Текст книги "Воспоминания о Штейнере"

Автор книги: Андрей Белый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Эти в прекрасном смысле черты запоздалого романтизма Германии (до 48 года), не искаженные позднейшим вырождением германской культуры, сочетались в Лерхенфельде с вырывом в революционно – культурное будущее, с небоязнью пролетариата, с горячим пылом и смелостью, с которой "граф", прикованный к чисто придворным и католическим традициям семьи, оказался не на словах, а на деле и "учеником" Штейнера, и верным помощником в осуществлении ряда культурных антропософских начинаний; Лерхенфельду приходилось за "верность" Штейнеру претерпевать перманентную драму, которая начиналась уже в семье, где дети и жена оказывались в рядах злейших врагов антропософии и где работали "иезуиты"; и – далее: эта борьба за быт продолжалась в кругу родственников и всего традиционного круга знакомств; не легко было Лерхенфельду жить и работать в Мюнхене, где Лерхенфельды, начиная с жены, работали с иезуитами и баварскими зубрами. Достаточно сказать: в мировой войне баварские генералы выявились, как угнетатели первого сорта, а мобилизованный "полковник" Лерхенфельд в окопах отстукивал на машинке сочинение Соловьева "Россия и вселенская церковь"; родственник Лерхенфельда по ликвидации баварского советского режима, был главным министром Баварии, а "штейнерианец" Лерхенфельд крупно работал именно в "советской" Баварии, и позднее, приняв лозунги социальной "терхчленности" Штейнера, оказался со Штейнером в "предателях" отечества.

Лерхенфельд, разорвал [разорвав] со средою, пришел в антропософию: здесь "твердо" зажить; и не могу не представить себе Лерхенфельда не слитым всем существом с антропософскими начинаниями, не говоря о средствах; он отдавал обществу в буквальном смысле все, что имел (за вычетом содержания семье, в которой работали иезуиты); и жил без средств и "дома"; его "дом" – мюнхенская ветвь (кажется, он впоследствии поселился в Швейцарии); "изгой" и "пролетарий", он поражал сочетанием утонченного благородства, чистотой расы, достоинством, непроизвольным изяществом манер и умением быть простым до… невидности; и тут "простота" от светскости сочеталась в нем со светскостью от чистоты и простоты (в прекрасном смысле) его душевной природы; остроумный, тонкий собеседник, образованный, владеющий жаргоном идеалистической философии, он был в числе подлинных учеников Штейнера и являл для меня типичный образец того, как преломляется в антропософии до-Гегелевская фаза истории немецкой культуры. Если прошлое культуры ослабляло в нем реальность достижений в прорыве к будущему, то с другой стороны, – эпоха Новалисова "Голубого цветка", введенная в антропософию, очищала атмосферу "среднего состава" членов, вносящего в общество неотмытый налет мещанства, узости, меркантильности. В Лерхенфельде, ушедшем из аристократии и миновавшем буржуазию, чувствовалось мне что – то от Герцена (если бы Лерхенфельд ушел с головой в социальный вопрос, то он взял бы курс на позицию Герцена, т. е. оказался бы таким же "своеобразным социалистом", как Герцен). Я любил встречаться с Лерхенфельд ом, иногда дружески обедать с ним где – нибудь, беседуя о "началах цельного знания" Вл. Соловьева; но еще более я любил в Лерхенфельде не ум, а чистое, благородное биение сердца и ту моральную фантазию, которую незаметно он провел в "новом" и воистину "смелом" быте жизни, для которого нужно было вызвать творчество из страдания и любви.

Я отказываюсь касаться вопроса о его "внутренней" близости к доктору; с огромной скромностью он утаивал свое "святое святых", уходя головой в "проблемы идеалистической философии", сердцем – в проблему творчества жизни из антропософии, а волей – участием: моральным и материальным во всех предприятиях Мюнхена и Дорнаха. Скромность Лерхенфельда делала его незаметным для многих; покойный Т. Г. Трапезников, знакомивший меня с ним, первый обратил мое внимание на него; и по мере того, как я приглядывался к нему, он мне виделся и крупнее, и оригинальнее того, чем он казался многим.

В этом кратком перечне учеников Штейнера я не могу не отметить его.

5

Я не знаток биографии Моргенштерна; если память не изменяет мне, последний период его жизни связан с Баварией; и – стало быть: с антропософским Мюнхеном; не о поэте хочу сказать я здесь несколько слов: об антропософе. Моргенштерн – явление исключительное; в последнем периоде в нем точно взорвался пылающий Серафим; и прекрасным, нас потрясающим световым явлением наподобие явления рождественским пастухам «огня» и «света», из которого проговорили ангелы, «благою вестью» вознесся он в миры духа; так восприняли его смерть, над ней встала звезда утра; и Христиан Моргенштерн стал «Христианом морген штерн», переродился его стих, вознесшись и над романтиками прошлого, и над футуризмом, до странно – новой прозрачности, которую я не могу назвать «классицизмом» («пассеизма» в нем не было); что – то воплотилось в строку; и лица, знавшие его последние годы, отметили: воплотилась в нем до конца конкретная антропософия; мгновение он стоял одной ногою в шестом периоде[256]256
  cf. note 140.


[Закрыть], где смысл Заратустры, света и пламени новой любви воплотятся в земных формах[257]257
  Biélyi s'inspire de l'indication suivante concernant les sept «périodes» (cf. note 140): les trois dernières sont le «reflet» des trois premières; ainsi la sixième – celle des peuples slaves – sera la transformée de la période «perse», l'époque du proto-Zoroastre.


[Закрыть], и став таким, невероятным, вспыхнул, огромным огнем уносясь в небо.

Рудольфу Штейнеру верю до дна, потому что я в опыте знаю правду его утверждений чего – либо в ком – либо; и я видел ясно, что даже Штейнер был потрясен Моргенштерном; эффект антропософии в Моргенштерне превысил всякую меру ожидания; было что – то от удивления (почти до склонения) в "учителе" перед световым явлением последних месяцев жизни "ученика"; и у учителя вырвалось восклицание: неспроста возносящийся сквозь смерть носил имя "Христиана Моргенштерна"; помню утверждение Штейнера (вскоре после кончины поэта), что "эфирная аура" Моргенштерна ОТТУДА СЮДА, как куща, накрывает нас всех: помогает и ведет (не помню дословных слов, но смысл – таков); в покойном не было ничего "оккультического", – "иогического"; Моргенштерн и "ученик пути", – как – то не совмещалось [совмещались]: вспомните веселые, порой злые гаффы футуристических "песен висельника"[258]258
  Morgenstern: Galgenlieder.


[Закрыть]; Моргенштерн – парадоксалист, супер – анархист задолго до Маяковского нечто от «немецкого Маяковского»; и «ученик пути»! Случилось большее! «Немецкий Маяковский» с открытыми глазами на тайну Голгофы воскликнул: «Помяни мя, Господи!». И тотчас раздался громчайший ответ ему: «Ныне же будешь со мною в раю!» Ответ столь громкий, что иные из имеющих уши услышали этот Голос к кому – то среди нас; и иные тронулись (как маги, или, как пастухи) в поисках светового явления, ибо – свет вспыхнул; «свет» в ответ Голосу; и этот свет – вырыв в пламенах некоей прекрасной жизни, тотчас последовавшей за голосом. И тогда появился доктор Штейнер на кафедре (это было в Лейпциге) и всем жестом своим дал имеющим уши понять, кому был Голос.

И все повернулись в сторону Моргенштерна, а он больной, в жару, уже лишившийся голоса, кутался в шубу в задних рядах. Он представлял собой в эти дни прекраснейший образ: такого сочетания духовной и внешней красоты я не встречал; духовная красота, прозарила черты лица его; таких глаз я ни У кого не видел. Его могла сфотографировать лишь кисть Рафаэля; именно СФОТОГРАФИРОВАТЬ, потому что рафаэлевский образ был дан оригиналом.

Помню его, худого, тонкого, радостно – прекрасного (ведь уже умирал), перед доктором; и рядом жену его, фрау Маргаретэ Моргенштерн[259]259
  cf. note 250; édita également les oeuvres de son mari.


[Закрыть] – с преображенно – твердым, овеянным эфирно – персиковым прозаренным до восторга лицом (ведь муж Умирал!); это трио – не забудется: доктор и супруги Моргенштерн явили мне сошедшее в лекционный зал будущее человечества, на которое намекал Рафаэль; персонажи рафаэлевских полотен, вышедшие из рамы Дрезденского музея! И в эти же дни помню высокую радость: лично познакомиться с Моргенштерном (не помню, кто познакомил); он мне просиял улыбкой, но показывая на горло (говорить уже не мог); лишь срывалось хриплое: «Я рад… рад… а говорить не могу». И почему – то казалось мне, что это «рад», – не спроста, что Моргенштерн меня знает. Позднее уже, ближе познакомившись с супругой поэта, я понял, что я был прав: Моргенштерн действительно меня знал; в «Дневнике» покойного супруга нашла запись, относящуюся еще к до – антропософскому нашему периоду; первые характеристики меня, как поэта, проскользнувшие в Германии (в журналах «Для немногих») заинтересовали Моргенштерна и он записал, что хотел бы ближе познакомиться с моею художественной деятельностью.

Мы стояли друг перед другом, улыбались и жали друг другу руки; казалось бы – немного: но мы (я и он) были в те именно дни "на горе"; нас одинаково взвил курс "Христос и духовные миры"[260]260
  Christus und die geistige Well. Von der Suche nach dem heiligen Gral. (1913–1914). Ce cycle fut tenu à Leipzig, ce à quoi fait allusion Biélyi quelques paragraphes plus haut.


[Закрыть]. И я чувствовал, – не было завес: и два внутренних мира вперялись друг в друга почти без внешних покровов (в этом я уверен доселе); не знаю, что во мне увидел Моргенштерн; то же, что метнулось на меня от него, уподоблялось жаркому световому ветру, накрывшему, как плащем, и на мгновение введшему душу, как в кущу («Устроим – кущу!» – хотелось воскликнуть мне); повеяло от него тою силою, перед которою сила обычного «оккультиста» – ничто. Сила Христова Импульса, как ветер, прошла сквозь меня, мои «мозги и составы». И когда позднее доктор заговорил об этой именно силе в Моргенштерне, ставшем нам всем «невидимым помощником» после смерти, не удивился я, помня о той минуте, когда я стоял перед ним, держал его руку в своей и глядел не в глаза, а в бездну неба.

Через пять лет воспоминание об этом миге сложило строчки во мне:

Ты надо мной – немым поэтом -

Голубизною глаз блеснул,

И засмеявшись ясным смехом

Сквозную руку протянул.

И далее:

Как и ТОГДА, во мне воскресни,

Воспламенясь, ко мне склони

Свои просвеченные песни

В грозой отмеченные дни[261]261
  Звезда. Христиану Моргенштерну. Старшему брату в Антропософии. (1918).
  Il s'agit des première et dernière strophes. Le troisième vers fut différent dans sa version publiée: И засмеявшись ясным светом,…


[Закрыть].

А воспоминание о том, что он вдохнул в меня, еще позднее слетело, в невнятно жалком лепете:

Полная зова -

– Небес -

– Млечность…

Бисер рос

Из моргнувших век…

Во век над людьми -

– бирюзова -

– Вечность!

Пойми, Человек:

– "Христос

– Воскрес!"

Позднее я не раз беседовал и пользовался гостеприимством его вдовы, которая – высочайшее благородство, соединенное с величайшим смирением жертвы, отдавшим себя служению любви и помощи; больной Бауэр и фрау Моргенштерн, за ним ухаживающая, – оба погруженные в разбор рукописей Моргенштерна, оба овеянные горним озоном антропософских высот, притянутый к ним недугом, догорающий Т. Г. Трапезников, требующий постоянного, систематического ухода; фрау Моргенштерн, умница, утонченнейшая супер – модернистка по вкусам, глубочайшая внутренняя христианска; между рукописями, сношениями с издательствами, принимающая паломников к Бауэру и разорванная между необходимостью растирать Бауэра и делать ванну Т. Г., несущая с улыбкой тяжелый крест и урывающая время работать внутренно и слетать на курс доктора.

В тяжелейшие минуты жизни (21–22 годы), когда, казалось, я утратил себя, путь, друзей "справа" и "слева", когда меня ругали антропософы (в Берлине, в Штутгарте), ругали эмигранты, ругали "советские", ругали в Дорнахе и в Москве ("ага, – ПАЛ‑таки!"), когда слетал крик и против доктора и не было НИ ОДНОЙ ДУШИ РЯДОМ, – лишь из АММЕРЗЕЕ неожиданно прогудело мне в душу письмо Бауэра, да потом я уже узнал: фрау Моргенштерн, поймав где – то доктора, сказала теплые слова в защиту "меня". А ведь я ее в те дни и не видел: она – на расстоянии угадала меня!

Она же (в 1914 году) устроила мне перевод "Петербурга" – по собственному почину в Мюнхене (я жил в Дорнахе).

Когда я вспоминаю образ фрау Маргаретэ Моргенштерн, то удивление, жаркая признательность и радость, что ТАКИЕ ЛЮДИ есть на белом свете, мешают мне говорить о ней внятно. Скажу лишь: соединившая всю утонченность современной художественной культуры с первохристианским долгом из любви служить ближним, помогать страждущим и утирать слезу сомневающимся "вдалеке", она мне – тип новой христианки: "первохристианки" в смысле нового вскрытия, впервые вскрытия, основ христианской морали, быть может ХХ 1‑го века.

И она – верная ученица доктора.

6

И здесь, вспоминая мюнхенцев, по аналогии «контраста» хочу сказать несколько слов о баронессе фон Эккартштейн[262]262
  Eckhardstein, Imme Freiin von (1871–1930): peintre; dirigea de nombreuses années l'exécution des costumes pour les drames – mystères de Steiner.


[Закрыть], капризно – экстравагантной, талантливой, раздвоенно неверной, но с несомненными пролетами в «куда – то», – умница и ясновидящая, с позывом к подлинному христианству сквозь яркий вскрик чисто люциферических красок (разумею не «пошлый» аспект люциферизма, а тончайший, где действует Люцифер – горний, Люцифер – мистик), она останавливала мое внимание правдивой яркостью, с которой она бросала в нос всем своей антропософией не до конца, и не бросала в нос всем за ярким плащем эстетизма и «ясновидения для ясновидения» тайную муку того креста, который, несомненно, увенчает путь этого еще не распятого, ярко – красивого «разбойника», слева, как бы уже видящего свою участь и знающего, что «Помяни Господи» слетит из глубин до конца перетрясенного духа; умница, эстетка, талант, капризница, с бледно – некрасивым, как бы помятым лицом, но с прекрасными фосфорическими зеленоватыми глазами (они станут синими), она всегда мне казалась одной из крупнейших личностей «вопреки всему», какою – то тайно – благой, в ней невскрытой силой вовлеченной в воронку антропософского вихря и оказавшейся, рядом с доктором, в числе «эсотерических» учениц. И доктор, видя Ниагарский водопад противоречий, бивший в Эккартштейн прекрасною яркостью, как мне кажется, провидел в ней и христианский нерв кипения; ведь рядом со Христом видим мы и Иоанна, и бесноватого из Гадарры. Я не хочу сказать, что Эккартштейн – бесноватая; но она мне казалась извне перекривленной судорогой люциферизма, источник судороги – некое «узрение» и некое внутреннее понимание (инстинктивная интуиция, искривленная «умницей» и только «умницей»); с прекрасною яркостью она не стыдилась своего люциферического оперения и великолепно играла Люцифера в «Мистериях» доктора*. (Как хорошо д-р знал, кому какую дать роль!)

Доктор к ней явно мирволил и не без "сочувствия" (ведь он понимал "люциферизм" и знал условность демонизма в люциферическом проявлении), разрешал ей ее яркость; "сочувствие", вероятно, – от понимания "тайн пути", которые – "неисповедимы".

Это сочетание "люциферизма" и подлинного "антропософского импульса" вероятно было выражением глубочайшей внутренней борьбы, исход которой в "воплощениях" (не в одном) – ко благу; и то, что случилось с Моргенштерном в этом воплощении, может быть, случится с Эккартштейн – в следующем.

Доктор видел ее "внешний" жест и тем не менее вводил ее во внутренний круг, но смотрел на нее с недоверием и опаской там, где она выявлялась в социальном разрезе: в сношениях с людьми; она могла быть и "соблазнительницей", разумеется, не в пошлом смысле, а в очень тонком, раздувая в других их уязвимую пяту "эгоизма", "эстетизма" и даже "экзальтации", соединенной с какою – то гримасой "гафа".

Так и в моем общении с ней она играла роль "соблазнительницы"; утащив меня на свой архитрав[263]263
  L'architecture intérieure du premier Goethéanum – deux coupoles reposant sur douze et quatorze colonnes, le tout en bois – demanda la sculpture des architraves.


[Закрыть], дав неподсудную работу, нашептав, что я великолепно понял «стиль», и бросив меня с этим «стилем» под… разгром доктора. Или: вдруг она захотела зарисовать мои глаза, для эскиза к центральному стеклу; изображавшего [изображавшему] «посвященного»; и во время сеансов сладко пела, как сирена, инстинктивно силясь раздуть искры самомнения; но я уже ее понял в роли Люцифера, которую она перенесла с подмостков мюнхенской сцены в дорнахский рабочий барак.

Я ее видел в ее судорогах; и тем не менее – любовался проявлению ее кипений; она умно говорила и прекрасно читала мне стихотворения Уланда. Потом вдруг безо всяких причин, я ее увидел повернутой к себе в той странной ужимке каприза, из – за которой у нее бывали немотивированные приязни, кончавшиеся неприятностями.

Сквозь все из немой глубины прекрасные, человеческие, страдающие глаза глядели, не мигая, в тайну пути; и до своего видения на пути в Дамаск, она – видела, знала, переживала то, что не эсотерикам недоступно.

В бренном облике она уже по праву оказывалась среди немногих, ходивших в "праздничных" одеждах.

7

Перечисляя видных баварских деятелей антропософского движения, главным образом мюнхенцев, делившихся на секции Пайперса, Штинде и почтеннейшей старицы, баронессы фон-Гумпенберг, о которой ничего не могу сказать, ибо она была вне сферы моего наблюдения, я подчеркиваю: дух Штинде невидимо парил надо всем: дух чистейшего человека и талантливейшей организаторши в крупном масштабе; я не могу уделить даже минимум места ряду лиц (ибо это уводит меня от темы); но как не упомянуть, что застал в Мюнхене швейцарца Юли, будущего председателя А. О. (так сказать, – под крылышком Штинде); мне Юли с Мюнхеном связан; до встречи с доктором первые антропософские лекции, мной прослушанные, были лекции Юли; они оставили сильное впечатление сочетанием внутренней ноты с темпераментной, почти богемно – хаотической экспозицией темы («Стихийные силы»); тяжелый молот, обрушенный Штейнером на Президиум в 23 году, упал на голову бедного Юли[264]264
  Anthroposophische Gemeinschaftsbildung, en particulier la conférence du 2 mars 1923. Le problème surgit par l'inadaptation progressive des structeres de la S. A. aux réalisations anthroposophiques de plus en plus nombreuses, ainsi qu'à l'apport des forces personnelles de la jeunesse.


[Закрыть], оказавшегося главой «бюрократов»; до какой степени это не увязывается с личностью Юли, тихо – застенчивого энтузиаста, со склонностью к затвору (для «молитвы» и чисто кабинетных трудов); Юли в 23‑м году был раздавлен; я его видел в марте; его перетрясенный, встрепанный вид, его «уход от дел» вызвал во мне вздрог сочувствия и симпатии к этому прекрасному человеку: мы сердечно встречались [встретились] с ним.

Не он бюрократии, а его… "обюрократило" множество невыявленных дядей – аппаратчиков, с которыми где же ему было справиться, как и с разросшимся механизмом? Просто повели "НЕ ТУДА, куда он ХОТЕЛ"; и человек "не от мира сего" от беспомощности и "мимикрии" (кругом – только "аппаратчики") стал во главе бюрократической машины; вероятно, доктор его "казнил" за беспомощность. Юли видится мне в 12 веке ученым монахом, отданным искусству и развивающим из кельи новые взгляды между коленопреклонениями и отправлением служб; затащенный ловкими собратьями, он, новый человек, оказался в некрасивой переделке, предавая осуждению то, что он сам развивал у себя в келье; "новатор" у себя, оказавшийся "консерватором" на председательском кресле; таким я видел Юли в 23‑м году.

Фортраги его были новы и интересны, а книги, им написанные, почтенны в смысле данных и бесконечно слабее в смысле идей – слабее идей самого "Юли"; то, что мне говорил о нем Т. Г. Трапезников, то, что вставало мне от редких разговоров с ним, наконец, весь стиль его фигуры – странно – согбенный, бледно – худой, с бело – льняной бородой, с невидящими и вдруг "увидавшими больше прочих" глазами, – все кричало о том, что Юли глубокий, интересный, вероятно и "опытно продвинутый" человек, но попавший в роль, совершенно ему не свойственную: знаток Вагнера, "вольнофилософствующий" антропософ, но избегающий говорить (при случае – хороший лектор) он – монах – мистик, платоник из Шартрского монастыря, но вырванный из него встречей с антропософией. Неумение справиться с социальным вопросом (будто кто – нибудь справился!) не лишает его права быть "внутренним" учеником доктора, и в личном смысле образцовым, правдивым, чистым антропософом "без страха и упрека"; таких, как он, не часто встретишь.

Или, как не вспомнить бурного богемца – художника, преданного Личарда (доктору и Штинде) Тадеуша Рихтера, этого появляющегося всюду "доброго и благого" вестника от… доктора и Штинде, за всем зорко следящего (в самом прекрасном смысле) и кажущегося без дела бегающим от пере – пере – дела, от порой дел странных, невесомых по своей деликатности, которых никому нельзя поручить, кроме Рихтера: не прошедший университетов, ничего не читающий, он не раз потрясал меня поразительнейшими сердечными инспирациями, или неожиданной зоркостью остро выбрызнувшего и опять под маску беспечности спрятанного ума, так что уже через год я не мог не относиться к нему слишком просто, помня, что он "старший" в главнейшем, в своеобразно им достигнутом "опыте" и в подвиге всей жизни; подвижник под маской беспечного богемца и воинствующий монах, отражающий "врага", под формой юродивых шуток, вдруг влетающий с "Ну, Бориа (он звал меня "Бориа") – гуллиайт: за город"; и под формой "гуллиайт" (коверкал ужасно русский язык) дающий мне "внутренний" урок; "внешне" же его уроки были не высокого качества; он мало читал "умных" книг, а побивал меня там, где начинала звучать "эсотерика" (сколько мы кричали друг на друга!). Доктор и Штинде его любили: с оттенком нежности. И я знаю, за что: я уверен, что не мудрствующий [мудрствовавший] лукаво Рихтер был "эсотериком", а вот о Штейне[265]265
  Stein, Walter Johannes (1891–1957): anthroposophe très actif, conférencier, pédagogue à l'école Waldorf, auteur d'une thèse de doctorat traitant de la place de l'anthroposophie dans le courant général de la philosophie.


[Закрыть] и Колиско… ничего не могу сказать.

Где Рихтер сейчас, какой он теперь, – не знаю: я почти не виделся с ним после 15‑го года.

Или, как не отметить, что ответственно работающий и удивляющий многих силой христианского импульса, в нем живущего, руссофил, крайне левый, Шуберт[266]266
  Schubert, Karl (1889–1949): pédagogue à l'école Waldorf; parlait plusieurs langues slaves dont le russe appris en captivité en Russie où il exerça les fonction d'interprète.


[Закрыть] вышел из Мюнхена (я с ним мало имел общения); или как не отметить, что всеми нами любимый дедушка движения, едва ли не семидесятилетний, очень добрый, очень благородный Вагнер[267]267
  Wagner, Günther (1842–1930): fondateur de l'entreprise «Pelikan» à Hanovre; fut dès 1902 aux côtés de Steiner, et participa très activement jusqu'à sa mort à la vie anthroposophique.


[Закрыть] – мюнхенец, как и покойный Т. Г. Трапезников – мюнхенец, потом дорнаховец, потом москвич; но сквозь все – мюнхенец, т. е. от… Штинде (была школа Штинде); и это сказывалось в его терпимой свободолюбивости, могущей быть твердой до педантизма, в его романтической уединенности и молчаливости, умеющей не только работать, но и ставить на работу и требовать отчета в работе; все это сказалось в его последующей работе в «Отделе охраны памятников». И кто знал ноту «Штинде», тот мог услышать ее сквозь все личное в нем, столь близком отшедшем, включая до особой голубизны, голубиной голубизны глаз: глаза Штинде глядели на меня в иные минуты сквозь глаза Т. Г. И не спроста я, кажется, от него (он ничего спроста не делал) получил карточку Штинде; эта карточка – визитная карточка Т. Г., которого не могу не считать «эсотериком», ибо я его видел в незабываемые минуты на западе, под кущей [в куще] с доктором, – в такие минуты, которые в России и не могли случиться, в которые душа видит душу порой безо всяких покровов.

Когда пришел час и понадобилось, чтобы в Дорнахе появилось ядро молодежи, то основной этого ядра, его лидерами явились главным образом мюнхенская молодежь, несомненно вылетевшая из – под крыла "старой" Штинде; и седая "тетушка" в голубой столе, оказалась если не среди нее, на пыльных мостках, то в советах, эту молодежь проводящей, защищающей от злостных наскоков вместе с доктором и Бауэром.

Помню, как она в Берлине после одной из лекций о Гетеануме подошла ко мне, значительно на меня посмотрела и сказала: "Иоанново Здание – Человек: Новый Человек". И отошла.

Я уже знал, что она еще осенью меня отметила где – то "дорнахцем" и ее вестник Рихтер, нас влекший в Дорнах ("Бориа, – нах Дорнах!"[268]268
  Nach Dornach!


[Закрыть]) в каком – то смысле был вестником судьбы; и будущая русская группа в Дорнахе – частью «мюнхенцы»: Трапезников, Кэмпер[269]269
  Kemper, Karl (1881 en Russie – 1957): étudia l'art à Kharkhov, l'architecture à Berlin et la peinture ainsi que la sculpture à Paris et à Munich. Travailla aux deux Goethéanums; professeur à l'école de sculpture du Goethéanum.


[Закрыть] Дубахи, Богоявленская[270]270
  Bogoïavlenskaïa Nina: eurythmiste.


[Закрыть], Ильина[271]271
  Ilyina, Katharina (décédée en 1933): anthroposophe, traduisit en russe des oeuvres de Steiner; fut à Dornach un centre d'accueil pour les Russes.


[Закрыть], Киселева и др.

"Мюнхен" пролился в Дорнах, там пойдя в расплав и перечеканясь; но он продолжает там быть; и это – дух Софии Штинде.

С нее начал, характеризуя мюнхенцев; ей кончаю.

8

Другим центром, в котором сгруппировались выдающиеся ученики доктора, оказался уже в мое время Штутгарт, столица Вюртенберга. Вюртенбержцы, гейдельбержцы, в мое время – свободолюбивейшие немцы; обычно для вюртенбержца: не признавать империалистических центров Германии; и почти ненавидеть Берлин; вюртенбержцы более других немцев – «вольные философы»; напомню: Гейдельберг, Фрейбург в то время были едва ли не центром философской Германии, здесь действовали Виндельбанд, Риккерт, Ласк, Кон, Христиансен 272; сюда, не в Берлин, тянулись паломники из России (студенты), здесь процветала философия, философия искусства; здесь слушали лекции наши: Степун, проф. Гессен, Яковенко, Б. П. Григоров, Т. Г. Трапезников, Г. Г. Шпетт, проф. В. А. Кистяковский и т. д. Я до 1906 года нацеливался сюда же: в юго – западный угол Германии; кроме того: Штутгарт – крупный промышленный центр, богатый предприимчивостью, либерально – настроенной буржуазией, отзывающейся на те или иные социальные реформы; ни баварский католицизм, ни прусское юнкерство, не имели почвы в Штутгарте; и попадая в Штутгарт, в эпоху блаженной памяти тежелой империи, я чувствовал себя в атмосфере большого свободолюбия и вместе: в атмосфере недовольства казенным Берлином, переходящего порою в открытый ропот.

Неудивительно, что и деятельность Рудольфа Штейнера, автора "Философии Свободы", нашла здесь большой отклик еще в 1912 году: неудивительно, что здесь – то позднее и сконцентрировались антропософские "доктора", философы, методологи, практические осуществители Вальдорфской Школы: Штейн, Колиско, Бараваль, Гуземан[273]273
  Husemann, Friedrich (1887–1959): psychiatre, fonda la clinique anthro – posophique à Wiesneck (Allemagne) pour malades psychiques.


[Закрыть], Штокмайер[274]274
  Stockmeyer, Ernst August Karl (1886–1963): étudia les sciences, l'architecture et la philosophie (cf. note 272); écrivain – philosophe, a enseigné dans les écoles publiques ainsi que dans les écoles Waldorf. Réalisa avec son père, le peintre H. Stockmeyer, ce qui l'on appelée le «modèle de Maisch», actuellement reconstruit et visible à Maisch (Allemagne): il s'agit de la première réalisation architecturale d'un bâtiment et local destiné aux activités anthroposophiques; ses coupoles extérieures abritant un local de forme ellipsoïdale, préfiguraient le premier Goethéanum.


[Закрыть], Швебш[275]275
  Schwebsch, Felicia (1889–1972): d'abord théosophe, devint l'une des premières anthroposophes. L'une des premières femmes à terminer un cursus universitaire par une thèse de doctorat. Pédagogue à l'école Waldorf, participa activement à la reprise de la pédagogie steinérienne en 1945.


[Закрыть], фон-Гейдебрандт[276]276
  cf. note 101


[Закрыть] и др.

Неудивительно, что здесь – то нашлись и практики для ряда новых, "свободных" предприятий; неудивительно, что и в новое поколение более предприимчивой буржуазии оказалось охваченным антропософией активнее нежели в других центрах: д-р Карл Унгер, Мольт и др.; неудивительно, что здесь же оказался и ставший позднее во главе христианской общины талантливый, свободолюбивый пастор Риттельмейер, "левый" протестант и вместе убежденный антропософ.

Можно было бы, исходя из характеристики Штутгарта, заранее предсказать, что и без гения организаторского, подобного Штинде, "организация" антропософских предприятий здесь именно будет, найдутся и идеологи, и практики, и финансы.

Так оно и оказалось.

В 12‑м году уже в Штутгарте очень бойко работали; и ряд практических шагов, облегчающих нам пользоваться хотя бы литературой, был предпринят здесь; вспомним, что здесь начали печататься на правах рукописей стенографированные лекции Штейнера; прекрасно переплетенные, на хорошей бумаге, с четким шрифтом, тщательно проверенные, они могли быть украшением любой библиотеки; они печатались в тысячах экземпляров. Между тем, – тут мы обязаны одному человеку: штутгартцу, Аренсону[277]277
  Arenson, Adolf (1885–1936): musicien, anthroposophe dès 1903, fit de Stuttgart – avec Karl Unger – un centre anthroposophique très actif. Composa la musique pour les drames – mystères de Steiner. Publia une synthèse thématique des cinquante cycles de base de Steiner.


[Закрыть], с большим мужеством принявшемуся за эту работу, с большой усидчивостью ее проводившему. Возьмите курс лекций, изданный в старые годы; и на каждом вы прочтете отметку: «Проверено. Аренсон». Не будь счастливой идеи, возникшей у Аренсона, библиотека из 60 прекрасно литографированных курсов отсутствовала бы. То же о Вальдорфской Школе. Не приди на ум крупному папиросному фабриканту Мольту отдавать весь доход с папиросной фабрики «Вальдорф – Астория» школьному предприятию, не осуществилась бы возможность «Вальдорфской Школы». Не вложи своего организаторского ума доктор Карл Унгер, крупный южно – вюртенбергский промышленник, в финансовую и канцелярскую работу, необходимую для постройки Гетеанума, Гетеанум не осуществился бы, несмотря на приток работников; я лишь 3 недели работал в финансовом бюро при Гетеануме, и я знаю, какая это машина; ведь одна «столярная» обнимала более 300 столяров; в канцелярии этой поток бумаг стягивался к Лиссау; из – за плеча Лиссау виделась склоненная в счета, выкладки и прочее, голова доктора Унгера; ни к работе рвущаяся молодежь, ни Штинде, ни талантливый строитель Энглерт, ни доктор сам, не могли бы осуществить Гетеанума без доктора Карла Унгера, вырванного из своих философских раздумий, собственных крупных дел, налаживания антропософской общественности, чтобы в буквальном смысле слова «откорпеть» над самой неинтересной, будничной стороной стройки; ему, свободолюбивому философу, в душе музыканту, крупному «дельцу», общественнику и… «эсотерику» – вероятно, более, чем кому – либо было трудно сознательно погружать нос в «пыль» бюро, счетов, проверок, контроля, инспекции; и он мужественно пронес этот невидный крест.

9

На нем – то я и остановлюсь.

Один из первых по времени учеников Штейнера, он, как и Штинде, в поверхностном знакомстве оставлял впечатление некоторой сухости, граничащей с педантизмом; при более пристальном разгляде из – под маски сухости выступали: большая скромность, удивительные благородность и честность, пылкая "верность" основным философским лозунгам Штейнера и усилие, граничащее с подавляемым вскриком "свыше сил" действительно не уйти из мира "для ради" созерцания картин духовной жизни. Поклонник "Философии Свободы", сам философ, самостоятельно продумывающий гносеологическую базу антропософии, он вычертил себе наитруднейше осуществимое "мотто": не отдать черту, завладевшему абстракциями, числами, машинами, фабриками, деньгами, банками – именно мысль, ритмы чисел, машины, заводы; справиться с дьявольскими гримасами "банков" и т. д. Каждый из антропософов, самоопределяясь в антропософии, начинает осуществлять лишь ту или иную плоскость ее культуры; если Бауэр видится мне работающим в сердце ритмической системы антропософского организма, если последующий "докторат" видится работающим в центральной нервной системе этого организма, если Риттельмейер мне видится в "системе дыхания", Штинде – в соединительно – тканной системе, то доктору Унгеру досталась костная система, наиболее неблагодарная: уйти с головой в различного рода известковые склерозы; Риттельмейер, имея дело с голубым воздухом, окисляющим легкие, – видится сам голубым, уходящим в высь воздуха; Бауэр стоит, как пурпур внутреннего горения, происходящего в толчках сердца; Штинде организовала железы внутренних секреций, а д-р Унгер в годах переформировал КОСТЬ, имея дело с плотнейшими, неорганическими солями, образовывающимися внутри организма и попадающими туда из мертвокосного мира "процентов", "банков", "чугуно – литейных" заводов, но бросая [бросал] в эту "неплавимую" сферу весь пыл философа, музыканта, весь опыт "внутреннего ученика", весь размах свободолюбивости и непредвзятости, чтобы 9/ю его усилий в силу железной необходимости свойств железа, над которым работал он, пошли на плавление лишь "капли" этого железа.

Вспомним: "черт" завоевавший внешний мир с его государственной общественностью, расплавится последним, а его тем не менее плавить надо; и надо, идя на расплав хоть капли в этом мире, знать, что вся твоя победа, как антропософа, в лучшем случае будет выглядеть осуществлением одной десятой усилий; 9/ю усилий пойдут на расплав; и ты будешь во всех предприятиях выглядеть на девять десятых разбитым и отступающим; здесь особенно тяжка тактика действия для победы "некогда": тактика Барклая – де – Толли – сознательно отступать. И доктор Карл Унгер видится мне всегда отступающим, полуразбитым, изнемогающим, но не имеющим права выявить это свое социальное изнеможение по долгу им из свободы выбранной труднейшей горчайшей роли: ОТСТУПАТЬ, принимая все негодование отступающей армии и все нарекания в неумелости, сухости, формализме, консерватизме; вспомним: именно Барклай – де – Толли подготовил будущие победы Кутузову; он "Кутузовым" победил Наполеона, ибо Кутузов – терпеливо им выковываемое орудие борьбы.