Текст книги "Воспоминания о Штейнере"

Автор книги: Андрей Белый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Когда создалась уже группа первоначальных исполнительниц эвритмии, то в ней ГРУППА русских заняла видное место: Киселева, Н. А. Поццо, Богоявленская, А. А. Тургенева, мадам Нейшеллер, явившаяся из Петербурга. Если сложить сумму работ в разном направлении, произведенных в месяцах (даже в годах) маленькой русской группою, то эта сумма выйдет весьма и весьма почтенной.

Вспоминая резчиков по дереву, я должен отметить в ядре ее стоявших и все время интенсивно работавших, пока судьба позволяла им жить в Дорнахе, следующих лиц: Дубаха, Штрауса, Митчера, Кемпера, Людвига, Вегелина, Вольфюгеля, Фадума, А. А. Тургеневу, Н. А. Поццо, мадам Эейзенпрейс, фон Гейдебрандта (брата педагогички), художниц Кучерову, Друшкэ, Гюнтер, Дюбанек[355]355
  Dziubaniuk, Ella (décédée en 1944 à Paris): polonaise, eurythmiste et peintre. Fut très active à Dornach ainsi qu'à Paris au sein de l'école d'eurythmie dirigée par Kisseliev. (cf. note 102).


[Закрыть], фр. Хольцлейтер, фр. Бай; были и другие, постоянно работавшие по дереву, как покойный Т. Г. Трапезников, гостившие с год А. С.П. и М. И. С. Но без перечисленных мною лиц, все время волновавшихся сознательно и ведших ритм резной работы, можно смело сказать: первый Гетеанум не был бы вырезан; кроме самой работы, постоянно возникали тысячи недоразумений, забот (недостача дерева, переговоры со столярами, установление плана и т. д.). Перечисленные лица в полном смысле слова являлись нашими вожаками, вдохновителями в работах; и осуществителями плана доктора.

Совершенно не мыслю стекольное отделение без Тадеуша Рихтера, который обзаводил машины, подбирал группу, готовил эскизы и т. д., без главного "стекольщика" Д. ["Л"], без голландца Ледебура, без фр. фон-Орт, фон Моя, без Виги Седлецкой, без "С" и без милой брюнеточки (забыл фамилию); кто еще работал перманентно на стеклах, не могу установить (кажется, супруги де-Ягеры[356]356
  Jaager, Isabelle de (1892–1979): co – fondatrice des Archives Rudolf Steiner, épouse du sculpteur Jacques de Jaager (décédé en 1916). Leur maison à Dornach fut conçue par Rudolf Steiner lui – même. Directrice de l'école d'eurythmie au Goethéanum.


[Закрыть]).

Среди архитекторов – инженеров отмечу Шмидта, Энглерта, Эейзенпрейса[357]357
  Aisenpreis, Ernst (1884–1949): architecte; à partir de 1914, principal architecte des deux Goethéanums.


[Закрыть], заезжавшего Бразоля.

Среди лиц, упорно занимавшихся прикладным искусством (детали лестниц, внутренного убранства дома Гросхайнца и т. д.) отмечу художника Розенберга.

Среди корпорации художников – живописцев, усиленно работавших над разработкою эскизов куполов и потом работавших в куполе, необходимо отметить: Линде[358]358
  Linde, Hermann (1863–1923): peintre, s'inspira de ses voyages entre autres en Egypte et aux Indes où il fit un séjour de plusieurs années. Composa d'après des indications de Rudolf Steiner certains décors pour ses drames – mystères. Co – fonda – teur de l'association «Johannesbau»; exécuta les peintures d'une partie de la grande coupole.


[Закрыть], бар. Эккарштейн, мужа и жену Поляк, Классен[359]359
  probablement Clason, Louise (1873–1954): peintre, très active dans différentes tâches centrées sur les deux Goethéanums. S'occupa des costumes d'eurythmistes.


[Закрыть], Волошину, мадам Перальте[360]360
  Péralté, Lotus: française, artiste – peintre; exécuta certains motifs des coupoles.


[Закрыть] и англичанина (забыл фамилию: нечто среднее между Гильденштерном и Розенкранцем); отдельно работали Катчер и Мэрион (лепные работы, негативы форм).

Столярная находилась в ведении Лихтфогеля[361]361
  cf. note 95.


[Закрыть].

В химической лаборатории работали Шмидель[362]362
  Schmiedel, Oskar (1887–1959): chimiste; installa un laboratoire pour la fabrication – création des couleurs végétales sur des indications de Rudolf Steiner.


[Закрыть], "М", Эккартштейн.

Следует отметить самоотверженную и неблагодарную работу наших "кухарок"; "кантина" была своего рода центром; там сидели часами; каждый день надо было сварить обед, ужин и два раза чай и кофе; если принять во внимание, что "едоки" насчитывались многими десятками, а в иные периоды сотнями, то проблема кормежки голодных от физического труда работников не была так проста, как оно могло показаться сперва; Уже скоро "кантина" пустила ответвление сельскохозяйственное: стали разводить огороды, чтобы иметь свои овощи (ведь овощей шла уйма); среди доблестных, а порой героических хозяйственниц отмечу главным образом две фигуры: фрейлен Митчер[363]363
  Mitscher, Käthe (1892–1940): fut d'abord théosophe. Participa à la construction du premier Goethéanum, et fut active dans l'organisation des représentations artistiques.


[Закрыть] и баронессу Гамильтон; помниться еще постоянно хлопочущая тощая бергенка и наша петербуржанка "Ф" (до отъезда).

Наконец, эвритмически – художественная секция, с 15‑го года вышедшая на подиум и перманентно работающая над новыми и новыми номерами, была подлинным зерном будущих сложных художественно – исполнительных организаций, в ней зревших; тут отмечу: певицу Рикардо, музыкантов Стютена и Ван – дер – Па – альса[364]364
  Van der Paals, Leopold (1884–1966): composa de la musique à l'intention des séances d'eurythmie.


[Закрыть]; группу эвритмисток (Киселева, Богоявленская, Валлер, молодая Вольфрам, Фельс[365]365
  Fels, Alice (1884–1973): l'une des premières eurythmistes. Fonda la première école d'eurythmie à Stuttgart. Auteur de Studien zu den Mysteriendramen Rudolf Steiners.


[Закрыть], Фай, А. А. Тургенева, Н. А. Поццо, Зонненкляр, одно время постоянно выступавшие барышни Лей, Эйзенпрайс, появлявшаяся среди них Смитс, де-Ягеры, Абельс и т. д.).

Завелись отдельно: библиотечная фракция, хор, даже была попытка к… оркестру.

Все эти фракции членились; задания – разрастались; резчики, например, мечтали уже о создании резной мастерской, где бы стиль Гетеанума вынашивал и мелочи быта (пепельницы, рамы, столы, стулья).

Уже к середине 16‑го года целая культура "Ин Стату Насценди" рождалась свободно под Гетеанумом; но и сложнели отношения между отдельными партиями, корпорациями, и главным образом между деятельно работающими, на своих плечах вынашивающими будни Гетеанума, и тунеядно около Гетеанума живущими рантьершами, которых безделье заставляло рисовать острые зигзаги от "сплетен" к "мистике"; и от "мистики" и "сплетням"; наконец, была особая категория, которую я назвал бы "праздничными налетчиками"; каждую субботу в Дорнах слетались швейцарцы (из Базеля, Цюриха, Берна, французской и итальянской Швейцарии); или даже: в определенный период (сгущения лекций Штейнepa, праздничных постановок) к швейцарцам присоединялись англичане, австрийцы, немцы, французы; Дорнах начинал гудеть от толпы людей, непосвященных в работу, неверно информированных о сути дорнахской жизни сплетницами; эта толпа совала нос во все; и кроме того: попадая в Дорнах из воюющих стран, она взметывала пыльные вихри военной страсти, которую давно изжило ядро работающих.

Необходимо было подумать и о том, чтобы НАС ЗАЩИТИТЬ [ЗАЩИЩАТЬ] от нас самих, от наших соседей бездельников и от налетчиков со стороны; что донрахских антропософов: 1) подсиживали контрразведки различных стран, 2) оклеветывали иезуиты, различные темные "оккультные" братства, которыми закишела Швейцария во время войны, 3) едва терпели протестанты и 4) холодно взирало швейцарское правительство – еще полгоря; но когда присоединялось самоедение антропософов антропософами, чаша терпения лопалась.

Начинались жесты, напоминающие жесты нервно – больных.

Сплошь да рядом бывало: здоров человек – трезв, рассудителен, даже смеется над нервничающими "чудаками" справа и слева; вдруг – трах: неузнаваем; порет дичь, бросает работу, впадая или в мрачную меланхолию, или в самоуничижение, обвиняя себя в несуществующих преступлениях; или же, – наоборот, размахивая молотком и стамеской в буквальном смысле диким вепрем носится по холму: не попадайся и доктор сам! Такого "буяна", заболевшего дорнахской лихорадкой, стаскивали товарищи по работе с холма: "Успокойтесь, херр, или фрау, такие – то: ничего, – до "свадьбы" заживет". И – заживало. И вчерашний БУНТАРЬ или БУНТАРКА как ни в чем не бывало появлялись на холм, как скромнейшие, рассудительнейшие люди; и завтра принимали участие в угомонении тех, кто угомонял их вчера.

Так и существовал термин: "Бунтарка". Придешь и спросишь: "Почему нет "М"?" Получаешь спокойный ответ: ""М" – бунтует". – "А?" – И принимаешься за работу: пустячок, как… насморк.

Резная работа вызывала часто механически в иные периоды такие сотрясения нервов; неоднократно я в полном умоиступлении колотил бессмысленно молотком по собственной работе, и мой голос звонко разлетался по всему бараку, или гремел из кантины (и его слышали под куполом); обертывались – преравнодушно: и кто – то отмечал: "Херр Бугаев – бунтует!" – "А? – Только – то!"

И тут попадись под руку любой "фюрер" или "фюрерша" движения, – им не поздоровилось бы.

– "Это – ничего: это – барометр упал", – отметила однажды мой крик почтеннейшая графиня Калькрейт, у которой я в иные минуты почтительно целовал "ручку"; и – не стыжусь ее: сам я видел и слышал, как величественно уравновешенная старушка кричала и бунтовала, размахивая молотком над формой, с которой не могла справиться; она – роптала на доктора:

– "Что же он не объяснил внятно!"

И тогда уже не она пролила на меня елей "барометра", а – я: почтительно соскочив с мостков, я подбежал к ее архитраву и, подав руку ей, без объяснения причин СВЕЛ ЕЕ с мостков на землю, где она и успокоилась.

Все болели "криками"; и болели нежеланием видеть никого, а заключаясь на несколько дней в четырех стенах и объявляя: "После случившегося – не пойду на люди".

И все появлялись вновь.

Нервы!

Но переутомленных надо было особенно защищать от порой гадких наскоков со стороны; и потому – то не "суд" был важен, а дружеская опека "старших", долженствовавших деликатнейше распутывать сложнейшие узлы; в какой обстановке видано, чтобы, например, норвежская девочка 19 лет открыто бодалась на радость всем с шестидесятилетней, увенчанной крестом дамищей, маститой членкой, заматеревшей в "духовных упражнениях", и чтобы в этой "бодне" почтенная дамища была кругом виновата; и еще: что "девочку" надо было по всей справедливости погладить по головке, а дамищу с духовным "стажем" – "за ушко, да вниз" – с холма.

А распутывать такие дела постоянно приходилось.

Не СУД, а СОВЕТ людей, старших не по правам, а по уважению, мог браться за такие проблемы; в нем отмечу лиц, зарекомендовавших себя удивительной способностью держать "руль мира": в первую голову сам доктор Штейнер; и – тут же: Бауэр, Пайперс, покойница Штинде, д-р Унгер, Матильда Шолль и другие (между прочим и покойный Т. Г. Трапезников).

31

Встают передо мною две встречи с доктором: на почве работы по дереву; одна встреча ранила; другая – наоборот: ее записывать стыдно, как вообще стыдно писать о похвалах, хотя бы группе, в которой работал ты; похвала, в сущности, не касалась меня, попадая в меня рикошетом.

Итак, первый случай.

В нем сказалось отчетливо: в докторе принцип работы осознавался не сразу; будь иначе, мы с Эккартштейн не попали бы впросак.

Директив прямых не было.

Я подведен под критику Штейнера отсутствием указаний со стороны руководительницы и похвалами художницы Эккартштейн, опыт которой котировался высоко среди нас: мой же стаж резчика не насчитывал и двух месяцев.

Началось вот с чего: мы слушали лекцию доктора в Базеле; в это время в Дорнахе прошел ураган, повредив барак, в котором работали; около двух недель его исправляли; чтобы не терять времени, мы перешли в другой барак, где стояли формы малого купола; на них заработали во временных, случайно составленных группах; а я остался "без места"; подходит ко мне Эккартштейн и зовет с ней работать над новой, мне мало известной формой. Попав к Эккартштейн в качестве единственного помощника, я внимал ее указаниям: автор костюмов к мистериям, рисунков к календарю, близкая ученица Штейнера, с "ясновидением", как говорилось, – мне ли ей перечить, когда и Катчер, увидев меня с Эккартштейн, даже не подходила ко мне? [!] Не ей указывать Эккартштейн.

В Эккартштейн было много кокетливого каприза и экстравагантности, начиная с наряда: пурпурный передник, синяя шелковая повязка создавали импрессию Люцифера на зеленых дорнахских холмах (в подобном костюме она играла роль Люцифера в мистериях Штейнера); даже рукоятку своей стамески выкрасила она в пурпур; подпершись рукой со стамеской и протянув повелительно руку к форме, блистала она зелеными фосфорическими глазами за моей спиной и дирижировала всеми моими действиями (в первые дни работы); соблазнительно вшептывая мне в уши [вшептывала мне в уши она] комплименты.

Дерево было твердое, а силы у ней было мало; она заставляла меня держать стамеску; сама ж ударяла по ней молотком; или – она держала стамеску, а я бил по ней; наш рабочий дуэт обращал внимание (форма стояла в проходном месте): все останавливались при виде СТРАННОГО ЗРЕЛИЩА: декоративной Эккартштейн декоративно бьющей по стамеске, которую я ей держал; на нас показывали и, вероятно, говорили: "Не случайно такая опытная художница помощником взяла "херр Бугаев"!" Скоро же Эккартштейн мне все сдала, исчезнув с формы; что ни делал – она хвалила: "Тонко, полно вкуса!" Поднялись мои фонды: вокруг, да и в моем сознании; я – верил Эккартштейн.

Наконец Эккартштейн исчезла совсем, а Катчер не подходила; форма судьбою была вручена мне; с беззаветной отвагой, без измерений и продумываний [продумыванья] соотношения плоскостей, я врезался в нее, отдаваясь "интуиции художника", мельком взглядывая на модель, смело НАЧИСТО вырезывая массив; глядя, как щепки летели вокруг, можно было подумать: "Скульптор, знающий дело". Так на меня и смотрели проходящие мимо старушки; признаюсь, мне это льстило.

Казалось, что форма близилась к окончанию; сойдя с мостков, я сам любовался ею, гладя ее бока; и сравнивая свой метод работы с методом работы смежной формы, которая являла собой мне не нравящийся "сухой" гранник какой – то; достоинством своей формы считал я ее круглоту.

Говорили: в мое отсутствие к форме подходил доктор и долго смотрел на нее.

К воскресенью была объявлена лекция доктора на тему: "Резная скульптура"[366]366
  Anweisungen fur die Schnitzarbeiten an den Kapitalen und Architraven des Baues du 12 octobre 1914. Les notes de cette conférence ont été publiées dans Der Dornacher – Bau als Wahrzeichen geschichtlichen Werdens und künstlerischer Umwandlungsimpulse, précédées d'une introduction par A. Turguiéniev – Bugaiev.


[Закрыть].

Лекция была там, где мы работали; лекторский столик приставили к моей форме; сердце билось: я думал, что доктор берет форму за образец: невмешательство Катчер и "лесть" Эккартштейн вскружили мне голову.

Доктор выбрал действительно мою форму; но – Боже мой: что я услышал? Все, что я считал за достоинства, было доктором заклеймлено: круглота – безвкусица, даже "жир", который скорее надо срезать; доктор морщился до гримас по моему адресу (так мне казалось); круто поворачиваясь к моей форме, он тыкал в нее пальцем и кричал: "Посмотрите же: это – жирное брюхо!" Впоследствии в литографированном конспекте лекции, читая разнос меня, я встретил сильно смягченные выражения: там нет речи о "брюхе", а "брюхо" – было[367]367
  Le passage suivant pourrait y renvoyer: «Hier hat es eine wirklich patzige Breite; im Modell hat es eine gewisse Schlankheit… Das macht, dass es nach oben viel schlanker auslauft, viel dezenter ist als dort oben in seiner furchtbaren patzigen Breite.»


[Закрыть]; и там нет ужасных ужимок доктора, когда он, как мне казалось, с презрением громил форму: более половины зала знали, кто резчик; он так выдавался с мостков эти дни, бросаясь всем в глаза горделивой уверенностью жестов и лихими размахами молотка.

Я сидел, как на угольях; и – да: я – бесился; мне думалось: "Это – не избиение даже, а – издевательство!" Твердо решил я: рука моя больше не прикоснется к стамеске.

В довершение унижения в конце ЛЕКЦИИ доктор повернулся к граннику, мной столь третируемому: и скашл: "Вот – образец правильного понимания работы!"

Так впервые был установлен принцип гранника (над моими разбитыми надеждами!).

32

Второй случай встречи с доктором на почве резной работы имел для нас, группы, противоположный исход.

Вчерне кончали "Марс"; эпоха Катчер кончилась; никто нами не руководил; никаких заданий не получали мы; товарищески ориентировала руководительница группы А. А. Тургенева; группа состояла из четырех человек: А. А. Тургенева, H. A. и А. М. Поццо и меня; руководительница вымеряла и вычисляла пропорции; задание каждого возникало, как органический итог наших дум; руководительница была посредником между всеми нами, доктором и инженером; внутри мы были лишь товарищеской ячейкой; Н. А. Поццо работала над головой нашей "змеи" (змеевидная форма); А. А. Тургенева выпрямляла сгибы змеиного тела; А. М. Поццо готовил рабочие черновики; мне были отданы плоскости верха; и дома мысль продолжала ощупывать форму; и разговоры вечерние сводились к спорам о ней; не прибавить ли вот здесь лишнюю плоскость; часто мы бегали к фундаментальной модели производить измерения, их записывать в книжечку, чтобы покрыть архитрав сетью чисел 5, 3, 10, 25 и т. д., т. е. столько – то сантиметров снять.

Оставалось много работы – над фоном, в углах, внизу, под формой; низ мне достался вдруг; А. М. Поццо, вскарабкавшись на ряд ящиков, собою являл сплошное неустойчивое равновесие, собираясь с ящиками на нас рухнуть и осыпая нас сором и щепками; волосы наши были седы от сора; А. А. Тургенева повязала шалью рот, чтобы не дышать деревянной пылью.

Я же возлег в ужасном месте: на полу, под досками помоста и формой, не имея размаха; размахи мои являли кривую линию: и неизменный рикошет (непопад в стамеску) награждал лоб, скулы, нос ударами пятифунтового молотка, а в глаза сыпались щепки и сор; чтобы не стать белым от пыли, я накрылся газетами; в таком положении я пролежал несколько дней; и ходил с полосатым лицом, щедро усеянным синяками: воистину дьявольская работа; работалось – весело.

Проходящие смеялись над моим положением.

Вдруг – представители администрации выдвигают нам ультиматум: "Через три дня сдать формы!" Все архитравы взлетали под купол; медлить – значило: останавливать другие работы.

В бараках возникли переполохи; никто не был готов (не мог быть готов); кончить работу все отказались; архитравы в неготовом виде тащили под купол; от этого позднее вставали неудобства.

Нас охватил дух спорта; видели и мы: даже вчерне кончить форму нет возможности; но, посмотрев друг на друга, дерзнули: "Будет сделано!" На нас косились: на лицах затаивалась насмешка: "И чудаки же!"

Назвавшись ГРУЗДЯМИ, надо было лезть в кузов. Взяли на подмогу себе Розенберга, постановили: утроить количество Рабочих часов; работать – без ограничения срока, до последнего издыхания; ни мы четыре, ни Розенберг не отличались физической силой; рядом же "силачи" отказывались окончить форму в три дня.

Наш архитрав, общелкиваемый тарантеллою пяти молотков, и трещал и скрипел; мы кидались на него, как на приступ; не было времени – глядеть друг на друга; не было времени сбегать пообедать; раздавалось: "Розенберг, – выбивайте угол; Наташа – сюда; Поццо – туда!" Стамески ломались, как хрупкие стекла: Эльрам, посвященная в тайну поломанных инструментов, силилась нас выручить, точа нам стамески вне очереди; всех занимало наше пари; со светом являлись мы к форме; и с тьмою от нее уходили; работа быстрела, но дни обгоняли ее; мозоли на руках стали ранами; по утрам я не мог двигать мертвыми пальцами; все тело – болело.

Наступил роковой день; мы проделали огромное дело; и все же видели: недоработанный хвостик останется; тут мы решили: будем работать всю ночь; надо было ВЫМОЛИТЬ разрешение на ночную работу, т. е. на право "огней", которые были запрещены (груды щепок); разрешение получили мы; сама Эльрам обещала не спать и точить нам стамески.

В последний день от усталости, одышки, волнения у меня – припадок за припадком: и "чччерт" гремело громчайше, к соблазну многих! Или я вдруг останавливался перед формою с выпученными глазами, ничего в ней не понимая; милый Розенберг сводил меня с мостков: "Сядьте на бревнышко, херр Бугаев!" С "бревнышка" опять я бросался в бой.

Ночью – впали в остервенение; темный, пустой барак трещал: от града ударов; фонари стили на ящиках; Эльрам скрипела стамеской.

Во втором часу ночи – ура: кончили! Не помню, как добежал домой: рухнул в постель; на другой день встал в три: и к четырем был в ГЕТЕАНУМЕ. Наша форма висела уже на головокружительной высоте: под куполом. Утром, перед поднятием формы, к ней пришел доктор: сел перед ней, подпер голову; долго разглядывал.

Прошло четыре месяца. В октябре сняли леса; круг архитравов – стал виден снизу; доктор внизу нас собрал на смотр архитравов; давал характеристику каждого: достоинства и недостатки записывались: дошла очередь и до нас; он сказал: "Вот – самая удачная форма по выразительности и по деталям выполнения; в ней ретушь – пустяки; в целом – она готова". Окончив характеристики, он вторично с шутливой улыбкой вернулся к "Марсу": "Что же касается до "хваленой" формы…"

Не помню, что прибавил он; мы – сияли; и тупились скромно, когда иные из непосвященных спрашивали: "Кто тут работал?" Похвала доктора с ЛИХВОЙ вознаградила меня за провал с Эккартштейн.

33

Мы ждали появления доктора в барак, где работали: часто являлся он с М. Я. Штейнер, летом одетой во что – то лилово – белое, с белым зонтиком в руке; он отделялся от нее, подходил [подходя] к форме; руководитель показывал отработанное; доктор, откинувшись, отступив на шаг, озирал конфигурацию плоскостей; взяв кусочек угля из рук руководителя, быстро очеркивал выступ формы: «Хир вег – нэмен!» – перечеркивал ту часть, которую должно снести: «Цвай сантиметер… 30… 30: ганц рихтиг!»[368]368
  Hier wegnehmen!.. Zwei Zentimeter… ganz richtig!


[Закрыть]. Фразы вырывались громким басом; и тут же подаст новую мысль; и нацепив пенснэ, взглядом прицеливается к следующему архитраву.

В такие миги разрешались наши недоумения и вопросы, мучившие нас недели. При ежедневном обходе сараев не каждый день подходил он к нам; он ждал, когда накопится материал к обсуждению; иногда он останавливался, окидывал пристальным взглядом; и – проходил мимо; дав задания, учащал заходы; влезал на мостки; и с них – на ящики.

Не знали смущения перед ним, как руководителем работ (не таким стоял он, как духовный руководитель перед распущенностью); не боялись его и в том случае, когда форма хромала; иногда с его стороны был горячий НАСКОК на метод работы: наскок не смущал.

Заинтересовавшись сплетением плоскостей, иногда брал стамеску и оставался работать, желая яснее выразить свою мысль; проработав с пол – часа, он сам, на примере работы разрешал мучившие вопросы; работал он очень изящно небольшою стамескою: не торопился, бисеря щепками и ударяя молотком без размаха; кусочки, им отработанные, удивляли нас протонченным изяществом; что – то было мне в них от лица, которое тоже поражало протонченным изяществом лицевых мускулов. Мы сбегались к работе доктора, срисовывали ее себе в книжечку; и изучали ее на дому.

34

Когда появлялся в бараке он, – наш жест был: сбежаться к нему; мы удерживались, ожидая, когда подойдет; в исключительных случаях мы его, так сказать, настигали; и настойчиво вели к форме; глядя со стороны на то, могло показаться, что в нас нет достаточного к нему уважения; глядя, как его дергали за рукав, можно было подумать: в нас нет «пиэтета»; все внешние знаки дистанции падали: выступало дело.

35

Перед своим отъездом из Дорнаха я продолжал работать в пространстве портала под потолком: на мостках; из – за наружной стены мне под ноги прорубался "Л", вырезая окно; голова "Л" – просовывалась, или моя; мы – переговаривались; свесившись головой вниз, видел: бетонную площадку, холм, Дорнах, дали. Доктор – не возвращался (он долго отсутствовал); мысль, что покидаю Дорнах надолго, его не увидев, меня волновала.

Однажды в ясный день разнеслось известие: "Доктор вернулся!" И сердце – екнуло: еще увижу его; часов в пять – слышу голос: "Доктор!" Перемазанный, пыльный, со стамеской в одной руке, с молотком в другой – на четвереньках пролезаю наружу, в дыру из стены свешиваюсь: внизу – доктор, сияющий, радостный, в сюртуке, с черной шляпой с полями; и с ним – розовая М. Я. сияет золотыми волосами. Я с карачек над ними махаю руками (молотком и стамеской); он, подняв руку над головой, улыбается пленительно; и бросает громко: "ГРЮСС ГОТТ!"[369]369
  Grüss Gott: salut habituel en Suisse allemande.


[Закрыть] В порыве к нему, в его ПОРЫВЕ сказалась простота сердечности: так встречаются родственники или дети с родителями.

Так мы встречали его, когда он приходил к нам.

36

Это было в раннюю пору работы в бараках; взобравшись на мостки, высотой с добрую сажень, я углубился в работу над кленом. Голос: «Доктор!» Я – с краю мостков; подо мной – М. Я. Штейнер; шагах в трех – доктор: спиною ко мне; в то же мгновение чувствую: ноги теряют равновесие; и мне остается: свергнуться вниз или прыгнуть, чтоб избежать ушиба; грохаюсь вниз: и оказываюсь лежащим в ногах М. Я. (с молотком и огромной стамеской); она – в испуге: «Вы ушиблись?» Вскочил на ноги; все – в смех. Доктор, стоявший спиною ко мне – даже не вздрогнул: повернул сосредоточенное лицо с укоризной на миг: и ушел в разговор; все же ахнули от громового грохота, произведенного мною; но ни один мускул не изменился в лице его.

Так он владел собой.

37

Он любил корпорацию резчиков; это «личное» чувство к нам, не раз в нем непроизвольно вспыхивало (в фактах распутывания интриг, которые велись против нас, и других случаях); строгий и требовательный, он не раз готов был «хвальнуть» нас, – так просто: от избытка чувств: в Норчоппинге (в Швеции), на одной из лекций он шведам рассказывал о быте Дорнаха; сердечно описывал нашу жизнь; между прочим, взглянув на меня, подмигнул лукаво; и сказал громко: «Глядя на наших УВАЖАЕМЫХ членов здесь, – слово „уважаемых“ произнес с ласковым комизмом, – никто не мог бы представить их вида, когда они в сараях обливаются испариной». Это – в мой огород: в Швеции я ходил в сюртуке, заботясь о туалете; и этот мой вид – контраст с Дорнахом, где работал в русской рубашке без ворота; испарина градом катилась с лица; и я то и дело утирал лицо рукавом рубахи; эти мои рабочие замашки он подсмотрел: в его словах было много комизма; еще больше ласковости.

38

Рабочий в Дорнахе выглядел живописно и пестро, пугая мелкобуржуазный глаз; не было летних пикейных костюмов: короткие штаны, засученные рукава, открытые груди, куртки самых фантастических видов, русские рубахи, передники, швейцарские костюмы (а ла Вильгельм Телль), столы всех цветов Радуги, польские душегрейки; чего – чего не было! Молодежь съехалась из разных стран: и ходила в национальных костюмах; «европейское» платье мешало работе. Туман, сырость, Дождь, размой глины сменялися духотою и пылью; на холме был потоп [поток] щепок, стружек и деревянных опилок; простонародный костюм выносил все это, а «европейский», – нет; иные ходили дранцами; доктору нравилась рабочая пестрота: он хвалил русскую рубаху.

39

Дорнах стоит мне нескончаемым калейдоскопом воспоминаний; раз начав, я никогда не кончу; он встает мне в днях и в часах: изо дня в день. За 2 с половиной года жизни в Дорнахе я был вполне отдан людям. Мы странно жили, скученные на пространстве двух деревушек; отрезанные от всего мира войной, мы, 19 наций Европы, пронизывали друг друга разными бытами; и – падали стены не только [не только стены] отдельных обиталищ; падали меж нами подчас и границы снов; смешиваясь в снах, мы появлялись друг перед другом в странном виде, то радуясь, то ужасаясь друг другу; нигде не было теснее сближений, нигде меч разделения не ударял с такой яростью.

Дорнах остался мне квинтэссенцией человеческой красоты и человеческого безобразия, дико столкнутых под ни на что не похожими формами, которые, мы же, ставшие ни на что не похожими, высекали.

Дорнах для меня – своего рода кампания 12‑го года: завоевание огромной страны; и одновременно: почти бегство из нее. И когда я читаю теперь [теперь читаю] малопонятные эпопеи давно исчезнувших народов в их усилиях с (роить циклопические постройки, я непроизвольно вспоминаю Дорнах; и почти ловлю себя на восхищении [восклицании]: "Это было в Дорнахе".

И вместе с тем: ни одно историческое событие не отделено от меня таким расстоянием, как Дорнах, где я периодами мыслил себя жителем навсегда; ведь и клочочек земли, нам уделенной, только случайно не оказался нашим; и только случайно не начал я строиться в Дорнахе.

Между тем: глядя на Дорнах из 28‑го года, я говорю себе: "Сюда невозможно вернуться мне, как невозможно вернуться мне в старую арбатскую квартиру, в свои детские годы: невозможно, да и… ненормально".

И я НЕ ХОТЕЛ БЫ ВЕРНУТЬСЯ в Дорнах.

Но проделанная "кампания", – не вычеркиваема из души; и невычеркиваемы товарищи по Дорнаху.

Как мне забыть рабочее дорнахское ядро: фон Гейдебрандтов (сестру и брата), фрау Гейдебрандт (жену художника), Розенберга, фон-Орт (стекло), Гаэра, фр. Ганна, фр. Классен, Дюбанек, фр. Киттель, Митчеров, д-ра Гоша (ушедшего из А. О.), Эйзенпрейсов, фр. Хольцляйтер, Лилля, Энглерта, Людвига, Вольфюгеля, фр. Гюнтер, Лиссау, Вегелина, Линде, бар. Эккартштейн, Штраус, Смите, Фосс, фр. Вольфрам (эвритмистка), Кучерову, Лихтфогеля, Зонненклар (теперь фрау Ленхасс), Фельс, Блуммеля, Киселеву, Ильину, Дубаха, "Л", Фридкину, Эльрам, Богоявленскую, Бергенгрюн, Трапезникова, Кемпера, Нейшеллеров, Нильсон, Майеров, Гросхейнцев, братьев фон-Бай, мисс Мэрион, мисс Чильс, мисс Гаррис, мисс Рикардо, Лупшевица, Стракошей, семейство Полляков, Фадума, Рихтера, Дрекслер, Друшкэ, Катчер, Гамильтон, фр. Вальтер, Валлер, семейство Лер[370]370
  Lehrs, Ernst (né en 1894): physicien, professeur à l'école Waldorf de Stuttgart, membre du comité de la Société Anthroposophique Libre (cf. note 303); auteur de publications scientifiques. Epousa Maria Röschl (1890–1969), germano – polonaise, qui après des études de philologie et de philosophie devint professeur de lycée, puis pédagogue à l'école Waldorf.


[Закрыть], мадам Перальтэ, де-Ягеров, Стютена, Ледебура, Лилля, даже… Седлецких; и – скольких еще! Не говорю уже… о старших.

Или как забыть своих дорнахских "врагов"? Как забыть, с которыми судьба сталкивала лоб – о–лоб; с каждым ведь проведены миги незабываемого смысла, приподнимающие над личной жизнью.

Нигде не было такой остроты восприятия сталкивающей нас или нас разделяющей кармы; нигде не ощущались нити кармы, поданные почти тебе в руки: "Сплетай".

И я плел так, что Дорнах стал мне воспоминанием о жизни проведенной мною… в прошлом моем воплощении; а ближайшие тогдашние мои друзья, жившие под одним кровом со мною, плели эти нити так, что все, кроме Дорнаха, стало им воспоминанием о жизни, проведенной ими… в прошлом воплощении.

И эти ответственные кармические минуты происходили в ответственные кармические минуты мира на глазах у доктора; и – вместе с ним: в его кармических минутах.

Если бы я описывал не личность Рудольфа Штейнера, а себя в мигах Дорнаха, я написал бы о том невероятнейших рассказов в стиле то… сказок Андерсена, то… кошмаров Эдгара По; мелькнули бы: и "Снежная Королева", и сказка о "Русалке". и уютнейший "Оле – Лукойе"[371]371
  Andersen: Ole Luköie.


[Закрыть] увиделся бы; но и чудовищный Басаврюк… появился бы рядом.

Все это было увидено в Дорнахе; но в личной фантастике жили сверхличные светлые и страшные сущности, которых бой, тяжба друг с другом, вооруженных нашими душами, как щитами являла бой за будущее антропософского импульса в мире, исход которого нам неизвестен.

Все это могло получить освещение, оправдание, смысл в еще более высокой духовной обители, простершись в которую над всеми нами, Рудольф Штейнер держал скрижали своих новых слов о Кресте Голгофы.

Дорнахская трагедия для меня в ДО и в ПОСЛЕ Дорнаха, – в том, в чем Штейнером был начат Дорнах: в теме Голгофы, в теме Креста.