Текст книги "Воспоминания о Штейнере"

Автор книги: Андрей Белый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Словом, – оставалось ТЕТКУ терпеть с тайной надеждой, что она сама, разочаровавшись в обществе, осчастливит дело доктора, его разгрузив от себя; но, увы, – все старания доктора разгрузить "ТЕТКУ" от общества, оканчивались неблагополучно; "ТЕТКА" переносила впоследствии все невзгоды своего бытия в обществе, чтобы остаться при докторе, вплоть до высказывания негодующих сентенций по адресу "ТЕТКИ" – соседки, кивающей на нее, что она – то и есть "ТЕТКА".

"ТЕТКИ" под бичами насмешек над "ТЕТКАМИ" начинали обвинять друг друга в "ТЕТКИНСТВЕ".

Так попытки искоренить "тетку" кончились ничем; "тетка" лишь в ряде лет научилась в обществе мимикрии: будучи "теткой", казаться не теткой; она сняла с себя кричащие знаки своего отличия, бросавшиеся в глаза в эпоху 1908–1914 годов: знаки – стриженные волосы, яркая стола, туники, очки, длинный нос, огромнейший подбородок; и – крест с розами на груди; в таком виде она сидела в первых рядах под доктором, умильно улыбаясь на все каламбуры о ТЕТКАХ.

Термин "ТЕТКА" придуман доктором.

В следующем семилетии (1915–1921) она села в задние ряды, сняв столу, крест; и стараясь казаться "ДАМОЙ" и только "ДАМОЙ"; первые ряды наполнились прыткими, на все готовыми "НЕ СТОЛЬ МОЛОДЫМИ" людьми, часто бритыми, в очках, с портфелями под мышкой и со множеством слов во рту; они – выскакивали вслед за доктором на эстраду со словами: "ВОТ и я то же говорю: и могу доказать, что на основании такой – то науки, которой я ДОКТОР, из слов доктора Штейнера вытекает то – то и то – то". Аудитория наполнялась теперь Уже не КРЕСТАМИ, а ФОРМУЛАМИ.

Но раз доктор, смешливо поглядывая, сказал: "А вы не знаете? У нас есть не одни тетки; у нас есть и "ДЯДИ"".

Смешливость доктора не знала границ; и каламбурами его о ДЯДЯХ и ТЕТКАХ, классическими, переполнилось общество; и теперь, когда я слышу со стороны о том, что антропософы – такие – сякие, я думаю: не стоит тратить пороха на вышучивание нас; если бы послушали, как мы сами себя вышучиваем, то соль насмешек над нами не казалась бы столь соленой.

Но "СОЛЬЮ" острот над нашими слабостями обучал нас: весельчак доктор.

13

Это ВЕСЕЛЬЕ его, ВЕСЕЛЬЕ шуток над обществом внутри общества, перекрещивалось с таким СТРАДАНИЕМ, о котором не подозревали хулители антропософии; уже больной, говорил он, что болен не от работы, и не от лекций: от посещений и от разговоров; от посещений – АНТРОПОСОФСКИХ; и от разговоров – АНТРОПОСОФСКИХ.

Здесь нота ВЕСЕЛЬЯ его, остро жуткая, перекрещивалась с темой страдания, с мистерией жертвы, под бременем которой угас на физическом плане он.

Были моменты, когда его жест "ШУЧУ" означал: "Страдаю: со стиснутыми зубами".

И оттого вызывали вздрог эти искры странной смешливости.

В докторе не было ничего от грубого хохота: хохота – грохота; в нем жил смех ребенка; в нем жила усмешка, – которую воспринимаю я, как сдержанный СМЕХ сквозь сдержанные СЛЕЗЫ; по существу это был – СМЕХ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ, но – видоизмененный и остранненный; видоизменяла и остранняла в докторе – печать доктора: печать невыразимого целого, заставлявшая его, с одной стороны, выявлять все движения его душевно – духовного мира; с другой стороны – владеть выявлениями этими.

Он умел править миром своих проявлений; на то он был – педагог; и на то он был – великий артист проявлений.

Неудивительно, что в нем жил и великий актер.

14

«АКТЕР» – это требует оговорки; доктор был до дна чист, до дна искренен и правдив. «АКТЕР» был он не в жизни; в жизни он был ритмизатор собственных душевных движений. Когда я говорю «АКТЕР», я разумею не жизнь, а сцену.

Он был бы великим СПЕЦОМ театрального искусства, если бы смолоду он пошел на сцену; к именам: Мочалова, Сальвини, Росси, Мунэ – Сюлли, прибавилось бы новое имя: Штейнер.

В этом – то СПЕЦИФИЧЕСКОМ смысле называю я его великим актером: не в переносном, в прямом.

15

Из разговора с доктором: разговор происходит за столом: кончается ужин; доктор сидит на одном крае стола; рядом с ним – я; по другую сторону А. А. Т. На противоположном конце стола – Мария Яковлевна и Валлер. Перед доктором – миндальное молоко, которым запивает он пищу; я, провоцируемый выжидательным молчанием доктора, поглядывающим на меня, рассказываю что – то о быте жизни в России; А. А.Т. свертывает пальцем бумажку: доктор давно уже наблюдает за ней: вдруг – прерывая меня, пальцем показывает на бумажку.

ДОКТОР: "Если госпожа Т. будет и впредь мало есть, как сейчас, то она станет тоньше этой бумажки".

А. А.Т. (шутливо указывая на меня): "Если "Херр Бугаев" будет и впредь так много курить, он станет – худее меня".

Я: "Я хочу себя ограничить!"

ДОКТОР (исподлобья взглянув на меня, – с насмешливой мрачностью): "Курильщик, имевший обыкновение выкуривать десять сигар, обещал врачу курить девять, врач сказал: "Нет уже, курите вы все десять; одной сигарой больше, иль меньше – не составит разницы!""

Разговор свернул на другую тему: я рассказывал о случае, бывшем с Розановым: к Розанову явился старик, объявивший себя Саваофом и пригласивший на чай; на вопрос, где он живет, – старик: "В НЕОПАЛИМОЙ КУПИНЕ". Тем не менее – дал адрес гостиницы; доктор в ответ рассказал, как один другого звал в "ЛУНУ": но дело шло о гостинице "Луна".

16

Русские резные изделия радовали его; он привез в Дорнах Деревянные игрушки, вырезанные военнопленными: резные коровки, собаки, лошадки, – запутешествовали по Дорнаху.

В его квартире был самовар: М. Я. вывезла из России его; самовар нам подавался.

Раз понадобился ему русский текст "Медного Всадника"; он спросил, есть ли у меня текст. "Хотелось бы, – сказал он, – выслушать, как звучит это произведение по – русски".

Другой раз сказал он: "У вас есть поэт, у которого ритм удивителен… Как его? – сморщил он лоб, пытаясь вспомнить. – Ко… Ко…", – и беспомощно посмотрел на меня. – "Кольцов?" – подсказал я. – "Да, да".

Он цитировал Вл. Соловьева на лекциях; раз о нем он сказал: "У Соловьева оригинально и ценно не "ЧТО", а "КАК"; разбирая в отдельности его мысли, – видишь: это – из Баадера, это – из Шеллинга; но сочетание до него высказанного – совершенно своеобразно, оно парадоксально для слуха запада: точно входишь в тропическую оранжерею".

Он силился произнести фамилию "Соловьев", чтобы не вышло "Золовьев"; он напирал на "ЭСС", произнося это "ЭСС" с усилием: в его произношении казалось, что фамилия "Соловьев" начинается по меньшей мере с пяти "эсс".

Цитировал он и Минского, Мережковского, Волынского; на одну из цитат последнего он однажды обрушился с кафедры (цитировал "Книгу великого гнева"). Бог мой – что было, когда он разбирал драму "Царь Иудейский".

"Сантиментальная пошлость!" – воскликнул он.

Однажды, когда я рассказывал ему, как я знакомил Мережковского с Жоресом, он меня перебил: "Погодитe", – и принес немецкий журнал, в котором был напечатан перевод воспоминания Мережковского об этом знакомстве; он прибавил: "Написано очень кокетливо!"; и прочел мне речи Мережковского Жоресу: "Он это говорил?" – спросил доктор меня; и я должен был признаться, что таких слов не слышал: говорил Философов с Жоресом, а Мережковский молчал…

"А что, – спросил доктор, – что делает Фи… Фи…, – он огляделся вокруг с добродушною лукавою и нарочитой беспомощностью, – Фи… Философова…" (разумел же он Дмитрия Владимировича, а не его мать "теософку").

Тогда же сказал он: "С Мережковским нельзя говорить: он не слышит и путает "коммон" с "коммоньон"!" С Мережковским он встретился в 1906 году, в Париже; об этом свидании я много слышал (от Мережковских, Минцловой[148]148
  Mintslova, Anna Rudolfovna: a joué un rôle – pas très clair d'ailleurs – dans son désir d'orienter le jeune Biélyi vers l'anthroposophie.


[Закрыть], Минского и самого доктора).

17

H. H.Минский в бытность мою в Берлине в 1922 году мне рассказывал о своем разговоре с доктором, по его словам бывшем в 1906 году; Минский спросил доктора: «Ну, а когда можно ждать русской революции?» Будто бы доктор ответил: «Лет через двенадцать». Рассказывая это, Минский удивлялся зоркости доктора.

18

Однажды доктор сказал: «Это будет тогда, когда исчезнет русский интеллигент в том виде, в каком он является ныне: нервный, слабовольный, с мечтательным взором, с вьющимися волосами. Это будет тогда, когда новый русский – прямоволосый, волевой, веселый и т. д.» Что «БУДЕТ» – не знаю. Слова эти передала мне М. В. Волошина в 1915 году.

19

За столом он любил парадоксы: вспоминаю, как парадоксом ответил мне; только что на лекции он обратился к членам с просьбой не записывать его слов, когда он говорит к чувству: «Я понимаю, записывать мои мысли… но записывать слова, обращенные к чувству, – не услышать меня!» На ближайшей лекции доктор говорил очень внутренно; я же опять записал его слова; показывая свою книжечку, я улыбнулся: «Вы просили не записывать, а я – записал». ДОКТОР (с невозмутимостью): «Ну, конечно: как водится: раз просил – вам осталось одно: поступить вопреки просьбе!»

20

Покойный Т. Г. Трапезников мне рассказывал: когда я уже уехал из Дорнаха, доктор много говорил о политиканстве, губящем Европу; и – между прочим он говорил о карте, будто бы составленной задолго до войны, где теперешняя «Югославия» уже существовала. (Заметьте: это говорилось доктором еще в 1916 году); она была отмечена особой краской; его подход к газетной прессе был категоричен: «Дается лозунг засорять головы, – и публицисты, даже не ведая, что творят, исполняют приказ». Этот взгляд на военную прессу он проводил неуклонно с первых дней войны; и за это на него «шипели» и иные из членов общества: отсюда сплетня со стороны «АНТАНТИСТОВ»; отсюда и клеветы военной прессы Германии. Как отнеслась военная пресса уже «Новой ГЕРМАНИИ» к доктору – уже видно в 1921–1922 годах из утверждения: «ПРЕДАТЕЛЬ ОТЕЧЕСТВА»; так пресса мстила за мнение о ней.

21

Он боролся с «общественным мнением»; раз на лекции он сказал: «То, что мы называем общественным мнением, есть проявление деятельности отставших духовных существ, противящихся „ДУХУ ВРЕМЕНИ“!». Он боялся всего «ОБЩЕГО»; и более всего – в сфере «МОРАЛИ»; его учение о «МОРАЛЬНОЙ ФАНТАЗИИ»[149]149
  11 s'agit d'une notion importante de la Philosophie de la liberté.


[Закрыть] в противовес «ДОЛГУ» отвергало мораль «МОРАЛИСТОВ», это не значило, что он стоял за распущенность, но где колебалась «СОЦИАЛЬНАЯ СОВЕСТЬ», он был неумолим; прощая лично безмерное, он не прощал преступлений против ИНДИВИДУУМА КОЛЛЕКТИВА; и подавал пример суровости, но всегда ее оговаривал: «Отделяйте вынужденное исключение из коллектива от личного осуждения; удаляя того или иного, мы не судим: обороняемся».

22

В проступках против себя доброта его не знала границ. М. Я. говорила ему: «СОСТРАДАНИЕ имеет границы». Он отозвался: «Нет, – сострадание границ не имеет».

О любви же он говорил: это – ДАЮЩАЯ способность: чем больше даешь, тем больше имеешь дать; всякая настоящая любовь, по его словам, имела свойство: безграничного расширения.

И он – расширялся.

24

В стиле доктора было что – то, противоположное «МОРАЛИЗМУ». Иногда ему хотелось меня подзадорить; меня же за чайным столом у него подмывало к дурачеству; совсем другой бывал он, когда ему сдавали уроки: серьезный, ответственный, не допускал разгильдяйства; он требовал, чтобы на общие уроки его собирались задолго в сосредоточенном молчании; здесь обращался он к ВЫСШИМ СПОСОБНОСТЯМ; говорил от высшего "Я" к высшему "Я". Прийти перед началом урока из суеты – для него значило: в день причащения – опоздать, и расталкивая локтями толпу, броситься к чаше.

25

Когда в Дорнахе он заметил, что некоторые приходят в столярню во время лекции, он просил распорядителей, чтобы к моменту лекции дверь была заперта. Он был аккуратен до педантизма: являлся за пять минут до начала лекции; начинал – минута в минуту; связанный расписанием заседаний, курсов, лекций, уроков во всех городах Германии, летал из города в город: являлся – точно; за все время моего пребывания – ни разу не опоздал и ни разу не пропустил; «ПРИДУ» – и явится; рассказывали: когда открылась высшая школа, он нескольких учеников исключил из нее лишь за то, что они, опоздав, вошли в помещение; он мотивировал исключение: либо иди, либо не иди; но прерывать сосредоточенность участвующих – невозможно; кто этого не понял, тот доказал: ему рано быть эсотериком.

26

Будучи рассержен на бездеятельность Президиума, заседавшего в Штутгарте, он, устроив головомойку, предложил найти средство к ликвидации ненормального положения вещей; президиум – собрался; явился и он[150]150
  Steiner n'occupa aucune fonction administrative au sein de la Société Anthropo – sophique créée en 1912, se contentant exclusivement des cours et conseils. Ce n'est qu'à la création de la Société Anthroposophique Universelle en 1923, qu'il en prit la direction.


[Закрыть]; думали, он пришел с проектом; он, сев вдали, ждал дебатирования проекта Президиума; наступило тягостное молчание; члены Президиума изображали Мюнхгаузенов, вытаскивающих себя за косу под убийственным молчанием Штейнера; так прошла ночь: тоска, потом мука отражались на лицах; помочь советом не входило в его планы; Президиум должен был быть активным.

Наконец М. Я. обратилась к нему: "Зачем вы их мучаете?" Он ответил: "Они заслужили".

До этого заседания или ПОСЛЕ (не знаю точно), в присутствии 2000 членов, он встал и, указывая руками на членов Президиума, бросил в залу: "Они – заморозили все живое; они добились того, что лучшие элементы бегут от нас; они отделили меня от общества; я лишен контакта с жизнью".

27

Вскоре после реорганизации социального быта, он сам стал председателем Общества; это случилось уже накануне его болезни; до – он не был даже членом А. О.; председателем был доктор Унгер, потом писатель Юли[151]151
  L'indication est partiellement erronée. Cari Unger fut membre du comité directeur de 1913 à 1923,' auquel se joignit dans cette fonction Ernst Uehli en 1921. A lacons – tutition de la S. A.(Universelle) en décembre 1923, ce fut l'écrivain A. Steffen qui devint le second président du Comité directeur après Steiner, premier président. A partir de Noél 1925, il en devint le premier président. Uehli (1875–1959) était écrivain suisse de langue allemande, membre très actif surtout en tant que rédacteur en chef de l'hebdomadaire Dreigliederung des sozialen Organismus au service de la tripartition steinérienne.


[Закрыть].

Суровая строгость не напоминала брэндовского аскетизма и ригоризма[152]152
  Ibsen: Brand. Steiner a consacré à Ibsen plusieurs articles.


[Закрыть]; напоминала действия полководца в миг боя видящего: лишь чрезвычайность усилий может решить исход боя, чего не видят штабные.

28

В упомянутом инциденте с Президиумом члены Президиума защищались тем, что Вальдорфская школа находится в блестящем положении, что издательство «ДЕР КОММЕНДЕ ТАГ»[153]153
  Der kommende Tag": Société anonyme pour la promotion des valeurs économiques et spirituelles (Stuttgart, 1920–25); association coopérative au sens de la tri – partition sociale steinérienne, comprenant entre autres une maison d'édition. Sa liquidation fut provoquée par l'inflation généralisée lors de la crise économique.


[Закрыть] выкидывает за книгою книгу, что Медико – Терапевтический Институт работает, школьные недели перекидываются из города в город, что курсы множатся и т. д. Он же – нападал не на институты, а на угасание духа жизни, на канцелярию, на скелет, перерастающий организм. Он жаловался: ему лично приходится отвечать на все полемические нападки; никто не отвечает; он подчеркивает: «Если от меня хотят духовно – научной работы, пусть меня разгрузят от полемики!»

Игнорировать полемику в условиях жизни XX века нельзя; это ложный аристократизм, бороться с Ариманом надо орудием Аримана, вырванным из его рук; ею (актика – наступление, а не пассивная оборона; он звал к полемике по – новому. ^ Он подавал пример: шел в полемику, отвечая на выпады Лейзенганга[154]154
  Leisegang, Hans: personnalité universitaire, a publié en 1922 Die Grundlagen der Anthroposophie dirigé en fait contre Steiner, lequel traita avec dédain l'écrit en question. En 1923, un article publié en version russe, et de mauvaise foi manifeste envers Steiner, provoqua une réponse ferme de Biélyi dans sa défense de l'anthro-posophie. {Антропософия и д-р Ганс Лейзеганг).


[Закрыть], профессора Дессуара[155]155
  Dessoir, Max (1867–1947): philosophe et psychologue, professeur à l'Université de Berlin. A rédigé Vom Jenseits der Seele en consacrant un chapitre à l'anthroposophie, dénaturant l'enseignement de Steiner. Ce dernier n'a pas manqué à plusieurs reprises de le relever.


[Закрыть], – вплоть до пастора… Арлесгеймской общины; помнится: в деревенском листке появилась статейка пастора, написанная прилично, но предостерегающая арлесгеймцев от яда антропософии; через несколько дней в арлесгеймском листке ответ доктора, вежливый, но твердо ставящий точки над "и"[156]156
  Le Pasteur Riggenbach tint le 14 février 1914 à Arlesheim une conférence intitulée «Was wollen die Theosophen?» publiée dans le périodique «Tagblatt für das Birs – eck, Birsig– und Leimental». Les attaques contre l'anthroposophie en tant que doctrine se firent dans le respect de ses représentants. Cette courtoisie incita Steiner à une réponse dans le même périodique, ce qui, à son tour, provoqua une publication d'une réponse de Riggenbach, assurant Steiner de son désir des relations de bon voisinage avec les anthroposophes.


[Закрыть]. Увидев листок со статьей доктора, я подумал: не мелочно ли отвечать деревенскому пастору в деревенском листке? Я не учел: около ЭТОЙ ДЕРЕВНИ – штаб его движения; не объясниться с пастором, – подвести под него на года здесь селящихся антропософов.

Грустно, что лично он должен был отвечать: никто не догадался его разгрузить от ответа.

На это он жаловался впоследствии.

Инцидент – закончился; "ПАСТОР" сделал доктору визит; доктор ему ответил; вооруженный нейтралитет водворился между протестантами и нами; он был "ПЛЮСОМ"; все иные течения вели подкопы под нас.

29

В докторе было что – то целомудренное в касании проблем пола; в его подходе не было фрейдизма; проф. С. Н. Булгаков говорил мне: «Идеология Штейнера – бесполая». Неправда: не закрывал он глаз на пол; он говорил: «Духовные силы, работающие в поле…». Или: «Силы Духа, внутри пола обитающие». Он лишь подчеркивал: «ПОЛ», как проявление, не есть эти силы; подчеркивал: опасно приклеивать источник сил к форме; так вырастают «половые» гримасы. Он сравнивает СИЛЫ ПОЛА с тянущимися к небу ветвями, а формы проявления с корнями дерева; в эротическом смаковании видел он праздное любопытство: к обнажению КОРНЕЙ; он их не отрицал.

Но он подчеркивал: вздута тенденция к обнажению корней пола у "АСКЕТОВ" и у сторонников "ПОЛОВОЙ ФИЛОСОФИИ". Дерево, посаженное корнями вверх, – гибнет.

Преображение сил пола – в расширении деятельности расширения надземных частей, листвы, приносящей питание корням тоже.

Эта листва – сознание.

В кажущемся абстрактном "ИДЕАЛИЗМЕ" доктора была конкретность; доктор проповедовал преображение духовных сил пола силами "Я": в перенесении внимания от пола; нормальный рост пола: его преображение.

30

В быту он был свободен и независим; и независимость приветствовал он во всем; клеветали: он де расстраивает браки; «КЛЕВЕТА» имела своеобразное основание: но представлялась – в кривом зеркале; «ФАЛЬШ» мещанского брака, который не брак, а – разврат и купля – продажа, – выводила его из себя; трещали и разрушались в антропософии неправдивые браки, или мещанские браки; и расходящихся в свободу он не тащил за уши в брак; с тем большим пылом он говорил свое «ДА» всякому конкретному браку.

31

Случаи его независимого отношения к вопросам любви: муж сетовал на доктора: что когда жена его спрашивала доктора, ехать ли ей к мужу или нет, он не советовал ехать. Позже доктор говорил мужу: «Я знаю, вы сердились на меня за то, что я не сказал вашей жене: „Поезжайте!“ Посудите сами – мог ли я так сказать: ведь вы еще – ее любите, а она – меня спрашивает: когда любят, – не спрашивают». Муж, поклонник его «ФИЛОСОФИИ СВОБОДЫ» тут понял все: претензия на доктора сменилась горячей к нему благодарностью.

32

Он полагал: борьба с самолюбием заключается не в искоренении начал эгоизма, а в исправлении его кривизны; корень эгоизма в "Я" – корень "Я" – в духе; силы "Я" защемлены личностью, вклеены в личность; в нормальном праксисе эгоизм обезвреживается тем, что "Я" видит себя там, где прежде оно видело лишь «ты», или «он»: и «ТЫ», становится, как "Я", аскетически умерщвлять эгоизм моральными ДОГМАМИ и только ДОГМАМИ – то же, что умерщвлять пол самобичеванием; в нахождении эгоизму правильной точки применения – видел задачу борьбы с личным: «Пусть, – говорил он, – этот человек движим в подходе к правде хоть мелким эгоизмом, – не важно; а важно: войдя в сферу правды, он будет вынужден уйти из нее, или, найдясь в правде, уйти из своей только личной „жизни“!»

Этим объясняется, что до времени он не только терпел около себя эгоистов, но даже оказывал им знаки внимания; он верил в алхимию самопознания; знал: в иных случаях путь к правде лежит через высыпание тайного греха в видимость; к грехам активности он относился терпимее, чем к грехам косности, сна и благополучия. В обществе появлялись "ДЕФЕКТИВНЫЕ"; пока они не топили общества, он временно терпел их, ожидая от них чуда преодоления.

33

Он не выносил: довольства от соблюдения «добродетелей».

Раз он сказал: "Лучше дурно мыслить, чем вовсе не мыслить". Так говоря, разумел он ЭТИКУ, а не ЛОГИКУ; "НЕМЫСЛИЕ" полагал он худшим грехом; "СТАВШАЯ" мысль – привычка; "ставшая привычка" – инстинкт; укоренившийся инстинкт – смерть; он волил раскрепощения хоть… мысли, чтобы избежать движения смерти в нас; ибо "СТАВШЕЕ" мыслил он движением в обратную сторону; а такое движение – падение; начало его – довольство собою от соблюдения видимых "ДОБРОДЕТЕЛЕЙ".

Некоторые антропософы по его мнению "НЕ МЫСЛИЛИ", когда им казалось, что в антропософии – все стало ясным, как на ладони; против такого "ПРЕКРАСНОМЫСЛИЯ" он гремел в Дорнахе: "Нельзя сидеть вот с такими длинными лицами; и все – медитировать, медитировать, медитировать! Хоть бы кружок для самообразования учредили! Хоть бы просто собирались, – шутили бы: ну, там – писали шаржи друг на друга!"

Он духовный водитель, дававший "МЕДИТАЦИИ", звал: от "МЕДИТАЦИИ" к… шаржам на них; и не случайно: слишком "ПРЕКРАСНЫ" были медитации иных из теток в то время, внутри которых теткам открывалось: одной – что она – апостол Павел в прошлом воплощении; другой – что она "ПРАМАТЕРЬ ЕВА". А тень от "прекрасных" медитаций росла: в виде "СПЛЕТЕН" теток, от которых в Дорнахе становилось душно.

Но АППЕЛЬ к шаржам не вынесла одна из теток: именно – "ПРАМАТЕРЬ ЕВА"; и мы видели, как в один прекрасный день она переродилась: из увенчанной крестом в ведьмессу, которую вынуждены были… изъять из общества; "АПОСТОЛ ПАВЕЛ" поступил лучше: сел в темный уголок – и на год вовсе исчез из Дорнаха (вероятно, писать на себя шарж).

34

Когда он видел в ком – либо развивающийся интерес к той или иной проблеме, он готов был, отложив все, прийти на помощь, чем может.

Эту помощь его на себе испытал я, когда писал свою книгу "Рудольф Штейнер и Гете". Ответ мой Метнеру должен был быть ответственным; Метнер много лет углублялся в Гете; Гетево естествознание и комментарии доктора к нему до необходимости ответить Метнеру, лежали за пределами моего кругозора. Сложна позиция Гете; еще сложнее комментарии к позиции Штейнера; и сложна запутанностью атака Метнера; я был вынужден к троякому изучению Гете, Метнера, Штейнера; тысяча вопросов впервые вставала вплоть до вопросов, связанных с естествознанием, от которого я был далеко уже 11 лет. Между тем: доктор был занят безумно всеми работами по Гетеануму и расхлебыванием всех симптомов общественного развала. Идти к нему за разрешением недоумений, я просто не решался.

И ставил свои вопросы Матильде Шолль, начетчице по Гетеанским сочинениям Штейнера; но кроме знания текстов я в ней не встречал ничего; разговор с ней меня не удовлетворил; разговоры с доктором Гошем[157]157
  Goesch, Heinrich: membre de la S. A., auteur d'une brochure dirigé contre Steiner, protestant contre le mariage contrecté entre Steiner et Marie von Sivers.


[Закрыть] – тоже.

Вопросы первостепенные, связанные с методологией и Гете, и Штейнера, и естествознания, оставались вопросами: мое разрешение их казалось мне слишком смелым. Каю – то узнав о моем недоумении (стороной), доктор мне предоставил весь вечер (неограниченное количество часов) для скрупулезнейших расспросов. Я ему принес сырье регистров; и длинный списочек того, о чем надо было его спросить; собственно каждый вопрос представлял собою ДЕЛО, обнимающее: 1) столкновение цитат комментария, 2) мою сводку его, из которой вытекал вполне неожиданный вывод, которого порой я не встречал в его сочинениях, 3) этот вывод сталкивал меня с рядом чисто естественнонаучных вопросов (механики, гелиодинамики, вопроса о новой электронной действительности и т. д.), 4) и уже после всего возникал вопрос о научной правомерности моего ответа Метнеру.

Доктор поставил дело так, что мы разбирали вопрос за вопросом, как дело, состоящее из ряда документов; он, положив голову на руку, облокотясь рукой на стол над ворохом моего сырья, заставил меня забыть всякие тонкости; меткими, краткими бросками меня выговорил, интересуясь не столько готовой картиной, а процессом растирания красок.

Так вынималось ДЕЛО за ДЕЛОМ: и вырисовывались контуры аппарата; ответов он не подсказывал, предоставляя их будущему моей работы; он лишь меткими, редкими фразами повертывал принесенное сырье, как лодку, рулем своих ретушей к частностям, касающимся протофеномена, идеи, организма. Иногда разговор зацеплялся, как бы оставив задание, за детали того или иного научного мнения. "А знаете, что говорит Планк в своей последней книге?" Тут назвал заглавие книги: "Вы ее запишите: у Планка преинтересная мысль". Или: высказывая один из взглядов на материю, я стал тереть голову: "Это развивает англичанин, как его…" – "Бальфур, – подсказывал мне доктор. – Вы это прочли в книге его, – тут он назвал заглавие, – только…" – и принялся ретушировать мысль Бальфура.

Такими отступлениями от темы моих вопросов по прямому поводу был полон тот вечер; а эти отступления в будущем написания текста книги более всего вдвинули мою мысль на новые рельсы; не вопросы мои разрешал он, а, так сказать, углубился в самое вываривание тем к вопросам.

И когда мы кончили, я с удивлением увидел: разговор занял более четырех часов.

На прощанье он мне сказал: "Когда будете кончать книгу, придите еще: потолкуем тогда".

И – отпустил, окрылив предстоящей работой, ничего не разрешив мне аподиктически, но выяснив рельеф к построению тем. Это было большее, чем ответы на вопросы; о всем том, что дал мне этот разговор с ним, я и не смел мечтать; и – главное: он во мне раздул искру к дерзости; прощаясь, как – то подмигнул видом: "Без страха валяйте".

И я, вернувшись, размахнулся "бесстрашием".

А разговор с Шолль угасил меня.

Прошло полтора месяца, посвященных мной уже вовсе бесстрашным летаньям особенно в главе "Световая градация Гете в монодуоплюральных эмблемах". Я думал: "Все – таки я тут переборщил!" Встречаю доктора: "Кончил". И он тотчас назначил свидание, дав наказ: "Вы приготовьте мне изложение вашей книги, так сказать, с птичьего полета! в главной теме ее развития".

Иду – с рефератом: с рядом чертежей. Доктор садится за стол, углубляясь в схемы, а я, махая карандашом, читаю ему полуторачасовую лекцию; и – спохватившись, что говорю не о том, что написано, а о том, что стоит за написанным, или, вернее, что я написал бы теперь, когда книга готова. Кончил изложение, спрашиваю: "Не слишком ли смело? В духе ли антропософии?" А доктор – с лаской, даже с протестом: "Никогда не спрашивайте так, вы должны лишь себя спрашивать, композиционно ли: т. е. частности вытекли ли из стиля целого? А что вытечет, – не в этом суть: что бы ни вытекло, оно – антропософия, если оно согласно с целым, а ваше целое – одно из возможных оформлений антропософии".

Так он меня успокоил относительно меня самого; и с большим вниманием разглядел приложенные к книге схемы; и даже кое – что в них вписал.

Опять щедрою рукою отдал мне вечер (он был так занят); мало того: оставил у себя рукопись книги, сказав: "М. Я. мне будет переводить то, что по – вашему наиболее для вас смутительно; назовите мне те главы, которые вас смущают; я их прочту".

Я назвал две наиболее "свои" главы: "Рудольф Штейнер в круге наших воззрений" и "Световая теория Гете в монодуоплюральных эмблемах".

Через недели две встречаю его и М. Я. на перекрестке дорог, у поворота к вилле "Ханзи". Он – вперед: меня останавливает: "По вечерам читаем вашу книгу". И тыкает пальцем в М. Я., лукаво посмеиваясь: она, вот, ничего не понимает, а я ей объясняю вашу мысль; я – понимаю… Читаем и вашу "Лихт – теори" (световую теорию). И – откинувшись: "Очень хорошо!"

Вероятно, речь шла о третьей главе: "Световая теория Гете и Рудольф Штейнер". И вскоре потом, когда я ему пожаловался на свои трудности и окаянства, он вдруг вспомнил со светлой улыбкой, весь расцветившись: "Но вы же написали хорошую книгу!"

Мало того, что он, откликнувшись на мою работу, ее же и окрылил (все другие – гасили), он был единственный человек: от которого я услышал по прямому проводу добрые слова о книге, потому что в Дорнахе, все, кому читал отрывки из нее, либо молчали из боязни попасться впросак (похвалить, а книга – то окажется дрянью), либо из боязни, что "нос задеру", или из равнодушия; приехал в Россию; и та же картина; книга – вышла в ореоле молчания о ней; лишь теплое слово о ней сказал проф. С. Н. Булгаков[158]158
  Bulgakov, S. N. (1871–1927): philosopge – mystique, économiste; néo – kantien.


[Закрыть], да антропософ X восклицал: «Какая же это антропософия?»

А доктор меня ею перманентно бодрил: и в процессе моего писания книги, и в процессе своего ознакомления с ней.

Он не боялся, что я "задеру нос"; он больше всех знал, какую адскую работу я произвел над одним регистром сырья, и прекрасно видел всю мою неуверенность.

Так, как он помогал мне, так же он помогал Энглерту в работе над куполами, Смите – в эвритмии; и когда видел, что произведенный труд не оценен, обижался, как впоследствии обиделся за фрау доктор Колиско, что в обществе не обратили внимания на ее работу о селезенке.

Он был внимателен к работнику, и к "Человеку" в работнике: к последнему особенно.

Он был внимателен, где мог, до трогательных мелочей; характерный штрих; пригласив нас ужинать, он исчез из виллы "Ханзи" куда – то; вернулся же с пакетом "первой земляники" (сам ее покупал в Арлейсгейме): ему захотелось порадовать первой ягодой.

Геркулесовы столбы дал; и – дума о "первой ягоде – для гостей".

35

К этой внимательности присоединялась четкая зоркость: умение распутывать и прочитывать словами верх сложности; вот один из фактов этой зоркости: зоркости от рассудка:

– рассказывают, как на одной железнодорожной, узловой станции произошла путаница с принятием поездов; выскочил испуганный начальник станции, не понимая, что следует предпринять, чтобы избежать неминуемой железнодорожной катастрофы; вдруг около него вырастает фигура бритого господина, вмешиваясь в инцидент; не проходит и минуты, как фигурка уверенно распутывает создавшуюся ситуацию; еще минута: и начальник станции, выведенный фигуркою из тупика, отдает быстрые приказания: уже подымаются сигналы к стрелочникам; передвигаются стрелки; и наконец, без катастрофы проносится мимо станции поезд. Фигурка, предотвратившая катастрофу, – Штейнер. Тут сказалась в нем чисто житейская черта: умение ориентироваться в любом кругозоре: в железнодорожном, как и в идеологическом.

Присоедините же к этой зоркости, – зоркость духовного прогляда: две одновременно действующих зоркости как бы в разных планах остранняли лик Штейнера в минуты ВАЖНЫЕ и ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЕ и позволяли ему с молниеносной скоростью переставлять стрелки в любом скрещенье душевных движений, в нем живших: ледяное молчание, таящее взрыв; и – через пять минут: детский смех, "КУЩА" и отметка про себя: "мадам такая – то в таком – то платье".

36

Он замечал дамский наряд; ему нравилось, когда одеты со вкусом; помнится, он подошел к мадам Перальтэ и сделал ей комплимент за шляпку.

Одет он был просто, до чрезвычайности; но все, что он ни надевал, – удивительно обрамляло его; неизменный сюртук, в котором появлялся он на доклады, собрания, в котором читал он, был часто – далеко не первой новизны; но сидел изящно; и вовсе не думая о сюртуке, доктор прекрасно носил его; УМЕЛ НОСИТЬ; его сюртук, как бы делался в моем восприятии принадлежностью его тела, как и непроизвольно сбившаяся на лоб и непокорно бьющаяся прядь волос, которую он откидывал, то движением руки, зажавшей пенсне, то головным откидом; все, что ни делал он, было как жест – непроизвольно изящно, непроизвольно мило; и все мы любили, как нос, как глаза его, – его галстук, повязанный широко и свободно, кусок черного шелка с мотающимися концами; видел его я и одетым официально; на похоронах – в старомодном каком – то, особой формы цилиндре, не слишком высоком и с расширением кверху; этот цилиндр придавал ему что – то от фигур, изображенных художниками 40‑х годов; сороковые годы истекшего века, годы идеализма, – они – то и придавали ему этот налет старотонности, почти старомодности, что в сочетании с ПЕЧАТЬЮ нового человека, человека будущих веков, так ярко сиявшей с его лица, придавало особенную остроту впечатления от всех его жестов; менее всего жило в нем настоящее, как бы стушевываясь и пропуская прошлое; более всего жило – будущее.