Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Андор Геллери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

ЗЕРКАЛО СТАРОЙ ПАННЫ

Повалил сказочный снег, все кругом точно усыпано было алмазами, но Панна встретила снегопад в слезах и отчаянии. Бедняжка, она не годилась и в старые девы – столько ей было годов; все называли ее бабушкой и даже, случалось, расспрашивали о внуках. У нее – внуки? Да разве есть у нее хоть кто-нибудь в целом свете?!

Она плакала, глядя на толстое снежное покрывало, ведь от ее комнатенки до площади Флориана было ужасно далеко. Нужно было идти и идти по скользким, продуваемым на перекрестках улицам, обходить ледяные дорожки, накатанные детворой на тротуарах… Там, на далекой площади Флориана, находился рукодельный магазин госпожи Блейер. За стеклом в двух витринах красовалось немало вышивок и гобеленов работы Панны. Сгорбленная, припадающая к палочке старушка, добравшись до этих сверкающих витрин, распрямлялась немного, испытывая чувство гордости. Порой она отходила в сторонку и слушала, как кто-нибудь восхищался ее гобеленом с фруктами или кремовой вязаной занавеской, на которую у нее ушло около месяца. Панна ловила приятные ей слова и радовалась. – Эта занавесь – пятьдесят пенгё? – слышала она. – Совсем недорого за такую вещь…

А сколько труда в нее было вложено!

И хотя подслушанные похвалы Панну несколько ободряли, все же у входа в магазин она переживала мучительнейшие минуты. Из двери выступала начищенная до золотистого блеска медная ручка. Она долго примеривалась и приглядывалась к ней, не решаясь нажать, потом все-таки нажимала, медленно и почтительно отворяла дверь… и, подойдя к госпоже Блейер, с трепетом спрашивала, не найдется ли у ее милости какой-нибудь новой работы. Не смея даже взглянуть на толстую, с букольками на голове, владелицу магазина, она с замирающим сердцем, потупясь и все больше робея, ожидала ответа. Как знать, вдруг хозяйка нашла себе рукодельниц подешевле, или склад ее уже так забит, что долгое время ничего не потребуется… До чего же мучительным было это ожидание! Панна осталась одна-одинешенька, родители ее давно умерли, она могла уповать только на госпожу Блейер. Разумеется, вслух об этом не говорилось; госпожа Блейер не была ни доброй, ни жалостливой, ни любопытной: в старой Панне она видела лишь искусную и надежную работницу. Иное дело – Панна: для нее госпожа Блейер была сама жизнь, и всякий раз, получая свои гроши, она норовила во что бы то ни стало припасть к ручке работодательницы. А за оброненное ласковое слово готова была и платье ее осыпать поцелуями. Если, стоя перед витриной, Панна еще задумывалась порой, почему так дорого продает госпожа Блейер изделия в сравнении с тем, что платит ей за работу, то, переступив порог, она уже не способна была подсчитывать, хотя владелица и показывала ей свои записи: это, мол, за нитки, это за иголки, а это за материал… Панна и слышать ни о чем не хотела… она ее милости во всем доверяет, сколько сочтет нужным любезная госпожа Блейер, столько пусть и платит… главное, есть работа… опять есть работа! Она была счастлива, бедняжка.

Но снегопад причинял Панне огромные огорчения. Она и так-то с трудом добиралась до магазина, по многу раз присаживаясь передохнуть на уличные скамейки. Теперь же, в стужу, по скользкой дороге ей и вовсе не дотащиться до площади Флориана. Башмаки у нее прохудились, шаль – кургузая, только для осени, а на зимнюю ее перевязать – шерсти нет. Да и в палку не мешало бы вбить острый наконечник. Напротив ее комнатенки трудится в своей мастерской угрюмый старик кузнец. Как-то раз Панна решилась заговорить с ним; ласково так обратилась, почтительно – как только она, старая Панна, умеет… хотела ему втолковать: мол, мы ведь соседи, я старая, да и ты совсем дряхлый, так будь же со мной поприветливей… И ответь ей кузнец этот добрым словом, сколько заветных ее желаний могло бы осуществиться! Она уже представила себе, как носила бы разогревать в кузню свои кастрюльки… и вязать могла бы при свете горна, сдружись они с ним. А в благодарность стирала бы и штопала на кузнеца.

Но вдовец уставился на Панну своими маленькими колючими глазками и только плечами пожал: ну, мол, тебя, отвяжись… не пожелал и разговаривать, больно нужна ему дружба Панны. Разве такой вобьет даром в палку железный наконечник!

…На этот раз Панна отправилась на площадь Флориана сразу после полудня, но домой приплелась уже затемно. Кузнец уж запер ворота, и старушка, сжимая ключ в окоченевшей руке, долго не могла попасть им в замочную скважину. В тот день ударил первый мороз, луна сверкала на небе огромной ледяной тарелкой. А Панне никак не войти было во двор – проклятый замок не поддавался. Она вернулась почти без работы, сжимая под мышкой лишь маленький коврик: какой-то бравый француз, обнажающий шпагу. Только и всего, на большее нечего было и надеяться… Госпожа Блейер встретила ее сегодня очень холодно… даже не улыбнулась ни разу и ручку дала поцеловать с большой неохотой… похоже было, что она вовсе не даст ей работы, но вот все же смилостивилась, дала этого француза… А какой путь-то пришлось из-за него проделать… руки-ноги окоченели.

Добравшись наконец до своей комнатушки, старая Панна задрожала пуще прежнего – стены дышали ледяным холодом. Она поскорей юркнула в постель и сжалась в комочек, с головой укрывшись тощей перинкой. Что же будет теперь? Просить аванс за такую скромную работу Панна не осмелилась; ни дров, ни угля нет; как она вышьет француза в холодной комнате? И что будет делать всю зиму? Из глаз ее брызнули слезы. Она снова вспомнила кузнеца, который напротив ее окна ковал железо, раскаляя его в багровом пламени, даже пот отирал со лба – так ему было жарко. До чего же он несговорчив, этот вдовец. Ну что ему стоит горсточку углей ей дать – хоть немного согреть ее комнатушку. Ах, кабы стать молодой и красивой, пусть на время зимы… небось и скряга кузнец не поскупился бы на огонь.

Панна вздыхала и плакала, а ночью увидела чудный сон. Под венчиком «кукушкиных слезок» сидел крохотный кузнечик, все подкручивал свои усики и моргал.

Давно уж не было у нее столь веселых и беззаботных минут, как в этом забавном сне. Она проснулась с глубоким вздохом около пяти утра. С улицы проникали неясные звуки. Высунув голову из-под перины, Панна увидела, что напротив, готовясь к работе, уже копошится кузнец. А у нее от жуткого холода заледенело лицо. Боже праведный, что станет с ней днем? Как жаль, что она с вечера не положила француза и нитки с иголкой поблизости… Чтобы взять их, пришлось выбраться из постели, и тут холод так прохватил Панну, что бедняжка съежилась и задрожала всем телом, не в силах перевести дыхание. Она хотела умыться и причесаться, как делала это каждое утро; но от умывания все же пришлось отказаться; нет, она просто не пережила бы его, превратилась в ледышку… Панна взяла выщербленный гребешок и заглянула в зеркало на стене. В старом зеркале отражалось окно ее комнатки, за которым, окутанная зыбким сумраком, темнела кузня.

Гребешок так и плясал в руке Панны, не хотел причесывать ее волосы, но не ходить же ей растрепой, тем более что сегодня она даже не умывалась. И Панна, стуча зубами, приводила голову в порядок… Неожиданно в комнату ворвались странные звуки, и в зеркале показалась фигура кузнеца. Но вот старик скрылся, и в глубине зеркала жарко заполыхало пламя, языки его бесшумно заполонили весь серебристый квадрат. Огонь разгорался все ярче – кузнец раздувал меха, не жалея сил! Бледные щеки Панны тотчас порозовели, волосы сделались рыжими, гребешок в руке вспыхнул, и по черной бахроме шали запрыгали искорки.

Старая Панна сперва ужаснулась, потом залюбовалась игрой огня и даже звонко расхохоталась, как хохочут, пожалуй, только зайчата, впервые увидевшие зеленую травку. Она протягивала к зеркалу руки, точно и впрямь ощущала тепло. И хотела уж было взять нитки, иглу и француза и приняться за работу.

Ай да кузнец… не такой уж он скряга, – улыбаясь, качала головой Панка.

Но тут у нее снова застучали зубы, и ей пришлось оторваться от волшебного зеркала.

Спасаясь от холода, она забилась в угол кровати, откуда видны были в зеркале языки пламени. Панна смотрела на огонь, и в сердце ее закрадывались все более смелые надежды: кузнец, не иначе, ей знак подает: так и быть, заходи, мол, мерзлячка Панна.

Ох и плут этот старый бобыль: на вид туча тучей, а сам – через зеркало – обольщает старуху надеждой.

Нет, сегодня она не пойдет… останется дома, в кровати, и будет себе вышивать, поглядывая на огонь… а уж завтра, умывшись, наденет нарядное темное платье и заявится к нему в кузню.

И только она размечталась, как зеркало вдруг потемнело и заполнилось клубами пара: кузнец загасил свой горн.

Иголка застыла в руке у Панны, и сладкие мысли смешались.

1931

Перевод В. Середы.

В КАРЬЕРЕ

Все подернулось инеем. Над озером у карьера, словно взявшись за руки, закружились хороводом русалки. Сам карьер с его гигантскими глиняными террасами еще таился во тьме. Как и весь кирпичный завод внизу.

Но вот в темноте карьера зазвенели, залязгали цепи вагонеток, потом по заиндевелым рельсам пробежал треск и хруст. И что-то сказочное было в том, что вагонетки, словно тучные красные коровы с двумя маленькими железными рогами надо лбом, знай себе катились, незаметные издали, вверх на горку, вниз на путь.

Вскоре в карьер тяжелым свинцовым шагом пришли рабочие с кирками. Четверо-пятеро пошли в одну сторону, вторая группа – в другую, спустилась вглубь, несколько человек вскарабкались на красно-бурую террасу.

Затем гулко застучали кирки. Рабочие, встав ногой на огромные глыбы глины, обрушивали на них высоко занесенные кирки.

Медленно наступал рассвет: то тут, то там из-за туч прорывались снопы солнечных лучей, и кружево уносящейся вдаль, задебренной хвойными лесами горы заиграло серебром. Террасы, пляшущие где одна над другой, где в сторонке, обнаружили свой истинный сизый, желтый или зеленоватый, как озеро, цвет. Еще сверкали на них полосы инея; то тут, то там высвечивались ониксовыми брусьями балки, поддерживавшие перекинутые через карьер мостки, внизу же, словно залитая кровью земля, краснело множество выброшенной битой черепицы. Особенно чудесно бродили в карьере солнечные лучи; и оттуда, куда они добирались, в воздух взлетал чадный пар. Словно это дышала сама земля.

Вардю, коренастый венгр, был тут надсмотрщиком. Как правило, на кирпичном заводе надсмотрщиками были венгры. Он походил на кряж столетнего дерева, только с очень подвижными головой, руками и ногами. И еще имел он обыкновение по получасу простаивать на одном месте. Только глаза его при этом обегали и обегали большой карьер, и если он что замечал, раздавался его голос: – Эй, ты, цепь застряла… Заткнись! Эй, Пуц, можешь взрывать!

Рабочие ненавидели эти водянистые, вездесущие глаза, боялись их. И этого рыкающего, как у медведя, голоса.

Сегодня утром начальнику Вардю врезали в глаз.

Случилось это так.

Здесь на заводе вот уже лет десять жил и работал как проклятый некто Стрегор. У него была голова сатира, а лицо и глаза явственно выражали животные инстинкты. Слово лишь раз в сто лет срывалось с его толстых губ. Но внутренне тем более кипел этот человек. Он никогда не дрался, и в минуты, когда накатывала на него ярость, молчал, подобно животному. Он мог убить, ограбить, поджечь.

Его жена, Анна Марковская, была во всем похожа на него. Они почти не говорили меж собою и жили за запертой дверью и окнами. Горящие глаза их светились во тьме.

Они без конца играли в лотерею. Нелегко было от тиража к тиражу добывать деньги. Но Анна Марковская накануне розыгрыша всегда шла на почту и покупала билет.

Однажды трое рабочих завода сговорились о чем-то с четвертым, которого звали Амбош.

Амбош работал внизу с заводскими на погрузке черепицы. В тот день около полудня прибегает он высунув язык и, размахивая руками, вопит: – Стрегор! Стрегор!

Заслышав его голос, все опускают кирки и оборачиваются в его сторону.

Едва Амбош ворвался в ворота карьера, как за ним бросился без оглядки Йоан.

– Постой, постой, дай я скажу! – ревет он.

Стрегор тогда работал внизу. Разумеется, он тоже приостановился и, спокойно опершись о кирку, испытующе смотрел на мчащегося к нему Амбоша. Да и сам Вардю, забыв дать приказ продолжать работу, тоже выжидал.

В двух шагах от Стрегора Амбош кричит: – Ты выиграл!

А Стрегор, словно у него под ногами затряслась земля, орет: – Выиграл? – Ибо сегодня день розыгрыша.

Амбош утвердительно кивает, а Йоан восторженно машет руками: – Главный выигрыш!

К лицу Стрегора прихлынула кровь. Одним глубоким вздохом уняв учащенное биение сердца, он поворачивается на каблуках. В левой руке он сжимает кирку, а кулаком правой с такой силой врезает Вардю в глаз, что тот еле удерживается на ногах.

После чего Стрегор, прыгая, с киркой в руке, словно огромная обезьяна, понесся прочь из карьера, неистовая, дьявольская радость распирала его; оглянувшись со зверским выражением на улице, он заорал рабочим: – Ах вы, идиоты!.. Идиоты!..

Вот он мчится дальше, не разбирая пути и чуть не угодив при этом в озеро у карьера… Оказавшись на берегу, он широко замахивается и швыряет кирку в воду. Потом стремительно обегает озеро и, скинув рукавицы, лохматую шапку… исчезает.

Вардю же стоит остолбенелый и часто моргает, приложив к правому глазу большой синий платок. Потому что из глаза идет кровь.

Амбош и двое других рабочих смотрят на него, чуть не лопаясь со смеха.

И прежде чем он успевает врезать им – убегают без оглядки.

А карьер жужжит. Рабочие ни чуточки не жалеют Вардю, и каждый думает про себя: отхвати я главный выигрыш, тоже бы врезал ему и еще кое-кому…

Но есть среди них и обиженные: ну, ладно, ударил надсмотрщика, а их-то зачем же обругал нехорошим словом? Нет чтобы созвать артель на ужин, на пирушку и как следует раскошелиться, обязательно надо сразу выказать презрение к беднягам. И многие тотчас решают тоже купить лотерейные билеты, и уж коли выиграют, вести себя будут иначе. Хотя, похоже, счастье выпадает лишь злым.

Шагами солнечного света приближается полдень. Взрывник Пуц уже пробурил шпуры для закладки динамита, он приносит стограммовые патроны и опускает их вглубь на запальных шнурах. Взрывать он начнет, когда рабочие уберутся на обед. В карьере уже ждут, когда заводская труба ревом возвестит обеденный перерыв.

И вот раздается гудок. «У-у-у…» Рабочие бросают кирки и стекаются к торным путям: – Каков Стрегор-то, а? Стрегор теперь человек богатый… Бывает же такое…

Они устремляются к столовой.

Столовая полна пара. Звякают нацеленные в тарелки вилки; время от времени кто-нибудь громко кричит и стучит кулаком по столу. На него шикают со всех сторон под звон стаканов и столовых приборов. За длинным столом все хлебают красный, кровавого цвета суп-гуляш; а один еще обвалял в соли хлеб, прихватил горсть красного перца и посыпал им куски мяса. Какой-то рабочий ест ложкой из маленькой кастрюльки чистый, белый свиной жир, закусывая его хлебом. Другой, в углу, глотает только острый красный перец, наверное уже десятый стручок. Делает он это молча, на глаза навернулись слезы, лоб вспотел. Но он посмеивается и хлопает себя по животу: вчера выпил лишнего – теперь лечится.

Кто-то громко требует тишины: жена рабочего Ястринского расскажет, как уходили за своей голубой мечтой – главным выигрышем Стрегор с супругой.

Все скорехонько до отказа набивают рты и с раздутыми щеками, давясь куском, вперяют взоры в маленькую женщину.

– Тихо. Я не могу кричать, – начинает жена Ястринского. – Так вот, Анна Марковская сегодня принялась за стирку ни свет ни заря. Сами знаете, как у них: ничего-ничегошеньки нет, ни напитков, ни наедков, одно только мыло, щелок да щетка. Многие еще спали, а мне дурной сон привиделся, я вскочила и слышу, как она шмурыгает щеткой.

Когда завод дал первый гудок, она уже развешивала свои постирушки. Постельное белье да рубашки, мужнюю и свою. Я подошла к ней сказать, чтобы не выливала воду с синькой, потому как я тоже собираюсь стирать ближе к полудню. «Хорошо», – ответила она коротко, как обычно.

– Что вас печалит? – спрашиваю. Она глубоко вздохнула и горестно покачала головой. – Вы небось когда-нибудь жили в достатке, – сказала я, – раз бедность так вас угнетает? И ты, и твой муж, – говорю, – прямо-таки больные от бедности.

Видно было, что ей неохота говорить об этом. «Ястринская, – сказала она, – можешь забрать синьку».

Тут дверь толкнул Стрегор. Вы знаете, лицо у него как у какой-нибудь терпеливой твари. С этакими большущими глазами, как у запряженного в ярмо вола. Ну а тут рот разинут от бега, насилу удерживается, чтобы тотчас не кинуться к шкафу. Глаза так и зыркают вовсе стороны. «Анна, – кричит, – давай прихорашивайся, давай прихорашивайся!»

«Выиграли?» – вдруг спрашивает Анна и этак руки перед собою складывает от радости.

А Стрегор уже стряхнул с себя башмаки, хватает таз, наливает в большую кастрюлю горячей воды и ну плескаться, вода обжигает его, а ему нипочем, знай себе оттирает свои патлы.

Жена его мигом – к зеркалу, пригладила волосы, скинула домашнюю юбку, праздничную натянула и, как будто нет меня там, Стрегору бросила чистую рубашку. Тот раздеваться начал.

Я из комнаты выбежала, стала у двери и думаю: дай бог вам удачи.

А когда вышли они, еще подумала: будто воскресенье сегодня. Так и сияют оба. При виде меня взяли себя в руки. Анна обняла и поцеловала меня: «Да пребудет с тобой бог, Ястринская, хорошая ты женщина, буду болеть о тебе».

– Так вы не вернетесь? – спросила я их.

«Нет, нет», – в голос отвечают оба, и Стрегор протягивает мне руку.

– А с пожитками что будет? – спрашиваю.

«Можешь все забрать себе», – отвечает Анна.

Ну так благослови вас бог.

Стрегор был уже у сушилки. Анна еще раз улыбнулась мне и побежала за мужем. Гордо шагали они, дружно.

Я призадумалась: вот ведь повезло людям. Как выйдут из банка, сразу купят господское платье… А переодеваться где же?.. Я забежала к ним в дом. Пересчитать свои сокровища. Шкаф, комод – все открыто настежь. А в шкафу платья разбросаны. Тоже моими будут. Большое для меня подспорье: распродам что-нибудь, смогу взять у знахарки самого лучшего снадобья от грудной болезни.

– А ты не боялась, что тебе не поверят насчет завещания? – спрашивает какой-то рыжеволосый умник-возница.

– Ни капельки не боялась. Если кому-то большой кусок достался, почему бы человеку бедному крошки не подобрать? Иль не правда?

– Правда, правда, давай продолжай. – Головы опускаются к тарелкам: еда остывает.

– Погодите. Что же еще? – Ястринская задумывается. – Больше ничего сказать не могу, потому что не видала. По крайности представляла себе: вот сейчас они уже кредитки пересчитывают. А куда спрячут их? Воры бы не подстерегли… Вот уж и полдень, куда они зайдут перекусить?.. Ну, а в общем-то я радовалась, что и мне перепало. И уже ломала голову над тем, как бы все к себе перетащить… Как вдруг прибегает Амбош и кричит: «Где Стрегор?» Я смотрю на него и рукой машу: что, может, и ты от него подарка ждешь?

«Ястринская, Ястринская, – вздыхает Амбош, – что-то теперь будет! Скажи, случалось, чтобы Стрегор человека убил?»

Я мигом все сообразила. Не выиграли они. Над ними подшутили. Быстренько развешала я по местам одежду, что была в доме. Затолкала обратно ящик комода, шкаф закрыла, потом подбросила в плиту две лопаты угля, чтобы Анна, когда они вернутся, смогла что-нибудь сварить. Амбош свидетелем – ничего я не тронула. Под конец заперла дверь на ключ.

Ястринская высоко подняла ключ над головой и упала на стул.

Тут пошли домыслы и пересуды. А вдруг они таки выиграли, и что вначале было задумано шуткой, обернется удачей… А Вардю Стрегор глаз расшиб, словно окно разбил… Посмеет ли он после этого вернуться в карьер?.. Должен вернуться… работа… где ее найдешь… Народные столовые пока не учредили. Кто подаст такому молодому да здоровому, коль пойдет он христарадничать?.. И еще: небось они только ночью крадучись проберутся домой, а наутро Стрегор заявится в карьер… Вычтут у него за один день да еще оштрафуют. Неужто Вардю расскажет обо всем в конторе? Авось промолчит.

Заревел гудок. Дремавшая собака, которая кормилась при столовой, вскочила и залилась диким лаем. Рабочие один за другим выкатывались наружу.

Время близилось к трем. Все уже утратили интерес к Стрегору и Вардю, правый глаз которого окровенело смотрел на мир из темного круга.

Больше по Вардю вроде бы ничего не было заметно. Он был такой же, как всегда. Стоял на террасе, постукивая по голенищу сапога вишневой палкой, потом взбирался на другую террасу и, бросив несколько слов, поворачивался к вагонеткам. И только тот, кто, присмотревшись к нему, видел его налитые кровью глаза, тотчас вспоминал о Стрегоре.

Но вот раздался гудок с какого-то завода, где в три часа работа приостанавливалась. Рабочие в карьере тоже делали передышку. Вардю в это время находился наверху.

Яно Господар указал в сторону ворот. И по нему видно было, что он с трудом сохраняет серьезность.

Между двумя серыми глиняными стенами к карьеру приближались Стрегор и Анна. Впору было посмеяться над тем, что они вернулись. Но как они выглядели! Словно шли с похорон… Эта праздничная одежда… И оба глядят в землю… Будто Адам и Ева в воротах рая, а за ними незримый ангел с мечом.

Что-то сейчас будет? Вардю еще наверху, подойдет ли к нему Стрегор или подождет, пока надсмотрщик сам на него наткнется? И вперится в него своим окровенелым глазом. В Вардю конечно вспыхнет жажда мести. Уж лучше б они пришли завтра. И по крайности не в праздничном платье.

Тут Анна как-то незаметно повернула назад. Стрегор остался один и, набычившись, двинулся вперед. Этак неторопливо. Вот он невольно остановился. Уж конечно в голове у него ворочаются тяжелые мысли. Как поступит с ним Вардю? А вдруг зря он вернулся: его уже выкинули с работы.

Лицо Стрегора словно застыло. Походка такая, будто он не уверен, что ступает по земле. Знакомые лица мелькают перед ним, а он шагает с террасы на террасу и во всем карьере видит одного только Вардю.

Но вот надсмотрщик спустился вниз. Он уже засек, что кирки здесь молчат.

Правый глаз он теперь прикрывает платком, а завидев Стрегора, отнимает платок от глаза.

Теперь уже Стрегор видит во всем карьере один только окровенелый, обведенный черным кругом глаз и идет к надсмотрщику.

Он становится перед Вардю и подставляет лицо.

– Ударь.

Люди стоят и смотрят.

Ударит Вардю в подставленное лицо или нет? Одно дело – врезать вдруг, улепетывая, как сделал это Стрегор, но совсем другое – ударить в беззащитно придвинутое к тебе лицо, это куда мучительнее.

Вардю весь красный. Но не шелохнется. Он заставляет Стрегора ждать, ждать удара. И тут сердца у всех дрогнули: – Иди на свое место! – гаркнул Вардю.

Стрегор перевел дух, повернулся и пошел к огромной глиняной глыбе. Стал перед нею в своем праздничном костюме. Видно было, что ему не по себе. На нем блестящие черные сапоги, узкие суконные брюки и куртка, в руках новая шляпа с узкими полями. Куда деть эту шляпу и эту куртку?

Стрегор притягивает Вардю, как магнит железо. А ведь он хотел остаться наверху.

– Ну, чего пасть раззявил? – Он уже трясется от злобы.

Стрегор бросил шляпу, скинул куртку. Стал искать кирку. У каждого в руках своя.

– Что, как забросить кирку в озеро, так герой, а достать кишка тонка? – проорал Вардю.

Он притопнул и так ударил своей вишневой палкой по сапогу, что палка сломалась: – Доставай мне ту самую кирку, не то живого места на тебе не оставлю!

Иней еще лежал повсюду. Воздух был жгучий, как лед, и как лед была вода в озере глубиной девять-десять метров, а плавать Стрегор не умел.

Но Стрегор словно забыл про это: он видел только окровенелый глаз Вардю. И его трясущиеся кулаки. Он набрался духу и пошел к озеру.

Вардю смотрел на него лишь до тех пор, пока он не достиг берега. Потом повернулся ко всем спиной и, люто стиснув зубы, вперился в глину у себя под ногами.

Тем временем Стрегор уже по пояс зашел в воду. Брел он с трудом, то и дело останавливаясь: илистое дно засасывало. Он безудержно лязгал зубами от холода. Глаза его словно потухли. Шел, словно цепляясь пальцами за рябь на воде. Вот он нагнулся и исчез под водой, потом появился вновь с мокрым лицом. Он искал кирку.

Но вот он вдруг весь ушел под воду, затем вынырнул, хватаясь руками за волны. Он пробовал плыть, неуклюже, по-собачьи бил по воде руками и ногами в сапогах… На берегу можно было слышать, как тяжело он пыхтит… И вдруг на самой середине он ушел под воду, как топор. Над ним разбежались круги.

Вардю же, глухой ко всему, не отрываясь, тупо глядел на глиняную террасу. Все мысли в нем остановились, лишь кровь приливами и отливами шумела в жилах, словно какой-то неистовый, сорвавшийся с тормозов поезд. Голоса, крики заставляли его обернуться… Ему тоже хотелось кричать… Но не было такой силы, которая заставила бы его повернуться вокруг своей оси. Он словно примерз к серой глинистой террасе.

Стрегора уже вытащили – обмякшее тело, запрокинутая голова, закрытые глаза… Время от времени он еще извергал из себя воду…

Вардю чувствовал на спине взгляды людей. Слышал, как кто-то распоряжается: – Сюда, на пальто, сядь как следует, вот водка…

Потом тот же голос снова сказал: – Носилки сюда, беритесь вчетвером.

Вардю чувствует, что оглядываться ему нельзя, он лишь слушает с горящим лицом удаляющийся шум. В карьере тихо, необыкновенно тихо.

«Что это? – думает Вардю. – Все, все ушли, оставив меня одного?»

Он обернулся. Стрегора уже выносили из карьера. Рядом с ним шел один рабочий, который то и дело поднимал его бессильно падавшие руки.

Все остальные были здесь, в карьере. Они лишь стояли в тишине и смотрели. Вардю не прикрикнул на них. Они сами вновь взялись за кирки и медленными ударами принялись крошить глину.

1932

Перевод В. Смирнова.