Текст книги "Государево царство"

Автор книги: Андрей Зарин

Соавторы: Алексей Разин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Сын покорно опустил голову.

– Где государевы дела правишь? – спросил отец.

– Тут, батюшка!

Михаил ввёл отца в соседний просторный покой, уставленный табуретами и креслами без спинок, посреди него стоял стол, покрытый сукном, на столе – чернильница с песочницей в виде ковчега, и подле них лежали грудой наваленные белоснежные лебединые перья. Подле чернильницы на цепочке был привешен серебряный свисток, заменявший в то время колокольчик, тут же лежали уховёртки и зубочистки, а посреди стола – длинными полосами нарезанная бумага. Исписанные полосы потом склеивались и свёртывались в трубку, образуя свиток. Невдалеке, сбоку, лежала грифельная доска с грифелем в серебряной оправе. По стенам покоя стояло ещё несколько столов. На одних лежали грубо начерченные географические карты и астрономические таблицы с символическими изображениями созвездий, на других стояли часы, до которых Михаил Фёдорович был большой любитель.

Филарет строгим взглядом окинул покой, опустился в кресло и положил руки на его налокотники. Царь сел напротив, и некоторое мгновение длилось тяжкое молчание.

– Слышал я, – начал Филарет, – что в великом разорении царство твоё.

– В великом! – прошептал царь Михаил.

– Что от врагов теснение великое, казны оскудение, людишкам глад и бедствия всякие.

Царь опустил голову, но потом поднял её и заговорил:

– Как пришли послы от земли ко мне с матушкой на царство звать меня, мы тотчас отказались. Замирения нет, раздор везде, вражда и ковы[28]28
  Ковы – злые умыслы, заговоры.


[Закрыть]. Со слезами просить стали. Что делать?

Филарет задумчиво покачал головой.

– Млад был, – сказал он, – скудоумен, кроме кельи матери, что видел?

Царь покраснел.

– Оттого и отнекивался, и трепетал венец приять. Но умолила и благословила матушка. – Он перевёл дух и, отстегнув запонки у ворота своего кафтана, продолжал: – Как на Москву шли, поляки меня извести хотели. Крестьянин села Домнина Иван Сусанин, спасибо, злодеев с дороги сбил. На Москву пришли – разорение. Двора нет. Всё огнём спалено, и народ в плаче и бедствии. Молился я Господу: «Вразуми!»; не было тебя, государь-батюшка, кому ввериться.

Филарет кивнул.

– И пошли бедствия на нас отовсюду. Поначалу Заруцкий с Маринкой смуту чинили. Князя Одоевского послал я. Избили их; Ивашку, нового самозванца, повесили, Маринка в Коломне померла[29]29
  ...Ивашку, нового самозванца, повесили, Маринка в Коломне померла... – малолетний сын Марины Мнишек и Лжедмитрия II – Иван – казнён. Его мать умерла в заточении.


[Закрыть]. А тут шведы Псков разбивали. Князя Трубецкого послал я, да его войско рассеяли шведы, тогда же Новгород грабили. Ну, стал я замирения просить. А там Лисовский, лях, как волк, по матушке-Руси рыскал. Воеводу Пожарского его изымать послал я, да увёртлив пёс этот Лисовский. Разбойники на Волге собрались. Ляхи обижали. А тут и все разом: Сагайдачный с казаками приспел, ляхи с Владиславом; под самую Москву о Покров подошли[30]30
  ...под самую Москву о Покров подошли... – армия Владислава подошла к Москве 20 сентября 1618 года. Штурм столицы начался 30 сентября.


[Закрыть]. Не помоги Пресвятая Богородица, взяли бы Москву и меня полонили бы. Помогла Заступница, и отбились мы; а теперь сделали договор, чтобы мир на четырнадцать лет и шесть месяцев.

– Знаю! – остановил его Филарет и, встав, начал тихо ходить по горнице, причём его лицо сурово нахмурилось.

– Казны не хватило, – продолжал царь, – спасибо, людишки помогли: весь скарб несли. Опять земские посошные брали, с каждого быка.

– Слышь, подле себя дрянных людишек держишь, – заговорил вдруг Филарет, – Михалка да Бориска Салтыковы что за люди? Скоморохи, приспешники! А Морозов в загоне, Пожарский в вотчине!..

Царь покраснел.

– Любы мне Салтыковы, – тихо ответил он, – скука берёт подчас, а они такие весёлые. Опять матушка им быть при мне приказала.

Лицо Филарета вдруг вспыхнуло, и он резко произнёс:

– Не бабьего ума дело в государское дело вмешиваться. Ей грехи замаливать, а не царя учить!

Михаил затрепетал. Он уже чувствовал над собой могучую волю отца.

Филарет подошёл к нему и заговорил:

– Господь избрал тебя священным сосудом милости Своей и величия. Тяжкое бремя возложил на тебя народ твой, так будь царём. Дай мир уставшим воевать, хлеба голодным, будь покровом и защитой. Велик подвиг твой, так не скучать и от скуки скоморохов держать надо, а трудиться неустанно, пещись о благе народа своего. Окружить себя надо людьми ума государственного, а не бабьи наговоры слушать. Возвеличить имя своё надо и уготовить наследникам царство обильное, миром упокоенное!

Царь опустился на колени и проговорил потрясённый:

– Батюшка, помоги!

Лицо Филарета просияло, он поднял сына и поцеловал его в лоб.

– Не оставлю тебя своим разумом! – сказал он. – Ну а теперь, пожалуй, и опять на народ надобно. Заждались, чай, тебя бояре, пирования ждут.

V
Твёрдая рука

вонили в этот день и в женском Вознесенском монастыре, и каждый удар колокола острой болью отзывался в сердце царственной монахини Марфы.

Дочь дворянина Ивана Васильевича Шестова, Ксения Ивановна вышла замуж без особой любви, по теремному обычаю, за Фёдора Никитича Романова и мало видела с ним радости. Может быть, оба молодые, оба красивые, они и нашли бы счастье, если бы не их властные характеры, которые, сталкиваясь, были подобны кремню и огниву, высекая искры раздора. Мало было свободы у женщины того времени, семейный быт которого сложился по «Домострою», и гордая Ксения таила в своём сердце мятеж и бурю.

Грозная опала коварного Годунова разразилась и над нею, и стала она в пострижении Марфою. Но не смутила и не огорчила её эта опала. Не жалко ей было светской жизни, которая мало чем отличалась для женщин от монастырской, не жалко было и разлуки с властным мужем, а окружавшие её дети доставили ей великую радость, дав волю её своевластию и удовлетворяя её материнское честолюбие. В страхе перед ней и покорности взрастила она их.

И как возликовало честолюбивое сердце инокини Марфы, когда в Кострому пришли звать на царство её кроткого сына Михаила. Знала она, что смиренный сын весь в её воле, знала, что пока она будет жива, не выйдет он у неё из повиновения, и её сердце наполнялось и ширилось от гордости, когда, долго отнекиваясь и видя печаль послов, она наконец благословила сына на царство и, как малого ребёнка, повезла его на Москву.

Там, в смирении, она оставила его у порога царских палат, а сама отъехала в Вознесенский монастырь, но и находясь в монашеской келье, она правила государством Российским.

Ни одной мысли не скрывал от неё юный царь, ни одного дела не начинал без её благословения. Возила она его на богомолья и к Троице, и к Николаю на Угреше, окружила его обрядами, окурила его ладаном, зачитала молитвами – и сладок был Михаилу такой образ полумистической жизни, погружавшей его душу в смутный сон.

И в то же время Марфа окружила его своими клевретами из своей многочисленной родни, внушавшими ему мысли и поступки; во главе их стояли грубые Салтыковы.

Мирно в безграничной власти проживала Марфа, забыв о своём бывшем муже, как вдруг вспомнился он всем, взволновал своим именем государство и теперь вернулся в Москву, окружённый ореолом страдания, возвеличенный неподкупной верностью отечеству, любимый народом, чтимый даже иноземцами, умный, гордый, непреклонный, великий отец русского царя.

«Бим-бом! Бим-бом!» – весело гудели колокола, приветствуя царскую радость, а Марфе этот звон казался погребальным, потому что она ясно сознавала, что теперь уже не в силах удержать за собою власть над сыном. Только благословение и проклятие в её власти, а государевы дела не вершить ей из кельи. И раньше она для видимости сторонилась их, действуя через клевретов, а теперь разве им, грубым и глупым, устоять пред великим умом Филарета и его помощниками?

Призрак власти исчез, как исчезает туман при солнце, и гордая Марфа никла своей головою, украшенной чёрным клобуком.

Мрачно и уныло было в её покоях. Служащие при ней чувствовали её обиду и тихо шептались, осторожно ходя по узким переходам и лесенкам. Монахини строго поджимали губы и молча и сокрушённо взглядывали друг на друга, словно говоря: «Конец нашей власти». А среди тишины звуки колоколов радостно и весело разливались по воздуху.

Не меньше Марфы сокрушалась и упала духом старица Евникия, мать Салтыковых, близкий друг царской матери. Знала она, что в своей заносчивости не видели предела её сыновья, и чувствовала, что близится теперь час возмездия.

В полутёмной горнице-келье, угол которой весь был завешан драгоценными образками, сосредоточенно думая свою думу, в кресле с высокою спинкою сидела Марфа, а вокруг неё суетливо сновала старица Евникия. Кипело её сердце, и хотелось ей отвести свою душу, но мать-царица хранила строгое молчание, и Евникия боялась нарушить его. Наконец она не выдержала и заговорила:

– Великая теперь радость по Москве идёт. Слышь, бочки вина выкатили, тюрьмы открыли, всех с правежа[31]31
  Правёж – принуждение к уплате долгов, пошлин и т. п. битьём батогами.


[Закрыть] свели.

– Радость и есть, – сухо ответила Марфа, – сын мой своего отца встречает. Кто отцу не рад!

– Вестимо, вестимо! Про что же и я? Великая радость! – заторопилась согласиться старица, а сама подумала: «Не вижу я что ли, чего отвод делать?». И досада пуще разгорелась в её сердце. – Тому и все люди радуются, – продолжала она, – говорят, слышь, царь наш батюшка дал слово ему во всём своём послушании. Все бают, по-новому будет, Филарет Никитич всё в руку властную возьмёт.

– Кто говорит? – быстро спросила Марфа.

Старица Евникия только этого и ждала. Она приблизилась к креслу и заговорила:

– Бориска был у меня… прямо от палат царских прискакал. Слышь, Филарет Никитич всех в покоях оставил и царя вовнутрь увёл. Часа с два сидел и всё не уходил. Бориска прискакал, а Михалка ждать остался. Бают, Филарет Никитич словно допрос царю-батюшке чинил.

Марфа судорожно сжала налокотники кресла и сдвинула брови.

– Ещё что говорят?

– А ещё, что всё по-иному будет, – уже слезливым голосом заголосила старица, – что всех верных слуг царских прочь отметут, а на место их у преосвященства уже ставленники заготовлены. Слышь, воевода князь Пожарский уже жалился, что его с головой моему Бориске выдали[32]32
  ...князь Пожарский уже жалился, что его с головой моему Бориске выдали... – пытаясь доказать своё старшинство, Борис Салтыков оскорбил князя. Возмущённый Пожарский покинул царский дворец, сказавшись больным. Усмотрев в этом непочтительное отношение к царю, бояре принудили Пожарского уступить Салтыкову. После этого унижения князь Пожарский надолго лишился возможности занимать высшие военные посты в государстве.


[Закрыть]. Боярин Шеин, слышь, много силы заберёт. Мало ли что бают!

– И пусть, – криво усмехаясь, произнесла Марфа, – только одно скажу: никому не отнять у матери её детища! – и, встав, она твёрдой поступью прошла по горнице, снова отдаваясь своим мыслям.

В эту минуту в дверь горницы постучались.

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! – произнёс за дверью свежий молодой голос.

– Аминь! – ответила Марфа, остановившись на середине.

В горницу вошла молодая черничка и, земно поклонившись, подошла к руке Марфы.

– С чем?

– Боярин Михайла Михайлович Салтыков просит явиться пред твои очи, мати! – с поклоном ответила черничка.

– Зови сюда!

Черничка скрылась, и скоро в горницу бережливой поступью вошёл Михаил Салтыков. Он был молод, красив и строен, но близость к царю сделала его лицо наглым, движенья грубыми, голос властным. Одет он был в богатый кафтан, перехваченный поясом с драгоценными камнями, в его руке была высокая шапка, у пояса нож с дорогой рукоятью. Однако в Вознесенском монастыре он оставлял свою наглость и старался казаться смиренным, отчего его лицо принимало холопское выражение.

Войдя, он истово помолился на образа, потом стал на колени и земно поклонился царственной матери.

– Господь с тобою! – сказала Марфа на его приветствие. – Встань!

Салтыков смиренно встал и поздоровался с матерью.

– Ну что, вести привёз? – вкрадчиво спросила старица Евникия у сына.

– Вести, матушка, – ответил он, кладя руку на пояс, – слышь, к тебе, государыня, – он поклонился в пояс, – царь-батюшка с митрополитом пожалуют вскорости.

– Что же, от брашна[33]33
  Брашно – пища, еда.


[Закрыть] встали? – с усмешкой спросила Марфа.

– Не встали ещё, а порешили, как отдохнут, так и ехать. Скороходов и вершников от мест не пустили; коней не увели.

– А что же ты брашна не кончил?

– Поспею ещё, а до тебя, государыня, прямо от стола утайкой ушёл. Думал, скажу вести.

– Что же за вести принёс ты?

Салтыков оправился.

– А то, государыня, что царь плакал много и всем нам приказал батюшку своего тоже государем величать. А потом стал он просить его принять над всей Русью патриарший сан, и все просить начали. Тут я и ушёл.

Он замолчал.

– А кто рукоположит?

– А бают так, что как у нас на Москве гостит его святость Феофан, патриарх иерусалимский, то…

– Знаю, знаю! – перебила его Марфа. – Что же, так и надо: без патриарха не можно быть. Ну, иди на пир, не то ещё встренутся. А на вестях спасибо!.. Скоро, скоро забудут меня все тут, в одинокой келье!

– Только не мы, государыня! – ответил Салтыков, снова земно кланяясь, и, пятясь, скрылся за дверью.

На время всё стихло.

– Утомилась я, – тихо сказала Марфа, – пойду-ка засну.

– Усни, государыня, – участливо ответила старица и, взяв под руку Марфу, осторожно повела её в соседнюю горницу.

Но Марфа не могла заснуть. Она собиралась с силами, чтобы встретить своего бывшего мужа, теперь почти ненавистного ей за то, что он посягал на её сына, на её власть.

Языки колокольные так не бились, как забилось её сердце, когда она услышала колокольный звон, и старица Евникия, вбежав к ней не по-старчески бодро, испуганно сказала:

– Едет, государыня, едет!

Марфа быстро встала. Её лицо было бледно и решительно.

– Вели церковь открыть… с образами и крестом выйди. Да прикажи старицам собраться, всех собери, черниц на клир поставьте… Ну, скоро!

В бархатной колымаге, запряжённой в восемь лошадей белой масти, с вершниками у каждой, со скороходами впереди, подъехали к монастырю отец с сыном и, остановившись не доезжая врат, вышли из неё и пошли в сопровождении подоспевших к ним бояр.

В этот же самый миг ворота распахнулись, и трое священников с крестом и иконами остановились посреди двора, осенённые хоругвями.

Филарет опустился на колени и земно поклонился трижды; потом, подойдя к кресту, он снова опустился и земно поклонился, после чего приложился к кресту, в то же время благословляя склонившего голову священника. То же он сделал пред иконами, а следом за ним то же делал и царь Михаил, и все бояре.

Потом предшествуемый крестом Филарет вошёл в собор, где его встретил настоятель с пением клира. Филарет горячо помолился пред алтарём, приложился к образам иконостаса и только тогда обернулся.

Бывшая в миру его жена, теперь инокиня Марфа, в сопровождении целой свиты стариц приблизилась к Филарету и смиренно поклонилась ему в ноги. Филарет тоже земно склонился пред матерью царя и, подойдя к ней, троекратно поцеловался с нею.

Инокиня Марфа пригласила его к себе в горницы, но, к её изумлению, Филарет отклонил приглашение, сославшись на усталость.

– Будет ещё время, мати, – сказал он, – а теперь прости!

Через полчаса Вознесенский монастырь погрузился в тишину и молчание.

Долго молилась инокиня Марфа в своей образнице. Ещё больше старица Евникия ворочалась без сна на своей узкой постели.

Да и мало кому спалось в ту ночь на Москве. Каждый чувствовал, что великая сила ума и энергии стала у кормила правления, и добрые радовались, а злые печалились и трепетали.

В одной из горниц Фёдора Ивановича Шереметева, ярко освещённой лампадами и свечами, за братиною мёда у длинного стола сидели князь Теряев-Распояхин, сам Фёдор Иванович, Иван Никитич Романов (дядя царя, брат Филарета, истый вельможа того времени) и почётным гостем среди них – Михаил Борисович Шеин, прославленный воевода смоленский, вместе с Филаретом вернувшийся из польского плена. Это был человек лет сорока, с широким, добродушным, несколько грубым лицом, с серыми глазами, в которых виделись энергия и насмешливость.

– В Польше ещё мы наслышались про бедования ваши, – сказал он. – Ну да велик Бог земли русской! Перемелется всё, мука будет. А уж полячью этому! – И он мощно потряс кулаком в воздухе. – Отольются наши слёзы, как окончится перемирие! Подождите, не долго им кичиться! Наступит время, когда они согнут пред нами свою выю.

– Истощала вконец матушка-Русь, – вздохнув, сказал Шереметев. – Бог уж с этой местью, отдохнуть впору!

– Всё будет, всё приложится, – уверенно сказал Иван Никитич. – А теперь допьём чаши, да и расходиться пора. Что не весел, Терентий Петрович?

Князь Теряев поднял голову.

– Тяжело мне, – сказал он, – слышь, скоморохи моего сына скрали.

– Ну? Отсюда?

– С вотчины. При матери в терему он был. Сама она теперь больна – того гляди, Богу душу отдаст.

– А ты здесь! Скачи к себе и там сына ищи!

Теряев кивнул.

– Вот только эти дни пробуду. На великом чине быть надо, а там Филарет Никитич хотел повидать меня. Слышь, отца моего он знал.

– Ну и горе твоё, горе! – покачав головою, сказал Шеин.

Князь закрыл глаза рукою и припал к столу.

Гости разошлись.

* * *

Спустя два дня совершилось великое торжество рукоположения Филарета в патриархи российские. Следом за этим, как бы в вознаграждение за отнятого сына, патриарх Филарет возвёл инокиню Марфу в сан игуменьи Вознесенского монастыря, а сам энергично взялся за управление царством.

В такой деятельности была великая нужда.

Много, много страданий вынесла тогда Россия. Земля была разорена и разграблена. Многие города были сожжены дотла, небоярские усадьбы сровнены с землёю. Сама Москва, поруганная поляками, являла собою печальное пепелище. По разорённой земле, как обрывки грозовых туч, рыскали шайки разбойников, буйных казаков, жадные до наживы польские банды и дожигали недожжённое, разоряли остатки, грабили нищету. В то же время атаман Заруцкий с Мариною, провозгласив нового самозванца (Ивашку, малолетнего сына Тушинского вора), грозил привести на Москву турок и татар; незамирённая Польша и враждующая Швеция громили Русь на окраинах.

В это-то страшное, тяжёлое время взошёл на престол шестнадцатилетний Михаил Феодорович и сразу был окружён мелкими, корыстными людьми, не могущими дать совет и из боязни за себя отстраняющими честных и доблестных людей.

Страшную картину представляла собою в то время Русь. Измена Заруцкого, разбойника Баловня, дерзких лисовчиков, кровавыми пятнами испестрили страницы истории многострадальной Руси. Летописец, современный царствованию Михаила, бесхитростным языком описывает ужасы того времени:

«Во градах же московского государства паки начали быть от воровских людей грабежи и убийства всюду. Ибо во время междоусобия многие казаки воровские пакости деяли, и многие от них таковому делу научились и прекращать не хотели, но, собравшись, тако же творили. Некий предводитель, его же называли Баловнею, и с ним в собрании простые люди, казаки, боярские люди, воровству научившиеся, ходили по московскому государству и запустению его предавали, воюя повсюду. Едины от них воевали на Романах, на Угличе, в Пошехонье, в Бежецком верху, на Беле-озере, в Кашине, в Каргополе, в Новгородском уезде, на Вологде, на Ваге и в прочих тамо прилеглых местах. Другие же воевали украинные Северские города, всюду творя разбой и убийства и многое надругательство являя над прочими. Иных разрывали надвое, к древесам наклонённым привязывая, иных же огнём сожигали. Прочих же, пороху насыпав в уста, сожигали. Женского же полу людям груди прорезывали и верви вдевали, и вешали. Тако над мужским и женским полом различные муки творили. Иные коварства бумаге передать невозможно. И были повсюду стенания и плач»…

И не было никого, кто утешил бы это великое горе. Сам же царь Михаил, от природы добрый, совершенно безвольный, хотя и обладал умом, но не получил никакого воспитания и едва умел читать, вступивши на престол.

Будучи пленным в Варшаве, Филарет с сокрушением услышал весть об избрании своего сына на царский трон России. Но чуткий к правде Михаил разобрался бы в нуждах своего народа, если бы не окружавшие его.

Голландец Масса так писал о тогдашнем состоянии России:

«Царь их подобен солнцу, которого часть покрыта облаками, так что земля московская не может получить ни теплоты, ни света… Все приближённые царя – несведущие юноши; ловкие и деловые приказные – алчные волки; все без различия грабят и разоряют народ. Никто не доводит правды до царя; к царю нет доступа без больших издержек; прошение нельзя подать в приказ без огромных денег, и тогда ещё неизвестно, чем кончится дело: будет ли оно задержано или пущено в ход».

И при всём этом земле русской надо было вновь отстраиваться, отбиваться от врагов внешних и внутренних, и на всё это нужны были деньги, деньги и деньги.

Всех чинов люди шли к царю, говоря, что они проливали кровь за родину, а теперь терпят великую нужду, и просили сукон, хлеба, соли, оружия, денег, прибавляя без всякого зазора, что иначе им придётся идти на дорогу с разбойным делом. Надо было снаряжать войска, нанимать иноземцев – и повсюду развозили призывные грамоты с мольбою о деньгах, хлебе, сукне и всяком запасе. Давали, сколько возможно, но всего было мало. С неимущих посадских требовали по сто семидесяти пяти рублей посошных, а они умирали с голоду. Кроме того, местные воеводы немало думали и о своей пользе и, якобы в рвении своём к государству, не жалели крутых и жестоких мер к взысканию пошлин. Во всех городах торговые площади оглашались воплями людей, выведенных на правёж. Ежедневно в течение двух часов их на площади били палками по ногам и продолжали это дотоле, пока кто-либо, сжалившись, не выкупал их, платя недоимку. Впрочем, через четыре недели ежедневного истязания несостоятельного отпускали, но вряд ли бывали примеры такой исполинской выносливости.

В то же время монастыри один за другим выпрашивали себе льготы от повинностей, и благочестивая Марфа не только освобождала их, но нередко отписывала им даже вотчины.

Для усиления доходов задумали везде строить кабаки, и казна сама взялась курить вино. Но много ли мог пропить нищий, не имеющий и на хлеб?

Служилые люди и боярские дети, не получая жалованья, разбегались, оставляя свои полки. Землевладельцы и люди посадские бежали от воевод и прятались по лесам, как дикие звери.

Стрелецкие полки были полны своеволия, и надо удивляться, как смогла Русь отбиться от поляков во время вторичного их прихода с Сагайдачным. Всё-таки общее горе соединило сердца всех, и люди в момент опасности, как муравьи, сплачивались дружно и неразрывно.

Немало понадобилось времени великому патриарху московскому Филарету, чтобы разобраться в делах государевых, и его сердце не раз обливалось кровью и сжималось тоскою. Уходя в молельню, он плакал в отчаянии и просил у Бога помощи, а потом снова с писцами и думными дьяками принимался за тяжёлый труд. Мысль, что обездоленная Русь видит в нём своего заступника, подкрепляла его. Задача сделать своего сына правителем мудрым удваивала его энергию, и после долгой работы он ехал в царские палаты и подолгу беседовал с сыном, подчинявшимся его гению.

Не было мелочи, до которой не доходил бы Филарет. Узнав, что его сын выдал головою Пожарского Борису Салтыкову, он распалился гневом и сказал сыну:

– На что посягнул! Кто твой Бориска, тобой за день возведённый в бояре, и кто князь Дмитрий Михайлович? Не его ли волею собраны дружины и изгнаны ляхи? Да и раньше он лил кровь свою под Москвою, а и того раньше был отличен от прочих. И он, муж дивный, шёл с непокрытою головой по двору этого Бориски! Позор! Поношение!

Михаил потупил голову.

– Награди его! – сказал патриарх.

И Михаил вновь обласкал Пожарского, пожаловав ему в вечное и потомственное владение село Ильинское в Ростовском уезде и присёлок Назорный с деревнями, село Вельяминово и пустошь Марфино в Московском уезде и в Суздальском – село Нижний Лацдек и посад Валуй. Но не вернул он этим сердца доблестного воеводы.

Всполошились в Вознесенском монастыре; мать Евникия заохала, чуя приближение опалы на своих детей, а братья Салтыковы потемнели, как тучи, и неделю не казали глаз ко двору. Запечалился и царь Михаил и ради рассеянья поехал молиться русским святыням.

А патриарх продолжал своё трудное дело, чиня суд и расправу. Он приблизил к себе Фёдора Ивановича Шереметева, князя Теряева-Распояхина, Шеина, своего брата Ивана, и они подолгу беседовали о делах государства.

– Казну, казну увеличить прежде всего, – твердил Шереметев.

– А с чего?

– Отдай в откупа сборы податей, кабаки отдай, соль обложи, всё что можно. Слышь, проездное возьми, опять, за провоз.

– Тяжко! С кого брать? С неимущего?

– Это вконец разорит Русь-матушку, – с жаром заметил Теряев.

Филарет ласково взглянул на него.

– Ишь вспыхнул! Вот таким я отца твоего, Петра Дементьевича – царство ему небесное – знал!

Все встали и перекрестились.

– А я всё своё, – повторил Шереметев, – соберём казну, отобьём, тогда всем полегчает и всё с лихвой вернём.

Филарет решительно встал.

– Ин быть по-твоему! – сказал он. – Начнём с налогов. Только допрежь всего хочу перепись учредить. Обмозгуй, Фёдор Иванович, до приезда царя.

И началось залечивание тяжёлых ран России, нанесённых Смутным временем и анархией. Сильнодействующими были лекарства, приложенные к больному телу, и поначалу застонала Русь под властной рукою, но великие деяния великого деятеля принесли свои плоды и на время успокоили и осчастливили Русь.

Первая перепись в России всполошила всё население. Едва приехал царь из своего паломничества, патриарх уговорил его на это дело, и писцы, дьяки и воеводы деятельно принялись за тяжёлую работу, составляя платёжные книги, закрепощая людей и, между прочим, кладя первое прочное основание крепостному праву. По этим записям крестьяне, приписанные к вотчине какого-либо боярина, уже оставались закреплёнными за ним без права перехода к другому, в то же время боярин приобретал над своими крепостными неограниченную власть.