Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Андор Геллери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

У ВОЗЧИКОВ

У меня не было работы; я обосновался в парке, где сонно следил за игрой зеленого цвета на газонах и деревьях. Когда пробило одиннадцать, очень миловидная барышня с трепетно вздрагивающей грудью пересекла аллею: я, как пьяный, смотрел ей вслед… Но она ушла на ту половину парка, будто солнце закатилось, и все во мне опять погасло. Из этого затмения меня вывела мчавшаяся рысью повозка-платформа; лоснящаяся рыже-гнедая лошадь крепко впечатывала в мостовую большие копыта, возчик, без пиджака, не переставая размахивал кнутом, словно свистел им; вокруг него, цепляясь за козлы, стояли горланящие, поддразнивающие, совокупившиеся с вином и пивом грузчики.

Они домчались до деревьев, приткнули повозку к тротуару; один из них, встав на козлы, поднес к глазам руку трубочкой – словно смотрел на море… – Кто хочет заработать два пенгё? – крикнул он, и я тотчас выскочил из парка, словно из некоей зеленой тюрьмы, и взлетел на повозку. Едва я успел выпрямиться, как тот, что кричал, повернулся ко мне и, безмятежно улыбаясь, сказал: – А, ты уже здесь, пузан… Сперва поешь, чтобы не завалиться… Заработаешь два пенгё… Надо кое-что втащить наверх… Дела на два часа…

– Давно загораешь? – весело спросил другой, и голос его, как у того, первого, тоже прерывался грохотом мчащейся платформы. И я, забыв всю горечь последних недель, с полным ртом прочавкал: «Полтора… месяца…»

В доме с мраморной лестницей надо было втащить на второй этаж сейф; и я хоть и строил из себя умника, сейчас во все глаза смотрел, с какой легкостью сдвинули они с места тяжеленный сейф, а потом, словно весил он не более десяти килограммов, быстро покатили его по двум каткам к лестнице. На это ушло минут пять. И будто все силы возвратились ко мне, когда мы, словно некие люди-лошади, впряглись в крепкие деревянные салазки и с громким криком: «Раз-два, взяли!» – двинулись с сейфом вверх по ослепительно белой лестнице. Железные кольца по бокам салазок натужно визжали под тягой продетой в них веревки; наша веселая артель пыхтела, исходила потом, лица у всех налились кровью. Но там, наверху, где щебетала смазливая горничная, и похожий на француза секретарь с бакенбардами указал нам путь… там, наверху, когда мы лихо покатили сейф в глубь дома, навстречу золотоволосой госпоже, мимо гобеленов и граненых зеркал, в которых отражалось наше спесивое шествие и неторопливо катящийся сейф… там, наверху, мне так понравилось это занятие, что, когда мы возвращались рысцой обратно к корчме, завсегдатаями которой были артельщики, я схватил за руку усатого дядюшку Йожи.

– Можно мне остаться с вами? – и поглядел ему в глаза.

Все слышали мои слова и с таким видом уставились в пространство, словно там был написан ответ на мои вопрос, а затем презрительно пожали мощными плечами: «Ничего, мол, не выйдет, самим едва на жизнь хватает…» И вдруг ударили по рукам.

С тех пор я здесь, среди них: сижу, когда нет работы, за кружкой пива, увенчанной облаком пены, либо гляжу, как в высоко расположенном окне мелькают и разговаривают головы без тел. Если работа есть, потягиваюсь, зеваю, медленно взбираюсь на повозку, как и мои товарищи, небрежно насвистываю, проезжая по улице, играю своим располневшим телом. Выкрикивая непристойности девушкам, мы пылим дальше. Самый сильный среди нас Сепи; он каждое утро выжимает гирю; а мы вшестером играючи уложим на лопатки тридцать студентов.

Когда, бывает, мы мчимся мимо какого-нибудь парка, я встаю на козлы и кричу безработным: – Подходи! – И если набивается какой-нибудь доходяга, я тут же отказываю ему: – Мертвецов нам не надо, браток… – И наша упитанная рыже-гнедая лошадь Шари несет нас дальше, а я вижу, как крючится тот, кого мы не взяли с собою, как медленно переставляет ноги, да еще к тому же плачет небось.

Товарищи именно мне поручают это, чтобы помнил о скверных временах.

Мы часто напиваемся пьяными: вот и вчера вечером Терчи с соломенными волосами и рыжая Гизи, эти уличные девки, были у нас. Погода стояла очень жаркая; мы выпили много пива и добавили к нему крепкого винца.

Дядюшка Йожи силком затолкал под стол пузатого гармониста и заставил его играть оттуда, а сам, облапив рыжеволосую девку, пустился с ней в пляс на столе, это в его-то пятьдесят!

Две эти девки изрядно вымотали нас в гостинице; наутро мы со свинцовыми серыми лицами сидели и глотали соду с забористой паприкой. Один лишь дядюшка Йожи гордо посматривал на стол и поглаживал то место, где он плясал.

Настала самая жаркая летняя пора; все наполнилось громким жужжанием, а у нас под ногами был прохладный пол, спрыснутый водой; Бодри, собака корчмаря, переходила с рук на руки, покусывая копчики наших ленивых пальцев, и все это было нам по душе.

Сепи заснул сидя и храпел на солнце; мы тоже клевали косами.

В полнейшей тишине зазвонил телефон. Корчмарь, махнув чубуком, как всегда, подзывает меня, физиономия моя ему кажется смышленее, да и язык у меня лучше подвешен. Я без особой охоты подхожу к телефону и, тяжело вздыхая и отдуваясь, беру трубку.

– Алло, – бормочу я, – добрый день, сударыня… Извините… Какой номер вы изволили назвать? А, номер семь, сейф… Улица Трефорт, дом номер семь, третий этаж… квартира три. Записал, не извольте беспокоиться… Через час будем у вас… Да, через час… Вам не нравится торговаться? Хорошо, последняя цена: пятьдесят пенгё… Так ведь большая работа… Со всей ответственностью… Да, будем… До свиданья…

Я громко хлопаю в ладоши: – Франци, закладывай… – Все потягиваются. И, уже покачиваясь в повозке, медленно соображают, сколько помощников надо взять в парке.

– Хватит двух.

Зевая, мы катим по улице. Во всем теле у нас величайшая лень; к пояснице будто тяжеленные камни привязаны; рубахи нараспашку, такая жарища. Сейчас бы спать завалиться, а не работать. Но если из пятидесяти пенгё четыре мы отдадим помощникам со стороны, оставшихся денег нам хватит на два-три дня.

– Сейф-то бетонированный? – вдруг спрашивает дядюшка Йожи, а я чешу в затылке: – Ёй-ей, забыл спросить.

– Ежели бетонированный, тогда шестерых надо взять, а не двух помощников. И денежки фьюить!

Ладно, посмотрим. Я киваю, как кивали когда-то и мне, и пятеро бегут к нам со всех ног. Волнуясь, предлагают свои услуги… Кого выбрать?.. – Вот этого низенького крепыша, у него сильные руки… А еще кого?.. Этого вот долговязого, кажись, он парень ничего себе, вот только тощий… Ну да ладно, возьму…

Маленького крепыша зовут Пали; он мигом выпрашивает сигарету авансом и принимается ругаться и сквернословить. Он всем понравился. Ну а этот долговязый, с тонкой шеей, смотрит в пространство перед собой, сощурив глаза, и волосы его треплет ветер. И на лице у него такое выражение, будто он едет в автомобиле и ласки ветра ему в радость. Славный малый, думаю я, пусть перепадет ему немножко деньжат… Но когда мы ссаживаемся с повозки на улице Трефорт и он, достав из кармана очки в никелевой оправе, водружает их на нос, я думаю, что его прогонят, уж больно у него деликатный вид. Однако же он, не дожидаясь объяснений, хватает тяжелую вагу – и тотчас к салазкам, делает все молча, не то что низенький крепыш. И я радуюсь, что взял долговязого.

– Эти двое станут позади, – говорит дядюшка Йожи и простукивает железную стенку сейфа. – Вот видишь, бетонированный… Вы, Ижак, или как там вас зовут, – он снова поворачивается к ним, – возьмете вагу и хоть кровь из носу – не давайте сейфу соскальзывать вниз. А ты, Палко, жми сбоку, да не жалей сил.

Сейф тяжеленный. А лестница слишком узкая, да к тому же из железной решетки перил выпирает кованый орнамент в виде завитушек. И вдобавок на каждом этаже лестница дает крутой поворот.

Мы беремся за конец веревки. Раз-два, взяли!

Сейф ни с места. Мы понимающе косимся друг на друга: совсем обленились, наши мускулы еще не проснулись.

– Тьфу пропасть… Раз-два, взяли… – И вот уж сейф вполз-таки на две ступеньки, а мы, не переставая кричать «раз-два, взяли!», судорожно вцепившись в веревку, тянем так, что у нас вздуваются жилы на шее.

Но вот я смотрю сквозь это кроваво-красное волочение и не вижу низенького крепыша: он прохлаждается внизу, зато очки долговязого заливает пот, рот его раскрыт, как ворота, он задыхается и вот-вот переломится, подпихивая сейф вагой.

– Этот работает на совесть, – хрипит дядюшка Йожи и трясет седой головой: пот дождичком льется с его лица. У меня рубаха выбилась из-под брюк, и сквозняк сверху овевает прохладой мое тело. У Франци выпятился живот, а на подбородок вылезли два гнилых зуба. Его ноздри дрожат от напряжения. В другой раз я мог бы тянуть вдесятеро сильнее, но в минувшую дурацкую ночь эта дрянь с соломенными волосами высосала из меня все силы… И с остальными тоже так… Словно тянут только кости, а мышцы грузом болтаются на них.

К счастью, мы добрались уже до площадки второго этажа. Господи Иисусе, мы отплевываемся, вытираем рубашками лица цвета вареной конины; задыхающийся от насморка Сепи хочет закурить, но дядюшка Йожи вытряхивает на первый этаж все его сигареты: – Потом, когда управимся, – отдуваясь, говорит он. – У тебя что, такие большие легкие?

Приземистый крепыш Пали опирается о перила, плюет поверх сейфа на стену.

– В бога душу мать…

Долговязый беспрестанно протирает очки; рассматривает их на свет, дышит на них, он так бы и не проронил ни слова, если б я не спросил:

– Трудно, а?..

Он кивает.

– Еще бы…

Мы снова берем сейф в оборот. Теперь плохо еще и то, что площадка выстлана линолеумом, и мы оскальзываемся на нем как на льду. С превеликими мучениями добираемся до первой ступеньки лестницы третьего этажа. Конечно, пятьдесят пенгё за такой труд – это очень мало. Сейчас бы отдохнуть как следует или пойти за подмогой. Один этаж – ерунда. Но на третьем все приобретает двойную тяжесть. Однако идти на попятный уже не приходится, раз взялись восьмером. Никто из нас не раскрывает рта. Так уж заведено у мужчин: тащить, если даже мочи нет… Мы должны втащить сейф наверх.

Я так сжился со своей братвой, что знаю наверняка: если мне тяжело, если я сдам, сдадут и они. Вот почему я вконец обалдеваю на повороте лестницы третьего этажа. Тяну, чуть не крича, но на кромке ступенек мои ноги скользят, и я едва нащупываю опору. А сейф как назло ни с места, а потом внезапно сползает на ступеньку.

– Дядюшка Йожи, – хриплю я, отдуваясь, – да держите же.

– Держу! – а сам весь багровый, таким я его еще не видел.

Причиной тому две сквернавки и много вина, выпитого минувшей ночью. Влипли мы.

– Да тяни же! – ревет и Франци.

– Раз-два, взяли! – гремит Сепи и бегемотом встает на дыбы, чуть ли не на цыпочки, и кажется, вот-вот оторвется от земли… Но затем, весь дрожа, отпрядывает назад, а сейф ни с места. Мы же стоим колышущимся полукругом, зад сейфа висит в воздухе, он вот-вот опрокинется; если все отпрыгнут, сейф покатится вниз и расколошматит лестницу.

Мы стоим багровые, тяжело дыша, и кажется – сейф вырывает у нас руки, ломает поясницы… Из моих ладоней уже ускользнул кусок веревки, и салазки елозят из стороны в сторону.

Мы оглядываемся. Долго так не выдержать. Долговязому приходится круто: он задыхается, на плече у него лежит вага, рот перекошен, ноги подкашиваются, но он снова и снова поднимается вместе с сейфом.

Что-то сейчас будет? – спрашиваю я себя и зажмуриваю глаза. – Раз-два, взяли! – кричу я. – Раз-два, взяли! А ну… лю…ди!

И тут я с ужасом вижу, что крепыш Пали быстро выскакивает из-под низу, как мальчишка, повисает на гладких перилах и соскальзывает по ним вниз.

– Подыхать, что ль, за два пенгё! – кричит он и исчезает.

У меня нет сил, чтобы крикнуть ему вслед: «Гад поганый!»

А долговязый, оглохнув от борьбы, все стоит, вот сейф пригнетает его вместе с вагой, но он, как утопающий, снова выныривает и смотрит на нас сквозь очки. – Ну… – хрипит он, – ну же…

Мы не можем бросить его, пусть даже нас ждет смерть. Лучше позвать на помощь. Пусть хоть весь дом сбежится, только это надо сделать немедля. Но вместо громкого крика из горла у меня вырывается задушенный писк, как будто маленький ребенок пищит.

Все, конец очкарику. А двадцать центнеров вот-вот пробьют перекрытие, и мы тоже провалимся вместе с ними.

Но вот показалось мне, будто наверх всходит раздутая белая рубаха; эту белую рубаху распирает большой живот; а тут уж видны и коротенькие ножки, пыхтя переступающие со ступеньки на ступеньку. Рядом вырисовывается русая головка тоненькой служанки с сумкой зелени в руке. Толстяк, мигая, смотрит на нас и резко останавливается, дальше не идет. Я кричу так, словно обещаю ему сто пенгё: – Помогите, ведь он сползет на вас… – После чего, столь же неторопливо, толстяк вылупливается из люстринового пиджака, подкручивает усы и, словно шар, подкатывается к очкарику. Тот со стоном (уступает вагу мясистому плечу и руками налегает на сейф. Брюхан тоже начинает наливаться краской, пыхтит, но и ему делается страшно, когда все шатается. А мы, чуть не распластавшись на ступеньках, наконец дергаем салазки.

Они, скрипя, страгиваются с места и, как будто обтаял с них невероятный груз, послушно вползают за нами со ступеньки на ступеньку. Добравшись до лестничной площадки, мы все усаживаемся по краям сейфа. С нас градом катит пот, мы поглядываем на свои стертые до крови ладони. Сидим и готовы просидеть так до вечера… – Если б господин Фрей не помог, – трещит маленькая глупая служанка, – что бы с вами стало!.. Эх, вы…

– Угу, – говорит, сопя, Фрей и, надев свой люстриновый пиджак, достает из него длинную «Виргинию», – вас могло бы прийти и побольше.

И Фрей величаво удаляется в сопровождении своей тоненькой служанки. Я слышу, он поносит нас, и служаночка угодливо щебечет ему что-то в ответ.

Теперь сейф катится через залитую светом комнату. Словно во сне мы катим его, боясь лишь одного: что вдруг упадем без сил.

И наконец получаем свои пятьдесят пенгё. Госпожа еще пробует торговаться.

В одной руке я сжимаю деньги, другой осовело держусь за железное кольцо салазок. Мы спускаем их вниз, словно большого жука. Долговязый несет на плечах два железных катка, словно два ружья.

Улица совершенно безлюдна. Везде обедают. Свет – единственный властелин, он печет-варит дома, словно готовит их себе на ужин. Шари ржет и вскидывает задом.

– Тпру! – устало осаживаю я кобылу.

Долговязый безмолвно садится в повозку, свесив ноги. На плечах у него сине-багровые полосы: следы ваги. Шари бежит рысцой, вожжи чуть не вываливаются из рук Франци. Он не размахивает кнутом, как обычно, а старается съежиться, уменьшиться в размерах, чтобы не тратить и без того иссякшие силы. Моя рубашка, штаны сплошь пропитаны потом, в башмаках словно лужи воды. Эта повозка вытрясет из нас душу, пока мы доберемся до корчмы.

Перед парком мы останавливаемся; я поднимаю вверх пятипенгёвик, и все кивают: он это заслужил… Но долговязый сидит и не шелохнется, только ноги свисают с повозки. Глаза его сомкнуты, похоже, он задремал.

– Возьмем его с собой в корчму? – спрашиваю я.

И еще: – Дядюшка Йожи, он славный парень, его лишь чуток подкормить…

Но тут парень встрепенулся и, увидев парк, соскочил наземь. В замешательстве смотрит на нас.

Я тотчас протягиваю ему деньги и слышу: – Спасибо, спасибо… – Франци ударяет Шари кнутом… Мы рысим дальше…

И вот мы снова сидим за столом, застланным зеленой скатертью, и чуть не стонем от усталости.

Официант Густи, не дожидаясь заказа, приносит стаканы с пенистым пивом; дядюшка Йожи заказывает себе жаркое.

– Надо как следует пожрать, – ожесточенно говорит он, – как следует…

Я потягиваю пиво, сонно смотрю на светлую, словно солнечный свет, жидкость…

Вокруг меня над столом медленно склоняются головы; мои товарищи засыпают среди бела дня. Пустые пивные кружки потерянно дремлют на столе.

В зеркале на стене отражается вся наша спящая компания; я чуть выпрямляюсь и устало заглядываю в него.

С улицы доносится ржание Шари: ее надо напоить. Я беру на кухне ведро и, опершись об оглоблю, смотрю на разверстую пасть лошади, ее желтые зубы. Ну и пьет же она!

– Густи! – кричу я в окно. – Принеси мне пивную кружку.

И я пью вместе с лошадью.

1930

Перевод В. Смирнова.

МЯСНИКИ СОСТЯЗАЮТСЯ

По главной улице небольшого городка старый крестьянин гнал козье стадо: трех коз и двух длиннобородых козлов. Пять веревок сходились в его узловатой руке, и казалось, будто не он вел животных, а козы тащили за собой хозяина. У мясной он резко остановился, воткнул палку в мягкую землю и, привязав к ней блеющих животин, вошел в лавку. Старик спросил кусок сала. В лавке, сонно уставясь в озаренное солнцем пространство, скучали четверо рослых парней – подручных мясника. За мраморной кассой с белым вязаньем в руках сидела госпожа Хорват. Длинные спицы с алмазными шариками на концах, ослепительно сверкая, так и мелькали у нее между пальцами. Пока один из парней отпускал сало, другие, скаля зубы, наблюдали за стадом: оставленные без присмотра козлы затеяли бодаться. Подручные уже хохотали и даже толкались локтями, подначивая друг друга. Госпожа Хорват отложила кружевное вязанье и тоже подошла к окну взглянуть на потеху. Она была женщина статная, соблазнительная; из-под густых черных ресниц, согретые солнцем, блеснули желтые кошачьи глаза. По губам ее пробежала еле заметная улыбка, она вернулась на место и опустила потухший взгляд на рукоделие. Крестьянин, расплатившись с ней мелочью, вышел из лавки, гикнул на коз и вприскок побежал за стадом.

Госпожа Хорват со скучающим видом продолжала вязать. Муж ее, владелец мясной, вот уже несколько дней как уехал на ярмарку. А оттуда, наверное, отправился на другую ярмарку, прослышав, что товар там дешевле.

Изнывающие от безделья подручные снова сгрудились за прилавком; они дружно зевали, от скуки у них рябило в глазах; но вот, вспомнив двух забияк, уморительно бодавшихся на дороге, парни вдруг оживились и, мысленно меряясь силами, задиристо переглянулись. – Ме-е, – подражая козлам, проблеял один из них. – Ме-е, ме-е! – с хохотом подхватили другие.

А в полдень под шелковицей было расстелено грубое одеяло, и подручные, улюлюкая, схватились бороться. Двое весили килограммов по сто, двое – за девяносто. Руки у каждого будто ожившие дубины, грудь – содрогающаяся гора, щеки красные, ладони с доброе блюдце. Поначалу они лишь примеривались, приближались друг к другу то так, то эдак, норовя ухватить противника за пояс. Но мало-помалу, захват за захватом борьба разгорелась. Они сражались, как исполины, выросшие из земли под лучами горячего солнца.

Кухонное окно, за которым тем временем готовила обед госпожа Хорват, ослепительно блестело, и подручные не могли видеть, как то и дело замирала в ее руке деревянная ложка и хозяйка, вытянув шею, с любопытством поглядывала на борцов.

Через час госпожа Хорват прервала состязание: – Идите обедать! – постучала она ложкой в окно. Парни ввалились разгоряченные, расслабленно покачивая огромными ручищами, и набросились на еду, с восторгом уплетая внушительные порции.

Борьба под шелковицей продолжалась и в последующие дни. Иногда окно кухни распахивалось, и в его проеме появлялась госпожа Хорват, соблазнительная, пышнотелая соломенная вдовушка. Завидев ее, подручные боролись как одержимые: один скрежетал зубами, другой кусался, пинал противника или, в нарушение правил, пускал в ход кулаки. А вечерами, уже устроившись на ночлег, парни гоготали, потешаясь над хозяйской женушкой. Все они раньше были добрыми приятелями, но теперь за обедом ревниво заглядывали друг другу в тарелки – ведь благосклонность свою госпожа Хорват каждый день отмеряла половником или вилкой, которой раздавала мясо.

В ожесточенных схватках к первенству рвался Пишта, он был невысок ростом, приземистый, иссиня-черные волосы, густая щетина на скулах и затуманенный взгляд налитых мраком глаз делали его похожим на буйвола.

Вот уже второй день его главным соперником был рослый Ковач, и за едой самая большая порция доставалась то одному, то другому. Перед кухонным окном, которое теперь всегда было распахнуто, они бились так, будто в окне том стояла их возлюбленная и ждала победителя.

В четверг, когда дел в лавке обычно было немного, устроили финальное состязание. На кухне по этому случаю готовился обед повкуснее, а к ужину даже купили рыбу. Госпожа Хорват нарядилась в новое платье, вокруг носа у нее белели следы пудры. С раннего утра сердца подручных взбудораженно колотились; наконец на колокольне зазвонили полдень, от волнения у парней задрожали поджилки, лица побагровели. На этот раз они скинули рубахи – решили бороться обнаженными по пояс. Ковач, чтобы легче было уходить от противника, намазался салом, Геза хлебнул для бодрости свежей свиной крови, Пишта проглотил несколько кусков сырой говядины, а четвертый влил в себя полбутылки вина. Играя мышцами, они вразвалочку двинулись к шелковице. В зеленой листве прошелестел залетный ветерок. В небе, хлопая снежными крыльями, стайкой кружили голуби. Звон колоколов стих, растаял, как дым.

Геза вынес хозяйке стул, и борьба закипела. В пылу схватки парни то и дело налетали на дерево, которое роняло на них черные ягоды. Во двор незаметно вошли две молодки и, забыв прикрыть за собой калитку, испуганно уставились на борцов. Потом к молодкам присоединилась старуха, рядом с ней стоял внук с ученической сумкой через плечо.

А борцы, даже не замечая зрителей, ревели, будто свирепые штормовые волны, с хриплым свистом вырывался из легких воздух, земля под ногами дрожала. Они падали, поднимались и снова, набычившись и оскалив зубы, набрасывались друг на друга.

Но вот, решительно раздвинув зрителей, между старухой и двумя молодками встал коренастый мужчина в залоснившейся кожанке. На его круглом лице светились умные, пронзительно-ясные глаза. Это был Хорват.

– Ах вы черти! – с ревом кинулся он к шелковице, заметив, что и жена его тут – раскрасневшись, таращится на подручных.

Госпожа Хорват вздрогнула и вскочила со стула. Она долгим, оторопелым взглядом посмотрела на мужа и хрипловатым от смущения голосом бросила все же подручным: – Ну, продолжайте, – потом глубоко вздохнула и уже увереннее добавила: – Ну что же вы, продолжайте.

Разъяренный Хорват втянул голову в плечи, он был подобен сейчас сжатой до отказа пружине: того и жди, развернется и влепит жене пощечину. Наступила гнетущая тишина. Хорват вскинул голову и, задыхаясь, с минуту смотрел на курящийся из трубы дымок, будто хотел – дыму вслед – выпустить в небо переполнивший душу гнев. Но вот он перевел взгляд на двор и, точно в дурмане, снова увидел перед собой оробевших подручных и жену, которая, подбоченясь, одобрительно поглядывала на них.

– Чего это парни бездельничают? – был первый вопрос Хорвата. Гнев в его голосе поумерился.

– А что? Мясо уж разделано, – раздался враждебный ответ, – да и время обеденное, какие могут быть дела!

– Ох, Анна, Анна, – опустил голову Хорват, – опять ты взялась за старое.

Она ведь и прежде, случалось, заводила шашни с кем-нибудь из подручных, но чтобы так, в открытую, при народе выбирать себе полюбовника, это уж свинство. Мясника снова охватила какая-то тихая, грустная злость. Ему захотелось немедля сгрести подручных в охапку и вышвырнуть за ворота, а женушку свою белокурую ухватить за волосы и об стену ее, об стену… но взгляд его приворожило к себе упругое, жаркое тело жены с атласной, по-девичьи гибкой шеей… он почувствовал, что если сейчас осрамит ее, она этой же ночью назло сговорится с кем-нибудь из парней и уйдет из дому… в растерянности Хорват снова поднял глаза на небо, и, точно подсказанная горячим солнцем, его осенила мысль… он ведь тоже боролся в молодости… здоров был, как бык, всех подряд валил с ног… недаром ходил он в цирк изучать приемы. Тут ему вспомнился один прием, за который в свое время пришлось выставить немало вина. «Подпусти противника поближе, – учил его цирковой борец, – потом руку слегка отведи да и ткни ему кулаком в поддых, вроде как ненароком, и пыхти, будто борешься, жми его, чтоб вздохнуть не мог, он и сомлеет».

– Ну что же, боритесь, – нарушил молчание Хорват, – а я погляжу на вас.

Парни не шелохнулись.

– Ну, начинайте же, чего испугались? – подхватила хозяйка.

И они снова бросились друг на друга.

Хорват сел, тихонько ворча себе под нос, и стал поглядывать на жену, на парней. Он видел, как подручные бросали на его жену лихорадочные, шальные взгляды, и видел, как та, разинув рот от волнения, таращила глаза на могучие их тела, поросшие волосами груди. «Да ведь она будто пьяная…» Сердце у мясника бешено застучало. «Анна… опомнись, Анна», – хотел он крикнуть жене. «Что же делать?» – пытался собраться с мыслями Хорват. От возбуждения у него тряслись колени, руки сжимались в кулаки, а порой ему казалось, что он кого-то душит ими. Перед глазами волнами колыхались молодые тела вновь распалившихся парней. Слышался отчаянный топот, шлепки, надрывные хрипы. Они кусали губы, судорожно выгибали шеи и тискали друг друга в железных объятиях. Лицо Анны зарделось; прикрывая ладонью рот, чтобы не закричать ненароком, другой рукой она нервно барабанила по колену. Хорват тяжело вздохнул. Он нутром ощутил, как трепещет в эту минуту все ее тело, и вспомнил, с каким раздражением отталкивала его жена, когда он и так и этак пытался подкатиться к ней под бочок, – она была холодна. Теперь же душа ее блудная так и ликует, вся устремленная к борющимся парням. Видя, как Пишта снова и снова прижимает Ковача к земле, а тот, будто утопающий, все же выныривает из-под навалившегося сверху противника и гордо оглядывается на хозяйку, Хорват понимал, что она негласно уже обещала себя победителю. Разве мог он надеяться отстоять жену в этом яром разгуле молодой необузданной силы?

Пока бушевала решающая схватка, мясник постепенно собрался с духом. Спасительная мысль улыбкой скользнула по его лицу. Он вскочил и радостно завопил:

– Жми! Жми его крепче!

И, с неожиданной резвостью бросившись к борющимся, нагнулся над Ковачем – проверить, не побежден ли он, не поленился даже подсунуть два пальца ему под спину.

– Не коснулся! Встать, давайте сначала!

– Оставь их, чего лезешь судить! – полоснул его окрик жены.

Хорват, оглянувшись, только рассмеялся и продолжал подзадоривать парней, чтобы как следует измотались.

Вот Ковач как будто выдохся в объятиях Пишты, чуть расслабился, и этого было достаточно: тот навалился, притиснул его к земле и, пыхтя, придавил коленом – положил на лопатки.

Они, отдуваясь, поднялись. Один из подручных стал сворачивать одеяла. Остальные, одурев от усталости, глазели на победителя – он сопел, прижимая к груди пудовые кулачища.

Хорват чувствовал себя среди них таким же лишним, как трезвый – в компании бражников. Героем дня был Пишта. Мясник, сдвинув брови, задумался, потом вдруг азартно скинул кожанку и принялся не спеша засучивать рукава. На улыбку, с которой он посмотрел на жену, та ответила неприязненным взглядом. Наконец, тщательно закатав рукава, он сплюнул сквозь зубы в ладони и прищурился на победителя:

– Ну, Пишта, давай-ка еще со мной, а там отдохнешь, – сказал Хорват и сам расстелил одеяло.

Парни вздрогнули, изумленные. Жена подошла поближе. «Чего это он задумал? Костей ведь не соберет, старый увалень!» Хорват уже торопливо расстегивал пуговицы на рубахе, но Пишта не двигался. Нет, с хозяином он бороться не будет.

– Ну пошли, – всерьез сказал ему Хорват, – не заботься, что я твой хозяин.

Уговаривать Пишту никто не решался, все вдруг поняли, о каком поединке тут речь.

Хорват вплотную придвинулся к подручному и вызывающе рванул его за руку. Правую стопу он крепко упер в землю, чтобы левой рукой обхватить противника за пояс, а другой незаметно ударить под ложечку. Пишта, которого этот рывок привел в бешенство, сжался в комок и – эхма! – бросился на хозяина. Лицо Хорвата на мгновенье посерьезнело, и уже снова его осветила хитроватая улыбка; левую руку он уверенно вытянул вперед, чтобы крепко обвить ею тело подручного.

«Не разучился старик бороться», – думали парни, со страхом наблюдая за поединком.

Нога Хорвата так крепко уперлась в землю, что Пишта, кинувшийся вперед, споткнулся. И тут же мясник что было сил рванул его на себя, незаметно отвел кулак и бесшумно ударил соперника в живот. Пишта, вскрикнув, закрыл глаза. А Хорват обхватил его грудь руками и стал сжимать, багровея от натуги; потом легко, будто полтуши теленка, приподнял обмякшего парня и грохнул на землю. Он даже не стал прижимать его коленом, а отошел в сторону, сбивая с одежды следы борьбы. Когда он медленно потянулся за кожанкой, собираясь надеть ее, к нему неслышно подбежала жена и молча подхватила полу. В глазах у нее блестели слезы, щеки пылали. Она хотела что-то сказать, но только и выдавила из себя:

– Обед нынче хорош.

– Ну что же, отведаем! – рассмеялся Хорват и примирительно положил на плечо жены отяжелевшую правую руку. – Пошли обедать, ребята!

1931

Перевод В. Середы.