Текст книги "Воспоминания о Штейнере"

Автор книги: Андрей Белый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

И этот лик – Иисус!

Но и последнее сознано не нашим сознанием, не спустившимся [а недопустившимся] в голову высшим; оно – над головой еще; в голове же и в сердце даже нет сознания, – а схваченность [охваченность] вестью, недооткрытой: – – в воспоминаниях открылись тайные двери; и сквозь них всех, как из коридора, из "до" – рождения, из бессмертия в прошлом, кто – то подходит, от чего все смещается; и "ДИКИЙ" мир перед глазами еще диче, страннее, пустее; ГЛАГОЛ, его перерождающий, – будет из наших уст; а пока уста – немы; весть идущего не достигла центра сознания: довспомнить! Но уже как бы:

– "Все вспомнил!"

Пытаешься обернуться назад, за спину, и глазами видишь: ту же картину разбитого мира.

В противовес и ей, и вести из – за спины, – из глубин существа, даже не из сердца, а из – за сердца, в котором ТОЖЕ дверь открыта, но как бы из будущего – теплый свет: ЛЮБВИ ВПЕРВЫЕ! И вещи как – то по – новому названы; смотришь в свет, глазами, повернутыми внутрь, в лабиринты уже, как в коридоры, видя, как из – за сердца, становящегося впервые светом миру – ширится весть? но весть – будущее.

Так миг – молния, ударив по середине "Я", явлен в ДВУХ, одновременных потоках, летящих друг к другу, как ветер на ветер, как ветер… сквозь ветер.

Но узнания… недоузнаны…

Недоузнанные приходят; недоузнанные уходят.

Прошлое – коридор, в котором бывшее содержанием и предметным центром воспоминаний, стало как только орнамент стен прохода в… самое НАЧАЛО НАЧАЛ, откуда идет… Друг; забытый и проспанный: до сна – знакомый; с ним [и] была задумана жизнь вместе с Арбатом и с мигом "рождения"; она стала игрою в жмурки. Но Друг идет сорвать повязку.

Одновременно: содержание жизни сердца, бьющего настоящим – только стены с открытой дверью: вместо артерий, несущих кровь, – вся вселенная, льющая свет самоочевидности: "Я и мир – одно: во внутреннем тепле и внутреннем свете".

Кончилось странствие; и – маскарада вещей: нет!

След застигнутости подлинным прошлым (как со спины) пересечен следом подлинного будущего, восходящего, как солнце в сердце: прошли испытания!

А глаз видит – разбитый мир; и рассудок, скинутый, как шапка, продолжает действия своей трезвости; он – отмечает: мир не преображен; скорее – доломан; и застигнутость "вестью" – ни экстаз, ни даже схождение высшего "Я", ни что – нибудь иное, ведомое, как слово; и менее всего это – "мистика".

Тут происходит экзамен трезвости; тут опасность связаться с ассоциациями особенностей "Я", штампов книг, приобретенных навыков; и надо знать: в следующий миг – в миг возврата в обычные миги – к недоузнанной вести запросятся не здоровье каждого из нас, а наши болезни; они обовьются, как змеи, они прилипнут; они вырвут эликсир жизни и он станет: последней отравою.

Выход из мига [из мира]: бой с болезнями; и этот бой – терновый венец!

Скажу – заранее: иные понесут память о случившемся, как процесс неправого самообожествления "Я"; и выйдут в жизнь… новыми Нарциссами; иные же вообразят себя антихристами (ведь и Антихрист будет иметь эту встречу с идущим к нам "мигом"; в ней он и самоопределится); а несчастные больные в половом отношении тут – то и будут черпать новые возможности к углублению в себе болезни.

Но надо знать: в существе времени уже нормально кажущееся безумие настига "мигом", в котором великое счастие дано в ОДНОМ с великим несчастьем. Надо со страхом и трепетом такие миги нести, не роняя их, то есть, не связывая с ними ассоциаций ложной учености, мистики, собственной дефективности, которая так и полезет к нему: обвиться змеей. Его надо таить от слов и образов; но и знать: в нем постигаем [настигаем] уже и ближний; надо учиться различению ближних, как имеющих и неимеющих знание об этом… недоузнании, ибо имеющий для имеющего не может долго остаться скрытым, ибо знание об этом – достоверность, достоверно друг на друга открывающая глаза; она и есть основа отбора людей для исхода… в страну обетованного, и для особых, невыразимых искусов и страданий пути по пустыням.

Если нельзя скрыть, то надо и говорить.

Говорить и мыслить ОПАСНО, а говорить и мыслить – надо: в каких символических выражениях? В таких, которые были бы более других имманентны действительности: мы можем быть атеисты, материалисты, язычники, кантианцы, марксисты, христиане, – это уже не имеет значения, ибо наши клички, как шапки, скинуты, когда "МИГ" случится; и тогда, в "СЛУЧАЕ" может его проспать христианин и на него наткнуться атеист, ибо они еще не знают, что "странный случай" – уже стал истинным соединителем и истинным разделителем людей, становящихся по ту и эту сторону НОВОГО ЛОЗУНГА.

Но и атеист, если бы он был "мигом" застигнут, его бы запомнил и, потом, отыскивая точки имманентности с ним, перерыл бы всю историческую литературу, даже и он, буде [будь] он до конца правдив, – себе бы сказал: лишь в текстах Евангелия нечто свяжется СО СТРАННЫМ СЛУЧАЕМ в иных совпадениях: от точки до точки; "миг", ключ ко всем мигам, отпираемым в гнозисе, пусть несовершенно, одним Евангелием; но мы заметим, что ключ соответствия еще и мы, потому что Евангелие будет прочтено не так, как мы читали бы его [читали 'его], будь мы христиане, или… марксисты; ложь нашей дефективности тут именно и будет мутить, поднимая зловоние наветов; но наша правдивость, мужество и честность до конца коренятся в трезвости переживания ("трезвость" скидывается, но не мутится продолжая свои наблюдения).

Евангелие – соответствие к пережитому; но пережитое в правде – ключ к четырем "Евангелиям". Оно – Пятое!

29

Не касаясь неисповедимого Существа Пережитого, говоря о нем и формально, и трезво, – разглядим его: оно – знание о реально пережитом; содержание пережитого: радостно – благая весть, застигшая врасплох, без повода из чтения и внешнего сообщения; для разгляда его в воспоминании о нем наше "Я" вынуждено сложить как бы «миф» (не лучше ль сказать – «эмпирическую гипотезу»?); этот миф – "Я", ставшее сквозным коридором, по которому несутся два вестника навстречу друг другу (из будущего и прошлого), как бы два ветра (ветер сквозь ветер); в месте ж их встречи и слития, – рождение как бы облака.

Облако – в "Я" рожденный младенец: новое "Я".

Но оно – нерожденное, а возвращенное: "Я" рожденному.

Возвращен "Я" Иисус. Возвращен "Я" Христос. Возвращен Иисус Христос. Возвращен Христос Иисус; пересеченность четырех возвратов – четыре линии Креста. А в центре – "Я".

В Евангелии от Иоанна гнозис отметит соответствие пережитому, а в гнозисе тем Иоанна гнозис откроет, как ключом, Павел.

И мы увидим: то, что в "Евангелии" пережитая в 3 года драма вселенной, то в нас – прорастание "мига" образами.

Но это уже – повторный рефлекс "мига": в перифериях сердца и головы; в основе "Евангелия", – наша память; но "Евангелие" – средство: защититься от безумий, подстерегающих после "мига".

Пользойаться "Евангелием" – не верить традиции, истории, ее мифам, но и – не рвать зерна нового опыта в рассудочных или чувственных кривотолках болезней наших, а слушать ритм и узнавать свои ритмы: в новом и в странном.

Ибо "случаи странные", уже случающиеся, могут иметь и повторы: для них и надо: вооружить "Я".

30

Говоря формально: – два потока (ветер сквозь ветер в странном расплохе иных из нас – образами Вестников [Вестника] – так гласят:

– Вестник из до – рождения, преображающий воспоминания, есть Память, сама, а не "память о памяти" (последняя – раскрыта); но это – жизнь Иисуса; внешнее стояние в миге звучит как бы так: нет ни отца, ни матери, ни друзей, ни живого мира: "И ночи, и дни примелькались, как дальние тени волхву". Но волхв нашел младенца: себя в своих преображенных воспоминаниях: не арбатская квартира – события в Палестине от 30 до 33 года, в которых ДРУГ меня родил, уча любви; но я – заснул… Теперь я – вспомнил. —

– "Это было в Палестине, – ибо там прообраз Начала, которое мы все осязали, ибо в Нем "Начало все быть, что начало быть"; и "Я" – там было и потому оно присутствовало при исторической постановке телесного знака "Начала". В Духе "Я" оно, поэтому, училось у Иисуса, с которым в "Начале" мы были братьями; ибо младенцами играли друг с другом".

И тут опыт связуется с текстом: "Ныне не увидите меня. И потом СНОВА увидите меня; и РАДОСТИ вашей никто не отнимет у вас", – потому что радость воспоминания: из прошлого о том, что – СКОРО УВИДИМ: НЕДОЛГО ТЕРПЕТЬ. И становится ясным до конца, почему я, проспавший "ПА" в некогда слышанном "СЫНОК" (вместо "пасынок") связался с Арбатом, поставив его центром ДОМА; Арбат – обои; Иисус близкие были ОТЦОМ и МАТЕРЬЮ, а мать, за стеной, звала его.

Так говорит Вестник из – за спины.

А Вестник из будущего (из – за [из] сердца), без слов раскрыв сердце, вводит в будущее, где "Я И МИР", "Я И ОТЕЦ" – одно в Доме, куда иду; и – главное: Дом, куда иду, мне ведом, потому что в Нем я как бы уже был: в миге, заставшем врасплох меня; он – достоверность ощупанная.

Вот сущность Христова переживания, застигающего в самом темном месте земного странствия, в пустых, в диких годах, разбивающих землю в осколки, после чего она охвачена пламенем уничтожения "Я", не сумевших ДО-ВСПОМНИТЬ, иль пламенем обновления для других "Я", и потому что "нечто" дозревает: до окончательности; близится в пустоте времен полнота времени; и времена опустошаются от ВЕТОШИ: очистить место, куда явно хлынет тайно хлынувшее.

Так сознаю я второй поток: второго Вестника: из – за сердца в "Я", становящееся "всем"; он пожар Христова тепла, если он не пожар уничтожения.

Так "Я" – арена встречи: ПАМЯТИ, подстилающей Память, с Пожаром Конца; и Луна, и Солнце, – несутся на Землю: нет ни Луны, ни Солнца над Землей; и нет от этого Земли: она – замерзла. Но есть Луна и Солнце в Земле. И от этого Земля – Новая Земля; и разум древний, луна, и сердце – солнце в моем перетрясенном "Я" – арена встречи.

И тут же субъекция следствий, в как бы, в намеке, у каждого по – своему, летучая, молниеносная, настолько "субъекция", что о ней уже можно даже говорить: ведь только неимеющий и остатка рассудка мог бы меня укорить в "ложном знании": субъекция – ДЛЯ МЕНЯ.

Два потока – две жизни: "Иисуса" во мне, идущего навстречу к "Христу" во мне: соединение будущего с прошлым, встающее в сознании в "миг" окончания "приключения странного"; это те новые глаза, в которые бьют все вещи обстания, с еще не стертым на них отсветом мига: – – переживание событий Евангелия в обратном порядке отныне сплетаемо с переживанием их же в обычном порядке: – – миг с открытою "памятью" ("Все вспомнил в начале!") подобен мигу учеников, когда основа любви в них входила, и они вспомнили НЕ БЫВШЕЕ, а бывшее "ПОД БЫВШИМ"; и встал по – иному сам Иисус; так характеризована Рудольфом Штейнером ВПЕРВЫЕ ТЕМА Сошествия Святого Духа. Существо переживания – молниеносно: и – в НАЗАД: навстречу из – за спины настигающему Иисусу.

Миг же Христова вознесения дан переживанию в теме его схождения в личность; а в токе настигающей памяти подан миг выхождения "Я" из Иисуса перед шествием на Иордань (разговор с матерью, не "СЫН", не Друг и Брат; и она – помолодела!) ("Пятое Евангелие").

Миг положения во гроб дан мигом выхода из гроба косной памяти моей, теперь разбитой; а ему отзыв в Иисусовом потоке: шествие на Иордань.

Миг испускания духа на кресте переживаем соединением со Христом: "Не я, а Христос во мне!"; к нему – отзыв Иисусова потока: миг Крещения; "ОНО" шло, уже неся крест, чтобы соединиться с Логосом; из крестных мук моих мне высеклось: "Не я, – Христос во мне!"

Три мига девятого, шестого, третьего часа – три новых ДАРА духовных в подгляде "странного случая"; каждый дар из новой РАНЫ; дар зрения, глаза, – рана; дар слуха, ухо, – рана; дар слова, уста, – рана! Я, трояко раненый, трояко калека, смогу ли вынести возможности [возможность] даров своих: слова, звука, глаза. Это – три искушения трех операций; трояко я теперь, выходя из мига, могу в себе этот миг уронить, ибо сходя к себе, я вижу болезни, меня подстерегающие; и "НОВАЯ ВЕСТЬ" обернется во мне только новой болезнью.

Вхождение в Иерусалим переживаемо в "миге", как наш выход из "града мира сего". Он – шел в "СЕЙ" град: я из него – выхожу, именно возвращаясь: твердое решение тут встречает меня: "Я – выйду!" И уже слышу голос: "Иди за мною!" А отзыв Иисусова потока, – выход Иисуса из пустыни… на проповедь, встреча с Андреем; и возглас к нему: "Иди за Мною!"

Далее уже – рябь: не различаю, ибо я уже ушел из того: в чем был: вероятно между выходом на проповедь и въездом в Иерусалим: деятельность трехлетия Иисуса, Христа, Христа Иисуса, Иисуса Христа.

Вижу же – обычную суету Москвы; и видел в 12‑м году суету маленьких уличек Христиании: пришел русский крейсер; русские матросы; как странно: "я тоже русский". Студенческий праздник (и я был "студентом"); а вот СПИРТА для кипячения чая в Христиании трудно достать: надо разрешение.

В середине же – НАША ЖИЗНЬ ПО-НОВОМУ, где бы мы не жили: в Христиании, в Дорнахе, или – в Москве.

31

СУТЬ, которая несется годами: надо справиться с этим узнанием, не уронить: в меру утаить, в меру поведать; но трудно жить с потоком сквозь поток и с вестью сквозь весть, когда окаянства притянуты именно к этому в душе проколу, как к новой РАНЕ, сладко – горькой; притянуты – эту рану терзать.

Но буду знать, потому что знаю: Иисус – Друг, которого я забывал, но который меня не забыл; и есть печать Иисуса: в каждой личности, ибо встреча с Ним дана им мне в моем восстановленном фантоме, где я вперен – в Его фантом; и я научусь когда – нибудь так повернуться навстречу вести из – за спины, что не увижу за спиною разбитого обстания, а – как бы зеркало, в котором не отразится уже моя личность, потому что "Я" – то и "есмь" – зеркало, тень, отражение… Его; а зеркало, которое могу увидеть я – Дверь:

– "Я есмь Дверь!"

И Пастырь Добрый выведет в дверь: отражение из "зеркала".

32

Рудольф Штейнер всеми курсами приподнял завесу: и одна из пелен с понимания Христа слетела для нас… до «Пятого Евангелия».

В "Пятом Евангелии" слетела первая пелена не с тайны Христовой, а с тайны Иисусовой: в раскрытой до дна глубине личного "Я" – встает биография младенца, ныне рождаемого, до… тридцатилетного возраста: от "яслей", детства, отрочества, до ужасного состояния "оно", в котором это "оно" – тронулось к Иордани. Так тупик заострений европейского индивидуализма в явлениях последнего столетия (Штирнер, Ницше), включая "Ессе homo", получил благостное оправдание и движение в новоевангельском пресуществлении: он… тронулся… к Иордани.

На земле – мир! Человекам – благоволение!

Будем помнить.

33

Громады выводов из «Пятого Евангелия» и доктор, выводами потрясенный, вот что вошло в меня, став физиологическим ощущением в Христиании (точно Штейнер нам отдал «Пятое Евангелие», а мы не знали, – что делать?); в двух жестах выявилась смятенность: в лепете, отданном в руки доктору; и в диком порыве: к Гетеануму (он был еще «Иоанновым зданием»!); закладка – последний жест доктора перед курсом: из Дорнаха мчался в Христианию он; Дорнах ему стоял местом жизни (он лишь доживал в Берлине, вернувшись с севера, то и дело летая в Дорнах); текст, заделанный в камень основания, был стержнем курса в Христиании; Христиания и Дорнах связались мне; и – перепутались; путаницу с севера я повез вместе с лепетом, которому доктор на севере сказал: «ДА»! «МИНУСЫ» и «ПЛЮСЫ», взятые в максимуме, пустили глубокие корни; но связь севера с Дорнахом оставалась; ТЕКСТ, прочтенный в Дорнахе, стал первым камнем, положенным в землю; камень купола, венчавший здание, был привезен доктором с севера.

В Христиании генезис и дорнахских перетрясов моих.

Все впечатления столкнулись в странном растрясе.

Как блещет фьорд между лекциями? Как блещут звезды после лекций? Табль д'от: разговоры о "редиске" с чудаком учителем из растряса укладок; поездок, тащит в Христианию; лавки, кучка русских матросов (пришел крейсер), процессии (праздник "студентов"), кафе (Ибсен сиживал тут); беседа с Митчером и Гошем (о Риккерте, романтизме); встряхнуть мадам Райф за возглас: "Мы испытали мистерии" ("Какие "Мистерии", матушка моя: эко вспомнила, – нет "мистерий", когда оси вселенной, ломаясь, падают на нас!"); К. П. Христофорова и бессмысленная ассоциация: "Христофорова в Христиании"!

Сломана мировая ось; переполнились времена!

34

Так «дико» переживалися дни судеб; что взять в дорогу? Что сдать на хранение? Едем в Берген.

И доктор сам, как мельк путешествия: Христиания – Берген – Копенгаген – Берлин; был у него аспект: краски, которыми выговаривался, не выгорали или стирались, а исчезали; и черт лица – не было: рот, как рот (кажется, что скривленный); нос, как нос, а кажется – на сторону; да и глаз как бы нет; шляпа, пальто, зонтик: все, как следует; их видишь – на Дебаркадере, в высадке, в окне вагона, среди уличных кривулей (в Бергене домики, точно сидят на куличках, вздернув под небо крыши – носы); а у бергенки этой, – напоминает пятку лицо; рядом – доктор.

Очень странно, более чем странно: он делался таким, как будто и нет его: пустая… оболочка: значило: вцеплен в то, что завтра выблеснет: ни на что не похожий; не простая рассеянность, – странная рассеянность; как вид равнины (не верьте: под равнину загримирован боевой фронт), уже я знал: в эти миги на все способен; и ты на все открыт в нем; происходили события между ним и иным в такие периоды.

Когда он выглядел стертым, из него стреляли молнии; безо всякого перехода, на МИГ, из него взлетал исполинский лик: у подножки вагона, в проходе, где раздеваются.

Электризация инспираций: и кто его чувствовал, это знал… наверняка.

Так во все он вмешивался: не тем, что вмешивался, а тем, что я, как пылинка, был втянут в магнитное поле: и здесь доктор, и там; думаешь, о своем, а он и там; выбежишь на улицу, и чуть не сшибешь его, несущегося со СТЕРТЫМ видом: зонтик, шляпа; а кашнэ – мотается; точно подстерегал.

Носился, и вдруг, на мгновение: виделся высеченным до последней морщинки: и этой яркости не было в нем даже в яркие периоды.

Таким помнится на залитой солнцем бергенской уличке, после того, как он побывал в окрестных горах; и видится на пароходе, уходящем в Копенгаген: весь перечеткий; ходил один с саквояжем по палубе, не заговаривал [не заговаривая], не приближался к кучке, ее смущая, или вперясь в кого – нибудь с удручающей пристальностью; а вид – строгий: ни подойти, ни ввести в разговор; стоит и слушает; лицо не соответствует ничемн.

Он меня смущал всю дорогу; и просто мешал любоваться морем; отойдет и взглянет в дали, не видя людей; и ходит, и ходит: чего он ходит?

А через день в Копенгагене ударил тем, что роилось в нем.

35

В Христиании перетрясла тема; и то, что в ней вставало мне; но встряс и доктор, – по – новому вскрывшись; как артезианские струи, под земно текущие вдруг бьют; что молчало, то – вскричало; и этот крик его не умолкал во всем путевом зигзаге: Берген – Берлин: он кричал во вселенную на пароходе, в кривых тупичках городишки, в вагоне, в море; мне казалось: я был введен в один из пластов его жизни, о котором лишь подозревал; тема «Штейнер и Христос» открылась здесь в объясняющем стержне; она и была открыта; но я не знал, до какой степени он и ТЕМА – в одном, во всем: навсегда!

С той поры, когда он точно бросив "учительство", произнес слова о недостойности своей коснуться темы, мне и лицо его стало иным; смотрите – иконостас сквозной, но не изнутри занавешен красным шелком; ничего не видишь. Кто – то подошел и, не отворяя царских дверей, отдернул завесу; и там, за завесой, в пролеты дверей, – неясный блеск престола.

Что – то такое случилось с моим восприятием доктора; я не форсировал, не подглядывал; мне и "моего" было достаточно: что с ним делать? Я просто видел в докторе Штейнере… кого – то иного. "Иной" вперялся в меня словами: "Со страхом Божиим… приступи". А доктор Штейнер, вздев саквояж, стоял на палубе, слагая лекцию. Вероятно: менее всего ему было дело… до… меня. Но и мне… не… до… него.

А мы "видели" друг друга: он, погружаясь в заботы дней, а я – вспоминая далекие годы зари моей: 901, 902‑й. Они стали впервые картиною воспоминания в Христиании; с них ТОЖЕ спадала завеса: метель, Москва, пунцовая лампадка церкви, Владимир Соловьев, а надо всем – звезда!

– "Так вот что было: ЧЕГО не поняли!"

Сам себя не понимал!

И чего это Штейнер не спустится в каюту?

36

Невыносимы истины, на которые он указал в «Пятом Евангелии»: невыносимы тем, что все взрывая, они и – логический вывод из всей позиции: от гносеологии до… эвритмии; но так всегда: глядели десятки лет на «маленьких существ», пляшущих под микроскопом; и – невдомек: они – то и суть причины болезней.

И вот пришел Пастер; пришел и указал: только – то!

Нечто подобное случилось с "Пятым Евангелием"; все было дано: лежало открытым в элементах; не видели – целого: не видели и элементов.

Пятнадцать лет "Пятое Евангелие" – достояние тысяч людей; а жизнь западного общества течет так, как будто "Пятого Евангелия" не было; джиу – джицу почтения, поза ЭСОТЕРИЗМА: "Остороженее обращайтесь с материалом". И – из осторожности, шепотом прочтя "конспект", отправляют конспект на полочку; и – не видят, что за 15 лет… улица переполнена событиями "Пятого Евангелия", не узнанными в теме: ни ей, ни… антропософами, в полочках да в конспектах, как бактерии, разложивших атмосферу его, в которой принес его Штейнер в 13‑м году; события свершений, "МИГОВ СТРАННЫХ", глядят из опустошенных наших душ, ставших пустыми "ОНО"; и они же заглядывают из окон, ломают климат, опрокидывают устои, выкидываются в невероятных открытиях естествознания.

Что случилось в науке за 15 лет. Эйнштейн, Резерфорд, Бор, рентгенология, атомные ауры, интроспекция механики внутрь атома, уже прокропленного солнечным импульсом; неумение свести концы с концами между ЭФИРОМ, силой ЭКСТРА – и интро – движением, разрешаемы лишь в четырехосном понимании атомной (все равно, иль – волновой) системы; в четырехосное ™ сила Ньютона – четвертое измерение объема, или… телесность (как бы… материальность); в четырехосности эфир Декарта не материален, а стихиен; но проткнувшая четвертая ось, со вспыхом солнца в точке прокола ("Земля" Протона), – что же это, как не восстановленный Иисусом фантом? И что есть физико – химия в символизме Бора, как не радостная весть об… эфирном пришествии, которому соответствует разлом пустых макро – миров: гробниц вселенных планет, с разломом в них государств. И дичь, которою мы обрастаем (катастрофа климата, мировые войны, пожар Гетеанума), – длящееся неузнание: распечатанных письмен.

Непрочитанное "Пятое Евангелие" – и гибель нас во вчерашнем нашем внутреннем, и остраннение мира вокруг, и… "михаэлизация" науки, а мы берем конспектик с надписью "Пятое Евангелие", чтоб развить "джиу – джицу" почтения к "эсотерике"; и – обратно отправить на полку, томясь о том, что обстание не соответствует… "высокому штилю".

Так поступая, уходим в картину пустого разбитого мира; эту картину поставил Штейнер в Копенгагене в 13‑м году[411]411
  Der Weg des Christus durch die Jahrhunderte. (Copenhague, 14.10.1913)


[Закрыть]: через 50 лет, все, что, не хватясь за «Пятое Евангелие», не двигая «Пятое Евангелие» вперед (оно дано нам его катить!), будет разбито: традиции, знание, культура, мистерии, эсотерика, – все будет разложено, если не будет прокроплено импульсом «Пятого Евангелия».

Но в точке его, как в пересечении всех осей материи, где и материя уже не материя, – начнется линия четвертой, эфирной оси… второго пришествия.

Так было сказано 15 лет назад.

Треть пути рокового 50-летия почти пройдена: "Пятое Евангелие" – продолжает лежать на полочке жалким конспектом случайно записанных клочков одной из вариаций неудачного пересказа.

Это ли не катастрофа… дела Штейнера?

37

Только в Христиании, взятой в душу, видишь происхождение трагедии Дорнаха: «Пятое Евангелие», вложенное в камень основания, было согласием Штейнера на терновый, дорнахский венец; это «ДА» его… Иисусовой биографии, как… каждого из нас. И мы, поднявшись в «горы», из Христиании, рванулись в Дорнах… взять крест и тернии.

И тотчас, по выходе из "МИГА", у его преддверия, встретились мы с ожидавшимися [ожидавшими] болезнями: змеи обвивались вокруг каждого. Вижу теперь: слет вместе с доктором в Берлин (на пути в Дорнах) – начало болезней и всяких "засыпов": в каждом по – своему; он ездил по городам Германии, лично повторяя ракурсы "Пятого Евангелия"; происходило ж: "явление ЗАСЫПА" в каждом центре; и уже терн в него впивался; и ОТКРОВЕНЬЯ делались ПОКРОВЕНЬЯМИ; ему было ясно: "Пятое Евангелие" – не принято.

Первое следствие – социальный толчок на ближайшем генеральном собрании в Берлине под флагом… дела… Больта[412]412
  cf. note 90


[Закрыть]. Больт – не при чем: ПРИ ЧЕМ – подсознательное «Распни его», слетавшее из душ, доктора слушавших; и что – то в судьбах ОБЩЕСТВА впервые дрогнуло. Теперь, из дали лет, понимаю я все несоответствие меж МУКОЙ от бреда этого собрания и меж фактическим: все благополучно!

Он уехал из Берлина (отныне лишь "гостил" в Германии).

"Дорнах" – углубление в нем его терний, таимых от нас, чтобы нас не смутить, потому что вопреки всему, – наш сон Углублялся; несоответствие этому углублению – он исчезал перед всеми в теме… "Христос": а ведь ТЕМА была заложена в Дорнахе… перед Христианией.

И уже за всем стояла весьма странная двойственность Дорнаха: Шуман и Шуберт, Крест и "гримаса"; углубляясь индивидуально в каждом, она впервые выступила социально в 15 го ду; что в 14‑м глухо протявкало, но не выступило еще (Берлин, Генеральное Собрание[413]413
  Deuxième essemblée générale de la S. A. le 18.1.1914.


[Закрыть]), то огласило Дорнах безобразным воем; вой отразили: окончательной катастрофы не произошло.

Но вторично не случилось чего – то, что должно было случиться в дни сдачи судьбам купола Гетеанума.

За всякой мелочью случайности в духовных мирах стоит не вскрытый смысл; и видимость случайности, или "пустяк", – далеко не всегда пустяк.

Не пустяк: в Дорнахе кончилась традиция эсотерики, а "Иоанново здание" стало… "Гетеанумом"; после случившегося: не могло не стать. И – все – таки: здание, выросшее из слов "Грундштейна"[414]414
  Grundsteinlegung: Steiner fit une allocution avant la pose de la Pierre de fondation.


[Закрыть] (нерв «Пятого Евангелия»), увенчанное тем именно камнем, которым он любовался – ТАМ, ТОГДА, в ГОРАХ, после данной миру вести, и… «Гете». Как Гете не велик, но… я – уехал.

Следя издали за этим углублением трагедии биографии Иисуса в нем, я издали и лишь формально видел: за разгромом разгром; разгром в проведении "терхчленности", разгром внутренней жизни, о котором он вскричал в 23‑м году[415]415
  Allusion à la création en 1923/24 de la Société Anthroposophique Universelle, à laquelle la destruction du premier Goethéanum ne fut pas étrangère.


[Закрыть]. Могло ли здание с задернутой завесой («Гете» – завеса)… устоять в ударах неприятия «письмен», в него заложенных.

Оно – сгорело.

Письмена изваянных форм, развив крылья огней, унеслись в эфир, откуда отвердились формы; на этом месте могла стоять прекрасная мемория: "Мементо мори". И – дай Бог, чтобы второй Гетеанум был… хоть… Гетеанумом, – не только "ПЕТРУМОМ".

Сбылись, может быть, лишь первые слова заложенного в камень лозунга: "Эс вальтен ди Юбель!"[416]416
  «Es Walten die Uebel»: deuxième vers des paroles sacramentelles prononcées par Steiner au cours de son allocution de la Pierre de fondation, (cf. note 414)


[Закрыть]

Но это значит: "Действует зло!"

Выше я отметил [отмечал], как в докторе раздваивался его дорнахсклй взгляд: СВЕТЛОЙ ШУБЕРТОВСКОЙ мелодией он бодрил, закрывая нас от одного, ему видного; и… глазами… шумановского безумия… он вперялся в тьму, минуя нас.

То же, в чем соединялись взгляды было превыше; это был путь "ОНО"… на Иордань, или, взятые им на себя все консеквенции отвержения нами "Пятого Евангелия".

А за всем, всем, стояла "АЛЬФА и ОМЕГА" его тем: Христос Иисус!

38

Четыре месяца я не мог оправиться от удара, нанесенного мне «Пятым Евангелием»: сон «пробуда» начался в Христиании; и длился в Лейпциге; лишь после Лейпцига я начал приходить в себя: начался пробуд «в сон» нашей жизни.

Так Рудольф Штейнер в Христиании говорил о Христе.

Дни же, последовавшие за курсом и обнимавшие нашу поездку со Штейнером в Берген и Копенгаген, были мне днями соединения внутренних ландшафтов с внешними.

Восьмого или девятого октября мы тронулись в Берген часов в семь утра в специально заказанном для нашей группы вагоне; доктор с М. Я. ехал в смежном вагоне (в купе первого класса).

Невыразима природа между Христианией и Бергеном; тотчас за Христианией поезд забирает в горы; и 6 часов поднимается, достигая зоны льда, так что снежные пики кажутся маленькими; к часу дня он в точке перевала; и потом шесть часов слетает к Бергену; около перевала тон гор, голых, покрытых пурпурным мохом, зеленовато – лазурный, то серо – грифельный; сначала горы быстро растут, заваливаясь над головою головоротом камней; потом рост не столь стремителен, потому что подъем [подъем поезда] круче; поезд взлетает на горы, что можно заметить лишь по трещинам пропастей, через которые проносится он, по изменению тона горных озер, неба и убегания вниз под ноги, сперва – лесов, потом – кустиков, наконец – травы; мох и камни; мох – красный; камни – зелено – лазурные.

И тогда сразу, со всех сторон, начинают выглядывать белые зубы ледяных вершин, прорывают кордон камней, оказываясь рядом; и даже озерца на станциях около берега, – лед; выскакиваешь из вагона; и – хрустишь льдом.

Часов в 12 нас позвали обедать в вагон – ресторан, где был сервирован вегетарианский стол; вошел доктор с М. Я.; я еще не встречался с ним после отдачи ему моего рокового письма, – рокового, потому что невнятица его "экспрессионистического" тона меня убивала; он сел – тот же странный (не "здесь"; и – ЗДЕСЬ); тот же строгий – до ощущения, что он – "гневается". Я невольно прятал голову за спины сидящих, чтобы не встретиться с его лицом. Но М. Я. (помнится ее сумка и дорожный берет), сидевшая, облокотясь на столик, таки нашла нас глазами; и с ласковой, задумчивой улыбкой кивнула нам; доктор быстро работал ножом и вилкой, не замечая пищи; мы – тоже.

В окнах солнечные ландшафты стали невыразимы; со всех четырех сторон горизонта сбежали остро – алмазные пики вечных льдов; мох кричал пурпуром.

Мы, бросив еду, поспешили в свое отделение; высота давала знать радостно – ясным опьянением; муки Мюнхена, работа Льяна, удар Христиании – вдруг из души вырвались вскриком безумной. но дикой, необъяснимой радости; в эти минуты я понял впервые всем существом: инспирация – на горах; и карма ее нисхождение.

Что – то переместилось в сознанье; и – думалось: в Христиании был показан момент Сошествия Духа – Крест Голгофы, как Крест Крестов; здесь понимаю из сущности Креста высвобождающую высоту Сошествия Святого Духа.

Горы пели, как Бах.

Вдруг отворилась дверь; и к нам вошла М. Я. (от доктора); села против и стала улыбаться; окружающие косились на нас; М. Я. мне сказала: "Вспоминаешь здесь Ибсена: помните Бранда? Но Бранд – неправ. В горах – солнечность. Бранд – не понял: он – "Деус Каритатис"". Было нечто в улыбке, обращенной ко мне, что понял: нечего мне бояться письма; ОНО – ПРИНЯТО.