Текст книги "Воспоминания о Штейнере"

Автор книги: Андрей Белый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Так и остался жить: внутренним рыцарем, охраняющим мечом вход в Мон – Сальват.

Большой нос, всегда начисто выбритый, всегда в сюртуке с развивающимся на груди бантом, с густой, пушистой, непокорной шевелюрой (с сединами), в очках с черной оправой, – вот он несется от билетного столика в лекторскую, опустив нос и строго, почти свирепо, метая из – под очков синие, не то испуганные, не то нападающие на что – то глаза. Или: вот он, закрутив мохры в рога, и прицепив к фалдам хвостик – настоящая "Юла", изображает "чертика" в рождественской мистерии (текст ХIII-го столетия[285]285
  cf. note 43.


[Закрыть]); или вот он, странно надвинув черную шляпу с огромными полями, вихрем несется вдоль дебаркадера «Унтергрунда» на Ноллендорф – плац, влача свою жену, эвритмистку, шведку (урожденную фр. Флак[286]286
  Selling, Karin née Flack (1880–1958): organiste et eurythmiste. 28' Gleisdreieck


[Закрыть]), прекрасное, мудрое существо; оба меня не видят, а я вижу, и думаю: «Эта пара – настоящий ураган!» Что думает публика? «Публика» не думает; если б подумала, остановилась бы и спросила себя: «Из какого мира в какой несется эта горняя пара духовных существ, пересекая земную орбиту в точке Берлина?» Таким мне видится Зеллинг. Полет от звезды к звезде сквозь Берлин, где след его прохождения – вечные переполохи людей, не могущих освоиться с быстротой темпа текучей представляемости, которым этот темп кажется алогизмом, почти сумасбродством, – не доктору, который его отметил и высоко поднял в гиератическом отношении на внутреннейших собраниях; кто имел счастье на них попасть, – никогда не забудет роли Зеллинга в них; и тому станет понятным, что строго – синий, иконописный луч больших глаз из – под очков, пронизывающий Зеллинга – добряка, Зеллинга – шутника, Зеллинга – хлопотуна, есть взгляд ангелической скорби, вперенной в муть зла мира сего и говорящего этому миру строгое, гневное, непримиримое:

– "Не принимаю: отдаю огню и мечу!"

Таков строгий Зеллинг, живущий в добряке Зеллинге: Зеллинг – эсотерик.

Этот уже ныне поседевший старик, старик из стариков (в смысле состава учеников), одно время бывший двуногою берлинскою ветвью, так что казалось мне, что у ветви есть очки, она ходит в сюртуке, носит бант и каждый день бреется, – этот старик в 23‑м году ворчит на "ветвь", не посещает общих собраний, возглавляет собрание юношей – бунтарей, провозглашающих ультралевые лозунги и, вскочив на трибуну с протянутой рукой, грохает почтенному, себя уважающему собранию: "Да, среди нас есть блуждающие клоаки". Шум, негодование, требование взять обратно слова. Но Зеллинг, вскочив вновь на кафедру, блестяще мотивирует свой вывод и в заключение грохает с большим треском: "Блуждающие клоаки!"

Так передали мне одно из его выступлений в 23‑м году; и я подумал: "Вот это Зеллинг, – тот Зеллинг, гневу которого я не хотел бы подвергнуться; праведен гнев Зеллинга, потому что Зеллинг – праведник!"

Я утверждаю это не в переносном, – в буквальном смысле.

В это время Зеллинг, отдающий свои силы молодежи, весь с головой ушел в музыкальную эвритмию, руководимый женой, учительницей эвритмии; моя знакомая, учившаяся у его жены, рассказывала мне, с каким огнем "старый", седой Зеллинг, сняв сюртучок, отдавался движению: в его легких прыжках, прыжках до чрезмерности, несколько утрированных, не было ничего смешного; была сила, легкость и от данность делу.

В это время я встретил Зеллинга, на Моц – Штрассе; он схватил меня за руку. "Мы живем почти рядом: у меня впечатление, что мы должны видаться по крайней мере два раза в неделю: почему же мы не видимся!" Я, переживавший в то время мрак, отчаяние, засып, почти вырвал руку из рук Зеллинга, почти крикнул ему: "Хорошо вам, счастливым… оставьте в покое нас, – одиноких, погибающих!" – "Нет, я вас так не отпущу!" – вскрикнул Зеллинг. Между нами завязалась почти борьба, в результате которой я через два дня очутился у Зеллинга и высказал ему все, что накопилось у меня за время двухлетнего молчания почти около него (мы жили на одной улице). И я услышал от него удивительные, мудрые, сердечные, проникнутые жаром любви и понимания слова; говорил не шутник Зеллинг, не Ангел Зеллинг, не Зеллинг – меченосец, а мудрый – мудрый, старый, измученный страданиями, всепонимающий христианин.

И теперь, если бы я попал в Берлин, первый мой жест, стремительный, бурный, – ворваться к Зеллингу, его обнять, его благодарить: ЕГО СЛОВА ПРОЖГЛИ МЕНЯ.

Так может прожечь только "эсотерик".

Так говорил он, внутренний ученик Штейнера.

13

Другой берлинец, непроизвольно вырастающий ярко из толпы антропософов, Курт Вальтер, как и Зеллинг, обитающий в знаменитом подъезде «Моц – Штрассе Зибцен», плотный, несколько увалень, с задумчивыми, умными глазами, с встопорщенными усами, глядящий исподлобья перед собой и точно вас не видящий, он всякому, кто поживет [проживает] в Берлине, скоро сделается [делается] близок. «Наш Вальтер», – хочется о нем сказать.

Вальтер – полная противоположность Зеллингу: не суетится, не вертит делами, не отдает А. О. дней и ночей; он служит в почтамте, дослуживаясь до пенсии; несколько лет назад с ним случился удар, после чего все проявления общественной жизни Вальтера свелись к минимуму; рассеянный, ни за кого не зацепляющийся, с виду малообщительный, он тем не менее – центр: идут к Вальтеру посидеть, перекинуться словом, послушать Вальтера; дома этот с виду бирюк – теплейший, гостеприимнейший, сажает вас в кресло своего небольшого кабинетика, и не занимает, но продолжает вслух думать о том, о чем думал до вашего прихода; и вот эти – то думы Вальтера с самим собой и влекут к Вальтеру. Прежде он был и лектором; теперь он редко выступает с лекциями; он – какое – то сочетание перипатетика с Диогеном – не потому, что живет в бочке (на бочку не похожа его маленькая, уютная квартирочка), а потому, что, как и Диоген, которому ничего не нужно, Вальтер живет не тем, что философствует у себя в КВАРТИРКЕ, а тем, что философствует: и посади его в бочку, на московскую тумбу или на пустой тычок железнодорожного сооружения "Глайхс Драй Экк"[287]

[Закрыть], он не заметит, где он; он живет в мысли, оживляет мысли (мысль его конкретна), и этою оживленною мыслью он освещает пространство вокруг себя: ищет человека, антропософа: или – ищет признак человеко – мудрия, и когда увидит его, – весь изменяется: куда девается угрюмый, насупленный вид, с которым он стоит посередине помещения ветви, глядя перед собой и загораживая людям проход, так, что его толкают; он, вдруг, просияв, идет с широко расплывшейся улыбкой, как – то медвежевато переваливаясь, подает теплую, широкую, крепкую свою ладонь и радостно рокочет басом.

Позднее, ближе поняв его, я, [и] видя его угрюмо стоящим, думал: "Рыболов сидит над удочкой: удит рыбу". А если Вальтер загудел, оживился, нашел кого – то в толпе тут же невзначай кого – то толкнувши локтем, знаю: "Рыба клюнула".

Его задумчивые глаза – фонарь Диогена; его мрачный, покрытый поперечными морщинками, точно плачущий лоб, контрастирующий со свирепою подчас всклокой черных усов, – сама мысль, квартира Вальтера, взявшего его в себя, так что ест, спит, ходит Вальтер в своей собственной голове, а эта голова в постоянном кипении что – то выковывает, чего – то ищет. Если Унгер – абстрактный теоретик, черпающий в опыте медитаций материал к мысли и ее заостряющий в понятие, Курт Вальтер, не довольствуясь опытом своих медитаций и жизнью мысли в себе, ищет подтверждений, исторических цитат, просто цитат к какому – то весьма ценному становлению "своей системы", которую он и не напишет, не произнесет, но к которой он расчищает пути. Ценно в нем именно это становление мысли, – без конца, без начала – брожение, вас заражающее, пришли вы сегодня к нему, и он, усадив вас мрачно в кресло, тотчас продолжает разговор с собой: "Я всегда думал, что у Меринга[288]288
  Mehring: il en existe plusieurs; il pourrait s'agir soit de Franz (1846–1919), politicien et écrivain socio – démocrate, soit de Walter (né en 1896), écrivain, co – fondateur de groupe Dada à Berlin.


[Закрыть]…" И Меринг – раскрыт перед вами, оживлен; и Вальтер оживлен, и вы; и все становится текучим подглядом в какие – то новые возможности антропософски видеть то, чего антропософы вокруг не видят. Придете в другой раз, и Курт Вальтер – вам, продолжая свой диалектический метод: «Нет, вчитайтесь в Нострадамуса: лежит вот текст и никто не заглянет». И – удивительно все станет интересно, живо, современно в… Нострадамусе.

В 1912–13 годах он часто читал в берлинской ложе: читал прекрасно; а говорили: "Путано что – то: ничего у Курта Вальтера не поймешь". Да, мысль его была трудна; и самое трудное в ней было многим то, что – ни одной мысли Штейнера; т. е. он – то и был мыслью Штейнера, потому что существенная черта этой мысли, взорвав предрассудки в головах других, вырвать их из головы – футляра, что случилось с Вальтером; и он, вырванный из "старой головы", путая, бросаясь глубочайшими подглядами, вскипал лекцией, дико крича на нас и не видя нас, точно анархист – террорист, бросающий бомбу; и я вздрагивал и несся в мир его сравнений, геометрических фигур, подстреливающих домыслов; и думал: "Хорошо, очень хорошо читает Вальтер"; а слышал – "Туманно, знаете ли".

Если у Зеллинга текучая представляемость стала ритмом его жизни сердца, ее умудряя, у Вальтера текучая представляемость, расплавив коросту его мозга, хлынула становлением образов, отепляя сердечно мысль; Вальтер сердечно мыслит; Зеллинг разумно выявляет [выставляет] сердце само; и оба об одном, между ними встающем: мыслечувствие, сталкиваясь с чувствомыслием, вместе являют этапы схождения: ума в сердце.

Курт Вальтер в личной жизни – прекрасный, добрый человек, постоянно отдающий в распоряжение залетным друзьям свое помещение; то у него живут пролетающие в Норвегию из Дорнаха эвритмистки, то еще кто – нибудь. Встречаю A. A.Т. – "Куда пойдем?" – "Да к Вальтеру: ключ от квартиры у меня. Сам он уехал; мне отдал [Сами они уехали, мне отдали] ключ для пользования". Встречаю H. A.П.: "Идем ко мне, т. е. к Вальтерам: я живу тут у них". Иду к H. A.П.: Вальтера не видно. Только потом – стук, стук: "Можно?" И в дверь просовывается добрая голова Вальтера: "Я с вами немного посидеть"…

В Вальтере ценна воистину свободная философия в процессе Разрывания пут, которыми окована рассудочная мысль; и в Вальтере сам опыт мысли становится мистерией Пути Посвящения, подводя его к грани, где "испытание мысли" – акт этого посвящения. И в 12‑м году, и в 23‑м он напоминал мне разные стадии очень нам, антропософам, известной фигуры, – фигуры профессора Капезия четырех мистерий Штейнера; и глядя на Вальтера, задумчиво мрачно стоящего посреди битком набитого зала, ничего не видящего, ибо и здесь продолжает он свою жизнь, жизнь мысли, я думал: "Вот он, профессор Капезий, сквозь мысль, видит, как -

По небу полуночи Ангел летел

И тихую песню он пел[289]289
  Лермонтов: Ангел.


[Закрыть].

Профессор Капезий – профессор, а Курт Вальтер и не профессор, и не доктор, а бедный чиновник почтамта, а он стоит десятка профессоров с их трудами и лекциями, потому что он остро мыслит, сам все продумывает от начала до конца, потом уже ищет справиться в литературе, у классиков, как на эту, им продуманную тему высказались те или эти.

Читавшие 4 мистерии Штейнера видят профессора Капезия стоящим у алтаря гиерофанта: в Солнечном Храме; и я вижу Курта Вальтера стоящим у алтаря Невидимого Храма, потому что он – внутренний ученик Штейнера.

14

Говоря о берлинцах, надо упомянуть о той, которая и не Берлин, и не Штутгарт, и не Дорнах даже, но которая долго жила в Берлине, работая с доктором: его верная ученица, его многолетний секретарь, его друг, его оберегатель, потом его жена* (Доктор венчался с нею формально, чтобы избавить ее и себя от недопустимых разговоров.) фрау доктор Штейнер, урожденная фон-Сиверс, или для русских – «Мария Яковлевна».

Она не связана с географическими центрами, ибо она сама – центр: и центр – огромный.

Именно "огромность" этого трудно охватываемого центра, напоминающего порою не центр, а центр плюс периферия, т. е. 95 разбросанных в самых разных странах ветвей, где представлен и Каир, и Австралия, – и являет трудности. Когда – то в "Первом свидании" я писал, как мы, юнцы, выскакивали на Арбат, разговаривать О Браме, О Вечности, Огромной Даме[290]290
  Le texte original est:
  … о Браме, О Вечности, огромной даме,…


[Закрыть], – и вместо Арбата начинался лёт пролеток в Вечность: так Мария Яковлевна являлась в иные минуты многим той Огромной Дамой, т. е. Дамой с огромной аурой, или неким солнечным диском, после чего эти многие бегали с зажмуренными глазами, махая руками и непроизвольно стеная: «Что с вами?» – «О, о, – Мария Яковлевна!» И я уже знал смысл этого «О, – О!» Ослепила, сожгла солнечною атмосферою в много тысяч градусов в то время, как стоявший рядом ничего не видел [как стоявшие рядом ничего не видели]. Так «Огромная Дама» являлась мечом разделения на две партии – искони: не увидавших М. Я. в ее сиянии, преображении, или ауре, и видавших, или даже еще не видавших, а лишь тронутых павлиньим пером солнечного ее луча, когда она, проходя с букетом роз или ландышей, сияя лазурью глаз и золотом волос, расточала свою милостивую улыбку, которая бывала иногда не улыбкой, а солнышком. Это – для «видавших виды»; а не видавшие «видов», видывали иные виды от М. Я.; эти утверждали: «Сухая, чопорная, несправедливая немка!» Это говорили русские; немцы же говорили иначе: «Сухая, чопорная, несправедливая русская!»

И между "партиями" шел спор в годах!

Доктор души в ней не чаял. И, конечно, – более нас, любивших доктора с последней горячностью, любила она его: как учителя своего "внутреннего", как необычайное мировое явление; и эта до бела раскаленная любовь порою казалась льдом, обжигающим там, где она подозревала, что это явление берется не так. – "Да, обливают доктора кипятком любви, чтобы потом от него отвернуться!" – говаривала она нам, видя наши блистающие глаза: многое видела она на своем веку!

Рудольф Штейнер пишет в своем "Как достигнуть…" о том, что предлагаемые разъясняющие "вехи" пути суть "вехи" для нормального среднего человека и что, разумеется, бывают иные пути, но, поскольку они редкое исключение, он не говорит о них[291]291
  chapitre «Die Einweihung» de Wie erlangt man… (cf. note 19)


[Закрыть]. Думается мне: М. Я. была этим исключением, не поддавшимся учету, даже антропософскому и в сверканиях своих достижений, и в остро ощущаемых недостатках.

И здесь точка. То, что я пишу, – не характеристика, а отказ от нее, или формула перехода к более мне доступным характеристикам.

15

Не перечисляя ряда крупных деятелей берлинской ветви, среди которых встречались благороднейшие фигуры, работающие ученики и ученицы, как графиня Мольтке, лектора, как профессор берлинского университета Бек[292]292
  Beckh, Hermann (1875–1937): juriste puis professeur à l'Université de Berlin de sanscrit et de tibétain, indologue. Rédigea de nombreux ouvrages d'anthroposophe sur le bouddhisme, les Evangiles, la musique.


[Закрыть], или в мое время в Берлине живший северянин – немец, Вальтер Кюнэ, особенно интересующийся славянством, или в 21–23 годах там действовавший, как говорят, «внутренний» Майер, я отмечу, что ряд глубоко проникших в антропософию учеников Штейнера был разбросан по городам Германии, действуя в той или иной ветви и появляясь изредка в центрах с докладами, диспутами; и потом исчезая надолго; о многих я ничего не могу сказать точно, разве так: Фрау Вандрей (лекторша) производила на меня приятное впечатление, а председательница Лейпцигской Ложи, писательница, фрау Вольфрам, написавшая книгу о Парацельсе, производила на меня неприятное впечатление приторной помесью в ней литературного «сецессион» с «Мистише Коммуньон» на подкладке из злости.

Но касаясь Бауэра, Штинде, Унгера, как не отметить старинную ученицу доктора Матильду Шолль?

В Кельне председательница ветви, симпатичная, бледная дама (фамилию забыл, нечто вроде "Диннер"), конечно, во всем следовала за Шолль; Шолль – то и была корнем Кельнской Ложи (тоже – центр); но характерно, что председательствовала не она; ее стиль: коренясь весьма внутренно в ассоциации людей, сгруппированных вокруг Штейнера, избегать всякой общественной роли; ей не шло заседать, вести заседания; она видится мне крупной умницей, индивидуалисткой, откровенно не принимающей на себя жертв; и не только не запрягающейся, как Унгер, в тяжелую сбрую, чтобы тащить фуру общества, но и с известным, правом отлынивающей от всяческой суеты сует. Мне рассказывали случай, с ней бывший (передаю за что слышал, не ручаясь [не ручаюсь] за точность передачи); послали Шолль в какую – то ветвь, где нужно было руководство, ведение занятий; ответственного лица не было; Шолль получила командировку; и, как говорят, сбежала к огорчению доктора и лиц, давших ей эту нужную общественную работу.

Не знаю, насколько это действительность, насколько миф; допустим – миф; но он точно отражает в Шолль нечто; это – ее анархизм, упорство, некоторая упрямость, выглядящая ленью; конечно, все эти черты ее от какой – то думы в крупном масштабе; отсюда же ее рассеянность; ее свое – "математика"; "во время оно" Рудольф Штейнер сам преподавал ей высшую математику, которой она отдалась; и тут – ключ к Шолль. В детстве я видал много математиков, начиная с отца; в математиках есть нечто, отделяющее их от всех людей; я чую математика за версту.

При первой же встрече с Шолль мне показалось, что я ее где – то видел: пахнуло чем – то стародавним, давно знакомым; когда мне сказали, что математика ее "предмет", все стало ясно мне: и рассеянность, и упорство самостоятельности, и отрешенность, и то, что кажется… ленью; это – не лень, а отданность особому созерцанию, из которого силком не выгонишь на работу. Однажды я слушал фортраг Шолль, где дело шло о соотношении многих измерений, – очень трудный фортраг, сырой по форме, внешне скучноватый, но очень крутой; то, что выблескивало мне из него, – захватывало водоворотом глубины, но точно покрытым из педагогических соображений антропософской популярностью; точно Шолль не верила в слушавшую ее публику, поднося пилюли в слишком конфетных завертках, как для малых детей. Она было права: средний уровень А. О. не высок; и мне кажется, что Шолль слишком его видела, отчего и отстранялась от работы; будучи в Кельне внутренне "всем", она предпочитала не нести внешне председательских функций, спокойно сидя за спиной бледной, исполнительной, очень скромной председательницы (кажется… "Диннер").

Впечатление от Шолль: сидит, тяжело сидит; и, вероятно, сразу на двух креслах, у которых отломили по ручке, дабы они составили одно кресло: кресло Шолль (в обычном кресле она бы завязла); и когда огромная Шолль двигалась среди толпы, ее было видно отовсюду, ибо она всех как бы превышала на – голову; двигалась она медленно, всегда ведомая; но казалось и тогда, что сидит в двух креслах, несомая мисс Гаррис и мисс Рикардо[293]293
  Ricardo, Gracia (1871–1955): cantatrice américaine, aux côtés de Steiner dès 1914. Active également aux Etats – Unis.


[Закрыть].

Отстраняясь иногда от социальных жертв, она приносила индивидуальные жертвы, сосредоточивая свое внимание на ком – нибудь, дружа с кем – нибудь, отдавая кому – нибудь свои часы, опыт, знания; в мое время она жила, дружила, вероятно, "воспитывала" двух интересных американок, проходящих "курс" жизнью [жизни] при докторе: мисс Рикардо и мисс Гаррис; может быть, она готовила для Америки будущих руководительниц. Одно время фрейлен Матильда Шолль призывала нашу тройку (меня, А. А.Т. и H. A.П.) каждый день; и часа полтора – два развертывала нам интереснейшие перспективы, вводя в антропософию, так сказать, наперерез всяким вводительным кружкам: тут и проблема иерархий, и проблемы красок[294]294
  Steiner consacra de nombreuses conférences à la couleur et à la peinture en général; il exécuta lui – même certaines de ses créations picturales au premier Goethéanum.


[Закрыть]: очень круто, очень непопулярно, очень блестяще; но этого – то нам и нужно было. Все это производилось под флагом репетирования нас в немецком языке; никакого «немецкого языка» не было, а была очень яркая антропософия из уст очень яркой, крупной антропософской умницы.

Так в отношении нас фр. Шолль выказала огромную любезность; скажу более: самопожертвование; но это был опять – таки… индивидуальный поступок.

Не хочу сказать, что Шолль не играла роли; но она коренилась не в периферии, а в корнях движения, подавая умнейшие советы, принимая ответственнейшие решения; внешне же держалась как бы в стороне; и я понимаю ее: вариться в том, в чем варились многие, я бы не мог; тут надо было быть Унгером, т. е. человеком, варящим кости; тут надо было быть Штинде, т. е. родиться первохристианским епископом; Шолль не была им; она, скорее, мне видится некоей Гипатией*[295]295
  Hypatia (4-ième siècle après J. CH.): philosophe, fille du mathématicien grec Théon d'Alexandrie. Steiner la cita comme un phénomène important de l'histoire culturelle (Okkulte Geschichte, 1910).


[Закрыть], сидящей в Серапеуме и преподающей геометрию на фундаменте неоплатонизма.

Огромного роста, более чем дородная, обладающая гигантским основанием, так сказать, фундаментом корпуса, розовая, белокурая, с маленькими прищуренными, несколько иронически глядящими глазами, закрытыми золотыми пенснэ, но весьма любезно и добродушно улыбающаяся, она сидела, а если стояла, то склонялась вперед, неизменно нагибаясь, ибо все были ростом ниже ее; ее гладкая прическа с пробором, простой узел волос на затылке, откровенно лиловая, или откровенно синяя, шелковая кофточка так и видятся мне всюду, где били ответственно часы жизни А. О.; но ничто ее не смущало: всегда ровная, любезная, цветущая, рассеянная; и, вероятно, всегда: не без созерцания каких – нибудь головокружительных вращений, например, икосаэдра вокруг трех осей.

Мисс Гаррис и мисс Рикардо ее любили ужасно; и я не знаю никого, кто бы мог сказать что – либо против нее. Ее все уважали, склонялись перед ее умом, опытом; и утверждали: Шолль – внутреннейшая ученица.

Но точно нарочно в ней подчеркивалось перед всеми: крупная умница в эксотерическом смысле; и не знаю, было ли это "тенью", особого рода светскость, или все же, рассудочный интеллект ее перерос ее "эсотерический" интеллект. Более всего она напоминала мне ученых женщин. Глядя на нее со стороны, можно было сказать: вероятно в ней таится не нашедшая [себя не нашедшая] Софья Ковалевская; отдай она математике всю свою жизнь, она вписала бы в историю математики свое имя.

Шолль – первая моя встреча с антропософами; в первый же день встречи с доктором, когда я попал в Кельн, я столкнулся с Матильдой Шолль; она была мне и БЛАГОЙ ВЕСТНИЦЕЙ; я не знал, примет ли меня доктор (он был страшно занят); после публичной лекции в уже опустевшем зале, ко мне, переваливаясь, подплыла Матильда Шолль, села рядом и, склонив ко мне свое розовое, ровное, любезно – улыбающееся лицо, сказала: "Вас ждет доктор там – то, тогда – то: завтра!"[296]296
  Biélyi en parle sans la nommer dans sa lettre à Blok du 1/14 mai 1912.


[Закрыть]

Позднее, когда я занимался Гете и зная, что она работала над естествознанием Гете и над комментарием к нему Штейнера, я понес ей свои недоумения относительно понимания, и главное выводов из ряда методологических тонкостей. Она удивила меня знанием текстов, ссылок, комментарий, цитат, но откровенно отказалась распутать мне МОЕ; видно, она когда – то много работала тут, но давно отошла от этой плоскости работ доктора; начетчицу я видел, а помощи не встретил; оно и понятно; я слишком врезался в свою специальную линию; Гете стал мне и каваллерийской атакой, которой я громил иные из позиций сегодняшнего дня.

Вскоре после свидания с Шолль, она явилась ко мне с просьбой одолжить ей том Гете ("Кюршнеровского издания"); в Дорнахе у нее не было естествознания Гете; я увидел, что я задел в ней какую – то струнку, может быть, ее годы изучения именно этих вопросов; и ей захотелось заработать: для себя самое. В ней заварилась какая – то исследовательская мысль; я убежден: если бы диссертация о работах доктора по Гете была бы написана Шолль, а не Штейном, это было бы событием.

Но Шолль, как большинство внутренних учеников первого призыва, поразительно мало писала; и больше думала; я полагаю, что если бы иные из современных "докторов" от антропософии меньше бы писали и больше б думали, вываривая свои мысли, как Шолль, Унгер, Вальтер, Бауэр, Пайперс; и наоборот: если бы эти последние больше б писали, несколько уменьшив к себе свои "строжайшие" требования, – антропософская литература приобрела бы больший удельный вес, ибо Шолль, Бауэр, Вальтер, Унгер видятся мне подготовляющими лабораторию материалов для будущих новых "систем" мысли в большей степени, чем легко говорящие и легко пишущие, часто очень талантливые и скорые на дело мысли "Штейны".

Тогда имели бы мы не только сборники "взглядов и нечто" на новые идеи в математике, физике, химии, истории, а как знать: не фундаменты ли к новым основам самой математики, физики, химии.

И конечно: имели бы новую всемирную историю.

16

Я отметил в убогих словах лишь группу германских деятелей эпохи 12–16 годов; были в Германии ряд других внутренних учеников Штейнера в описываемую эпоху, до нее, после; ввиду ограниченности места я лишен возможности охарактеризовать ряд других деятелей, принадлежащих к иным странам [органам]; хочется лишь назвать барона Валлена, яркую, крупную фигуру, – это деятель Скандинавии (швед); вспоминается мне умная, твердая, образованная, интересная фрау Гельм – Гойден, председательница Христианийской [Христианской (Осло)] ветви; встает благородный образ графини Гамильтон (шведка); вспоминается сердечный, исстари в Англии пламенеющий «дедюм» Штейнера Колисон[297]297
  Collison, Harry (1868–1945): juriste, secrétaire général de la S. A. en Angleterre.


[Закрыть]; вспоминаются и иные, – знакомые, полузнакомые, образующие передовую фалангу деятелей. Все это – яркие, сильные духом, оригинальные личности. Слыша нелепое обвинение, бросаемое Штейнеру в том, что у него нет яркой школы, я всегда улыбался, такой яркости во внутреннем смысле я нигде не встречал: «эсотерики» моего времени в разрезе внешне культурных усчремлений – фшуры разнообразнейших вкусов, специальностей, классов: мистик – философ Бауэр, практик – художница Штинде, естествоиспытатель д-р Пайперс, поэт Моргенштерн, математичка Шолль, вольно мыслящий Вальтер и твердо мыслящий Унгер, теософка Фелькер и теолог – пастор Риттельмейер, – где встретите вы такое своеобразное сочетание людей, из разных обителей культуры пришедших к праксису самосознния и достигших в этом большого углубления? Они схватывались; композиция целого, коллектив, являла мощную картину, отражавшую Рудольфа Штейнера; каждый из этой коллегии людей был отмечен непередаваемой печатью; об этой печати, о стиле ее, как не скажешь: «Он веял где хотел и как хотел; и не ты знал откуда он приходил, куда уходил»[258]258
  Morgenstern: Galgenlieder.


[Закрыть]. Так только можно выразиться о внешней деятельности «эсотерика»; и то, что веет, приходит и уходит, чего не ухватишь руками, не зарегистрируешь словами и меньше всего измеришь заслугами, – «конкретный дух».

Конкретное биение этого духа мы слышали вокруг Штейнера; это – не только Штейнер; это Штейнер и его ученики; и подчас: это – УЧЕНИКИ УЧЕНИКОВ ШТЕЙНЕР А]. Каждый имел своих видимых и "невидимых" учеников, явных и тайных. Это те, чьи души делались видимыми без покрова в минуты, когда ты был приподнят выше себя; и могу сказать: круг этих душ, в котором я только в лучшие минуты себя ощущал впаянным, виделся мне твердой оградой некоего воздвигаемого храма, – менее всего "общества", ибо все то, что я описывал [описываю], было в стороне от уставов, параграфов, вне решения голосованиями, вне твердого, земного быта; оно – влияло, поднимало, бодрило, омолаживало не в общественных рамках, где любой идиот имел права не меньше, чем Бауэр, и где Бауэр в иные минуты общего огрубения был лишен какой бы то ни было возможности склонить решение А. О. в ту или иную сторону.

И тот хоровод душ, о котором я говорю, являясь внутренним проводником Антропософского Импульса, никак не проявлялся; не ищите в "анналах" движения всего того, о чем я говорю; в "анналах" – грубые факты, решения, резолюции; и – ничего "эсотерического".

17

По мере разрастания А. О., по мере обрастания его внешними заданиями, растворенность незаурядных, крупных в эсотерическом смысле личностей уже не могла так явно окрашивать среду общества, которое, теряя пурпурный оттенок претворенной в свет крови – бледнело, розовело; и – становилось… «водицей»: с пеной книг, съездов, талантливых с точки зрения обычных критериев, талантов, но все более бездарных в том выявлении внутреннего стиля, который я застал в А. О., и который был, вероятно, еще гуще до меня, когда общество насчитывало лишь сотни членов, но зато эти сотни, пронизанные аурой внутрненних учеников, невольно видели их, невольно почитая за «старших», невольно очищая «старшим» возможность быть «общественниками».

"Эсотерик", выбранный голосованием не "эсотериков", может встать [стать] во главе и общественности; только, он не может употребить силы своего влияния на свободу проявления социального темперамента каждого из нас. И потому – то, когда средний уровень перерастал уровень глубины, разрастаясь вширь с ненормальною быстротою, глаза этого уровня закрывались на явления, внутри которых "дух дышал". И "эсотерики" тихо, не проронив ни слова, один за другим исчезали; и Бауэр сел в Аммерзее, и Пайперс исчез с горизонта, и Унгер оказался "не у дел", и Риттельмейер развил "дело" свое вне А. О., и Штинде умерла, и… сколько этих "и" следовало бы мне приписать. Уже с 16‑го года я видел рост этого "и": и, и, и; в 21 году, оказавшись среди потока речей, книг, издательств, видя рост предприятий, я видел главным образом: "и… и… и…"; я выражал свою грусть старинному ученику доктора: А. В.С; но он мне ответил: "Я спрашивал доктора недавно: как быть с эсотеризмом? И знаете, что мне ответил доктор? Он подошел ко мне, посмотрел молча на меня, развел руками и с грустью сказал: "Ответьте и вы мне: где эсотеризм?" – Вот как он мне ответил".

"Эсотерики" – были; только: они стали невидимы; на то и эсотерик, чтобы быть невидимым там, где видение "стиля" его, "печати" его лишь соблазн, вызывающий общественный беспорядок, мешающий аппарату А. О. работать в государственном масштабе.

"Эсотеризм" и "общество" – "контрадикцио ин адъекто": но эсотеризм может окрылять и общество, когда в обществе есть глаза видеть "крылья"; печатать книги – не его дело.

18

То, что я встретил в «обществе» в 12‑м году, менее всего походило на общество; это был доисторический, так сказать, патриархальный строй; не было аристократии, буржуазии, демократии; не было «классов» в том, что нас притягивало; нас притягивало то «внутреннее», чему учил Штейнер; притягивали и «внутренние» и им наученные; была и организация, но – невесомая; «стиль», но неукладываемый в устав; характерно: задолго до отделения от «Теософического общества» никакого «теософического общества» не было во внутренней ассоциации Штейнера, учеников, учеников его учеников, руководимых ритмом – магнитом, располагающим имеющих глаза и уши в какие – то «хладниевы фигуры»; и была, уже и тогда, «масса», не подчиненная этому ритму, ибо его не слышавшая; и этой массой обрастал кузов судна, на котором плыли вместе со Штейнером и его ученики «имеющие уши», какое им было дело до обрастания кузова: теософами, тетками, немецкими мещанками, низким уровнем понимания?

Возьмите группу близких учеников Штейнера в его "теософский" период: это – Риттельмейер, христианин, пастор; это Унгер, не переносивший "теософию" и воевавший с теософским уклоном Фелькер; это Бауэр, старый христианский "мистик" и философ; это – Штинде, "первохристианка", это Шолль, которой Лобачевский был в тысячу раз интереснее какого угодно Вивекананды[299]299
  Vivekânanda (Narendranath Datta, 1862–1902): écrivain bengalais, bilingue (bengali et anglais). Auteur de Karma – Yoga, recueil de huit conférences traitant du problème socio – philosophique des religions en Inde.


[Закрыть].