Текст книги "Воспоминания о Штейнере"

Автор книги: Андрей Белый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Да и само "теософическое" раскрытие Штейнером, например, ангелологических проблем – раскрытие на базе Дионисия Ареопагита; что общего между углублением исторических проблем Афинской школы апостола Павла и… произведениями Ледбитера, Мида[300]300
  Mead, G. R.S.: théosophe anglais, auteur de Fragment ofa Faith Forgotten.


[Закрыть], брамана Чартерджи[301]301
  Chatterji, orthographe anglicisée de Cattopâdhyâya, Bankim Chandra (1838–1894): écrivain bengalais, traitant des problèmes historiques et religieux. Auteur du célèbre hymne «Je salue la mère» devenu le chant national du Bengale.


[Закрыть] и прочих… «сочленов»!

Общества и не было: была внутри него действовавшая в нем СУИГЕНЕРИС Флорентийская Академия, долженствовавшая деятелей этой академии вывести из теософского "общества".

Напомню: устав А. О. слагался скорее, как внешняя необходимость оформить деятельность по существу не "общественной" академии, ассоциации из свободы. И весь 13‑й год плыли на случайностях "устава наспех", пока в движении корпуса корабля не ощутилась тяжесть; исследование открыло: моллюски и водоросли наросли безобразною массою; их надо было либо отсечь, либо организовать.

По – моему: поворот к обществу – собственно в его бренном "общественном" смысле начался не с теоретической детализации "устава", а с практического вопроса – что делать с неминуемым обрастанием?

Чем обрастали и почему обрастали?

С быстротой обрастали случайным элементом, с неудержимою силой проникающим сквозь все формальные, заградительные заставы; что делать с человеком, которого Штейнер потряс, который высказывает согласие на все, что ему предложат: "Читайте литературу!" – он читает, выучивает на зубок; и даже: гладко рассказывает, что, где, как и почему. – "Нужно пройти вводительный кружок, чтобы ознакомиться с самой культурой чтения". – Он – отсиживает: проходит. На все параграфы устава он идет; более того: рвется в бой с грехом "мира сего". Наконец: 80 процентов из так приходящих имеет еще личный, моральный мотив: семейное несчастье, разочарование в "мире сем"; чаще всего: бешеное желание… работать "внутренне". Словом: сколько я ни ломал головы над теоретическим измышлением правильного отбора людей, которые могли бы группироваться вокруг Штейнера, я не мог найти средств против вторжения в А. О. людей, ему чуждых. Платформа Штейнера: "Говорю в мир, для мира: не делаю различия между "профессором", "рабочим", "кухаркой", ибо и "кухарка" может оказаться способней профессора в Пути". Это правильное А ПРИОРИ, в фактическом его приложении к жизни отдавало Штейнера во власть часто случайно за него зацепившегося потока людей; поток никогда не виделся потоком, а появлялся в виде просачивающихся одиночек в десятках центров, в разных странах; и вдруг, стекшись на генеральном собрании, образовывал внушительную и голосующую толпу, внося быт, враждебный Штейнеру, – внутрь движения.

Вот что я называю процессом обрастания.

До некоторого времени организация, свободно легкая (выборные гаранты, группы, советы), имела минимум "государственности"; "государственность" – предлог оформить возможность Штейнеру продолжать его культурное дело, по существу анархическое, если сравнить это дело с заданиями обычной общественности; А. О. в 12‑м и 14‑м годах скорее "мимикрировало" общественность; проблема культуры Гетеанума – вот нерв жизни общества; он строился почти анархическим способом.

В ответ на рост государственности внутри ассоциации учеников – Штейнер дал социальную "утопию" о том, как ликвидировать "государство" внутренним способом; я говорю "утопию" не в смысле укора в абстракности, а в смысле лишь брошенного намека: работайте над конкретизацией основ этой новой социальной жизни.

Это – не разрешение проблем растущего, обрастающего учреждениями общества – тем более, что рост этот был одно время победоносным. Чем выразилась победоносность? Не только тем, что идеи Штейнера получали распространение, ибо они распространялись в случайно смешанной среде, а тем, что на смену "испарившихся" эсотериков, не могущих работать в безобразиях "политики" и "партийности", – появились "талантливые" в старом смысле "общественники", "работники", которые и сложили хорошо работающие, традиционно работающие аппараты, канцелярии, редакции и т. д.

И совершенно естественно, что этот "талантливый" докторат [демократ], оттеснивший "неталантливую" внутреннюю линию, развил тот именно склероз, который и не мог не развиваться [развиться]; тот склероз, о котором кричал Штейнер 10 декабря 22 года в Дорнахе[302]302
  sans traces écrites


[Закрыть], а потом в конце 23 года в Штутгарте[303]303
  II peut s'agir de la fondation de la Société Libre Anthroposophique (Freie Anthroposophische Gesellschaft) créée le 28 février 1923 à Stuttgart, et porteuse du mouvement des jeunes.


[Закрыть].

Между этими двумя вскриками сгорел Гетеанум: дело культуры.

19

То, что я писал об А. О., как «обществе» в связи с проблемой общества и символизма, – честно; и главное: отстоено в годах; четырехлетний материал, собранный из жизни в берлинской, мюнхенской и дорнахской ветвях, посещение других ветвей и пятилетний опыт жизни с московской группой (16–21 годы) – достаточный материал; и достаточное количество лет раздумья над различными общественными «горями»; хуже со всеми соглашаться, на все кивать, а потом бросать самый антропософский импульс.

История многих исчезновений из А. О. часто талантливейших, ценнейших людей весьма плачевна; и плачевны те специфические заболевания, которые я наблюдал внутри А. О..

Когда происходит сложнейший химический процесс, то между исходными веществами и конечным получается ряд неустойчивых промежуточных продуктов; иные из них бывают преядовиты (таким ядовитым промежуточным продуктом является, например, угарный газ). Когда мы читаем об испытаниях водой, воздухом и огнем, мы думаем, что эти испытания происходят где – то в Торичеллиевой пустоте, а не в жизни. И потому – то мы никогда не узнаем ни времен испытаний, ни качества испытаний. Внутри А. О. испытания эти постигают именно эсотериков, а не не – эсотериков; испытания эти не шуточны; результаты провала в них, степень провала, тотчас же становится катастрофическим отстранением биографий, вплоть до слома судеб.

И должен сказать, что вопрос об отношении внутренней линии к "обществу" в период испытаний, вовсе не так легко Разрешим, как это думают; тут – то и образуются в сознании промежуточные продукты вроде угарного газа, которыми отравляются сознания именно лучших, но испытуемых. Всякий знает, что отравление угаром незаметно; и всякий знает, что нашатырь разлагает угарный газ. Почему – то ждут испытаний с "треском" и "громом"; а испытание и есть опасность отравления невидимым, необоняемым, неосязаемым существом отравы; разложение существа отравы, спасительный нашатырь, тоже не имеет ничего общего с бормотанием медитаций.

Вот отчего среди лучших, внутренних, выказывавших крупные успехи в начальном отрезке "пути", и образуется немалый процент людей, которые, начав с испытания, кончают самоотравлением; но совершенно естественно, что угарное состояние свое они перекладывают на антропософию и на Штейнера. Оттого среди учеников его приходилось мне наблюдать постоянно явление: разрыв с учителем именно лучших, но угоревших, начавших угорать или до своего вступления в А. О., или уже после вступления в А. О..

20

Я уехал из Дорнаха в 1916‑м году.

Вскоре после моего отъезда началось усиленное расширение А. О. и та стадия интересов к культуре наук, искусств, общественности, в которой естественно атрофировались "оккультные" моды; но зато стал расти АППАРАТ.

Из представителей нового "форштанда", возникшего по указаниям Штейнера[304]304
  II s'agit du comité directeur de la S. A. Universelle fondée en décembre 1923, comprenant Rudolf Steiner, Albert Steffen, Ita Wegman, Marie Steiner, Elisabeth Vreede et Guenther Wachsmuth.


[Закрыть], помню фр. Врэде[305]305
  Vreede, Elisabeth (1879–1943): théosophe dès 1902, devint en tant qu'anthroposophe une collaboratrice très étroite de Steiner. Organisa à partir de 1919 les archives des conférences de Steiner, et dirigea plus tard la section mathématique – astronomique au Goethéanum.


[Закрыть], постоянную сопутницу по городам (в поездках за Штейнером), а потом и постоянную обитательницу Дорнаха. Маленькая, худая, бледная, рассеянная, умная в трехмерном смысле, астрономичка – математичка, – она никогда не останавливала моего внимания: образованная, не глупая, но «скучная» Врэде, – гак она воспринималась мною.

Другой член форштанда, вскоре умерший, мисс Мэрион[306]306
  L'indication est erronée: Maryon ne fut pas membre de Comité directeur, mais dirigea à partir de la fondation de la S. A.U. la section des arts plastiques.


[Закрыть], высокая, тихая, кроткая, бледная девушка, худая, как палка, – одно из первых лиц, на которых мы натолкнулись в Дорнахе; она мне казалась «не от мира сего»; я не мог ее себе представить «членом форштанда».

Ита Вегман[307]307
  Wegman, Ita (1876–1943): (cf. note 37) fit ses études de médecine à Zurich; théosophe dès 1903, fonda l'Institut clinique – thérapeutique à Arlesheim (cf. note 37), et collabora d'une façon très intensive avec Steiner dans le domaine de la médecine anthroposophique. Dirigea la section médicale de la S. A.U.; médecin personnel de Steiner.


[Закрыть], – она была постоянной дорнахкой в наши дни; и тот факт, что я не знал ее фамилии, показывает на ее тогдашнюю роль в Дорнахе; много было милых, тихих, более чем хорошо знакомых антропософок (с иными раскланивался, разговаривал, с иными нет, с иными же то – ДА, то – НЕТ), не державшихся в центре рабочего ядра Дорнаха, но производивших тихую, незаметную, нужную работу, ни за что дурное не зацепившихся. И когда я стал искать Иту Вегман, вызывая в памяти эту галерею лиц, минуя хорошо знакомых друзей и слишком хорошо знакомых врагов, сразу мне встало приятное, бледное лицо очень высокой, худой, молодой женщины, производящей впечатление, что она точно скошена набок (немного вперед и вправо): это – не органический дефект, а манера держаться; у нее приятные, пристальные карие глаза и очень пышные волосы (большая прическа); она никогда не ходила в столах, держалась одиноко и «резервэ»; но в ней не было ничего хмурого; она глядела на других с благожелательным любопытством, но не пускала их в свое «святая святых».

Когда я ее описал, мне сказали: "Да, эти признаки соответствуют Вегман".

Тогда я ее СЛИШКОМ ХОРОШО, не зная, знаю: более года она сидела перед нами наискось, у окна, на лекциях Штейнера, в столярном бараке, часто в беленькой кофточке, в черной юбке; и, кажется, что всегда была одна. Чуть ли не каждый день я ее где – нибудь встречал. Все образы воспоминаний моих о ней – мне приятны.

Большего ничего не умею сказать.

Стеффена я смутно помню: мне его показывали; в мое время он наезжал, или жил временами в Дорнахе. И к работам никакого отношения не имел.

Талантливого Ваксмута[308]308
  Wachsmuth, Guenther (1893–1963): docteur en droit, dirigea à la création de la S. A.U. (cf. note 150) la section scientifique. Auteur d'ouvrages scientifiques de synthèse dans l'optique anthroposophique; rédigea le monumental Rudolf Steiners Erdenleben und Wirken, continuation à partir de 1902 jusqu'à la mort de Steiner de la biographie du fondateur de Panthroposophie, que ce dernier laissa inachevée en tant qu'autobiographie‑Mein Lebensgang – à sa mort.


[Закрыть], чья книга – украшение антропософской культуры, я вовсе не знаю; знаком с его братом «общественником», о котором ничего интересного не умею сказать, как и о Ленхасе[309]309
  Leinhas, Emil (né en 1878): commerçant, directeur général de la société «Der kommende Tag» (cf. note 153). Membre du comité directeur de la S. A. en Allemagne. Membre à partir de 1949 des éditions «Rudolf Steiner Nachlassverwaltung» publiant les oeuvres de Steiner.


[Закрыть], знакомство мое с которым весьма поверхностно.

Уже совсем далеки мне нынешние деятели: Колиско, Швебш, Штейн, Штокмайер и прочие. Может быть, они и "глубокие эсотерики", – не знаю; по статьям, по речам я этого не увидел; никакого "веянья", никакой "печати" на них не открывал; Колиско и "печать" – даже смешно: скорее – ПЕЧАТКА с выгравированными литерами: "Дер Коммендэ Таг – Ферлаг": "штамп", в котором для меня объединялись столь многие в 21–23 годах.

21

Я начал внутренними учениками доктора; и, рисуя линию их, уперся в точку, где линия как бы пересеклась [пересекалась]: в точку «общества», бывшего сперва лишь «обростом» кузова корабля, а потом явившего собою «аппаратизацию». Здесь – тема моя кончается.

Думаю, что Рудольф Штейнер был педагог, учитель, но во внутреннем смысле; чем не был он, – так это "политиком"; а какой же "общественник" не политик?

Стало быть: Рудольф Штейнер не был общественником. И когда говорил он "общество", разумел он не "общество", а нечто, осуществимое разве в ряде поколений, к чему он дал в "трехчленности"[310]310
  Dreigliederung: cf. note 44.


[Закрыть] лишь абстрактные пролегомены, кстати – «обществом» положенные под сукно.

Встреча его с необходимой трагедией, в которой "государственность" должна была вынырнуть, по – моему – Дорнах; встреча началась издалека; звуки ее издали имели мелодичный призвук (сирена на расстоянии гудит мелодично).

Встречу ту называю я "происхождение трагедии из духа музыки". Место ее – Дорнах.

К Дорнаху поворачивает меня тема моя.

Глава 5. Рудольф Штейнер и Дорнах

«Дом слова – говорящий дом». Рудольф Штейнер. (Из литеграф. курса лекций, читанных весной и летом 1914)[311]311
  Ces épigraphes sont adaptées des trois conférences tenues le 7, 17 et 28 juin 1914 (Wege zu einem neuen Baustil), traitant de l'aspect spirituel de l'architecture réalisée en le premier Goethéanum. Voici les originaux allemands dans l'ordre des épigraphes:
  "Das Haus der Sprache, das sprechende Haus." (17 juin)
  "Ich denke zum Beispiel an manche Gebäude, die jetzt aufgefuhn werden in unserer Zeit,… Man kann sie bewundern, aber so umschlossen, wie man sich umschlossen fühlt von seinen Sinnesorganen, so fühlt man sich in diesen Baulichkeiten nichi Man fuhli suh so in ihnen m hi л.'1 sie nicht sprechen " (17 juin)
  "Fühlen soll man m dem, was an den Wanden ist, das lebendige Negativ, was gesprochen und getan werden soll. Das ist das Prinzip der Innendekoration. Denken Sie sich einen Teil unseres lebendigen geisteswissenschaftlichen Wortes an diese Wände anstossend, diese Wand m seinem urei – genthehen Wortsmne so aushöhlend – dann entsteht die Form, die dem Worte entspricht." (7 juin)
  "Die Organe der Geister sind rund um mich herum, ich muss mir nur die Fähigkeit aneignen, die Sprache, die durch diese Formen gesprochen wird, zu verstehen." (17 juin)
  "Was die Geister der Natur dem Menschen mit seinem Kehlkopl gegeben haben, wir fugen es dem Weltenganzen ein, wenn wir die rechten künstlerischen Formen finden… so schaffen wir die Kehlkopfe durch die die Götter zu uns sprechen können." (17 juin)
  "Baulichkeiten werden zu sprechen beginnen. Eine Sprache weiden sie sprechen, die heute die Menschen noch nicht einmal ahnen." (17 juin)
  Quant au renvoi laconique entre parenthèses, Biélyi puise dans la conférence du 28 juin, dans laquelle Steiner établit des correspondances entre les diverses réalités spirituelles humaines et les quatre courbes en question:
  1) l'ellipse est l'ensemble des points dont la somme des distances à deux points donnés est une constante (supérieure à la distance des deux points),
  2) l'hyperbole est l'ensemble des points dont la différence (en valeur absolue) des distances à deux points donnés est une constante,
  3) La lemniscate est l'ensemble des points dont le produit des distances à deux points donnés est une constante (égale à une valeur bien déterminée),
  4) et le cercle est l'ensemble des points dont le quotient des distances à deui points donnés est constant.
  Steiner qualifie ainsi ces quatre courbes respectivement de courbes de la somme, de la différence, du produit et du quotient.


[Закрыть].

«Современные здания немы: они не говорят». Рудольф Штейнер. (Оттуда же).

«Принцип внутренней отделки – негатив. Внутренняя отделка – пластически формующаяся внутрь оболочка для наполняющего нас в этом помещении духовного знания». Рудольф Штейнер. (Оттуда же).

«Представьте себе… живое… слово, бьющее в эти стены и выщербляющее их изначальным словесным смыслом». Рудольф Штейнер. (Оттуда же).

«Чтобы понять… язык духа, надо… живо ощущать формы, как органы речи из духовного мира». Рудольф Штейнер. (Оттуда же: речь идет о понимании эллипсиса, как сложения, гиперболы, как вычитания, лемнискаты, как умножения, и круга, как деления).

«Мы создаем гортань для богов, когда находим правильные художественные формы». Рудольф Штейнер. (Оттуда же).

«Будем слушать наши формы». Рудольф Штейнер. (Оттуда же).

«До подлинной задачи мы все же не доросли». Рудольф Штейнер. (Оттуда же).

1

«ДОКТОР И ДОРНАХ» – аллитерация на "Д", связывающая два образа: образ доктора Штейнера и Гетеанума; суммируя в целом свои «Воспоминания» о личности доктора, я вижу, что равнодействующая их всех перемещает мне этот образ в Дорнах. Не в Дорнахе выступил передо мной сквозь «личность» непередаваемый взгляд «индивидуума», обитавшего в докторе; наоборот: скорее этот «индивидуум» связан мне с Лейпцигом, Швецией и Норвегией[312]312
  Steiner donna des conférences dans toute l'Europe, entre autres en Suède et en Norvège.


[Закрыть]. Но «индивидуум» в докторе – уже вовсе неописуемое явление: он – надобразен; образ на – личность. И потому – то в воспоминаниях, посвященных личности, она занимает, так сказать, первый план.

В Дорнахе особенно выпукло приблизилась к нам личность доктора: приблизилась с неожиданною стремительностью, ставши почти имманентной в ряде забот с жизнями других личностей.

Доктор Штейнер на кафедре и я под ним, – нечто несоизмеримое: кто "я" и кто "он"? Доктор на "эсотерическом уроке" опять – таки – не "Херр Доктор", а нечто уже вовсе не зарисовываемое: "нечто", говорящее от ДУХА к ДУХУ, минуя личность; доктор в личной беседе среди четырех стен – личность, сохраняющая нечто от общего впечатления, которое мы выносим от личности.

Доктор в Дорнахе – личность, проявившая невероятную гамму конкретных особенностей, которые никогда не выступили бы перед нами, не будь Дорнаха; с невероятным богатством ярчайших красочных проявлений стоит передо мной именно в Дорнахе личность доктора, и в своих субъективнейших выявлениях гнева, печали, радости, веселья, и в своих объективнейших целеустремлениях, – нигде не выявился передо мною так ЧЕЛОВЕК, ТОЛЬКО ЧЕЛОВЕК; и в маленьких, до слез трогательных проявлениях простой ласки, сердечности, ив – не боюсь этого высказать – маленьких несправедливостях; в Дорнахе чисто человеческие, сказал бы я, субъективные особенности Штейнера выявились в гамме разнообразных жестов, взятых во всех степенях: от положительной до превосходной, от ПЬЯНИССИМО ДО ФОРТИССИМО; в Дорнахе бывали у меня "стычки" с доктором; но в Дорнахе же я чувствовал себя у него в доме, как… у себя в доме: человечески непринужденно.

В Дорнахе многие из нас раскрепостились от ощущения связанности перед ним, весьма понятного, если принять во внимание, что все же вставала грань между ним и нами. В Дорнахе произошло нечто удивительное: в личных отношениях работающих и руководителя работ во многом эта грань пала. Выше я отметил, что грань вырастала из нашего неумения найти точку сотрудничества с ним; в Дорнахе каждый, реально отдавшийся заботам о Гетеануме, становился сотрудником; и в этом сотрудничестве падала грань; все отношения упрощались невероятно; появлялась легкость и даже привычка к общению.

Для меня привычка эта подчеркивалась особенно еще и тем, что я оказался соседом с ним: волей судьбы мы переехали в домик, стоявший как раз против домика доктора; домик наш не был огорожен; несколько яблонь да небольшая дорожка отделяла нас от низенького заборчика, за которым перед цветочною клумбою, маленькими посыпанными гравием дорожками, стояла двухэтажная вилла "Ханзи", приобретенная Марией Яковлевной. Эта соседская близость сперва смутила меня; но – делать нечего: иной квартиры не было, а в старой мы не могли жить.

Так и случилось, что мы оказались в соседстве с доктором. Это – значило: видеть его кроме лекций и обходов работ каждый день выходящим из дому и приходящим в дом и порою слышать рокочущий его басок из открытых окон виллы "Ханзи"; это значило порою: может быть, беспокоить обитателей виллы громчайшими взрывами моего голоса в многочасовом споре до двух часов ночи с террасы, которая выходила на окна виллы и где мы посиживали в летние лунные ночи и великолепными весенними вечерами после работ, на заре, когда купол Гетеанума, отсюда прекрасно простертый или сиял форфорически в лунных лучах, или делался хризолитово – розовым в зорях; и – цвела вишня; щелкали соловьи; из открытых окон виллы "Ханзи" порой вырывались грудные звуки голоса Марии Яковлевны, готовящейся к рецитации.

Сперва было конфузно торчать на террасе и кричать с "Л", или кем – нибудь еще, заходившим к нам по вечерам; но простота быта Дорнаха и простота отношений, сложившихся между "дорнахцами" и доктором, изгладили быстро это чувство неловкости; и – даже: было уютно жить при таком соседстве.

Мне эта жизнь связалась и с воспоминанием о просто ТАК СЕБЕ посещениях доктора: изредка получали мы приглашение из виллы "Ханзи" прийти к чаю или к ужину. Тут не было ничего делового: и стиль разговора был легким и искристым.

В этой легкости личных отношений с доктором не было никакого "подчерка", выданного диплома: на ПРАВО ИМЕТЬ ОБЩЕНИЯ; всякий на нашем месте имел бы это право: в точке имманентности, связавшей наши личности с личностью доктора в процессе сотрудничества; было радостно сознавать, что доктор нам верил и нас любил, как сотрудников, не за какие – нибудь ценные заслуги, а за искренность устремления: прежде всего ГЕТЕАНУМ, а потом уже ТО или ИНОЕ; ТЕМ или ИНЫМ в иные минуты делалась – стыдно это сказать – личность доктора; не ДО НЕЕ, когда нужно в первую голову ТО-ТО и ТО-ТО.

И поскольку личности доктора в иные минуты было не до медитаций учеников и не до риторики почтения к нему, а, например, до "колонны"[313]313
  Biélyi parle de la sculpture d'une colonne du Goethéanum.


[Закрыть], то в этом взаимном устремлении оказывалась неожиданная встреча: В ДЕЛЕ. Чувствовалось, что он верил нашей взаимности; и даже… любил нас: за непритязательность отношений; случилось как – то так, что наши биографии, наши личные радости и драмы, уже не связанные с Гетеанумом, вошли в круг его интересов; и это делалось незаметно: само собою.

Многие этого не могли понять: не могли понять, как это случилось, что иные из заслуженных членов, себя считающих интимными учениками и "иерархически" стоящими выше нас, оказались в Дорнахе не причем, а доктор оказался связанным с группою, которая съехалась изо всех углов Европы: из мрака неизвестности, так сказать. Видели его близость к нам и не понимали ее; и – стыдно сказать: иные нас ревновали к доктору; этим отчасти и объясняется ряд сплетен, одно время циркулировавший в Германии о "дорнахской сволочи", или сплетен, согласно которым выходило, что в Дорнахе он выращивает "предателей своего отечества" из среды русских. И в среде немцев, и в недрах "Антантовской" ориентации подозревали нас в каких – то несуществующих грехах; и сплетня, пустив корень в Швейцарии, выращивала "шипы" уже специально "дорнахские"; "Дорнах" стал "дорном" (терновым венцом) для многих из нас, как и пожар ГЕТЕАНУМА – терновый венец, сплетенный доктору.

В этот период доктор проявил особую заботливую нежность к нам, – не на словах, а на деле: он порою вскакивал на кафедру и РЫКАЛ, защищая сотрудников.

В Дорнахе и на многих из нас и на доктора, как из рога изобилия, посыпался град несчастий, не говоря уже о неприятностях; и это – на трагическом фоне мировой войны, ставшем для нас не аллегорическим фоном, а фоном самого горизонта, перманентно гремевшего пушками и вспыхивавшего прожекторами, не говоря уже о назойливом треске швейцарских пулеметов (в окрестностях Дорнаха производились военные упражнения); этот треск пулеметов мне связывался с дорнахско – арлесгеймскими сплетнями нас обставших мещан, а ТОТ гром, от которого порою звенели окна [стекла], связывался с опасностями разбития всего дела жизни, которому мы отдавались; в душе образовался тревожный сквозняк, как тот ветер, который бил в стекла окон, налетал с приэльзасской равнины, начинаясь в ноябре и кончаясь в мае.

"ВВ – ВВ – ввыы" – унывали окна: "ТАТ – ТАТ – ТАТ-ТАТ" – били в окна: дожди; и – вдруг: в октрытую дверь террасы – торжественные, прекрасные звуки музыки: от холма.

– "Что там?"

– "Репетиция оркестра: к "Фаусту""!

Несчастья – сближают; трагический фон, на котором развертывалась наша жизнь, переносимая подчас, как окопная (приходилось окапываться: от "антропософов", швейцарцев, разведок, и просто "дурного глаза"), – вот тоже одна из точек имманентности "дорнахцев" с доктором.

Одни ПЕЧАЛИ; и РАДОСТИ – одни.

2

«Дорнах и доктор» особенно мне связались: «Дорнах» – ГЕТЕАНУМ, в котором как – то для нас воплотился в зримые формы «индивидуум» доктора; «личность доктора», откровенно себя умалявшая [умалявшего] перед Гетеанумом, оказывалась среди нас; в Гетеануме – встреча с доктором; в [и в] докторе встреча с Гетеанумом. Какие – то смещались тут плоскости; и доктор оказывался сошедшим с кафедры и вставшим на пыльный ящик, под резною формою, – среди нас; а мы оказывались – то под куполом «храма», то над «порталом», с фонариком в руке; в качестве сторожей Гетеанума (значит – «дела доктора»), как… на кафедре.

В этом смещении всех перспектив, в антиномии борящихся Друг с другом взрывов благородно – легких веселий и взрывов несчастий была особого рода фантастика; чувствовалась необычайность всего положения: "пыльные ящики" и – мистерия "Фауст"; невыразимые ракурсы Гетеанума, спаянного с ландшафтом гор, как знак будущего; и зло со всех сторон глядящие на него развалины замков: ночные совы и филины; звуки классической музыки, аккомпанирующие эвритмии, но летящие – в пушечный гром; невыразимые, единственные в своем роде фигуры доктора, М. Я., Бауэра; и – головы сонных мещан, выставленные из оконец домиков над проветриваемыми перинами и перешептывающиеся: —

"Почему это музыка там?" -

"Пляшут, как мормоны". —

"Вот почему у них женщин больше, нежели мужчин: ведь это мормоны проповедуют многожество!" (так говорили, когда большинство мобилизованных мужчин разъехалось из Дорнаха); невероятнейший град лекций; и – после прогулки в живописнейших окрестностях Дорнаха (за Эшем[314]314
  Aesch: localité près de Dornach.


[Закрыть]), – где – ручьи, камни, замки:

Бурный поток! Чаща лесов! Голые скалы!

Все вместе извлекало мне в основном тему Дорнаха (сквозь все несчастья – мировые, социальные, личные): невыразимая финтастика, небывалый романтизм!

Я говорю «романтизм» не в ругательном смысле: ведь в «романтизме» есть две стороны: пусто – мистическая и реалистическая; в историях литератур романтизм рассматривают, как переход от «ложного классицизма» к реализму. И Дорнах является мне в основном романтическим звуком перехода: от «ложной классики» теософического периода антропософии к реализму будущих исканий: в сфере культуры искусств и культуры наук. Выход из теософического общества в 1912 году был внешне необходимым знаком отделения от течения, ставшего и сектантским, и антихристианским; действительность Дорнаха – выявила: с. внутренней «теософией», как с ложным стилем, не ликвидировали многие члены; и он стал «внутренним врагом» антропософии: впервые в Дорнахе.

Там – то принялись за искоренение его вместе с доктором и со старшими нашими… "друзьями" вопреки присягновению этому "стилю" во многих ответственных центрах опять – таки… представителей дорнахской "чандалы", из которой скоро выросли и деятельные сотрудники доктору, как иные из вальдорфских учителей (Штраус[315]315
  Strauss, Hans (1883–1946): formé en art artisanal, décora d'après des indications de Steiner la salle pour le congrès théosophique de 1907. Devint assistant de l'Académie d'art de Munich. Participa à la construction du premier Goethéanum, et devint professeur à l'école Waldorf en 1923.


[Закрыть], Вольфюгель[316]316
  Wolffhugel, Max (1880–1963): peintre de formation, participa à la sculpture du premier Goethéanum. Professeur de travaux manuels et des arts plastique à l'école Waldorf à partir de 1920.


[Закрыть], Стракош[317]317
  Strakosch, Alexander (1879–1958): ingénieur et musicien, enseigna à l'école Waldorf dès 1920. Anthroposophie très actif, entre autres en tant que conférencier.


[Закрыть], фон-Гейдебрандт), члены будущего форштанда, как Врэде, Мэрион и Ита Вегман.

Дорнах – стиль перехода: от "ложного классицизма", думавшего прожить "медитацией" и "видением, непостижимым уму", без лабораторных ячеек для растирания красок искусств и новых научных идей; здесь ставились новые машины, делались опыты добывания красок, производились математические вычисления, медицинские опыты, складывались новые ремесла, как поданные самою жизнью.

"Дорнах" своеобразный переход от средневекового стиля антропософии к своеобразному новому гуманизму и ренессансу; подчеркнулись болезни средневековья именно в Дорнахе, и многие "медитантки" в Берлине, Мюнхене, Штутгарте выявили себя настоящими "ведьмами" здесь; и в Дорнахе же обнаружились новые болезни развития, связанные с ренессансом: всячески подчеркнулась личность (по – хорошему и по – дурному); выявились ее справедливые права и требования, но и все гипертрофии ее; выяснилась необходимость: взять ее в круг быта нашей жизни; до Дорнаха личность была еще "личиной", сквозь которую "надличные" души слушали "индивидуум" учителя; в Дорнахе "УЧИТЕЛЬ" как бы вывел нас из готического собора, подчеркнув личность: в себе и в нас; и символическим подчерком личности во всех нас (до доктора включительно), – романтика дружбы и вражды, влюблений и расхождений, ведущая к бракам, рождению детей, оформленным разрывам и выходам из общества элементов, случайно в него попавших и не ведавших этой своей случайности.

Характерно: в Дорнахе и доктор обвенчался гражданским браком с М. Я. Сиверс.

Дорнах видится мне островом детей[318]318
  Allusion à Nietzsche: Also sprach Zarathustra. Auf den glückseligen insein.


[Закрыть]; до Дорнаха не встречались нигде в обществе «антропософские дети»; а тут «дети» выступили: они резвились на зеленых склонах холма, попискивали веселым смехом в кантине; и вырастали, как грибы, из щепок Гетеанума; они – родились. Тот – то женился на этой; эта выходила замуж за того; через год слышалось: «у этой мальчик, у того – девочка». И доктор, идя к Гетеануму, останавливался перед покошащимся «пупсом», наклонялся и ласково гладил его. Помнится, он мне в кантине*. сидит за столиком; между коленями его копошится белокурый «пупс»; он внимательно кого – то выслушивает, а рука ласково гладит младенца.

Дети, резвяся вокруг, составляли какой – то веселый круг вокруг Гетеанума, очерчивался остров: остров детей. Не из него ли выросла мысль о Вальдорфской Школе?

И мы минутами чувствовали, как никогда, молодость, – мы, уже мужи; прояснялась атмосфера, отражались тяжелейшие удары, которые доктору наносили внешние и внутренние враги, утихали сплетни подглядывающих, – и – вдруг из груди вырывались смех, шутки, песни, иль просто игры: и сурового вида русский студент "М" (химик) начинал кидаться снежками с Зейфельтом[319]319
  Seefeld: s'occupa de la comptabilité des rémunérations des ouvriers non bénévoles.


[Закрыть], гнувшим спину в канцелярии; и с работы, к обеду шла загорелая группа резчиков, наши правофланговые – Кемпер, Штраус, Людвиг[320]320
  Ludwig, Josef (mort à la guerre en 1916): poète, travailla au premier Goethéanum.


[Закрыть], Вольфюгель, Дубах и Митчер[321]321
  11 s'agit de l'un des deux frères Mitscher: Fritz (1886–1915) et Heinrich (mort en guerre en 1917), tous deux participant activement aux réalisations steinériennes.


[Закрыть] с открытыми воротами рубашек, с уморительной спесью, напрягая мускулы голых рук, и топотом ног, пародируя плац – парад (бедные, – все ушли на войну, и двое пали, сраженные пулей: Людвиг и Митчер); и потом с криком валил в кантину рой барышень и молодых дам, в откровенных детски – пестрых столах и шалях – голубые, белые, розовые; обедали средь цветов; и потом на часок – полчаса протягивались соснуть: кто на столе, кто на лавке, кто в траве, юмористически расставив ноги; иные же лезли на вишню, нам отданную в распоряженье: полакомиться; циркулировали пародии, стихи и всевозможные «чехарды», опять – таки к «ужасу» многих, но – не доктора. Он сам молодо задавал этот тон, когда мог отдаться ему. Проказничали, можно сказать, на глазах у доктора; и когда [иногда] он появлялся среди кантинного грохота, – грохот не обрывался; и скоро из грохота раздавался голос доктора, рассказывавшего каламбур с довольным веселым лицом, показывающим крепкие, белые зубы. И потом, – он шел наверх и продолжал сам с собой улыбаться; во всей фигуре его проявлялась молодость; и чувствовалось, что он нисколько не снисходил к молодежи, а был с молодежью: в улыбке и смехе. Разумеется, сам он не проказничал, но он поднимал «проказу» до высокой игры: и эту «игру» порою вводил он в особую атмосферу эвритмических репетиций; бывало, соберутся: вон доктор, молодо смеясь, показывает что – то, а вокруг молодые эвритмистки суетятся, а то бегают вперегонки, или выделывают сами с собою какие – то веселые шутки.

Но – репетиция началась; и все – превратились во внимание: заговорил – он.

Мы не раз чувствовали прилив шалостей в хорошие минуты Дорнаха; я, бывало, начинал лазить по недозволенным местам; и утверждали, что когда – нибудь, забравшись на вершину большого купола, пройдусь по балке, для чего – то перекинутой с малого купола на большой; был период, когда через временную дыру в вершине большого купола, к которой вели сложнейшие мостики, я вылезал на вершину; было жутко стоять; со всех сторон – скаты в солнечную бездну воздуха; потом запретили вылезать, а мы – вылезали все – таки: я и О.H. A.*(Ольга Николаевна Анненкова.); снизу полушутливо грозились пальцами маленькие люди, а я с вершины развивал мысль: «Пройдусь по бревну».

Раз в таком положении меня накрыл доктор: он шел внизу; и недовольно взглянул наверх; недовольство его нисколько не испугало меня: хотелось даже поддразнить доктора какой – нибудь выходкой с вершины купола.

Но дыру закрыли; кажется, – этого потребовал доктор. Не страшны были его реакции на шалости; в крайнем случае он "журил": но в "журах" было больше доброты, чем настоящей строгости. Так же он относился к понятно объяснимым проступкам молодости; помнится КТО-ТО ЧТО-ТО "отколол", вызвав [вызвал] негодование; и доктор с кафедры вдруг загремел, точно стараясь перекричать злые языки: "Ведь так понятно: человек упорно работал: окончил; и надо же по – студенчески впустить веселье в рабочую келью" – он выразил непередаваемой немецкой студенческой поговоркою это; и в тоне произнесения поговорки было что – то от… "бурша"[322]322
  Bursche


[Закрыть], а не от «доктора Штейнера»; так ограждал он от нареканий, – он, который в других отношениях делался неумолим; но к проступкам из шалости, буйственности и кипения сил он относился скорее со снисходительностью, доходящей до… слабости: ОН ЛЮБИЛ ШАЛОСТИ.

Он любил все молодое и шумное.

И приветствовал романтику дорнахской весны.

Нотою этой романтики овеян мне Дорнах, – несмотря ни на что; и хотя душа исцарапалась терниями в Дорнахе, все же Дорнах вспыхивает во мне, как весенний день, овеянный зорями и белым вишневым цветом, над которым высятся лазурные купола, вставшие на перламутрово – розовых оттенках отработанного дуба; или он видится мне в дни, когда зацветали розы, всякие розы: особенно много было розочек "Альберт", маленьких, собранных в соцветья: соцветиями этими осыпались дорожки и стены домов; Дорнах делался вовсе розовым в июле: и среди роз – доктор, четкий, легкий, в широкополой шляпе, бодро и ласково улыбающийся из цветов в цветы; таким он был в 14-ом и 16-ом годах; в 15‑м он именно в эти дни был необыкновенно мрачен: ведь в этом году вместо роз для него вырастали одни шипы.

Или помнится мне Дорнах лунными фосфорическими ночами, когда я отбывал вахту, ощущал себя "начальником" этих странных пространств, где из кустов росли бараки, а надо всем поднимался купол. Став около Гетеанума и бросив взгляд на эти странные сечения плоскостей, озаренных луною, я восклицал внутренне: "В какой я эпохе? В седой древности? В далеком будущем?" Ничего не напоминало мне настоящего; и я взбирался по мостикам – высоко, высоко: на лоб главного портала; на лбу садился, гасил фонарик, и, обняв ноги, озирал окрестности: с горизонта мигали прожекторы войны; кругом – спящие домики; по огонькам я знал, кто – спит, кто – еще бодрствует: спит Рихтер, спит А. А.Т., спит мадам "X". Неугасим огонек в домике доктора; два часа, три, а огонек глядит на меня; вот и он гаснет: перед рассветом; с души срывалось: – "Спи!".