Текст книги "Государево царство"

Автор книги: Андрей Зарин

Соавторы: Алексей Разин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

VI
Спаситель

 храброго капитана рейтаров[34]34
  Рейтары – вид тяжёлой кавалерии.


[Закрыть] Эхе трещала голова в вечер торжественного дня въезда митрополита Филарета в Москву. Он и сам не понимал, как снова очутился в рапате Федьки Беспалова. Швед сидел на лавке, рядом с ним, положив голову на стол, дремал тощий дьяк с сизым носом, тут же стояла огромная ендова водки; с другой стороны Эхе пьяный ярыжка, видимо, пил за счёт капитана, а в рапате были те же размалёванные женщины, скомороший пляс, крик, песни и удушливый дым от трубок.

– И вовсе ты – не дьяк, сизый нос! – кричал ярыжка, видимо, чем-то задетый за живое. – У дьяка сума толстая, как брюхо, шапка бобровая, кафтан суконный, а ты как есть оборыш какой-то и шапку потерял!

– Яко пёс брехающий! – подымая голову, ответил дьяк, на миг протрезвляясь. – Язык плете, сам не разбере. С полгода назад я тебя в яме сгноил бы, на правеже забил бы, ибо был при пушкарском приказе отписный дьяк. Вот тебе, волчья сыть!

– А звать тебя?

– А звать меня Онуфрием Дуковиновым!

– И врёшь же ты, бесстыжие твои глаза! – с жаром вдруг вмешался в спор усатый стрелец. – Всех-то я наперечёт сам знаю, и дьяк-то там сыспокон веков – Фёдор Епанчин да Василий Голованов, ты же – просто отписчик из аптекарского приказа, а за пьянство тебя Фёдор Иванович Шереметев палкою бил и со двора согнал.

– Ого-го!.. – загоготал ярыжка. – Пей, немчин, на посрамление его. Ай да дьяк! Пьяница окаянный!

– Не пьяница я, брехун злоязычный, – заплетающимся языком ответил дьяк, – то есть не пьяница, иже упившися ляжет спать; то есть пьяница, иже упившися толчёт, биет и сварится![35]35
  Скандалит.


[Закрыть]

И с этими словами он опустил голову и захрапел.

– Водки! Табаку! Гуляй, душа! – раздались в это время буйные крики, и ватага полупьяных, оборванных людей вломилась в рапату.

Рыжий детина, что стоял у бочки за целовальника,[36]36
  Целовальник – здесь: продавец вина.


[Закрыть] мигом скрылся.

Толпа бросилась на бочку, поставила её «на попа», и огромный мужик, выскочив вперёд, могучим ударом выбил у неё днище.

– Го-го-го! Ой, любо! Братики, и мне! – загоготал пьяный ярыжка, выскочив из-за стола.

В это время в горницу вбежал сам Федька Беспалый. Его лицо было бледно, волосёнки растрёпаны. Он поднял руки вверх и жалобно завопил:

– Смилуйтесь, люди добрые! Мало ли вам дарового от царя-батюшки выставлено! Почто меня, сиротинку безродного, животишек решаете!

– Угощай во здравие царей! – кричали пьяные голоса.

– Ой, бедная моя головушка!

– Ребята, вали в погреб! У него, собаки, и меды для бояр запасены!

Федька беспомощно замахал руками.

– Добрый воин, помоги! – обратился он к Эхе, – порешат они моё добро, ой, порешат!

– Я вам всё покажу. За мной, ребятки! – закричал ярыжка.

– Ой, не слушайте его, оголтелого! – возопил Федька, – сам мёда, сам бочки выкачу!

В горнице творилось нечто невообразимое. Размалёванные женщины, скоморохи, гулявшие гости, все присоединились к пьяной ватаге. Иные подле бочки торопились покончить с водкою, другие, открыв рундучок, набивали табаком себе карманы, третьи, обнявшись с женщинами, стремились выбраться за буяном к хозяйскому погребу.

Эхе сразу протрезвился, и у него вдруг выросла и окрепла мысль, раньше едва мелькнувшая в его голове. Он выпрямился во весь свой богатырский рост, положил руку на нож, другою зажал пояс, оберегая деньги, и двинулся в толпу, скучившуюся у дверей. Два ловких поворота плечами – и капитан без труда очутился на дворе, по которому, направляясь к погребу, уже бежало несколько оборванцев.

Эхе быстро перешёл двор, обогнул избу и вошёл в сад, прямо направляясь к сараю, который подглядел прошлой ночью. При слабом свете летней ночи он скоро увидел его и нашёл дверь, запертую висячим замком. Не долго думая, он вынул нож и быстро стал щепать им дерево вокруг пробоя. Скоро пробой уже еле держался. Эхе подложил нож и сильным тычком сорвал пробой, после чего распахнул дверь и вошёл в сарай.

В сарае было темно. Смрадный воздух после благоуханий сада закружил ему голову; под ногами зашуршала солома.

– Мальчик, мальчик! – позвал капитан в темноте, чувствуя, что какие-то живые существа возятся в этом смрадном и тёмном помещении.

– Здесь, дяденька, – пискнул чей-то слабый голос, – ты кто будешь?

– Глупый! Иди сюда! Я тебя увести хочу, – ответил Эхе.

– Дяденька, и меня! Родименький, и меня! И меня, и меня! – слабо зазвенели детские голоса с разных концов, и Эхе в недоумении остановился, разведя руками.

– Постой, дяденька, я огня засвечу! – нашёлся один из ребят и, к удивлению капитана, в углу сарая сперва слабо замерцал огонёк, потом разожглась и загорелась лучина.

Эхе осторожно прошёл в угол, взял лучину и вздрогнул. На клочках гнилой соломы сидел безногий мальчик. Его маленькое лицо было сморщено в кулачок, глазки слезились, и, протягивая лучину Эхе, он олицетворял собою тупую покорность.

– Ты кто же, мальчик? – спросил участливо Эхе.

– Я?.. Я не знаю… – ответил ребёнок. – Взяли меня давным-давно, украли и привели сюда. Тут мне ноги жгли, потом крутили их, пока я не обезножел, и теперь меня Федька Беспалый нищим даёт за четыре гривны. Сухоногим зовут меня. Меня он испортил.

– И меня! У меня глаз выжгли!

– А мне руку вывернули! – раздались опять детские голоса, и тени оборванных, полунагих детей окружили шведа и тянули к нему свои ручонки.

А из-за стен сарая со двора доносились крики, ругательства и пьяный смех.

У Эхе зашевелились волосы на голове.

– Бедные дети! – сказал он. – Мне нужен один мальчик, которого вчера сюда дали вам!

– Это Мишутку тебе! – хором воскликнули мальчики. – Вон он в углу лежит. Огневица с ним. Мишутка, за тобой добрый дядя пришёл!

Но из угла никто не отозвался на этот оклик.

Эхе подошёл с лучиною к углу и увидел на соломе раскинувшегося в жару того мальчика, которого вчера вечером привёл скоморох к Федьке Беспалому. Он быстро нагнулся и поднял его на свои сильные руки.

Он собирался уже уходить, но в этот момент новая мысль мелькнула у него.

– Слушай! – сказал он всем. – Я не могу взять вас всех с собой, но вы одни и дверь открыта. Не бегите через двор, там пьяные, а бегите через забор и вон! Ведь лучше, чем здесь!

Безногий мальчик застонал от скорби и ужаса, но Эхе тотчас услыхал бойкий голос другого мальчика:

– Не бойся, Сухоног, я возьму тебя на плечи и выволоку. Будем жить вместе… Лазаря мы петь горазды.

Маленькие тени друг за другом стали выходить из дверей и крались через сад. Здоровый мальчуган лет тринадцати пронёс на плечах Сухонога и скрылся. Эхе дождался, пока не ушли все до последнего, и, бережно взяв больного мальчика на руку, с ножом в другой двинулся из сада. Он не знал другой дороги, как через двор, и решился идти по ней.

В это время пьяные крики перешли в дикий рёв. Эхе увидел огоньки, зайцем пробежавшие по мховым стенам избы, и вдруг зарево осветило сад, двор и ватагу пьяных людей, с диким рёвом глядевших на Федьку Беспалого, который метался, как безумный, то подбегая к горящему зданию, то отскакивая от него.

Эхе, не привлекая к себе внимания, благополучно перешёл двор и быстрым шагом направился по знакомой уже дороге через Рыбный рынок и овощные ряды. Пожар далеко освещал все окрестности. С Москвы-реки неслись вопли погорельцев, толпы внезапно отрезвившихся людей бежали на пожар, а Эхе торопился уйти от него дальше, бережно неся на плече ребёнка.

Выбирая более трезвых людей, Эхе спрашивал дорогу в Немецкую слободу и скоро вошёл в неё. Там были те же мховые избушки, но они стояли ровными рядами, образуя прямую улицу, на которой во все стороны шли узенькие проулочки, и на Эхе сразу пахнуло чем-то родственным.

Он смело постучался в ставень первого оконца.

Через несколько минут калитка скрипнула, и из неё осторожно высунулась стриженая голова. Эхе быстро заговорил по-шведски, потом ломаным немецким языком, объясняя, кто он и зачем сюда пришёл.

– Иди, иди ко мне! – радушно ответил ему немец, впуская его в калитку. – Я – здешний цирюльник Эдуард Штрассе, с сестрой живу! Милости просим; горенка найдётся. Сюда, сюда!

Он запер калитку тяжёлым засовом и ввёл гостя в чистую горенку.

Эхе тотчас положил ребёнка на лавку, подсунув ему под голову свою епанчу, и огляделся.

В горенке стояли незатейливый шкаф и поставец подле него с несколькими кубками и чарками, у стены был стол, покрытый чистой скатертью, и несколько табуреток; над ним на полке стояли банки с пиявками, ящик – вероятно, с ланцетами – и несколько склянок с разноцветными жидкостями; по другой стене тянулась лавка, и над нею висела одинокая скрипка, а в углу – в ногах больного мальчика – стоял собранный скелет. Эхе тяжело опустился на стул, в то время как цирюльник наклонился над мальчиком.

– Благодарю тебя! Я никого тут не знаю в целом городе и пропал бы, если бы не ты.

– Ну, ну! Каждый из нас дал бы тебе приют. Мы все знаем, что такое одиночество среди этих дикарей, и потому живём очень дружно! Сегодня мы запёрлись так рано потому, что русских боялись. Они пьют сегодня, а как напьются, то бывают очень буйны и часто к нам пристают!

– Что с ним? – тревожно спросил Эхе.

– Так, маленькая горячка, лихорадка, по-ихнему, – цирюльник усмехнулся, – огневица! Они, – он обратил к Эхе своё добродушное лицо с лукавыми глазами, – эту болезнь лечат, спрыскивая водой с уголька, ну а мы питье даём, а потом натираем, чтобы испарину вызвать. Вот Каролина это всё сделает!

Он встал и вышел, а через минуту вернулся с высокой белокурой девушкой. Она, вспыхнув под пристальным взглядом Эхе, сделала ему книксен, а потом быстро повернулась к мальчику и нежно поправила его сбившиеся волосы:

– Откуда у вас такой птенчик? – спросила она.

Эхе рассказал всё, что знал о мальчике.

На глазах Каролины выступили слёзы.

– Бедный, бедный мальчик! Я буду ходить за ним, как за своим сыном.

– Смотри, не загадывай! – усмехнулся цирюльник.

– Глупый! – вспыхнула Каролина и, взяв мальчика на руки, унесла его из горницы.

– Сделай всё, как я сказал, – крикнул ей вслед её брат, а потом обернулся к Эхе и сказал ему: – Большое беспокойство вы на себя взяли с мальчиком. Несомненно, он краденый… может быть, и знатного рода, и беда, если вас поймают с ним. У русских, что вы им ни говорите, правду только в застенке узнают. Сколько там наших погибло, сами на себя наговаривая.

Эхе нахмурился.

– Что я мог сделать? – ответил он. – А от судьбы не уйдёшь!

– Так, – сказал цирюльник и спохватился: – Ох, мой Бог, что же вы не разденетесь! Мы вас здесь положим. Постель сделаем. Пожалуйста! В доспехах тяжело.

Эхе не заставил себя просить и, отстегнув пояс, быстро снял латы и тяжёлые сапоги и остался босиком в синих рейтузах и кафтане.

Штрассе встал, снял с поставца две чарки, вынул из шкафчика плетёную бутылку, кусок рыбы, хлеб, сыр и, поставив на стол, сказал:

– Милости просим… закусите, а потом выпьем вместе и вы мне расскажете про себя.

И тут Эхе не заставил себя просить и, работая челюстями, в то же время рассказывал свою несложную биографию. С пятнадцатилетнего возраста он всё на войне. Был он во Франции, потом – в Италии, потом ушёл оттуда, поступил к Понтусу Делагарди и с ним не расставался. Сперва со Скопиным они поляков били и воров; потом к полякам перешли и здесь, в Москве, под началом Гонсевского сидели, потом опять поляков били, а потом уже от себя взяли Новгород. Тут Делагарди ушёл, Горн остался. Вышло с русскими замирение. Эхе ушёл в Стокгольм, а потом соскучился без дела. Генерал Делагарди воевать уже не хочет, а здесь, слышь, всегда хороший солдат нужен, ну, он и пришёл наняться.

– Есть ведь здесь иноземные генералы? – спросил он.

– Есть! Как же! – ответил Штрассе. – Вот хотя бы наш полковник Лесли! И воины нужны. У них чуть ни год – то война.

– Лесли! – воскликнул Эхе, и его глаза оживились. – Да я же знаю его и он меня! Вместе с ним под Клушином были!

– Ну вот и хорошо! Завтра нельзя – верно, у них всё ещё пирование будет, а через день я хоть сам тебя к Лесли провожу, – сказал Штрассе и, вставая, прибавил: – Ну а теперь и спать можно!

– Благодарю тебя! – ответил Эхе.

Штрассе ушёл, вернулся и, устроив постель для Эхе, ушёл окончательно. Эхе разделся, вытянулся на лавке и заснул богатырским сном.

Спустя два дня Эхе виделся с Лесли, и тот, приняв его на службу, послал в Рязань для обучения стрельцов строю.

Миша уже выздоровел, Эхе хотел взять его с собою, но Каролина, краснея, стала просить оставить мальчика у них на время. Эхе согласился и, купив коня, тронулся в путь.

Дорогою он думал о цирюльнике и его сестре.

«Гм… – решил он в конце своих дум, – она оставила у себя ребёнка, чтобы меня видеть! – и при этой мысли лицо его осветилось счастливой улыбкой. Потом он стал думать о Мише. – Непременно надо найти его родителей!» – решил он, но в то же время вспомнил предостережение Штрассе, и страх проник в его душу – теперь не за себя уже, а за доброго цирюльника и его красивую сестру.

VII
Сыск

сли князь Теряев-Распояхин, отчасти движимый честолюбием, отчасти в силу своего темперамента, не вложил своего меча в ножны и даже приблизился к царскому трону, то – в совершенную противоположность ему – его друг, боярин Терехов-Багреев, совершенно отрешился от мирских дел и почестей и, осев в своём доме, превратился в истового семьянина, степенного боярина, типичного представителя того времени, богатого человека не у дел. Поселился он со своею любимою женой в хоромах покойного тестя, князя Огренева-Сабурова, ещё более увеличив их и украсив. Он окружил себя многочисленной челядью, над которой экономом поставил старого Савелия, а над бабьим царством неизменную Маремьяниху, бывшую кормилицу Ольги Степановны, его жены.

Много натерпелся Терехов с женою, тогда его невестою, во время смут и разорения, и теперь они словно отдыхали душою. На радость их, на счастье, росла у них четырёхлетняя дочь Олюшка, оглашая своим лепетом терем и девичьи. Обручили они её по сговору с сыном князя Теряева-Распояхина, и не было у них ни дум, ни забот, кроме тихого наслаждения жизнью.

Даже от почётной должности губного старосты отказался боярин:

– Кланяюсь низко за высокую честь, господа честные, а только не по мне сия тягота великая, – сказал он просившим его принять на себя эту судебную должность. – Живу я со всяким в мире и добром согласии, а тогда и ссора, и зависть, и корысть. Простите, Христа ради! – и, угостив выборных и наделив по обычаю подарками, он отпустил их с честью, проводил без шапки до самых ворот.

Тихо и мирно протекала жизнь Терехова. Рано поутру поднявшись с постели, собирал он всю свою челядь и со своею женою шёл в церковь, стоявшую на его дворе, там все слушали заутреню, которую пели священник Микола и дьячок Пучеглазов. Потом каждому боярин наказывал работу на день и шёл с Савелием по кладовым и амбарам, по клетям да подклетиям, блюдя и пересчитывая добро. А тем временем жена его с Маремьянихой задавала сенным девушкам работу; после чего и сама Ольга Степановна садилась за пяльцы.

Два часа спустя снова шли все в домовую церковь и слушали обедню, после чего до обеденной поры боярин занимался своими делами. Говорил ему Савелий про домашние дела и делишки, и Терехов чинил над своими холопами и суд, и расправу; приезжали из его вотчины: из-под Москвы, из-под Калуги люди со своими челобитьями, заказами, когда с данью или подарком, и боярин слушал их, кого награждал, кого за волосы трепал и наконец в полдень шёл обедать со своею женою, если гостя не было. Обедал он плотно, сытно, запивая мёдом и винами жирные блюда, хотя в постные дни берёгся от всякой снеди и чтил каждый пост неукоснительно. После обеда он ложился на пуховые перины в своей горенке и спал до вечерни.

В то время как его храп оглашал покои от низа доверху, спала и его супруга в своём тереме, спала и вся челядь по своим клетям – все, кроме сторожа у ворот да мамушек, что доглядывали за боярскою дочкою.

Просыпался Терехов и шёл к вечерне; отстояв её, он уже весь отдавался семейной жизни, принимал гостей, играл в тавлеи,[37]37
  Шашки.


[Закрыть] в шахматы, слушал захожего странника, а иногда шёл в терем к любимой жене и там прохлаждался.

Каждый год в декабре месяце в память дня, когда он нашёл свою Ольгу, Терехов устраивал великое пирование. Выходила тогда Ольга Степановна с заздравным кубком для каждого гостя и что ни раз, то в новом сарафане, и диву давались гости, глядя на богатство Тереховых.

Наверху в терему шло женское пирование, внизу угощал всех боярин, и никто из его пира не вставал сам: всех потом люди по домам развозили, и, очнувшись, каждый находил у себя подарок; кому плат, кому соболя, кому ручник вышитый, кому шапка, а воеводе да губному старосте, да стрелецкому голове дорогие кубки или ковшики.

Близким другом у боярина был Семён Андреевич Андреев, деливший с ним труды в Смутное время, а его жена, Пелагея Фёдоровна, почти не уходила из терема боярыни.

С такой покойной жизни раздобрел боярин Пётр Васильевич; как оденется он, бывало, в парчовый кафтан с воротником выше головы, а поверх его накинет шубу соболью, наденет шапку бобровую в аршин вышины да пойдёт переваливаясь, на высокую трость опираяся, по рязанским улицам, – всякий перед ним сторонится, шапку ломает, низкий поклон отдаёт. Раздобрела и Ольга Степановна, и смутным сном ей уже казались волнения и страхи, когда она спасалась с Пашкою от рук Ходкевича.

Не так, как Терехов, устроил свою жизнь Андреев. Счастлив и он был, но на иной лад. Любя ратное дело, он скоро был выбран стрелецким головою и не покладая рук работал, то выходя на ловлю разбойников, то прикрепляя к земле тягловых людей,[38]38
  Тяглом в московской Руси называлась податная обязанность более или менее осевших состоятельных хозяйств по отношению к государству. (Примеч. авт.).


[Закрыть] то помогая воеводе собирать подати да недоимки.

В вечер, с которого ведётся этот рассказ, Андреев после вечерни, придя в гости к Терехову-Багрееву, застал у него ещё двух гостей, что было делом довольно редкостным. Сидели у него сам воевода рязанский, боярин Семён Антонович Шолохов, да губный староста, дворянин Иван Андреевич Сипунов. Шолохов был статен ростом и красив лицом. Чёрная короткая бородка округляла его полное лицо, и он казался добрейшим человеком; но в действительности купцы да посадские люди знали, как обманчив его вид, когда он без торга набирал себе товара или на правеже выбивал по третьему разу один и тот же посошный налог. Не было тогда зверя лютее воеводы. Губный староста был, напротив, человеком мягкого, покладистого характера, ума острого, но безвольного, и только неподкупная честность выделяла его из среды служилых людей. Они чинно сидели за столом и вели беседу, запивая домашним малиновым мёдом, когда вошёл Андреев.

– А, друже! – обрадовался ему Терехов. – Садись, гостем будешь!

Андреев перекрестился на образ, чинно поздоровался с каждым, опрашивая его о здоровье, и, наконец, сев и отхлебнув мёду, сказал Терехову:

– А я к тебе с радостною вестью.

– Ну, ну! – сказал Терехов.

– Давал я на Москву отписку, что хорошо бы нас немецкому строю обучить, как то на Москве делают, и почитай год прошёл без всякого ответа…

– Надо было в пушкарский приказ посул послать, – вставил воевода.

– Ин не надо. Я через князя Теряева посылал-то. Прямо в царёвы руки. Ну а теперь, глядь, сегодня ко мне приехал немчин. Таково смешно по-нашему лопочет. Слышь, по приказу царёву его Ласлей ко мне прислал. Теперь учить будет!

– Ереси ещё наведёт. Слышь, немчины эти постов не уважают, икон не чтят, – сказал губный староста.

– Тьфу! Еретики! – отплюнулся Терехов-Багреев, а потом сказал: – Так! И у меня тоже новость есть. Только нерадостная. Собственно к тому я вас, гости честные, просил, – поклонился он воеводе и старосте.

Те ответили ему поклоном тоже.

– Что же за новость, боярин? – спросил староста.

– А уж не знаю и сказать как, – начал Терехов. – Слышь, получил я сегодня грамотку от друга своего, князя Терентия Петровича Теряева-Распояхина. И пишет он в ней, печалится, что его сына скоморохи скрали.

Воевода вдруг поперхнулся мёдом и закашлялся, отчего его лицо налилось кровью.

– А в том и мне горе, и супруге моей, – печально продолжал Теряев, – потому, как ведомо вам, за его сына этого самого моя Олюшка просватана.

Воевода, видимо, оправился и смело заговорил:

– А тебе что с того печалиться, коли жених пропал? Для твоей дочушки-то найдутся. Не в монастырь же ей.

Терехов тихо покачал головою.

– Неладно говоришь, боярин, прости на слове! Что она, порченая у меня, что ли? Последнее дело от слова отректись! А ещё вот пишет князь, – заговорил он снова, – что сыск делает, так просит и меня пособить. Коли встренется скоморох, попытать его малость, не знает ли чего. Так я на этом вам низко кланяюсь! – Терехов встал из-за стола и, кланяясь так, что рукою коснулся пола, сказал: – Не оставь уж меня, сиротинушку, боярин Семён Антонович! Не оставь и ты меня, убогого, Иван Андреевич!

– Что ты, что ты, боярин? – в один голос вскрикнули воевода и староста, а староста прибавил: – Слышь, к нам тут из Москвы скоморохи пришли. Так я завтра же их в застенок возьму! Хочешь, приди сам допрос чинить!..

Воевода вернулся в свой дом и, прежде чем лечь спать, велел привести к себе своего дьяка, Егорку Балагурова.

Егорка, а по городу – особливо промеж мещан и посадских – Егор Егорович, являлся типичным дьяком того времени. Он был толстый и жирный, с отвислым животом, пьяница горький, до наживы жадный, со старшими раболепен, с младшими лют. В переводе на современное дьяк был вроде правителя дел канцелярии губернатора, но с несравненно большими полномочиями, чем ныне сопряжено с этой должностью, так как соединял в себе власть и исполнительную и за безграмотностью воеводы был не ограничен.

Войдя в горницу и низко поклонившись, дьяк с трепетом увидел, что воевода хмурится и не в духе.

– Слышь, – заговорил воевода, – через кого ты отписку получил от Федьки Беспалого?

Дьяк откашлялся.

– Так от смерда, скоморошника!

– Вот то-то! А завтра этого скомороха Ивашка Сипунов на дыбу потянет. Слышь, князь Теряев-то нашему-то боярину Терехову об умыкании сына своего отписал, а он нам челом бил. Вот тут и смекни.

– И смекать, боярин, нечего. Пойду на кружало[39]39
  Кабак.


[Закрыть] – чай, скоморохи ещё там бражничают – и скажу им. Так они так сиганут отсюда!..

– Дело! Так поспешай, Егорка!

– Твой раб, боярин! – ответил дьяк, низко кланяясь, и, пятясь, исчез за дверью.

Воевода облегчённо вздохнул и стал укладываться на покой.

Увы, опоздал дьяк Егор Егорович. Когда он запыхавшись вошёл в кружало, там все гости были ещё в великом смущении.

– Слышь, – пыхтя заговорил дьяк, – скоморохи, что из Москвы, не здесь ли?

Целовальник низко поклонился ему и ответил:

– Были здесь, господин честной, только сейчас их от нас забрали.

– Кто, куда? – дьяк выпучил глаза и упал на скамейку.

– Надо быть, по какому-либо татебному делу, – ответил целовальник. – Приходили стрельцы и отвели скоморохов по приказу губного старосты. В яму[40]40
  Яма – тюрьма того времени. (Примеч. авт.).


[Закрыть], полагать надо!

– В яму, в яму! – передразнил его дьяк. – Что глаза-то таращишь? Не видишь, что испить хочу! Борода тоже!

Целовальник со всех ног бросился исполнять приказ дьяка и поставил пред ним целую ендову мёда; а гости тем временем, боясь нового соседства, друг за другом оставили кружало.

– В яму! – недовольно ворчал дьяк. – Нет, чтобы спрятать их, голова с мозгами! А теперь пред воеводою я в ответе. У-у, пёсьи дети! Так и норовят дьяка своего подвести. Ну, да ты у меня погоди!.. Изловлю я тебя с табашным зельем, отрежу твой длинный нос!

Целовальник в страхе даже ухватился за свой нос и стал торопливо кланяться дьяку.

– За что гнев твой? – заголосил он жалобно. – Сам знаешь, что я и жаворонки мои, все в твоей руке. Я ли скуп на посулы тебе, а ты ни за что грозишь мне!

– Погоди вот ужо! – бурлил и грозился дьяк, потягивая мёд и в то же время думая, как бы ему пред воеводою обелиться.

Между тем задержать скоморохов поспешил Андреев, радея о своих друзьях. Едва он услыхал от губного старосты про скоморохов из Москвы, как тотчас послал в кружало стрельцов. Это были трое из тех скоморохов, что посетили двор князя Теряева, только ни один из них не знал про покражу княжеского сына. Их привели в разбойный приказ и всех троих заперли в клеть до утра.

Они сели на грязный вонючий пол и сперва стали догадываться, за что их взяли, потом ругаться, а там, чуя беду неминучую, горько заплакали.

Не по-обычному повёл свой день Терехов. После заутрени, наскоро отдав приказания Савелию, он оделся в тёмный будний кафтан, и, важно опираясь на палку, пошёл в разбойный приказ. Там уже ждал его губный староста.

– Здраву быть! – кланяясь, сказал Терехов.

– И тебе, боярин! – ответил Сипунов, и потом они подали друг другу руки.

– Ну а где же твои скоморошники? – спросил Терехов.

– А пройдём ужо в застенок, боярин, – ответил Сипунов, – там их и допрашивать станем!

– Ин быть по-твоему! – согласился Терехов.

В это время в избу вошёл воеводский дьяк Егорка Балагуров и, помолясь иконам, низко поклонился обоим.

– Прости, милостивец, – униженно заговорил он, – поелику боярин, воевода наш, со вчерашнего в опохмелке, так заказал мне, непотребному рабу Егорке, на сыске стоять.

– Что ж, – согласился Сипунов, – в своём праве. Пойдём, боярин!

Они вышли из избы на двор, обнесённый высоким частоколом с крепкими воротами. Против ворот, снова за изгородью, тянулись ключи (ямы), где сидели уголовные преступники вместе с несчастными неплательщиками по двое, по трое и десятками, смотря по помещению.

Впереди, против избы, стоял мрачный сарай с широкою, как ворота, дверью. Это и был застенок. На земле пред дверью стояла окровавленная плаха, валялись колодки и обрывки ржавых цепей.

Сипунов открыл дверь; та заскрипела на петлях, и они очутились в страшном помещении. Полутёмный сарай с поперечными балками вместо настланного потолка и с земляным полом как бы делился на две части. Налево стоял длинный стол с письменными принадлежностями. Позади него тянулась скамья, по бокам стояли табуретки; недалеко от стола стоял аналой с крестом на нём; направо же валялись доски и стоял небольшой помост, над которым на блоке спускалась верёвка с толстым крюком на конце; в углу, треща горевшими углями, дымилась жаровня, а в полутьме виднелись страшные орудия пыток – палки, верёвки, доски с набитыми гвоздями, плети, кнуты и острые клещи с длинными ручками.

Двое заплечных мастеров (палачей) встретили пришедших низкими поклонами.

– Приведите-ка, молодцы, скоморохов, которых вчера забрали. Сыск малый сделаем, – распорядился Сипунов и стал залезать на скамью позади стола. – Садись, боярин, пока что, – пригласил он Терехова.

Последний с трудом уселся на конец скамьи.

Дьяк, покашливая, сел на табурет у края стола, приготовил бумагу и очинил перо.

В это время до них донеслось бряцание цепей, заскрипела дверь, и в сарай друг за другом вошли со скованными руками три скомороха. Они вошли, упали на колени и в голос завыли:

– Смилуйтесь, боляре! Во имя Христа, ни в чём не повинны. Ни татьбою, ни убивством не занимались. Отпустите, Бога ради, животишки наши бедны и наги; с того, что дадут нам люди добрые, мы только и живы!

– Ну, вы! – закричал на них дьяк. – Волчья сыть, молчать! Правьте лучше ответы боярину! – и при этом хитро подмигнул ближайшему к нему скомороху.

Тот, маленький, подслеповатый, словно сразу понял знак дьяка и смиренно замолчал.

– Сказывайте имена ваши, – сказал Сипунов, – пиши, Егорий Егорьевич, если взялся за дело!

– Ну, вы! – окрикнул дьяк и ткнул пальцем на первого. – Тебя как?

– Иван, а прозвищем Наливайко!

– А тебя?

Красивый, лет девятнадцати, парень, тряхнув головой, бойко ответил:

– Антоша Звонкие Гусли. Гусляр.

– Тебя?

Третий парень, лет тридцати, стукнул в землю лбом и жалобно сказал:

– Емелька Беспутный!

– Чем занимаетесь и откуда пришли? – спросил Сипунов.

– Чем занимаетесь и откуда пришли? – повторил дьяк вопрос и при этом снова подмигнул.

Иван Наливайко ответил за всех:

– Скоморошьим делом, милостивец, скоморошьим да песенным. А пришли прямо из-под Тулы, на Москву идём, милостивец!

Дьяк довольно крякнул, и по его губам скользнула усмешка.

Сипунов взглянул на Терехова, а тот лишь печально вздохнул и потряс бородою:

– Чего ж их и спрашивать? Вестимо ничего и не ведают! – тихо сказал он.

– Оставить сыск? – спросил Сипунов.

Терехов кивнул.

Добродушный Сипунов словно ожил, ему было тяжело пытать людей, и он, приняв грозный вид, сказал:

– Ну на этот раз идите на все четыре стороны! Молодцы, сбейте клепы! А наперёд чтобы в нашем городе не чинили буянств!.. Слышь, вчера до полуночи бражничали!..

Скоморохи раз по десять ударили лбом в землю и вскочили на ноги. Молодцы стали сбивать наручни.

Сипунов и Терехов вышли.

– Слышь, – обратился последний к дьяку, – не откажись сегодня ко мне зайти. Хочу другу цидулу отписать, а от этого дела отвык за время. Попишка-то мой старый, еле видит.

– Рад, боярин, за тебя живот положить, – кланяясь ответил дьяк и весёлый пошёл к воеводе, торопясь успокоить его.

Угрюмый вернулся домой Терехов и тотчас позвал к себе жену. Та сошла к нему встревоженная.

– Или что стряслося, Пётр Васильевич, батюшка? – спросила она, едва переводя дух. – И ушёл ты сегодня не вовремя, а теперь меня позвал?

– Садись, жена, – ответил боярин, – действительно стряслось. Помнишь, мы за княжьего сынка свою Олюшку прочили? По рукам ударили?

– Помню, батюшка! Как не помнить! Ещё на Москве то было! А что? Или поссорились вы?

– Пустяки говоришь! Дружбы нашей мечом не рассечь! А дело в том, что княжьего сына скоморохи с вотчины скрали!

– Ахти мне! – воскликнула боярыня и даже побледнела в лице. – Пётр Васильевич, что ж теперь нам-то делать?

Терехов нахмурился.

– Что делать, про то я знаю. А сказал я тебе на тот случай, чтобы про эту помолвку с бабами меньше языком трепала. А теперь иди!

Не успела выйти боярыня, как в горницу спешно вошёл Андреев. Едва поздоровавшись с Тереховым, он сказал:

– Зачем ты скоморохов отпустил?

– Да ведь они из-под Тулы.

– Брешут!.. Сейчас доподлинно узнал, что из Москвы. Разговор такой слыхал, что дьяк Егор Егорович их вызволил, а для чего – не пойму! Ну, да вот ещё что: кажись, и княжий сын объявился.

– Шутишь? – откинувшись в изумлении, воскликнул Терехов.

– Что за шутки! Ты слушай. Немец-то мой, которого из Москвы для стрельцов прислали, мне диковинное поведал. Сегодня это поучил он нас-то всех, строй показывал, а потом я его к себе завёл. Поместил-то я его у себя пока что – на дворе-то клеть есть, там он и живёт…

– Ну!

– Вот он и стал про себя говорить. А потом и говорит… Есть на Москве корчма – её какой-то Федька Беспалый держит…

– Федька Беспалый? – перебил Терехов, – да ведь это – дворовый покойного князя Огренева. Вор окаянный! Савелий сказывал…

– Да постой, дай кончу! – остановил его Андреев. – Так, слышь, к этому Федьке скоморохи мальчика привели и продали. Мой-то немец видел, а на другую ночь скрал его. Говорит, Федька-то этот ребят для нищих держал.