смутные голоса.

– Уходи, милый! – сказала Ольга.

– До завтра!

Они обнялись.

– Ну, это как Бог доведёт! – сказала Агаша. – Да расходитесь, что ли!..

Алёша оставил Ольгу и скользнул в кусты. Он видел, как Ольга обняла за шею свою верную подругу, как они медленно пошли по дорожке и скрылись за поворотом. Он тяжко вздохнул и отёр рукою глаза. Видимо, конец! Оставалась одна надежда: говорить с самим боярином. Сказать ему всё, а там будь что будет. Он решительно встряхнул головой, и в его глазах сверкнул недобрый огонь.

«Всё же поведать то Ольге надобно, пусть она решит», – подумал он и медленно пошёл в свою клеть.

В это время князь окончил свои вечерние молитвы и, собираясь на покой, кликнул Антона, своего любимого стремянного, слугу и друга.

– А где князь Михайло? – спросил он его. – Что-то сегодня его будто с вечера не было?

– Так и есть, господин, – ответил Антон, – ещё до трапезы уехавши!

– Куда?

– Надо быть, на вотчину. Всю дружину с собою взял и Власия и ускакал.

Князь покачал головою.

– Ишь ведь какой! Невеста в дом, а он из дома. Как прибудет, скажи, чтобы беспременно ко мне явился.

– Скажу, господин!

Антон ушёл. Князь, окрестив со всех сторон своё ложе, улёгся спать, а тем временем Михаил на взмыленном коне уже подъезжал к Коломне. Дружину только для отвода глаз послал он с Власием назад в вотчину, а сам один поехал решать свою судьбу, как ему казалось. Он понимал, что борьба против решения отца немыслима, и покорился ему, как неизбежному, но расстаться с Людмилою было выше его сил, и при одной мысли о разлуке его сердце переставало биться. Крепко и долго думал он, пока созрело его смелое решение, и теперь он ехал осуществить его.

«Любит или нет?» – мелькало у него в уме, и он гнал коня, охваченный страстным, непреодолимым желанием решить всё дело скорее.

Конь шатался, когда Михаил соскочил с него у ветхой хибарки Ермилихи. Князь ввёл его на пустой двор, поросший бурьяном и крапивою, и быстро вошёл к старухе.

Та чуть не кубарем скатилась с полатей, когда увидела нежданного гостя.

– Пошли сына коня справить, – сказал князь, – и иди меня слушать!

– Мигом, соколик мой! – льстиво ответила старуха и торопливо вышла из избы.

За сенцами в развалившейся клети храпел её единственный сын Мирон. Говорили про него, что он ходит на дорогу с кистенём, что немало его приятелей болталось на виселице, только никто не мог углядеть его. А он в кумачовой рубахе, здоровый, как дуб, с наглым лицом, ходил по городу заломив набок свой колпак, и, смеясь боязливым мещанам в глаза, задорно побрякивал деньгами, запустив руки в карманы. И сегодня он только за час до приезда князя вернулся домой и завалился спать богатырским сном, но мать растолкала его.

– Вставай, лежебок этакий! Скорёхонько! Слышь, князь прискакал, коня загнал. Обрядить его надо! Ну! Скоро, что ли! Смотри, как я тебя ахну! – И старушонка, не боясь богатырского сложения своего сына, ухватила его за волосы и тряхнула.

Тот лениво освободил свою голову и, зевая во весь рот, поднялся.

– Ладно уж! Иди!

Старуха побежала назад в избу, где, нетерпеливо шагая из угла в угол, ждал её князь.

– Слушай, – обратился он к ней, едва она вошла, – жить мне без Людмилы не можно, а меня жениться неволят. Невеста приехала…

– Приворот такой есть, – заговорила старуха.

Но князь тотчас оборвал её:

– Молчи!.. Жениться я должен, а Людмилу отдать другому сил нет.

Старуха закивала головою.

– В вотчине мельница у меня есть, в стороне. Мельника я вон, а её туда! Просить буду, не упрошу – силой уволоку! вот! А ты, – он наклонился к ней, – что тебе тут? С хлеба на квас. Иди к ней служить! Береги её, как свой глаз, угождай ей! Я у тебя эту хибарку откуплю, а там – всё дам: корову дам, лошадь, луг, сено косить двух холопов поставлю, муки, крупы и десять рублей на год! Иди!

Глаза старухи разгорелись. Она низко поклонилась князю.

– Что же! Я не прочь! Для кого иного, а для тебя, князюшка…

Лицо князя сразу повеселело. Он кивнул ей.

– Ладно! Так скажи сыну, чтобы ждал тоже. Ты сходи теперь, оповести Людмилу, что видеть мне её надо. Я скажу ей. Согласна будет, так я ввечеру Власа пришлю к тебе и всё сделаете: её перевезёте. Сын твой да Влас, а ты потом. Ну, живо!