Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Андор Геллери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Выбирайте, – отвечает старьевщик.

– Я уж выбрал. Вон ту. – Палец Петерсена указывает на самую ржавую, продавленную, перекошенную кровать.

– А сколько есть у вас денег на эту кровать? – тактично спрашивает старьевщик.

Петерсен охотно бы показал вместе с пенгё свое сердце и сказал бы: вот, одно пенгё и в придачу вся благодарность моего сердца.

Это, однако, выражают его глаза. Выражают его мечту о кровати. И отчаяние, когда толстяк говорит: три пенгё. Ровно в три раза больше! Разговаривает старьевщик довольно спокойно, снисходительно даже. «Три пенгё! Разве же это деньги?..» Декабрь, январь, февраль, еще три месяца, по филлеру… к весне, может, и наберется.

«Видно, придется-таки украсть кровать ночью», – думает Петерсен.

– У меня всего одно пенгё, – говорит он. – Отдайте мне эту кровать сейчас. У вас она все равно без пользы валяется, а мне спать не на чем. Есть у меня маленькая лачуга, – добавляет он, но по всему видно: дело его безнадежное.

Старьевщик смотрит, как его собачонка лает на тень пролетающей птицы. Железного лома у него – на тысячи пенгё: молотки, остов зонтика, гири, даже качели, какие стоят на ярмарках; есть токарный станок, гвоздей кучи, цепи, ножницы, наковальни. Не одну мастерскую мог бы он оборудовать, не одну жизнь поставить на ноги. Все, конечно, приходят к нему с одним и тем же: дескать, мне бы только начать, есть у меня маленькая мастерская, есть у меня маленький домик… кому на трубу колено нужно позарез, кому железная рама или дверь, стекло, скобы, топор плотницкий… мальчишка уключину просит для лодки… конечно, он бы все мог раздать бесплатно. Иногда он так и делает или запрашивает смехотворную цену… зависит от настроения… Вот и теперь, после того как его собачонка облаяла тень воробья, он поворачивается к обросшему бородой несчастному Петерсену и говорит:

– Вы еврей?

Петерсен с готовностью трясет головой: дескать, конечно, а как же.

– Никакой вы не еврей! – проницательно говорит старьевщик, но не сердится за обман. – Вот что я вам скажу: давайте сюда ваше пенгё и забирайте кровать. Обойдется она вам в два пенгё. Видите эту кружку?

Петерсен видит. Церковная кружка, покрытая синей эмалью, на ней – древнееврейская надпись. И еще одна надпись, белыми крапинками: Сион.

– Сюда станете опускать, что за вами осталось. Когда сможете. Пускай в кружке хоть что нибудь да звенит.

И Петерсен исправно приходит к старьевщику. Честно приносит по филлеру. У старьевщика под забором лежит большая, массивная железная пластина. Видимо, от парового котла. Наверно, старьевщику никогда ее не продать – на ней и записывает Петерсен, сколько филлеров бросил он уже в кружку.

Между делом за десять филлеров приобрел он молоток. И ручку к нему получил. Просто так: потом отдаст как-нибудь.

Теперь каждый вечер ждет его дома постель, настоящее человечье ложе, на полметра от холодного кирпичного пола. На кровати – тряпье, да такое мягкое, что Петерсен лежит в нем, словно с выводком теплых щенят. А еще Петерсен изобрел новый способ выпрашивать деньги. «Господин вельможный, – говорит он, жалобно тряся бородой, – пожалейте меня, трех филлеров всего не хватает, чтобы в ночлежный дом попасть. Есть я уже не хочу, а вот на голой земле не могу спать».

Такие или примерно такие слова звучат, то убедительно, то безнадежно, в ушах прохожих.

Сам он точно не знает, но слышал, что скоро выпадет снег. Однако и снег теперь не слишком пугает его. Около дома он вырыл яму и чуть не доверху заполнил ее углем, подобранным в грудах шлака возле большого завода.

И однажды вечером в доме слышатся два голоса. Один – Петерсена, второй – женский.

– Ты ложись, – говорит Петерсен, – если хочешь.

– Нет, нет, не раздевайся, – говорит он чуть позже. – Холодно будет, если разденешься, а вообще-то здесь хорошо.

Утром из-за мешковины выбирается на четвереньках девушка, по виду служанка. Они уже все обсудили, обдумали с Пиштой; теперь, когда и кровать есть, и стены, спасающие от холода, и яма, полная совсем еще хорошего угля, все изменилось.

Она будет ходить по домам, убирать, стирать, мыть. Просить станет недорого – и половину еды приносить Петерсену.

Она отправляется за водой, потому что Пишта еще спит. Спит раскинувшись, усталый, счастливый. Хорошо было ночью: Анна разделась-таки, и кровать хотя и долго скрипела, все же выдержала, не развалилась. Видно, этому Петерсен особенно рад: улыбается даже во сне.

Анна разводит огонь. Жаль, что на склонах гор нет сейчас коз. Уж она бы слетала туда, чтобы, когда Пишта проснется, на столе стояло парное молоко. Зато есть другая радость. Впервые, бог знает за сколько времени, Анна, раздевшись до пояса, моется; теплая дружелюбная вода ласкает кожу, и Анна чувствует, как сходит с нее грязь, как она хорошеет… господи, давно она не испытывала такого! У Петерсена есть даже гребенка, и Анна – гулять, так гулять! – решает и голову вымыть. И потом повязывается платком, будто настоящая молодуха в первое утро после свадьбы. И Петерсен, проснувшись и увидев ее, смеется: так хорошо вдвоем.

Иногда Анна заходит к старьевщику – бросить филлер в кружку.

– Ага, – говорит толстяк, – вы, значит, уже вдвоем? – И, показав ей на живот, добавляет: – Глядите, чтобы втроем не оказаться.

– Все может быть… Вот потому хорошо бы нам стол да два стула.

На обзаведение есть у них целое пенгё.

– Как-нибудь зайду в гости, – говорит толстый старьевщик, который уже знает, что Анна и Петерсен живут милостыней.

Раз уж он такой добрый, Анна просит его: если ближе к лету попадется случайно детская коляска, пусть оставит для них.

…Случилось это еще до того, как выпал снег. Ближе к вечеру на пустыре появился краснолицый барин лет пятидесяти пяти с каким-то чиновником.

Петерсен как раз стоял перед домом – и непонятным образом понял: эта встреча ему ничего хорошего не сулит. За минувшие месяцы много здесь проходило людей господского вида, но ни у кого еще не было на лице столько враждебного недоумения.

Анна в доме носки штопает одному молодому барину, Петерсен же вышел немного подышать свежим воздухом. Когда два господина подходят совсем близко, Петерсен снимает шапку:

– Добрый вечер, вельможные господа. Но ответа не получает.

Господин, что постарше и посолиднее, сердито сопит, раздувая ноздри, и смотрит на Петерсена. И наконец разражается злобным криком:

– Убирайся отсюда!.. Это просто возмутительно! Кто тебе позволил разбойничать на моем участке?!

Каждое слово его – будто удар кулаком по столу.

Весь красный, барин смотрит на дым, курчавыми завитками поднимающийся из трубы.

Петерсен стоит опустив руки. В небе угрюмо нависли тучи: вот-вот пойдет снег. Он не смотрит вверх – но все-таки видит пепельно-серое, суровое небо. Что сказать?

Он говорит, подобострастно заглядывая в глаза:

– Господин вельможный, жилья у нас нет, бездомные мы с женой, а тут столько кругом кирпича… вот мы и построили этот домишко. Я весной бы земли натаскал, огородик бы сделал…

Говорит умоляющим тоном, нараспев, виновато; был бы хвост у него, завилял бы им Петерсен, как собака…

– Он еще огород собирается делать?! На моем участке!

Петерсен, который привык то тут, то там подбирать, что плохо лежит, и с тихой радостью и смирением в сердце тащить украденное домой, теперь совсем растерялся. Как если б его вдруг остановили, когда волок он сюда печку: «Эй, ты где ее взял?»

Но ведь он и тогда мог бы тихо, спокойно сказать, объяснить, что печка нужна ему позарез.

Вот как здесь, сейчас: «Господин вельможный, вы поглядите, ничего плохого ведь не случилось, только чище стал участок, меньше мусора…»

Но вельможный господин поворачивается и уходит. И чиновник молча идет следом за ним.

Нет, не станут они связываться с бродягой.

Есть на это полиция.

Петерсен и Анна видят, что на них надвигается. Они связывают в узел немудрящие свои пожитки.

Ни у того, ни у другого нет никакой солидной бумаги.

Полиция!.. От одного слова мороз пробегает по коже. С детства они боятся и избегают встреч с полицейскими… Почему? Потому, наверно, что всегда в душе у них есть какая-то тяга – тяга, можно сказать, к воровству; и в любой момент, останови их на улице полицейский, хоть какая-нибудь причина отыщется, чтобы отвести их в участок.

Анна пытается все же кричать. Но Петерсен останавливает ее.

Полицейский уже все записал. И фамилию господина, и его жалобу. «Покушение на неприкосновенность частных владений», – весомо сказал господин: недаром ведь он доктор, домовладелец и влиятельный человек в округе.

Чиновник полностью подтверждает истинность слов барина. Никто не имеет права строить дом на чужом участке.

И вообще, барин – человек суровый и вспыльчивый. Да и день у него сегодня был неудачный.

Когда Петерсен оглядывается назад, те двое палками рушат стены его дома. Злоба их только растет, когда они видят кровать, накрытую старым тряпьем, кастрюли, поднятые из мусора, и огонь в ворованной печке.

Полицейский же равнодушно ведет Петерсена и Анну, и они, уходя с пустыря, со щемящим сердцем оглядываются назад – словно Адам и Ева, изгоняемые из рая.

1934

Перевод Ю. Гусева.

ПЯТЬДЕСЯТ

С давних пор я сижу без работы. Как отправишься с утра в поисках места, то попутно на все про все время найдется. Хочешь – смотри в свое удовольствие, как катятся колеса трамвая, как поливальная машина работает. За долгие месяцы безрезультатных скитаний мне удалось усвоить, что в такт трамвайным колесам вращается и электромотор; придет пора, и я наверное узнаю, каким образом регулируется напор водяной струи в поливальной машине, за которой – увы! – не гоняются босоногие ребятишки, как в былые времена за конскими упряжками, тянувшими жестяные, похожие на гигантские яйца, бочки. Времени у меня хоть отбавляй: можно наблюдать, как, кружась, падают листья, можно стоять в толпе зевак у места уличного происшествия. Когда прибывает карета «скорой помощи», я привстаю на цыпочки, чтобы разглядеть происходящее, и дожидаюсь, пока машина промчится мимо, громко воя сиреной. В окошко виднеется спина врача, склонившегося над пострадавшим, а иногда удается разглядеть забинтованную голову или бледное лицо человека, лежащего на носилках.

Два десятка лет я прослужил главным бухгалтером при акционерном обществе «Шелк». Достаточно упомянуть: Балла, из «Шелка», – и этим все сказано как для заправил, так и для мелких сошек в нашем деле. Да я и сам пока что не забыл, кто я такой. Зимою, бывало, кутался в теплое, подбитое темным мехом пальто, лицо всегда чисто выбрито – парикмахер ко мне наведывался каждое утро, – сорочка ослепительно свежая, галстук солидный и с изысканным узором, на пальце сверкает массивный золотой перстень, а в нагрудном кармане у сердца – бумажник, где непременно хранится несколько сотенных, а иначе мне вроде бы чего-то не хватает. Вижу перед собой белые листы бухгалтерских гроссбухов, разграфленные бледно-красными линиями; вижу, как мое перо жирными или тонкими цифрами выводит статьи баланса… Вижу, как генеральный директор похлопывает меня по плечу и говорит: – Вот что, друг мой, выпишите-ка себе чек на полторы тысячи… – это награда за составление балансового отчета, а к ней еще приплюсовывается рождественская премия, да и летний отпуск мой ассигновался начальством. Вся моя тогдашняя жизнь напоминала плавно мчащийся автомобиль, рессоры которого безукоризненно оберегали пассажира от толчков на ухабах. И последнее, что запомнилось мне из прежней моей жизни, – это масса людей, учтиво раскланивающихся со мною.

Ну, а теперь… теперь у меня устает спина, оттого что я стараюсь держаться так же прямо, как и прежде. Возможно, это упадок сил от плохого питания. Но самое удивительное превращение произошло с моим языком. Раньше он был у меня не органом речи, а скорее молчания, обо мне так и говорили: «Из Баллы слова не вытянешь», – а теперь… может, я настрадался и чаша терпения моего переполнилась, но меня словно прорвало: радуюсь, если удастся подцепить первого встречного, кто не прочь выслушать мои излияния. Да и слова у меня появились какие-то новые. Поначалу я с уверенностью заявлял: кто два десятка лет прослужил главным бухгалтером в «Шелке», тот и в нынешние времена не пропадет… И собеседник не только со мной соглашался, но еще и заверял меня, что, мол, и в самом деле ничего не потеряно… Повидаешься так, потолкуешь с человеком разок-другой, а потом, глядишь, он с тобой едва раскланивается при встрече и всем своим видом дает понять, что спешит по неотложным делам… И тут меня начал одолевать страх. Я увидел себя со стороны: отощалый, неловкий, – и почувствовал, что утратил свое былое реноме. Под конец в числе моих знакомых остались лишь торговые агенты – голь перекатная вроде меня самого. Иной раз остановится кто-нибудь из них отдышаться, прислонясь к фонарному столбу, вытрет платком вспотевший лоб, расстегнет воротничок и, обратив ко мне распаренную, красную, как вареный рак, физиономию, слушает, что плетет былой кумир крупнейшего акционерного общества. А я уже во время разговора чувствую: выслушивает-то он, чтобы на прощание по плечу похлопать, а дома рассказать дражайшей супруге, до чего я докатился…

Ведь поначалу я твердил всем и каждому: ни за что, мол, не соглашусь, если предложат меньше восьмисот пенгё в месяц. А теперь, стоит кому-нибудь упомянуть о несчастной сотняге, и тотчас навостришь уши… Живет на нашей улице один молодой человек; мамаша его годами норовила к нам подольститься, а вся родня расшаркивалась-раскланивалась в надежде, что я рано или поздно пристрою юношу к нам в акционерное общество. И вот этот молодой человек недавно подыскал себе тепленькое местечко, а когда он сообщил мне, что жалованья ему положили сотню в месяц, я мрачнее тучи сделался.

О домашних моих и говорить не приходится. Жили – как сыр в масле катались, а мне очень по душе была эта жизнь без забот, без печалей. Сынок мой и дочка всегда разодеты были в пух и прах. К столу им подавались разные деликатесы, а если мы с женой бывали званы куда-либо на ужин, то и детей с собою брали. Теперь же всей семьей чувствуем себя как с похмелья. Или как потерпевшие кораблекрушение, у которых день ото дня убывают последние припасы. Нам вчетвером приходится жить на выходное пособие, и сумма, поначалу казавшаяся большой, тает прямо на глазах. Среди дня я еще хорохорюсь, этакого героя разыгрываю перед домашними. Самое скверное, что в их присутствии не дай бог обронить какое-нибудь даже малейшее обещание: они берут его на заметку. И мало того что сдержать обещание все равно не удается, так я еще вынужден десятки раз долго и подробно объяснять им, отчего меня постигла неудача.

Но вот однажды некий маклер, который последнее время едва удостаивал меня кивка, поманил меня рукою с противоположной стороны улицы. Я подошел и смиренно вытянулся перед ним, бросая исподтишка робкие взгляды.

– Знаете что, господин Балла, пожалуй, дам я вам один адресок. Обратитесь туда после шести вечера – авось повезет.

И вот в руках у меня бумажка с адресом. Я раз сто успел перечитать его, пока добрался до дому. Маклер еще подбодрил меня: по вечерам, мол, после шести, посетителей принимает самолично управляющий фирмой, к нему и зайдите, расскажите, кто вы и что вы, где прежде служили.

Радостное возбуждение охватило меня. Правда, это была не менее чем сто пятидесятая попытка устроиться на работу, но на сей раз ситуация казалась мне более обнадеживающей: и сама фирма стародавняя, и управляющий – не новичок в своем деле, мы тесно сотрудничали в былые времена… Я прилег отдохнуть, чтобы к шести быть в должной форме, и сквозь полудрему видел, как родственники мои все вместе, а затем каждый порознь берут в руки бумажку с адресом и – хотите смейтесь, хотите нет – начинают вполголоса молиться.

Всем семейством меня проводили до дверей подъезда, дочь дважды поцеловала на прощание… Надежда до такой степени окрылила меня, что по дороге я почувствовал себя чуть ли не прежним Баллой, который совсем недавно покинул акционерное общество «Шелк», чтобы занять приличествующее место в другой фирме.

Там вся атмосфера и в самом деле внушала надежду: просторные кресла, приятный запах кожаной обивки и устойчивый аромат дорогого табака, полнейшая тишина, множество обслуживающего персонала…

И наконец я предстал перед управляющим – седовласым господином в очках, лет этак около шестидесяти. Это также показалось мне обнадеживающим обстоятельством: двум пожившим людям легче понять друг друга.

Дальше действительно все пошло как по маслу. Собеседник задавал мне вопросы, а я демонстрировал свои знания и опыт, причем не укоренившимся за последнее время тоном просителя, а в духе прежнего Баллы. При первых же словах я почувствовал: управляющему импонирует все, что я говорю. При этом чувство у меня было такое, будто на мне прежний мой костюм… я даже позволил себе присесть у стола, и мы увлеклись беседой на волнующие нас обоих темы. Он упомянул кое-какие неполадки в бухгалтерских делах фирмы, недочеты, которые не укрылись от его глаз… Я мгновенно уловил суть проблемы, и мой ответ удовлетворил его. Вот-вот должна была зайти речь о будущем жалованье, и я понял, что на сей раз мне удастся проявить большую взыскательность и показать, что я, мол, тоже не лыком шит и не все условия приму… Я видел, что здесь не поскупятся на лишнюю сотню, был бы работник стоящий, и где-то в глубине души уже рисовал себе картину, как дома я небрежным тоном бросаю жене: – Шестьсот пенгё в месяц да плюс премиальные за составление баланса…

Рука седовласого господина коснулась коричневой шкатулки для сигар; он уже приподнял крышку, чтобы предложить мне закурить, и я почувствовал себя на седьмом небе. Раскурим сигары и вовсе разговоримся по душам; дойдет дело до воспоминаний, окажется, что у нас масса общих знакомых, и вот, когда мы окончательно сблизимся в задушевной беседе, управляющий звонком вызовет к себе секретаршу и продиктует ей приказ о моем назначении.

– Простите, господин Балла, последний вопрос, – он поднял на меня взгляд, – сколько вам лет?

– Пятьдесят, – ответил я, глядя на сигару, которой в следующий момент надлежало очутиться у меня во рту.

И тут он отпустил крышку; шкатулка со стуком захлопнулась, а управляющий чуть отодвинулся назад, словно отстраняясь от меня.

– Какая жалость, ведь вы нам по всем статьям подходите!.. Однако я не имею права использовать вас.

Я во все глаза смотрел на него. А его взгляд уже ушел куда-то в сторону, словно важному господину было жаль затраченного на меня времени и мысли его поглощены были очередной заботой, – типичнейшая черта деловых людей…

Но я-то именно сегодня не ощущал бремени своих пятидесяти лет. Я уверен был, что в течение двух дней способен стать прежним Баллой, которому любая работа по плечу, способен навести порядок и держать в ажуре любые бухгалтерские дела. «Пятьдесят лет! – Я даже рассердился. – Да разве это возраст?»

– Прошу прощения, господин управляющий, – вымолвил я, – а сколько лет вам?

– Пятьдесят восемь, – ответил он.

– И кто посмеет сказать, что вы ни к чему не пригодны? Пятьдесят лет – какая чепуха! Да мы с любым из молодых можем соперничать! Извольте испытать: поручите одно и то же дело мне и молодому бухгалтеру! Извольте проверить, и вы сами увидите!..

Я говорил и говорил – отчаявшимся, упавшим голосом. Вот он снова, твой просительный тон, подумал я и вдруг поймал себя на том, что соглашаюсь гнуть спину даже за сто пятьдесят пенгё, что набиваюсь чуть ли не в рассыльные… И лишь потом, очутившись на улице, я сообразил, почему управляющий подталкивал меня к двери медленными, плавными взмахами рук, словно открещивался от меня. Я был для него кошмарным призраком: мне-то – пятьдесят, а он восемью годами старше… Он обязан был прогнать меня, потому что мне пятьдесят лет, но при этом невольно думал: а что если бы он сам вот так же стоял здесь просителем и человек, от которого зависела бы его судьба, расспрашивал бы его, кто он и что, а под конец, когда дело казалось улаженным, поинтересовался бы, сколько ему лет, и он с дрожью в сердце признался бы – «шестьдесят»… или: «шестьдесят пять»…

Я уже взялся было за ручку двери, когда он остановил меня:

– Погодите-ка, господин Балла, – и запустил руку в шкатулку с сигарами. Он угостил меня не одной сигарой, а шестью, чтобы хватило впрок. Выдал мне целых шесть сигар на все оставшиеся годы жизни.

Прими управляющий меня на работу, он ограничился бы лишь одной. Ведь с послезавтрашнего дня у меня было бы все: жизнь, надежды, кредит, – я мог бы приобрести себе сигары, одежду, хлеб, масло, счастье. А вместо всего этого – в кармане у меня шесть сигар, и я тащусь домой.

Что бишь я сказал напоследок?

– Выходит, если тебе стукнуло пятьдесят, так и умирать пора?

– Нет, что вы! – возразил он. – Но, к сожалению… – остальные слова застряли у него в горле.

Зачем только повстречался мне этот маклер! До тот минуты я хоть и бродил бесцельно, зато не терял надежды. Мне и в голову не приходило, что на мне роковой ярлык: пятьдесят! Человек пятидесяти лет, а не тридцати– или сорокалетний. Пятидесятилетний старик, перед которым захлопнулись врата жизни.

А дома меня тоже подкарауливал сюрприз. У нашего подъезда висит табличка с надписью:

„Разносчикам и нищим вход воспрещен.

Прислуге разрешается пользоваться только черным ходом“.

И пятидесятилетним, приговоренным к смерти, тоже, до того явственно произносит во мне чей-то голос, что я подчиняюсь ему и направляю свои стопы к черному ходу.

Кошки разбегаются передо мной в разные стороны, а я медленно взбираюсь по лестнице: сердце мое с трудом переносит подъемы, ведь мне пятьдесят лет.

1934

Перевод Т. Воронкиной.