Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Андор Геллери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

МАСЛЕНИЦА

Эде Брестовскому

Над кирпичным заводом поднимались вытянутые короба труб, но лохматых клочьев дыма не было видно. Вагонетки, забитые снегом и льдом, неподвижно повисли на тросе, протянувшемся от глиняного карьера до прессовального цеха. Время от времени по вымершему заводу проползал какой-нибудь отощавший доходяга. Повсюду были разбросаны слепленные на скорую руку домишки рабочих. У одного на крыше торчал кусок широкой водопроводной трубы, не дымивший уже четвертые сутки, у другого полтрубы снесло ветром – но и здесь не топили печей. Ни угля, ни работы, ни еды не было уже третий месяц. Тяжело больной управляющий заводом с осени не вставал с постели. Выплевывал по кусочкам собственное легкое. Заводские не любили его и нисколько не жалели, полагая, что именно из-за его болезни не ведутся работы, которые, несмотря на зимний сезон, любой другой, здоровый, управляющий мог бы предложить доведенным до нищеты рабочим.

Судя по красным дням календаря, была как раз масленица. Ряженые уже почти не попадались – масленица догуливала свое лишь на витринах писчебумажных лавок, где между подвешенными на веревочках костюмами королей, героев и юродивых тосковали непроданные маски красноносых мандаринов, их косоглазых подданных и курчавых негров. Дети подолгу разглядывали их, но все стоило так дорого, что только глазами и можно было насытиться.

Странная выдалась в том году масленица: на одной из уличных скамеек, разумеется, смеха ради, притворялась мертвой закутанная в черный платок женщина, в руках она сжимала окоченевшего младенца. Еще один тип устроил, по всеобщему мнению, маскарад: разлегся на льду реки, откинув разбитую голову и словно подзывая глазеющих на него с берега любопытных: спускайтесь, мол, ко мне, гляньте, какой у меня удачный костюм… и безропотно подставлял их взглядам расшибленную вдребезги, забрызганную льдинками мозга голову. Не было недостатка и в повешенных на деревьях чучелах. С ними по утрам на потеху себе забавлялись пьяные и оживляли эти карнавальные чучела, принесенные в жертву смерти. В излюбленном месте городских гуляний на дуплистом дереве висел на длинной веревке, дважды обмотанной вокруг шеи, старик. Потешно сдвинув ему на лоб шапку, ветер весело пинал его… но одеревеневшие руки и язык… бр-р-р, кто-то все-таки испортил в этом году масленицу.

Тем временем среди заводских объявился некто Тир, языкастый парень, перепробовавший в своей жизни тысячу профессий. Он пришел в эти места недавно, но не за тем, чтобы подыскать работу… скорее разведать хотел, что и как. Угощал рабочих жевательным табаком, а когда и настоящим куревом, и с невинным видом расспрашивал приютившего его хозяина: что тот думает, долго так будет продолжаться? Этот Тир, к примеру, утверждал, что в дни потеплее могла бы найтись кой-какая работенка; в такие дни, говорил он, можно бы загружать в вагонетки взорванную, но не убранную из-за дождя глину, перевозить ее под навес; в такие дни, говорил он, заводские каменщики могут подправлять кладку в старых, выжженных печах, ремонтировать стены жилых домов, трубы и черепицу на крышах. Слесарная мастерская тоже могла бы работать, потому что, вы только посмотрите, сколько кругом валяется вагонов без колес, рельсы растрескались, уже давно пора бы сделать новые заводские ворота… и колесным мастерам есть чем заняться: вагонетки из-под кирпича, втулки там разные… ну а женщины могли бы сбивать рейки для черепицы, еще могли отливать гипсовые фигурки: карликов, гномов, букетики цветов, которые по весне живо раскупят, чтобы украшать сады.

И ему, Тиру, охотно верили, потому что другие тоже полагали, что работа будет, стоит только заводскому начальству захотеть, осмелься только этот хвороба-управляющий обратиться в главную контору с предложением.

Слухи повсюду вызывали воодушевление, но, увы, то были всего лишь слухи… они как появились, так и исчезли. А голод и недовольство росли. Тир без конца рассказывал всем о Китае, откуда он недавно вернулся и где он, дескать, был секретарем какого-то генерала, пока того генерала не повесили за то, что он обворовывал народ. Говорил, что в Китае больше не осталось ни одного бедного человека… что всех китайских банкиров посадили полгода назад на корабль, где команда сумасшедшая… и безумные матросы пустились с банкирами бороздить океан и будут до тех пор скитаться на своем чудно́м судне, пока банкиры, как аисты, не научатся стоять целыми днями на одной ноге и не начнут плакать от страха и смеяться как безумные.

Он умел с таким заразительным смехом рассказывать свои истории, что слушатели поневоле тоже принимались хохотать. Ему всегда удавалось попасть в точку, и все радовались от души. Старые словаки, румыны рассаживались вокруг него плотным кольцом, женщины с сонными детьми протискивались поближе. И так он умел раззадорить и разжечь их, что однажды на рассвете целая толпа крадучись забралась в среднюю печь. В глубине ее под фонарем сидел Тир, а вокруг были разложены разные маскарадные принадлежности: ангельские крылья вперемешку с утиными и гусиными, два-три самых настоящих черепа, бутафорские палаши, за спиной Тира примостилась виселица, а у ног его стоял гроб. Сам он был закутан в красный обтрепанный балахон, а на голову нахлобучил какую-то рваную шапку. Еще глубже в печи можно было увидеть заводских девчонок, которые пришивали уши чучелу человека. Покончив с этим, они стали клеить ему под нос пушистые рыжие усы – такие пушистые рыжие усы были только у больного управляющего.

Тир тем временем раздавал костюмы: кому красный плащ палача, кому черные одежды смерти – те, кто пониже, будут маленькими смертями, объяснил он, а почти двухметровый водитель Стахора – главной смертью. На траурном покрывале этого Стахоры даже было нарисовано белой масляной краской изображение смерти – скелет. Черепа раскололи надвое и через проделанные дырочки связали половинки веревками. Изображавшие смерть спереди и сзади прикладывали пв половинке, а Тир стягивал их веревками, завязывал – и полный порядок. Постепенно все облачились в костюмы: в толпе одетых в траур мелькали кроваво-красные палачи, скользили, оберегая крылья, закутанные в белые покрывала ангелы. Дьявол нацепил козлиные рога и строил резвящимся ангелам рожи. Красивые, большие крылья достались только главным ангелам; всякая мелкота и заводские девчонки получили утиные и гусиные крылья. Потом пришел синильщик Ангелов, которого Тир прочил в иисусы христы. Он и впрямь был светловолос, жевал какую-то корку и, ни слова не говоря, протиснулся прямо к Тиру, который в тот момент втолковывал дяде Туше:

– Песни петь только похоронные – протяжно, красиво, жалобно… – На старике висела огромная гармонь, и он тотчас же растянул меха.

На небе тем временем появился бледный свет, пробуждались незасыпавшие дома, тени становились прозрачными, и одна за другой гасли звезды. Но кривой серп месяца серебрился еще сквозь туман… солнце уже проснулось и, словно гигантский далекий фонарь, освещало мир.

Зазвучали протяжные слова жалобной похоронной песни – и шествие двинулось. На двуколке лежал черный гроб, на левой его стороне было выведено: управляющий… на правой: заводом… Две страшные рожи несли виселицу, за ними выступали маленькие и большие смерти, палачи со своими орудиями, а сзади – генеральный штаб: Тир, главный палач, Стахора, главная смерть, и Иисус в терновом венце. Заключали шествие три ангела.

Со всех сторон к процессии стекался народ, плакали дети, мужчины, сняв шляпы, пристраивались в конец. Над территорией завода повисла тягучая, похоронная мелодия – дрожащими голосами ее запевали какие-то старухи.

Вот гармонь заиграла громче, в скорбных голосах мужчин и женщин зазвенели слезы. Виселицу поставили на землю – прямо против окон господина управляющего… с трудом вбили ее в мерзлую почву… две ведьмы вынули из гроба чучело покойника, и палачи подтащили его к виселице. Потом смерть постучала в окна управляющего, занавески раздвинулись, и в одном из окон появилось испуганное лицо его жены.

Поднялся крик:

– Нечего твоему мужу морить нас голодом!

– Сами-то небось едите, а мы что, не люди?

– Мы рабочие и требуем работы!

– Пусть он велит нам выложить печи! – кричал палач, который был каменщиком.

– Почему ты не поручишь нам сделать новые ворота? Почему все болеешь? – слышался голос слесаря.

Какая-то ведьмочка выкрикнула:

– Я больше не приду к вам убираться!

Тир сделал знак рукой, чтобы все замолчали, и повесил на грудь чучела табличку с надписью: «Здесь покоится управляющий».

Окно распахнулось, из него высунулась жена управляющего и истошно завопила:

– Всех вас вышвырнут! – ее дыхание, словно дым, вырывалось вместе со словами изо рта и нервно подергивающегося носа.

– А нам плевать, – ответил ей какой-то череп, возвышавшийся над хилым телом, – так и так с голоду сдохнем.

– Твоему мужу место на кладбище! – прозвенел девичий голос.

Большинство пришедших – бабы с метлами в руках – молчали, стараясь остаться незамеченными. Они таращили глаза на крикунов, словно не веря, что можно «такое» высказать жене управляющего. И думали: верно, люди потому осмелели, что выглядят как посланцы неба и ада – вон, пожалуйста, сам Иисус что-то гневно выкрикивает. А что заставило выпалить «ура!» слезливую Марию Баркиш, как не два огромных ангельских крыла, которые раскачивал игривый ветер?

– Ну, вешайте! – приказал Тир.

Однако неожиданно разгорелась ссора: палачи уже хотели было вздернуть чучело, длинный, обряженный смертью Стахора даже прокричал: «Poď sem! Poď sem!..»[4]4
  Поди сюда (чеш.).


[Закрыть] – но ангелы все еще цеплялись за куклу и молили Иисуса о милосердии.

Ошеломленная жена управляющего захлопнула окно и опустила жалюзи.

Иисус повернулся к процессии спиной. Растянулся на снегу, словно не желая ни видеть, ни слышать подобного: не пристало ему находиться там, куда является смерть, ведь он – главный враг смерти, само бессмертие.

Чучело в этот момент взвилось в высоту. Многие от страха сгрудились в кучу, дрожа от мысли, что весной потребуют отчета, кто участвовал в повешении, и они, напутствуемые парой-тройкой жестких слов, получат назад свои рабочие книжки.

Для других это была всего лишь игра, за которую господин управляющий не должен слишком сердиться, что же в самом деле делать голодному человеку: сидеть всю зиму и киснуть? Так они, по крайней мере, немного посмеялись за счет господ – какой от этого вред?

Только Тир и Ангелов до конца понимали, что делают. Они тоже играли, но и рассчитывали на то, что случай этот попадет в газеты, какой-нибудь писатель разукрасит происшедшее, и дамы-благотворительницы не заставят себя долго ждать, а тогда, глядишь, и здешним людям перепадет суп да овощи хотя бы недельки на две.

Тут дверь квартиры, где жил управляющий, распахнулась и на пороге появилась старая служанка; в руках она держала выбивалку и от гнева не могла выговорить ни слова. Только ловила ртом воздух, а из глаз ее катились слезы. Пришедшие окружили ее и, смеясь, стали теснить от двери.

Во внутренней комнате уже с самого рассвета, задыхаясь, метался управляющий.

Взволнованная жена в который раз достала большой веер и изо всех сил замахала им перед ртом больного, жадно хватающим воздух. Но рука женщины скоро устала – прикрыв глаза, запыхавшись, она села передохнуть.

Вдруг дверь со стуком отворилась, раздался топот, и первой в комнату больного вошла смерть.

Потом через открытую дверь робко протиснулся Христос, за ним хлынула толпа ангелов, а уж после, обуреваемые любопытством, и все остальные.

Жена управляющего узнала их и, схвативши веер, закричала:

– Машите, машите, не то он задохнется!

В самом деле, управляющий едва дышал, прикрыв от вошедших-лицо.

Девчонки бросились вырывать друг у друга ангельские крылья, в руках палачей со свистом заходили палаши. В страхе все начали махать чем ни попадя: в маленькой комнатушке исходили потом и ад и рай – у ангелов заслезились глаза, Иисус упал в обморок, смерть задыхалась.

Перепуганный управляющий зарылся в постель, боясь пошелохнуться, неясным шумом доносились до него сбивчивые советы ангелов:

– Не волнуйтесь, господин управляющий, только не волнуйтесь.

Когда он, дрожа, открыл глаза, то увидел растрепанную голову жены, а вокруг странные, шелестящие веера и раскрасневшиеся, фантастические лица. Лязгая зубами, он помахал им рукой: довольно, мол. Часть ангелов отошла к окну, а остальные, улыбаясь, сгрудились вокруг кровати. Иисус устало присел на краешек.

– Вы уж извините нас, господин управляющий, как-никак, масленица, – сказал остававшийся в отдалении длинный Стахора, потихоньку выбираясь из костюма смерти.

– Решили устроить небольшое представление, господин управляющий, но мы и думать не думали, что вам так худо, – подал голос Иисус.

– Ничего, скоро поправитесь, – успокаивали больного ангелы.

Управляющий сосредоточенно оглядывал собравшихся. Они то приближались к нему, подбирая с пола отломанные ангельские крылья, то отходили, исчезая за дверью.

Кланяясь, подошел прощаться Иисус. Управляющий сжал его руку и вздохнул.

Потрепанная процессия двинулась вниз по безлюдному карьеру: впереди, проваливаясь в рыхлый снег, шли ангелы, среди кроваво-красных палачей мелькали ведьмы – усталые, голодные люди возвращались в свои промозглые, выстуженные дома.

1933

Перевод С. Солодовник.

ТРАПЕЗЫ ЛЮДОВИКА XIV

Десять лет прослужил Бин в налоговом управлении; это была натура вялая и бесконечно ленивая. От монотонного переписывания цифр и букв его могла оторвать лишь необходимость заглянуть в одну из огромных налоговых книг. Когда он раскрывал тяжелый фолиант, ему чудилось, будто под обильными слоями жира и мяса он ощущает тот крохотный мускул, который остался еще от занятий гимнастикой в ученические годы. Тогда он начинал упражняться с книгами, то захлопывал, то раскрывал их вновь, пока не становился свекольно-красным и его пухлое лицо не покрывалось потом. Однако очень скоро он опять погружался в полудрему, клюя носом, писал извещения и вздрагивал, если кто-нибудь из налогоплательщиков слишком громко жаловался на обдираловку. Он сонно таращил глаза на женщину в чепце, которая тараторила без умолку, на старика с дрожащими руками, на коротышку ремесленника – все они роптали на высокие налоги и свою судьбу. Но он был не в состоянии долго удерживать взгляд на одном месте, и глаза его опять обращались к длинным столбцам цифр; чтобы не заснуть, он вынужден бывал подняться под каким-нибудь предлогом в отдел 4 «В», на четвертый этаж. Надеялся, что подъем по лестнице немного взбодрит его, хотелось подвигаться – его смертельно утомляла эта всепоглощающая скука.

Покойно прослужив десять лет, Бин вышел в отставку. Как-то утром он повстречал толстого, страдающего одышкой доктора и пожаловался ему: стоит только переступить порог налогового управления, как сразу же меня в сон клонит, сказал он, целый день тем лишь и занят, что пытаюсь как-то сладить с этим сонным забытьем. Да оставьте вы это управление, посоветовал Бину доктор (тоже человек флегматичный), найдите себе другое занятие, и чтоб эмоций побольше – но только не перестарайтесь.

Так Бин покинул налоговое управление и первый же свободный день посвятил обдумыванию планов подвижной жизни. Заключив, что принадлежащие ему дома пришли в полную негодность, облезли и ободрались, он решил нанять строителей, каменщиков, маляров, в общем, всю эту свору, которой можно было бы командовать. Пока он обдумывал все это, то лежа на диване, то бегая по комнате, час обеда прошел. Господин Бин неожиданно обнаружил, что стрелка подбирается к четырем, а он еще не ел. Он тут же отправил служанку в ресторан, но она долго не возвращалась: возможно, там уже не осталось обедов. У Бина сосало под ложечкой, в нетерпении он взялся за газету. Отупело скользил взглядом по статьям, пока на последней странице, в рубрике «Разное», не наткнулся на коротенькую заметку, которая привела его в крайнее возбуждение. В заметке описывался один из обедов Людовика XIV, самый обыкновенный, будничный обед. Перед глазами голодного Бина замаячили массивные серебряные блюда с горами снеди и фруктов, и он почти видел, как его величество милостиво съедает все до последнего кусочка. У Бина потекли слюнки. Великий боже, он никогда не подозревал, что можно столько в себя вместить и что существует такое количество разнообразных блюд. Каждый день он съедал обед из ресторана, когда получше, когда похуже – он ведь тоже знал в этом толк, более того, был весьма разборчив, но, как ни верти, ресторанное меню не чета королевскому!

Людовик умял семифунтовый кусок рулета из дичины с трюфелями. Здоровенный кусище страсбургского пирога, запеченного в виде башни. Целиком жирного рейнского карпа à la Chambord[5]5
  По-шамборски (фр.).


[Закрыть], потом перепелок, опять же начиненных трюфелями и мозгами и уложенных на тосты, смазанные базиликовым маслом. Затем настал черед щуки под раковым соусом, фазана с гренками, и заключала пиршество гигантская пирамида – из булочек с ванилью и розовым вареньем. Король-солнце съел все подчистую, чтоб ему лопнуть, в общей сложности восемь с половиной килограммов, добросовестно подсчитал автор заметки. И хотя он, конечно, был король, короли ведь тоже люди, и если он мог столько съесть зараз, то почему бы и ему, Бину, не уплести столько же – сейчас в особенности!

В тот день он глотал свой обед без всякого удовольствия. Положил возле тарелки магическую заметку и читал: розовое внутри говяжье филе, нашпигованное салом и зажаренное в собственном соку. Эхма! Это ему особенно пришлось по вкусу.

На другой день Бин из любопытства купил граверный портрет Людовика XIV и повесил его на стене в столовой. Он подолгу мог рассматривать безмятежное, расплывшееся лицо короля, его мягко свисающие подбородки, его грудь и живот, сросшиеся в одну большую гору, и когда вспоминал о забавных и пикантных похождениях Людовика – чувствовал, как рот наполняется слюной. Он уже не хотел ремонтировать дома – он хотел есть, как король!

Дело было за первоклассным поваром, и Бин остановил свой выбор на толстушке Изабелле. В рекомендации графа восхвалялось ее умение делать пунши, а какой-то фабрикант не поленился перечислить, что Изабелла умеет приготовить двенадцать супов, знает больше двадцати рецептов мясных кушаний, двадцать четыре способа приготовления рыбы, не говоря уж о том, что может состряпать пятьдесят самых разнообразных мучных блюд. Истратив кругленькую сумму на переоборудование кухни, господин Бин приналег на еду и питье. Король-солнце стал как будто веселее улыбаться ему со стены.

Изабелла – как она сама призналась Бину – потому так полюбила хозяина, что ел он со страстью, глаза его горели и восхищение свое ее поварским искусством он выражал б тысяче восторженных слов. Он был даже не прочь сам, обвязавшись передником, взбивать сливки, взволнованно следил за мясным бульоном, чтоб не перекипел, заботливо прикрывал кастрюли крышками и бледнел, если на плите что-то не ладилось.

У Изабеллы в то время был только один враг и одна печаль – висящий на стене портрет Людовика XIV. Она поставила себе целью откормить хозяина хотя бы до размеров короля-солнца и до тех пор растягивать ему желудок, пока туда не будет вмещаться восемь с половиной килограммов еды.

Жизнь их была сплошным блаженством: по первым числам приходила пенсия, ежеквартально поступала плата от квартиросъемщиков. Изабелла приобрела неслыханную популярность на рынках, в магазинах, бакалейных лавках. Когда она, в своем простом и опрятном поварском наряде, приходила на Клотильдин рынок, ее встречал почтительный хор приветствий: торговцы цыплятами, утками, индюшками спешили к ней с отборнейшим товаром. Продавец рыбы судорожно пытался ухватить для нее самых жирных карпов, торговцы фруктами перетирали и охорашивали разложенные на прилавках яблоки и груши. И Изабелла покидала рынок, не уронив своего высокого достоинства: две, а то и три больших корзины наполняла она аппетитной снедью. Эти корзины, согнувшись под их тяжестью, тащили за ней какие-нибудь безработные оборванцы. Кухарка часто уговаривала хозяина хоть разочек сходить с ней на рынок и убедиться, с каким почтением ее там встречают. Они там уверены, что она, Изабелла, не иначе как королевское хозяйство ведет и ее стряпня – настоящее искусство!

Однажды Бин для разнообразия пригласил на обед знакомого биржевого маклера. Маленький, тощий человечек едва успевал переводить дух, от частого глотания у него чуть кадык не выскочил, он смотрел на Бина широко раскрытыми глазами, дивясь, как тот после целой жареной утки смог еще проглотить пять больших кусков рыбы, потом какие-то невиданные пирожные, потом еще раз приложился к свежим устрицам, потом запустил руку во фрукты, чтобы после чашки черного кофе завершить обед рубиново-красным французским вином. Пока они закусывали, маклер поделился с Бином своими соображениями насчет дел на бирже: курс акций день ото дня растет, неплохо бы и Бину купить для пробы какие-нибудь ценные бумаги, совсем немного, скажем, пакет акций деревообрабатывающей промышленности – после будет ясно, стоит ли покупать еще. Господин Бин обсудил вопрос с Изабеллой и согласился на покупку бумаг: по крайней мере, у них появилось утреннее развлеченье… Теперь они могли следить, насколько подскочила стоимость акций, и когда увидели, что в карман им сыплются миллионы, а им для этого и пальцем шевельнуть не надо, когда поняли, что четыре пакета акций приносят больше прибыли, чем доход от двух домов за три года, как было не продать дома, сохранив лишь тот, в котором жил сам Бин, и не накупить вместо них бумаг? Тщедушный маклер частенько захаживал к ним, от обильных пиршеств он прибавил в весе и даже на бирже похвалялся тем, что до конца съедает баснословные обеды Людовика XIV, хотя про себя подсмеивался над Изабеллой, которая утверждала, будто между ее хозяином и покойным королем Франции уже нет никакого различия, господин Бин, правда, не сидит на троне и рядом с ним нет мадам де Саль или Сель, черт ее там разберет, но зато у него есть Изабелла, не так ли?

Толстяк и толстушка жили как во сне; но дела на бирже вдруг пошли кувырком: курс акций стремительно падал, увлекая в бездну дома, дворцы, фабрики. Не прошло и двух недель, как оцепеневший с перепугу Бин остался владельцем одного-единственного дома! В сейфе громоздилась куча красиво исписанных бумаг; две недели назад на них можно было купить несколько четырехэтажных домов, яхту на Адриатическом море, а теперь эти самые бумаги бессмысленно белели на полке и гроша ломаного не стоили!

Вдобавок ко всему дело с акциями взметнуло волну новых неприятностей. Начались расчеты, пришлось выплачивать разницу, образовались издержки на адвоката, налоговое управление потребовало вернуть задолженность за два давным-давно проданных доходных дома, и однажды Изабелла и ее хозяин поняли, что больше они не могут набивать провизией целых четыре корзины, нужно сократить расходы и уповать на то, что благосклонные небеса сохранят, королевский вес Бина. Дай бог он не похудеет и при более скромном содержании.

Но Бин худел. Его не то мучило, что он не может себе позволить проглотить за один присест сто сорок четыре устрицы и вынужден довольствоваться икрой худшего качества, его мучило другое: снедала обида на судьбу, жестокую и капризную судьбу, которая ввела и его дом биржевого маклера. Ведь не появись он, разве Бин не пил бы и по сей день свою ежедневную порцию пунша, экспрессом выписывая его перед праздниками из pays de Caux[6]6
  Местечко в Нормандии (фр.).


[Закрыть], – потому что только там он по-настоящему хорош! А где другое, почти каждодневное, лакомство – coq d’Inde[7]7
  Индейка (фр.).


[Закрыть], начиненная трюфелями, этот чудодейственный возбудитель любви! А жареное сало, куропатка, тающий во рту фазан!

Вот уже и Изабелла не ходит на рынок. Когда кухонные часы бьют восемь, ей так и слышится: целуюручки, целуюручки мадам, на память приходит множество гогочущих птиц, раболепная суетня продавца рыбы, согнувшаяся от тяжести фигура безработного за ее спиной. Корзины, ее корзины, словно разграбленные могилы, стоят в углу. Изабелла начинает плакать, безутешно рыдать, ее душат воспоминания. Уже третий месяц не выходит она на улицу, ей стыдно покупать меньше, чем прежде, все продукты ей приносят на дом!

Господин Бин, казалось, более стойко переносил удары судьбы. Как-никак – мужчина. Он молча ходил из угла в угол, таращился в небо; по нему ничего не было заметно, но чем-то его лицо походило на лицо его обманутой возлюбленной. Когда же взгляд его падал на портрет короля – на глаза навертывались слезы. Как он был счастлив, как безмятежен, имея свои сто двадцать шесть килограммов, как по-королевски величав, а теперь он чувствует, что от него разит нищетой, он нищий, куда ему до королевского величия!

Но настал день, когда Бину подали и впрямь скудный обед. Даже странно, что привыкшие к изобилию тарелки не почернели от скорби. Что не развалился от боли стол. Что ложка соизволила прикоснуться к обыкновенному супу-рагу, и это после закуски, которая состояла всего-навсего из редиса с маслом – и больше ничего! Господин Бин сосредоточенно смотрел прямо перед собой, и было видно, что он взволнован. Изабелла стала белее стены. Она бесшумно входила и выходила, блестя испуганными глазами, и только поставив на стол половину жареной утки с горсткой гарнира, пунш и черный кофе, как будто что-то пробормотала. Да, это был убогий обед!

Бин принялся за утку, и под ножом она, казалось, стала еще меньше – Бин совсем помрачнел. Время от времени он тяжко вздыхал. Изабеллу трясла нервная дрожь, она, будучи женщиной, больше не могла сдерживаться – у нее хлынули слезы. Этого уже и Бин не смог перенести: он вскинул голову, но вдруг бессильно уронил ее и тоже разрыдался. Они плакали, как дети, словно соревнуясь, кто кого переплачет. Бин ощущал в желудке зияющую пустоту: как будто там завывал какой-то оголодавший зверь.

Изабелла не вытерпела. Она поднялась, с самым геройским видом, ринулась в кухню, где достала последние из остававшихся денег, как безумная, выскочила на улицу, влетела в мясную лавку на первом же углу и, задыхаясь от волнения, купила мяса и колбас, но какое это было мясо и какие колбасы! – совсем как в старые добрые времена. Она хорошенько растопила печь, это был настоящий костер, на котором шипело и шваркало поджаривающееся мясо. Не прошло и тридцати минут, как Изабелла, все еще заплаканная, но с полными тарелками, вошла в комнату. У Бина при виде этого глаза чуть не выскочили из орбит.

И начался последний пир. Он длился до ночи. Они жевали, глотали, иногда вдруг заливались слезами, иногда грустно улыбались и целовали друг друга. Наверняка им приходили мысли о смерти, ведь вон как оно обернулось: отныне господин Бин может съесть только половину утки, а Изабелла – в лучшем случае четверть, и обед Бина по весу уж никак не превышает трех кило. Кое-кто, быть может, посмеется над ними – но это люди без сердца, ведь Изабелла с хозяином уже настроились на обжорство, основательно порастянули свои утробы разными лакомствами, а теперь им грозило жестокое ограничение.

Они проговорили об этом до полуночи, горюя и сокрушаясь, и разошлись по кроватям с чувством, что ночью к ним слетит черный ангел смерти и заберет их туда, где нет забот и печалей. Они пошептались о том, что портрет короля-солнца совсем потемнел в последние дни, а вдруг – кто знает? – его величество переживает за них. Они растроганно помянули его, дорогого покойника, который лучше кого бы то ни было знал, что уж если человек привык к большим кускам, предался однажды чревоугодию, то он с полным основанием может думать о смерти, когда на обед ему достается всего пол-утки! Если он вместо восьми с половиной килограммов вынужден съедать только три! Безжалостная судьба, безжалостные времена!

…Ну а если кто-нибудь пожалеет их, то может послать им милостыню на бедность. Адрес простой: Здесь. Господину Бину. Почтальоны хорошо знают его, да и Изабеллу тоже, их отыщут в любом уголке земного шара.

1931—1934

Перевод С. Солодовник.