Текст книги "Воспоминания о Штейнере"

Автор книги: Андрей Белый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Переносом внимания на изучение СУБЪЕКЦИЙ доктор в ретушах к ним давал нечто ТРЕТЬЕ, нейтрализующее и люциферическую "веру", и ариманическое безверие. Для АРИМАНИКОВ в его трезвых, конкретных указаниях, напоминающих манипуляции врача – диагноста, открывалась впервые возможность "ВЕРИТЬ", ибо им показывалось ими же добытое опытное сырье (эфирные импульсы и температура образа), всосанное незаметно, движением только мысли (двигалось от мысли эфирное тело); видя в анализе первых подсмотров научную трезвость, они расколдовывались от страха перед "СУБЪЕКТИВИЗМОМ"; и дорога исследования медленно подготовляла их к стезям, от которых доселе они сами себя отрезывали.

Наоборот: для ЛЮЦИФЕРИКОВ указующий взгляд доктора подчеркивал: первые отношения с "ПОТУСТОРОННИМ" – только физиология (посюстороннее): не ангелы, черти, а горло, кишки, мозг (хотя РИТМЫ колебаний, хотя вызванные не чувственным агентом, а мыслью, однако – не внятные без алфавита, или – физиологии).

Мы все – АРИМАНИКИ, ЛЮЦИФЕРИКИ, т. е. склеротизированные неравновесия: и в "МИСТИЧЕСКИХ", и в "СКЕПТИЧЕСКИХ" восприятиях; мы – морок материальной "ОБЪЕКТИВНОСТИ" плюс морок мистических иллюзий. Вспомните: первый итог самопознания в героем "МИСТЕРИИ" Штейнера: явление Люцифера и Аримана[220]220
  Die Pforte der Einweihung: quatrième scène.


[Закрыть]; метод, подсказываемый Штейнером, – обращение внимания на то, в какой сфере следует искать ответа на вопрос: «ЧТО ЖЕ Я ВИЖУ?»

Он – в овладении вниманием: "КАК" я гляжу? "ЧТО" вижу есть "КАК" гляжу: ритм эфирного тела; а ЛЮЦИФЕРИК отваживался от "МИСТИКИ" своего "УЖЕ"; и понимал, что не "СУЩЕСТВА" говорят с ним, а его же органы; но: никогда не раздавливалась в нем ПРАВАЯ его смелость ИМЕТЬ СУЖДЕНИЕ О ВИДЕННОМ. Доктор не говорил никогда: "Где вам увидеть!" Наоборот: указав на СУБЪЕКТИВНУЮ сторону образов, подчеркивал задание: исследовать СУБЪЕКТИВНОСТЬ не спекуляцией рассудка, а спекуляцией имагинативной, т. е. диалектикой ОБРАЗО-ТВОРЧЕСТВА в нас, которая должна стать послушной клавиатурой в руках пианиста.

Тут, можно сказать, он не отваживал от морока, а – совал В МОРОК: если хочешь взойти к ВЕЧНОМУ ЛЕДНИКУ, не бойся ТУМАНА ОБЛАЧНОГО пояса. Он тут, парадоксально сказать, – призывал ко всем видам ошибок и аберраций, выдвигая иную проблему: не проблему чтения ВЕСТЕЙ ОТТУДА, а проблему постепенного ознакомления с эфирным и астральным телом хотя бы по образам имагинативного дневника. Однажды при мне, разбирая рисунки одной художницы, он окрыленных бегемотов, световые образования и демонических драконов превращал в картину физических органов – печени, горла, желудка, какими они выглядят не как равновесие физического комка, а как динамика эфирного ритма (в фантоме); образовательная способность, силою медитации себя изменяющая, оказывалась ИЗМЕНЯЮЩЕЙСЯ под действием, чего – то, прежде не деятельного; это – оживляемое эфирное тело. Закрывая альбом с рисунками ученицы, доктор, взволнованный взволнованностью своей ученицы, которой он открывал Америку, сказал, склонив доброе лицо, с полузакрытыми глазами (немного нараспев), как бы сам рассматривая со стороны свою фразу: "Так вот человек сперва научается видеть себя, а потом научается овладевать виденным".

Присутствие и меня на этом уроке имело значение: и я должен был услышать то, что услышал; оно и стало мне руководством.

23

Для АРИМАНИКА такого рода указания были важны, – но уже по – иному; они отваживали от иного «МОРОКА»: от боязни «морока»; ЛЮЦИФЕРИК способен МОРОК принять за суть; ариманик – обратное: он и ВИДЯ, мог не увидеть; и слыша сигналы стихийного мира, их отнести лишь к шуму в УШАХ, не понимая что ШУМ В УШАХ – от чего да нибудь; АРИМАНИК, усевшийся за медитацию, способен года в целомудренном воздержании от покушения истолковать что – либо из содержания медитации, просмотреть весьма важные симптомы в себе, приглашающие его смело ВСТУПИТЬ в сферу ему невнятного; ему как бы говорил доктор: все – морок; но больший из мороков – неверие в себя, в свои имагинативные силы; ибо и это неверие – от веры в МОРОК, который в нем – его критерий трезвости; АРИМАНИКА метод трактовки доктором поданного ему «КОНТРОНДО» ПОДСТЕГИВАЛ К САМОСТОЯТЕЛЬНОМУ ПЛАВАНИЮ в морях образности; в ответ на скептическое «ГДЕ УЖ», доктор выдвигал проблему критического разъятия этого «где уж», подчеркивая: духовный мир – везде; «ГДЕ УЖ» – тоже один из сгустков этого мира; он приглашал: к критическому растворению сгустка, к «ОБМОРОЧЕНИЮ» его, обморачивающего нас; а это «ОБМОРОЧЕНИЕ» только и возможно в мире имагинативного морока, в котором корень всяких физиологии, и между прочим физиологии чисто ариманического воздержания себя от своих же имагинативных плодов.

То, что выдвигал доктор ТУТ ИМЕННО, в первых опытах принесения к нему "ПЛОДОВ" имагинации, было вполне неожиданно: для ЛЮЦИФЕРИКА и АРИМАНИКА; ЛАРЧИК ОТКРЫВАЛСЯ ПРОСТО[221]221
  Крылов: Ларчик.


[Закрыть]; но открытие его доктором потрясало; рука доктора, участвующая в открытии того, что в долгих годах должно было стать предметом открытия каждого, – рука доктора – ПОРОЮ БЫЛА НЕОБХОДИМА. И как жаль, что многие чинились его именно тут, не используя его драгоценного присутствия; люциферическая ложная апелляция к ясновидению доктора, должествующему ДЕ продиктовать ему ответ на необнаруженные плоды и ариманическая ложная скромность, боящаяся смутить доктора КОЗЯВКАМИ имагинативной кунсткамеры, – производили то, что многие «СЛОНЫ» будущих возможностей тебе активно работать не выявлялись; ибо ариманическое сознание часто «КОЗЯВКОЙ» считает именно «СЛОНА» будущих узнаний в его кончике хобота, к тебе протянутого.

По многим моим наблюдениям, доктор ждал порою дерзких вопросов и смелости: утрудить его внимание кунсткамерой какого – то ни было опыта (разумеется сперва – "кривого"); от какой угодно кривизны он НАЧИНАЛ быть конкретным для ученика, как от печки; если же ставился вопрос "В ОБЩАЙШЕМ И ЦЕЛОМ", он также и отвечал. "КОЗЯВКАМ" же опыта, пусть ошибочного, – радовался, ибо утверждал, "ЛУЧШЕ ДУРНО МЫСЛИТЬ, ЧЕМ ВОВСЕ НЕ МЫСЛИТЬ"; "ЛУЧШЕ УВИДЕТЬ ЧТО-ЛИБО, ЧЕМ УДЕРЖАТЬСЯ ОТ ВИДЕНИЯ МОРОКА". Представь ему МОРОК, на мороке он мог бы начать свой показ.

Однажды, я принес ему сложный рисунок; в центре его фигурировало солнце с кривящейся рожей на нем; он – сказал, оживившись: "На увиденном можете вы понять, как накладывается субъекция на не субъективное; это увидено – так: но субъекция наложила – вот это". И он указал на глупую рожу. Стало быть: и МОРОК ИМАГИНАЦИИ – предмет познания, когда в начале этого познания "НЕ МОРОКА" – нет: как же воздержаться от него? Воздержаться от него, – отрезать "ПУТИ" и сесть в мертвую "ОБЪЕКТИВНОСТЬ". Доктор ставил вопрос в вовсе иную плоскость; ставил вопрос о такой организации мороков, что целое ее становилось не мороком, а путем ощупывания мороко – образующих нитей: и это – Люцифер, или – Ариман. Конкретное, ближайшее знакомство с продукциями этих существ, – вот уже НЕМОРОЧНАЯ Ариаднова нить.

24

Доктор был удивительным внутренним педагогом; но его педагогическое «око», где нужно, строго и нежно, не насилуя свободы, простиралось из кабинета, в котором он «учил», и во внешнюю жизнь учеников. Так: его внимание, сперва незаметное, мы испытали в первых месяцах Мюнхена (в 12-ом году); это внимание заключалось в том, что он, пославший к Эллису фрау Польман – Мой (тогда – «нутреннюю» ученицу свою, проводившую порой и «эсотерические» занятия, им поручаемые), этим поставил нас в очень близкий контакт с нею; она в первых месяцах нашей жизни была прекрасным, так сказать, лаборантом при… «ПРОФЕССОРЕ»; доктор разрешил нам общаться с ней и с ней делиться нашими медитативными узнаниями; а ей разрешил их выслушивать; и, где нужно, помогать. Эллис же великолепно читал нам ракурс им пройденных курсов (он – великолепный излагатель). Кроме того: «внутренняя» ученица его, умнейшая фр. Матильда Шолль, неожиданно вызвалась нам давать уроки немецкого языка, вернее, – вводить нас в компендиум немецкого слова штейнеровских лекций; еще вернее, – уроков «НЕМЕЦКОГО ЯЗЫКА» и вовсе не было, а были интереснейшие, легкие искристые беседы – вопросы (у нас к Шолль и Шолль к нам) на разнообразнейшие предметы: об иерархиях[222]222
  La description steinérienne des hiérarchies spirituelles sauvegarde les données de Denis l'Aréopagite.,


[Закрыть], о световой теории, о телах и т. д. Думаю, что появление нас у Шолль… не без доктора. Каждый день мы отправлялись к Шолль, втроем садясь на маленький диванчик; она же садилась на чудовищно – широкое кресло перед нами; иногда – обратно: садилась на диван, занимая без остатка все пространство его, равное троим нам, сидящим рядом.

Эти "уроки" с Шолль были нам весьма нужны.

Наконец, – уже явная помощь Штейнера: надвигалась постановка "МИСТЕРИЙ"; язык "МИСТЕРИЙ" – трудный. Доктор высказался в том смысле, что МНЕ НЕОБХОДИМО ЗАРАНЕЕ ОЗНАКОМИТЬСЯ С МИСТЕРИЯМИ (ведь одна из им мне данных, первых медитаций, – видоизмененный текст одной из "МИСТЕРИЙ"); МНЕ НАДО ИХ ПЕРЕВЕСТИ. В результате этого высказанного им кому – то пожелания у нас появилась фр. Ганна, хорошо знающая русский; каждый день она диктовала текст нескольких сцен, а я спешно его записывал, чтобы, имея ПОДСТРОЧНИК (свой), по нему до мистерий проходить текст их.

Это было прямо необходимо: в показе "МИСТЕРИЙ", в тексте, в ритмах, соединенных с красками костюмов и с расположением макетных знаков я разглядел нечто, имеющее отношение: 1) к миру моих медитаций, 2) к иным из тех, мною найденных схем, которые я носил к Штейнеру.

Соедините все: 1) медитации, 2) приготовление отчетов Штейнеру, 3) лекции – ракурсы Эллиса, 4) беседы с фр. Польман – Мой, 5) ежедневные обязательные часы у Матильды Шолль, 6) ежедневные занятия с фр. Ганной.

Дня не хватало: нас спешно репетировали к "МИСТЕРИЯМ"; сквозь все эти часы откуда – то, уже не видный, – глаз педагога – доктора.

Лишь впоследствии я оценил, до чего все эти занятия, вместе взятые, складывали систему, зерна которой внутренне показывались нам доктором (в его кабинете).

После "МИСТЕРИЙ" он уже реже принимал (все же, – часто); но именно в знаках "МИСТЕРИЙ", в увиденном на представлении, я видел ту ОСНОВУ ДАЛЬНЕЙШЕГО, исходя из которой уже мог самостоятельно копошиться; и я понял: до "МИСТЕРИЙ" доктор сам подготовлял нас к ним.

Эта забота о всем быте "ЗАНЯТИЙ", извне не связанных с его "УРОКОМ", являла в нем педагога огромной силы: педагога, воспитывающего свободу "ВЗГЛЯДА" там, где его подавляющий авторитет мог быть в иные минуты препятствием к ней.

Так тонко заботясь о нас, он в другом отношении как бы дал знак, чтобы нас "ЗАБЫЛИ". И мы "ЗАБЫЛИ" нечто о себе, и все о нас "ЗАБЫЛИ"; забыли мы, что мы – не "ЧЛЕНЫ", что у нас нет билетов, что нам по уставу не разрешено: 1) покупать курсы, 2) посещать лекции для членов, 3) "МИСТЕРИИ" и т. д. О нас забыли все: шесть месяцев мы, безбилетные, бывали всюду: в Мюнхене, в Кельне, в Базеле, в Берлине; и уже не помню, не знаю, как мы оказывались ВСЮДУ. Мы "ЗАБЫЛИ", что принимают после "ВСТУПИТЕЛЬНОГО" курса; и о нас забыли, что нам эти "КУРСЫ" нужны.

Вспомнив в декабре, что мы "НЕ ЧЛЕНЫ" (а мы зажили прочно в "ОБЩЕСТВЕ" с июня), мы переконфузились. Думаю, что в забвении нас в одном отношении и в "НЕЗАБВЕНИИ" в другом, – особая, тонкая, деликатная педагогика, а не просто "ЗАБВЕНИЕ".

Но, будучи деликатен, добр в одном отношении, доктор "ПРИСТРУНИВАЛ" в другом (подчас – неожиданном): помню, одна из нашей "ТРОЙКИ" вновь пришедших, написала по просьбе доктора какие – то даты из своей биографии; доктор, увидев почерк, сказал: "Если вы не в состоянии написать отчетливым почерком это немногое, – я не в состоянии буду продолжать с вами дальше!"

Свобода, забвение – в одном: и требовательность до педантизма в другом.

Пересечение того и другого – в утончениях все той же педагогики, нити которой нам не всегда были видны.

25

Рудольф Штейнер был и педагог, в обычном, внешнем смысле; с молоду он давал уроки; он воспитал к действительности совершенно отсталого ученика, от которого отказались все и которого врачи относили к категории идиотов; и это воспитание к жизни «идиота» он совершил в эпоху своей молодости, в эпоху, когда он сам образовывал себя и научно, и педагогически. Он и позднее, где нужно, любил давать уроки в чисто внешнем смысле: Шолль – уроки высшей математики; Смите – эвритмии, М. Я. Штейнер – уроки рецитации.

Кроме всего: его печатные взгляды на воспитание ребенка удивительны не только оригинальностью идей, но и тем, что он создал школу педагогов, практически применивших его идеи до конкретного изменения деталей программы преподавания: истории, математики, физики, искусств, ремесел; он читал им удивительные педагогические курсы[223]223
  de 1919 à 1924.


[Закрыть] (иные из них напечатаны). Не ограничиваясь и воспитанием педагогов, он лично входил в быт жизни детей Вальдорфской школы; он знал их всех поименно; часто являясь среди них, следя за их развитием; педагоги его ознакомляли со всеми мелочами жизни школы. Перед смертью он выдвинул проблему организации на новых началах университета для юношей и девушек, окончивших курс Вальдорфской школы (12-ти классной).

Но характеристика его педагогических идей, описание методов предметного преподавания, круга предметов, их чередования и т. д. есть уже тема специального исследования по педагогике, т. е. один из томов, от которых я должен отказаться, ибо тема моя – сама личность педагога; поэтому здесь я понятие "ПЕДАГОГ" беру не в академическом смысле, а в личном и внутреннем.

26

В Рудольфе Штейнере, «внутреннем учителе», раскрывался педагог, незаметно окрыляющий ученика свободою и непредвзятостью; и тут педагог сливался с мыслителем; автор «ФИЛОСОФИИ СВОБОДЫ» показывал в годах общения с учениками ученикам, что опыт вживания в философию свободы – уже не философия, а самый путь свободы в нас; и этот путь имманентен пути посвящения; более того: путь посвящения нашего времени – путь посвящения в свободу; в христологических курсах своих он наглядно вскрыл, как эта воистину человеческая свобода вскрылась впервые в личности Иисуса, как свобода от кармы; а по существу, все наши несвободы, начиная от быта, условностей суждения, общественного мнения, суть последствия социальной кармы, корни которой – карма личности; но путь освобождения не есть путь освобождения лишь «ОТ ЧЕГО-НИБУДЬ», но и «ДЛЯ ЧЕГО-НИБУДЬ»; и это «ДЛЯ ЧЕГО-НИБУДЬ» – творимая действительность более совершенной вселенной, с которой мы имманентны сперва там, где ставим себе свой идеал; но идеал в свою очередь уже живет в любой из наших идей; философия свободы есть рассказ о том, что абстрактный идеализм, данный нам в идеях, лишь зародыш конкретности, которая уже не только идеализм, но «идео – реализм»; и даже не идео – реализм, а целое круга абстрактных миросозерцании. Свобода в реализациях идеала, т. е. свобода не «ОТ ЧЕГО-НИБУДЬ» (как в буддизме), а: «ДЛЯ ЧЕГО-НИБУДЬ» и есть одновременно: и новая философия, и «новый» подход к исторической проблеме пути. И «УЧИТЕЛЬ» Штейнер, в книге, озаглавленной «КАК ДОСТИГНУТЬ ПОЗНАНИЯ СВЕРХЧУВСТВЕННЫХ МИРОВ»[224]224
  Wie erlangt man Erkenntnisse der höheren Welten? (1904–05). Il s'agit d'un écrit de base.


[Закрыть], свой основной философский лозунг ставит именно, как задачу пути посвящения; нельзя стать «учеником», пока не станет ясно: «ВСЯКАЯ ИДЕЯ, КОТОРАЯ НЕ СТАНОВИТСЯ ДЛЯ ТЕБЯ ИДЕАЛОМ, УБИВАЕТ В ТВОЕЙ ДУШЕ НЕКУЮ СИЛУ; НО ВСЯКАЯ ИДЕЯ, СТАВШАЯ ИДЕАЛОМ, СОЗДАЕТ В ТЕБЕ ЖИЗНЕННЫЕ СИЛЫ»[225]225
  Ibid. Bedingungen: «Jede Idee, die dir nicht zum Ideal wird, ertötet in deiner Seele eine Kraft; jede Idee, die aber zum Ideal wird, erschaft in dir Lebenskräfte.»


[Закрыть] («КАК ДОСТИГНУТЬ…», стр.20, Русск. изд., 1918 года).

Глубокое убеждение пронизывало философа свободы: достижение свободы, хотя бы в непредвзятых мыслях о свободе, – есть уже путь ученичества; ибо как только мы действительно начнем свергать идолы идей в нас, мы их увидим восставшими в нас, как жизненные идеалы, и как только мы приблизимся к этим "ИДЕАЛАМ", мы увидим, что они и суть "СУЩЕСТВА" духовного мира. В этом смысле самое существо нашего искания свободы, просыпающееся в нас с особою силою именно после Штирнера, Ницше, в духовно – научном разрезе называл он импульсом Архангела Михаила, драконобора: дракон, Ариман, – власть кармы мира; и пока нам не станет ясным, что власть этого дракона в нас не столько в физическом гнете, а в моральном, мы ничего не поймем в существе кармы; внешняя карма – лишь склероз внутренней в разгоне десятков тысячелетий; то же, что склеротизуется в ужас тюрьмы, мы носим как нечто невесомое, нас проницающее: как власть "идей", не пробужденных в "идеалы". Тут – то и была спайка учителя Штейнера со свободным мыслителем Штейнером; и правила, им рекомендуемые, как учителем, были правилами вовсе в другом смысле, чем, например, догматы или Кантовы "КАТЕГОРИЧЕСКИЕ ИМПЕРАТИВЫ" долгов.

Всю долговую приходо – расходную концепцию "ДОГМАТИЗМА" и "ИМПЕРАТИВИЗМА", сего "ИМПЕРИАЛИЗМА" сознания, он превращал, так сказать, в природно – опытную проблему; нельзя ходить свободно, не сняв с себя кандалы; кандалы же – понятие растяжимое; они начинаются с неумения ступать легко: поступать; тяжелую поступь поступков, следствие которой – мозоли, можно условно рассматривать и с "ДОЛГОВОЙ" точки зрения; только надо знать, что и кредитор, и должник в этой канцелярии – "Я", забывшее о собственной свободе. И оттого – то в "учителе" Штейнере считаю я главным слова, которые он обращал к себе и которые он до конца соблюдал: ""УЧИТЕЛЬ" ДОЛЖЕН ПОСТУПАТЬ ТАК, ЧТОБЫ ЕГО ПОСТУПОК НЕ СВЯЗЯЛ СВОБОДНОЙ ВОЛИ НИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА"[226]226
  Ibid. Innere Ruhe: «Richte jede deiner Taten, jedes deiner Worte so ein, dass durch dich in keines Menschen freien Willenentschluss eingegriffen wird.»


[Закрыть].

Многие не могли понять до самой смерти его: как "УЧИТЕЛЬ" Штейнер мог не связывать воли своих учеников? Ну а все эти обвязанные с ног до головы лозунгами Штейнера антропософы? И тут скажу то, что есть мое глубочайшее убеждение: эти Штейнером связанные не могли быть его учениками; как же они делались членами Антропософского Общества? Очень просто: учитель "СВОБОДЫ" не мог гнать их из "ОБЩЕСТВА"; но он мог не быть членом этого общества.

Он им и не был до… последних дней.

Весь стиль моего отношения к "учителю" Штейнеру – мучительное искание гармонии понимания: как совместить мне "МОЕГО УЧИТЕЛЯ" со "СВОБОДНЫМ ФИЛОСОФОМ"… в МОЕЙ ДУШЕ: в его душе они были совмещены, а в моей была лишь проблема совмещения, в которой каждая пядь завоевывалась годами усилий.

Напомню: самый мотив появления моего у него в Кельне был не тенденцией стать "УЧЕНИКОМ" его (наоборот: идеологически я в то время не верил правоте его в постановке христианской проблемы); я явился спросить его совета: становиться ли мне на путь исторического ученичества, я спрашивал его совета, как просто честного порядочного человека, в котором был уверен. Вопрос мой к нему был вопрос искусительный; он знал свою власть над людьми; и он понял, что я увидел в нем огромную моральную силу: скажи он "ДА", он поступил бы вопреки своему убеждению; его убеждение: исторические традиции пути посвящения оборвались; сказать "ДА" он не мог; сказать "НЕТ", – значило: повлиять на меня.

Он МНЕ НИЧЕГО НЕ ОТВЕТИЛ.

Никогда не забуду своего глубочайшего недоумения: человек ехал из Брюсселя в Кельн спросить совета; человек более получаса излагал ему серьезные важные мотивы, заставляющие его приехать для вопроса о том, верить или не верить "ТЕМ", к кому влечет, кто в представлении рисуется "ИСТИННЫМИ УЧИТЕЛЯМИ" (Штейнер – не учитель, а – "ЧЕСТНЫЙ КОНСУЛЬТАНТ"); и – гробовое молчание, означающее для Штейнера… "НАПРАВЛЯЙ… ТВОЕ СЛОВО ТАК, ЧТОБЫ НЕ ПРИКОСНУТЬСЯ К СВОБОДНОМУ ВОЛЕВОМУ РЕШЕНИЮ НИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА" ("К. Дост. Поз. Св. М.", стр.21).

После долгой паузы: "Свободны ли вы, например, в июле?" – "Да". – "Не приехали бы в Мюнхен? Посмотрели бы, как мы живем… В Мюнхене у нас было бы больше времени поговорить на темы подобного рода". – Чисто светское, свободное приглашение: свободно мыслящего к свободно мыслящему; и – НЕ ОТВЕТ на прямой мой вопрос, могущий выглядеть лукаво – искусительно, вроде вопроса фарисеев к Христу о Подати кесарю.

Ответ – жест, меня потрясший странным пересечением "СВОБОДЫ" с "ПРАВДОЙ ДОЛГА".

Ответ моей совести, происшедший уже в Брюсселе: после жеста, мне показанного в Кельне, после легкой этой поступи (легконогий мудрец) сразу как – то прокисли во мне доселе влекшие представления о "пастырях", "назидателях", "об учителях", "блюдущих", "пасущих", "спасающих".

Я оказался в Мюнхене.

Во время второй беседы, уже в Мюнхене, он предложил мне "УПРАЖНЕНИЯ". В моем сознании упражнения все эти еще стояли знаками некоей гиератики, бремен неудобоносимых, обязательств; словом: на минуту воскресли: традиционный "УЧЕНИК", традиционный "УЧИТЕЛЬ". И я ответил глубоко неправдиво: "Я не знаю, сумею ли я; где мне с моими слабыми силами!" Под словами о "СЛАБЫХ СИЛАХ" же в моем сознании копошилась смесь боязни с самоуничижением паче гордости. Пахнуло, вероятно, ему в нос чем – то вроде: "ВЕЛИКИЙ УЧИТЕЛЬ, СМЕЮ ЛИ Я?" А под этим, вероятно, послышалось ему нечто опереточное, вроде:

О, великий чародей,

Исцели нас поскорей!

И – строго, с молниеносной быстротой, почти со сдерживаемым гневом он отрезал мне:

"Тут не спрашивают, а пытаются действовать". Вероятно, он видел, до чего со словом "УПРАЖНЕНИЯ" во мне связывались традиционные представления об индусских йогах, гиератически магических опытах и всего того, что он, философ свободы, так глубоко не любил; ему было ясно, что упражнения в культуре мысли, путь моих живых мыслей, связанных мною же абстрактной традицией былых лет и чувственной позицией грубо понимать опыт упражнеий, – ему было ясно, что упражнения меня самого во мне же самом заштампованы предвзятостью; его ответ:

"А ты попробуй?"

Итог пробы: все то, что пело в годах моей юности ритмами "СИМФОНИЙ" и "СТИХОВ" ("МОЕ" же, только "МОЕ"!), что склеротизировали во мне не свободные от предвзятости друзья – культурники (все еще "ДОГМАТИКИ"!), хлынуло во мне из меня же: по – новому!

"УПРАЖНЕНИЯ" вернули мне в 1912 году мои темы 1901–1902 годов; вот что означало: "Попробуйте!" Все дальнейшие, интимнейшие его раъяснения мне и помощь в том, как оперировать с опытом высвобождения мыслей, чувств, импульсов – не имело никакого отношения к опыту биографии, правилам внешнего поведения, людям. Он влиял во мне там, где моя личность силилась говорить со своим индивидуумом, как с идеалом, испрашивая "у индивидуума", у "Я", а не у "ДОКТОРА ШТЕЙНЕРА".

Как спец – экспериментатор, учащий владеть микроскопом, а не делать собственные выводы о ландшафтах, он был требователен, конкретен, входя в изумительные детали. Но когда для меня встал вопрос о жизненном поступке из "СВОБОДЫ", поступке, влияющем на судьбы людей, со мной связанных, я, носящий ему интимнейшие "ДНЕВНИКИ" эсотерических узнаний, не мог у него спросить совета, как мне поступить. Не хотел, ибо умел уже "ДЕРЖАТЬ ГОЛОВУ ПРЯМО"; а, во – вторых, – знал: искриви я свою осанку, поддайся соблазну повеситься на шею ему, – я себя бы уронил перед "ФИЛОСОФОМ СВОБОДЫ".

И мой ответственнейший для биографии вопрос был предложен ему в чисто методологической форме; это был разговор "УЧЕНИКА" и "УЧИТЕЛЯ"; но термины разговора, от которого зависела судьба (меня, других), – термины теоретико – познавательные.

Был темный вечер; мы шли на его лекцию под дождем – в Дорнахе; он остановился, остро взглянул на меня (он знал, О ЧЕМ – конкретном я говорю); и лишь ответил: – "Проведите сквозь тишину и медитацию ваше решение, вытекающее из постановки вопроса; и – поступайте согласно мировоззрению".

Это означало: "Посоветуйтесь с высшим "Я"!"

Никаких влияний, советов, назиданий, спокойный, строгий, немного грустный взгляд; он знал: поступи я так, – людей, которых он был "УЧИТЕЛЬ", больно – больно, неискоренимо больно, ранит мое решение; но сказать мне: "ВОЗДЕРЖИТЕСЬ" – не мог он; ибо знал, тут действует карма.

Я взвесил все, провел сквозь душу: поступка, долженствующего "УБИТЬ" ближних – не последовало; я думал не раз:

"Как он меня не удержал от безумия?"

И я отвечал себе:

"Он не мог удержать: он учитель свободы, философ пути посвящения".

Так учитель дышал духом свободы на нас; так: философ свободы все более делался нам воистину "ВНУТРЕННИМ УЧИТЕЛЕМ".

27

В личности Рудольфа Штейнера перекрестились мыслитель, педагог, учитель и деятель. Он был верен собственным лозунгам до конца. Он говорил: «МИР ОБЪЯСНЯЮТ НЕ ЗНАЧЕНИЕМ ЯВЛЕНИЙ, НО ВОССОЗДАНИЕМ ИХ В ДЕЙСТВИИ»[227]227
  Goethe: Naturwissenschaftliche Schriften. Herausgegeben von Rudolf Steiner. IV/1, p.229: «Die Welt erklärt man nicht durch Deutung ihrer Phänomene, sondern nur durch Nachschaffen ihrer Wirkungsweisen in denkender Beobachtung des Geschehens, oder Wiederholung desselben im Experiment.»


[Закрыть]. (Из Комментария к Гете). И хотя он много писал объяснительных книг, но менее заботился о методологических и систематических томах – указателях, которые именно были бы «поняты» современными гелертерами, не понимающими, что их «ПОНИМАНИЕ» сводится к пониманию лишь номенклатуры, а это понимание по Штейнеру – непонимание. Штейнер не писал «ПОНЯТНЫХ» книг, т. е. книг, усвояемых современным «непониманием», но стремился объяснить тезисы своей деятельности воссозданием их в действии; воссоздаваемая им действительность – антропософия, как организм культуры; а воссоздаваемая им деятельность – деятельность его подлинных учеников. Под учениками же не разумел он членов общества, а личностей: «В ЦЕЛОСТНОМ ЛИЧНОСТИ ЗАЛОЖЕНА ПРАВДА», – говорил он.

Там, где начиналась проблема общества, аппарата, устава, там действовал в мыслителе – педагоге иной лозунг: "КТО ДОСТИГАЕТ ВСЕОБЩЕ ЗНАЧИМОЙ ПРАВДЫ, НЕ ПОНИМАЕТ СЕБЯ"[228]228
  Ibid. Einleitung. IV, 2, 349: «Wer eine allgemeine gültige Wahrheit verlangt, versteht sich selbst nicht.»


[Закрыть] (Комментарий к Гете). Член антропософского общества, утверждающий лозунги антропософии в их «ОБЩЕЙ» общественности, и только, т. е. довольный съездами, уставами и своей моралью, как члена А. О., исключал себя от реального общения с учителем – педагогом, не понимая его. И на это непонимание педагог – мыслитель и жаловался, и негодовал: «ВЫ ОТДЕЛИЛИ МЕНЯ ОТ ВСЕГО ЖИВОГО» – воскликнул он в Штутгарте. Отделила: «ОБЩЕЗНАЧИМАЯ» правда, антропософская правота; антропософ, козыряющий от цитаты Штейнера, – всегда и во всем прав; не этот антропософ был подлинным учеником Штейнера. О писаниях всегда правых и все на свете легко и умно разрешающих антропософов он так выражался: "ПОИСТИНЕ Я СОДРОГАЛСЯ КАЖДЫЙ ДЕНЬ, КОГДА, ПРИХОДЯ СЮДА, ВИДЕЛ ПОТОК ЛИТЕРАТУРЫ, ПОКРЫВАЮЩИЙ НАШИ СТОЛЫ* (Т. е. «антропософской» литературы.)

Я БЫЛ БЫ РАД, ЕСЛИ БЫ ЕЕ БЫЛО МЕНЬШЕ"[229]229
  Gegenwärtiges Geistesleben und Erziehung. Conférence de 17.8.23.: «… aber es ist wahr, ich schauderte ja selbst jeden Tag, wenn ich hereinkam und die Flut von Literatur sah – ich wäre froh, wenn es weniger gäbe —, …»


[Закрыть]. Слыша постоянное склонение слов ТВОРЧЕСКИЙ, ТВОРЧЕСТВО, ТВОРЕЦ у иных из антропософских «ДОКТОРОВ», или считая, сколько раз в минуту будет произнесено слово «АНТРОПОСОФИЯ», я как бы видел жест Штейнера – педагога, произнесшего на одном из курсов, посвященных воспитанию, такие слова: «БЫЛО БЫ ХОРОШО, ЕСЛИ БЫ НАМ НЕ НУЖНО БЫЛО НИКАКИХ ИМЕН»; или: «МНЕ БЫЛО БЫ ПРИЯТНЕЕ ВСЕГО, ЕСЛИ БЫ МЫ МОГЛИ АНТРОПОСОФСКОМУ ДВИЖЕНИЮ ДАВАТЬ ДРУГОЕ НАЗВАНИЕ КАЖДУЮ НЕДЕЛЮ»[230]230
  Ibid.: «… dass ich es am liebsten hätte, wenn wir der anthroposophischen Bewegung jede Woche einen anderen Namen geben könnten… Aber es wäre das dennoch für die anthroposophische Bewegung etwas ausserordentlich Gutes, wenn sie gar keinen ständigen Namen hätte;»


[Закрыть]. В этих словах, которые многие из антропософов страстно желали бы вырезать из материала текстов Штейнера, – вся сила бунта его против «ОБЩЕЗНАЧИМОСТИ», будь то истина, общество, общественное мнение, этот продукт ядов, выделяемых отсталыми духовными существами; иные антропософы думали и думают, что эти слова относимы ко всем обществам, кроме – … антропософского; между тем: эти слова относились к обществу, как таковому; шире того: общезначимости, как таковой. Я потому выдвигаю эти цитаты, что все мое четырехлетнее общение с Рудольфом Штейнером, как общение «УЧЕНИКА» с «УЧИТЕЛЕМ», коренилось на отрицании всего общезначимого, а я жил в атмосфере … общезначимого, где все имена, термины, ранги были остро подчеркнуты: подчеркнуты… до остервенения.

Смешно сказать: мы, русские, окончившие университет и написавшие кандидатскую работу, в терминах германской табели о рангах, – "ДОКТОРА"; но у нас, в России звание "ДОКТОРА" было почетнее звания профессора, ибо "ДОКТОР" был тем, кто 1) написал кандидатскую работу, 2) окончил университет, 3) сдал магистерский экзамен, 4) был командирован за границу пополнить образование, 5) написал две диссертационные книги (магистерскую, докторскую), 6) их публично защитил.

Мне было смешно видеть, с каким блистающим видом немецкие антропософские "ДОКТОРА" несли свое звание, едва протягивая пальцы своим русским коллегам, давно позабывшим, что они "ДОКТОРА", потому что у нас величаться званием "НЕМЕЦКОГО ДОКТОРА" – и стыдно, и "НЕ ПРИНЯТО". И потому в Дорнахе "Доктора" Петровский, Сизов, Бугаев и иные, смешавшись с "ДЕРАМИ" и "ХЕРРАМИ", ни разу не вспомнили о своем "ДОКТОРСКОМ" величии: напрасно: в узко национальной немецкой "ОБЩЕЗНАЧИМОСТИ", если ты не выпятишь своего "ДОКТОРСТВА", ты не выжмешь порою просто человеческого слова от иного "ДОКТОРА" – антропософа. На это и указывал Штейнер, отмечая суть Вальдорфской системы воспитания: "ДЕЛО ИДЕТ О ТОМ, ЧТОБЫ ИДЕАЛ "ДОКТОРА" ЗАМЕНИТЬ ИДЕАЛОМ ЧЕЛОВЕКА"[231]231
  Gegenwärtiges Geistesleben und Erziehung. Conférence du 6.8.23: «… es handelt sich darum, die Doktorenerziehung zu einer Menschheitserziehung zu machen.»


[Закрыть].

К чести России надо сказать: у нас "ДОКТОР" был ликвидирован давно; и называть себя "ДОКТОРОМ" в Германии, имея на то право, казалось столь же диким, как проткнуть нос кольцом; и этим кольцом красоваться.

И, разумеется, не в рядовом немецком "ДОКТОРЕ" найдете вы "ВНУТРЕННЕГО" ученика Штейнера, а в необщезначимом человеке, могущем оказаться случайно и… "ДОКТОРОМ". Общезначимый "ДОКТОР" – антропософ – не тип этого ученика; и оттого – то, вероятно, количество печатной литературы, им выпускаемой, приводило в смущение Рудольфа Штейнера.

Рядовой член А. О. часто не понимал подлинное ученичество в индивидуализации, в ПОСВОЕМУ воссоздании текста или цитаты Штейнера, поднятого в теме, ритме или – в целом всех цитат, опущенном в индивидуум и пережитом во внутренней тишине, откуда воспринятое растет безо всяких "ШТЕЙНЕРИАНСКИХ" терминов, где и слово "АНТРОПОСОФИЯ" – не только не обязательно, но порою… просто вредно ("ЕСЛИ БЫ МЫ МОГЛИ ДАВАТЬ АНТР. ДВИЖЕНИЮ ДРУГОЕ НАЗВАНИЕ КАЖДУЮ НЕДЕЛЮ"); лишь на кончике языка повторяю основной лейтмотив всех мировоззрительных экскурсов Штейнера: "СУЩЕСТВЕННОЕ ЗАКЛЮЧАЕТСЯ НЕ В ОДНОЙ ИСТИНЕ, А В СОЗВУЧИИ ИХ"[232]232
  yyjg eriangt man… (cf. note 19) Vorrede zur dritten Auflage, «…das nicht in einer Wahrheit das Wesentliche liegt, sondern in dem Zusammenstimmen aller.»


[Закрыть]. Так автор картины «12» мировоззрений[233]233
  Biélyi se base sur le cycle Der menschliche und der kosmische Gedanke, (janvier 1914).


[Закрыть], преломимых «7 х 3», т. е. тот, кто «К ПРИМЕРУ ЛИШЬ» допускает «12 х 7 х 3», т. е. 252 оттенка их, понимаем так, будто эти «252» оттенка вырублены топором на дереве: «252», а не… «253»: – «253‑й» оттенок – «АНТРОПОСОФСКАЯ ЕРЕСЬ». Надо сказать: все время члены А. О. (и «доктора», и не доктора) в громадном большинстве понимали Штейнера так именно: иначе он не воскликнул бы в Дорнахе: «Хоть бы двое – трое меня поняли!» Он апеллировал к человеку, имеющему дерзость не испугаться общезначимой веры в него, как авторитета, и поступить так, как он говорит об «ученике пути»: «ДУХОВНЫЙ ИСПЫТАТЕЛЬ ПОДХОДИТ К УЧЕНИКУ С ТРЕБОВАНИЕМ: НЕ ВЕРИТЬ ДОЛЖЕН ТЫ ТОМУ, ЧТО Я ГОВОРЮ ТЕБЕ, А МЫСЛИТЬ» («Теософия», Русск. изд., стр.157). Я не встречал случая, чтобы кто – нибудь из членов А. О. осмелился открыто не поверить Штейнеру, – не в смысле подозрения в неправдивости, а в том ломоносовском упорстве, обратная сторона которого – жажда к правде и доверие к тому, что самое дерзновенное отрицание тезисов, но проведенных через голову критически, именно ведет к их критическому раскрытию и усвоению. Сколько раз я начинал с методологического неприятия слов Штейнера: с «ДОПУСТИМ, ЧТО ЭТО – НЕ ТАК». И наиболее плодотворное понимание труднейших тезисов его системы, идей позднее приходило именно из этого моего нежелания схватиться лишь слепою «ВЕРОЙ»; но всякое мое «ДОПУСТИМ, ЭТО – НЕ ТАК», встречалось, как бунт в общественном стаде: появлялись мало сказать усмирители моего «БУНТА», появлялись… «ГОРОДОВЫЕ»; появлялись – мало сказать «ГОРОДОВЫЕ»; появлялись… «КЛЕВЕТНИКИ».