Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Андор Геллери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

КУХАРКИНА МИЛОСТЬ

Летом я подрядился возчиком к лавочнику. Доставлял покупателям уголь, картошку, муку или то же самое тоннами перевозил со станции. По домам со мной обычно ездил коротышка Анти: мы вместе грузили мешки и корзины с продуктами. И незаметно сдружились, я полюбил его. С тех пор я выкуривал сигарету только наполовину – остальное доставалось Анти. Потом он получил от меня в подарок кусок душистого мыла, которым пользовался только по воскресеньям. Как-то раз я даже пригласил его в ресторанчик на набережной Дуная; перед тем, как идти, расчесал ему волосы и подровнял сзади ножницами. А он, когда мне наскучивало править лошадью, забирал у меня поводья и погонял серую Манци. Или приходил вечерами в конюшню, чистил лошадь, поил и задавал ей корму.

Однажды мы сидели вечером в конюшне на ящике для фуража и курили. Было тихо, только сено похрустывало на зубах у Манци… и вдруг Анти заговорил, признался мне, что влюблен…

– В кого, Анти?

– В тетку Мари.

Тетка Мари была кухаркой. Необъятных размеров толстуха… страх как горяча на руку… никто не знал, вдова она или старая дева. Тетка Мари все время жарила-парила, устраивала грандиозные стирки, нам и в голову не приходило, что ей еще могут быть интересны мужчины.

– В кого? – изумленно воскликнул я. – Ты с ума сошел, Анти.

Он испуганно посмотрел на меня. Нет, ни чуточки не сошел. Тетке Мари ведь тоже кто-то нужен, только она стыдится перед домашними, боится уронить себя в их глазах. И все-таки… с ним она уже пускается в разговоры, правда, пока дело обычно кончается звонкой затрещиной.

Анти грустно покачал головой. Вот если бы он был похож на отца, все, конечно, было бы иначе. Известно ли мне, что за человек был его отец?

– Капралом служил при Франце-Иосифе! Бывало, как гаркнет на роту – солдат в дрожь бросало… девчонки были от него без ума… во время войны он медаль получил от немцев и погиб за отечество «смертью героя»… так-то вот.

А он, Анти, просто ничтожество, и терпят его только из жалости.

– Ну, кто я такой? – вырвалось у него с горечью. – Меня даже дети дразнят. – Он чуть не плакал.

– Не горюй, Анти, когда-нибудь и тебе улыбнется счастье. Ты посмотри на меня – вон я какой верзила, а что с того? Работаю возчиком. Хотя и в очках и говорить могу, как господа. И даже море видел. На самолете летал. И кем же в конце концов стал? Возчиком!..

– Это все так, – перебил он меня, – но вы – дело другое… вам стараться не надо, чтобы вас заметили, а мне надо…

Он был в отчаянии, выронил сигарету изо рта… Несчастный коротышка, он мучительно ломал голову, что бы такое великое совершить?

С тех пор я поглядывал на грозную тетку Мари заговорщицки. Иногда отпускал озорное словцо и как-то для пробы решил рассказать ей скабрезный анекдот… Трах!.. не успел я моргнуть, как она съездила меня по физиономии… Брр, вот это оплеуха!..

– Слушай, Анти, – мрачно сказал я ему вечером, – оставь ты, к дьяволу, эту тетку Мари. Глупая старая баба, она, видно, к Фюрстам в кухарки из монастыря попала.

– Что, тоже схлопотали?

Я кивнул.

…Целыми днями, погоняя лошадь, я трясся на козлах. Ничего интересного не происходило…

Но вот осенью Фюрсты, решив, что столовая им велика, затеяли перенести ее в пристройку. Все в целости и сохранности было доставлено на новое место, еще бы – ведь тетка Мари следила за нами, как неусыпный Аргус. Только с люстрой вышла загвоздка. В прежней столовой потолок был высокий, она висела там на длинной стеклянной трубке, и укрепи мы ее так на новом месте, все оббивали бы об нее колени. Озабоченная тетка Мари бросилась за хозяйкой, потом позвала господина Фюрста, стали держать совет; наконец папаша Фюрст нашел выход: ножку люстры нужно укоротить на полметра.

Женщины бурно запротестовали, но хозяин уже крикнул Анти… тот, чертяга, куда-то запропастился, и за стекольщиком пришлось бежать мне. Еще по дороге стекольщик стал намекать: работа, мол, эта – все равно что хирургическая операция… искусство! – он вскинул хмурые клочковатые брови – во всем городе не найдется и двух стекольщиков, которым под силу такое выполнить. Я шел рядом и согласно кивал.

…Люстра лежала на столе в тряпках; солнце преломлялось в ветвистом каркасе и граненых подвесках, рассыпая кругом снопы радужных искр. Это было красиво. Я тоже заволновался: удалось бы обрезать.

Господин Кемень, стекольщик, постучал по трубке, достал стеклорез, слегка царапнул и с многозначительным видом обратился к господину Фюрсту: – Hochprima…[2]2
  Здесь: высшее качество (нем.).


[Закрыть] – и как человек, которому спешить некуда, поинтересовался, хорошо ли идут дела у него и у соседа, что держит лавку напротив, похоже, тот скоро прогорит. – Ja[3]3
  Да (нем.).


[Закрыть], – и расплылся в улыбке: таких домов, как у Фюрстов, во всей округе поискать… а что касается этой работы, то случай необычайно сложный и редкостный. По счастью, он знает, как с этим справиться, не новичок в своем деле, он человек бывалый.

Госпожа Фюрст недоверчиво посмотрела на мастера:

– Уж не знаю, что тут сложного – отрезать, и все, окажись здесь стекольщик-словак, он сделал бы это за рюмку рома.

– Но позвольте, сударыня… ведь эта люстра даже по нынешним трудным временам стоит… – Он подался вперед, задумался и воскликнул: – Тысячу пенгё! Даже если в виде исключения я запрошу подешевле, это будет семьдесят пенгё…

Пришлось мне бежать за другим стекольщиком. Этот угостил меня по дороге сигарой и доверительно поинтересовался, сколько запросил Кемень.

– Пятьдесят пенгё, – соврал я, чтобы и за сигару отблагодарить, и хозяина не оставить в накладе.

В общем… он запросил шестьдесят пенгё.

Небось, – подумал я, – этот Штайнер хочет сплавить работу Кеменю, самому ему с ней не справиться. Слушаю я, как они торгуются да препираются, и тут чувствую: меня дергает за руку Анти.

– О чем речь? – вскинув брови, моргает он.

Я отмахивась, молчи, мол, и тотчас забываю о нем, поглощенный разгоревшимся спором. Вдруг вижу: Анти стоит уже перед хозяином: – Я отрежу, господин Фюрст… я отрежу, – горячо повторяет он, дерзко поглядывая на тетку Мари.

– Брысь отсюда, – гонит его господин Фюрст, – а не то я тебе…

– Клянусь, я смогу отрезать, – упорствует Анти.

Стекольщик Штайнер хватается за живот:

– Это вы-то, о, господи… вы?

Но коротышка Анти будто рому хлебнул, петушится: – Я, – скрестив на груди руки, с вызовом поворачивается он к Штайнеру, – вот именно, я.

От такого наглого бахвальства все на мгновение лишаются дара речи, тетка Мари приходит в гнев… хватает Анти за шкирку и отшвыривает его метра на три.

Торг продолжается… Анти исчез, и вдруг вижу, опять идет – в своей большой шляпе, в руке – огромный разделочный нож; твердым шагом направляется прямиком к кухарке… ну, думаю, умом повредился наш Анти, как бы его схватить, чтобы самому не порезаться?

– Тетя Мари, – начинает он, – не бойтесь, я вас не трону… вот вам нож, если я не обрежу люстру, можете отрезать мне голову… честное слово, можете, я расписку вам дам.

– Откуда ты знаешь, как это делается? – пораженный, кричу я.

– Отец научил, я и ножницами могу стекло резать, под водой.

– Еще чего! – негодует Штайнер. – Ножницами стекло под водой резать… ну, сказал!

А господин Фюрст не сводит глаз с Анти, который все еще протягивает тетке Мари огромный нож. Та не знает, как быть: может, отвесить ему затрещину?

– Вот что, милый герр Штайнер, – после долгого размышления говорит господин Фюрст, – я заплачу вам пять пенгё… а вы присмотрите за моим человеком, пока он резать будет, ты же, Анти, посмей только не сделать… я прикажу тебя вздернуть.

Штайнер разводит руками.

– Согласен, дорогой господин Фюрст, платите пять пенгё, но гарантий я не даю.

– Зачем же тогда платить? – вмешивается возмущенная жена Фюрста.

– Доверь это мне, дорогая, пусть господин Штайнер присмотрит.

Анти смахивает сейчас на лунатика. Уж не этим ли ножом собирается он резать стекло? Нет… нож он сует изумленной тетке Мари, лезет в карман штанов и извлекает метровый обрывок шпагата. Господин Штайнер хихикает.

– Еще нужен стакан воды, – говорит Анти.

Я бегу за водой, мне не верится – шпагат и стакан воды?..

Возвращаюсь и что же вижу? Ножка люстры уже перехвачена шпагатом, один конец держит Анти, другой – тетка Мари, и под команду Анти – раз-два, раз-два – они «пилят» стекло…

Штайнер что-то нашептывает на ухо господину Фюрсту, показывая ему свой стеклорез. – Резать люстру бечевкой… – говорит он и презрительно машет руками.

Я стою со стаканом воды и едва не молюсь: господи, помоги бедолаге Анти, не допусти, чтобы он только куражился из желания хотя бы минуту побыть в глазах тетки Мари важной персоной… не допусти, чтобы все это кончилось для него пинком под зад!

Я по-прежнему не верю в успех, и вдруг… стеклянная трубка будто вспыхивает, из-под шпагата вырывается струйка дыма, огненный ободок сверкает все ярче… – Воду! – кричит Анти. Я протягиваю стакан, Анти наклоняется над шпагатом, точно принюхивается, но вот стакан дрогнул в его руке, блеснула вода и расплескалась о трубку, послышался нежный хруст, верхняя половинка трубки дрогнула… Анти осторожно взял ее пальцами и движением фокусника отделил от остальной части…

Обрезок он подносит сперва господину Фюрсту, потом помахивает им перед носом Штайнера и, наконец, с гордым видом подходит к тетке Мари: – Теперь можете резать меня, тетя Мари.

…Уже вечер. Электрик давно подключил люстру; она сверкает огнями в новой столовой, а мы с Анти, поглядывая на окно, любуемся ее радужным блеском. В столовую входит тетка Мари с дымящейся супницей и улыбается. Разговор, наверное, зашел об Анти, потому что все качают головами, точно хотят сказать: ну кто бы подумал?

Анти приваливается ко мне плечом… и вдруг раздается голос господина Фюрста: – Анти, зайди-ка!

Он стоит в столовой, гордо смотрит на люстру, моргает и улыбается… мне не слышно, о чем они говорят, – господин Фюрст похлопывает Анти по плечу, подносит ему большую «гавану» и дает прикурить. Анти попыхивает, ухмыляясь. А потом получает еще пять пенгё серебром, и они вместе с теткой Мари выходят…

Анти неторопливо вышагивает с сигарой в зубах, рядом с ним семенит толстуха кухарка, они вместе скрываются в кухне… позднее я, ради забавы, – будто ищу свечу, – захожу к ним… Анти сидит за столом, тарелка полна мясных остатков, рядом слойки и апельсин, и черный кофе дымится, нос у него перепачкан жиром, в коротких пальцах все еще горит «гавана».

– Ты просто король, Анти! – подмигиваю я ему.

Он достает из-под стула бутылку вина.

– Ваше здоровьице, Андраш! – и, отпив, протягивает мне.

Я пью за здравие достославного стеклореза и громко рассказываю тетке Мари, какой знаменитый капрал был отец Анти, огромный, как колокольня, и что погиб он за подину смертью героя. Посмеиваясь, я пью за здоровье тетки Мари, нашей добрейшей поварихи. И от чистого сердца желаю ей долгого-долгого счастья.

На секунду ее охватывает стыдливое женское негодование, но вот она уже снисходительно улыбается, а затем закатывается веселым брызжущим смехом.

Анти то и дело прикладывается к бутылке, он уже плохо соображает, что происходит вокруг него. Тетка Мари мне тоже наливает кофе и дает кусок сахара для моей лошади Манци.

– Анти, – шепчу я ему на ухо, – не пей больше, слышишь, для этого дела ведь нужно соображать…

– Точно, – отвечает он, тихо икая.

Я выхожу во двор и сажусь на камень перед конюшней. Свет в доме гаснет… сначала люстра, потом лампа в комнате у приказчиков, наконец и ночник в спальне Фюрстов. Только в кухне еще светло. Но вот в окне появляется чья-то огромная тень, осматривается по сторонам и задергивает занавески. Я откидываюсь на спину, чтобы меня не заметили. И лежу до тех пор, пока кухня не погружается в темноту.

А потом достаю из кармана сахар, что дала мне тетка Мари, и несу его лошади…

1931

Перевод В. Середы.

ТОМИМЫЕ ЖАЖДОЙ ПОДРОСТКИ

Нас, учеников, в мастерской трое: Лайош, Жига и я. День-деньской пыхтит пузатый движок; в токарных станках, покрывая наши инструменты золотой пылью, беспрерывно крутятся бронзовые заготовки. На обеденный перерыв отпущено полчаса: ни поесть толком, ни отдохнуть. В воздухе стоит запах машинного масла, в масле у нас и руки, им перепачкан наш хлеб. Нас, учеников, трое – три загнанные клячи. Всю неделю мы нигде не бываем: в ремесленной школе, откуда можно сбежать в бесплатный бассейн, летом занятий нет. И мы с семи утра до десяти вечера обтачиваем бронзу.

Но как-то в субботу нас вдруг осеняет: почему бы нам не двинуть в поход куда-нибудь в горы? Возьмем с собой Флоки, нашего пса, – искупаем его в ручье. А еще возьмем зеленый флажок, как у бойскаутов, а также еды и питья.

На следующий день в шесть утра мы весело слушаем, как стучат наши старые башмаки по спящим улицам; над головами у нас развевается флаг. Ошалевший от радости Флоки обнюхивает каждый булыжник. Вместе с ним мы садимся в трамвай и катим до конечной остановки. А дальше идем пешком, то взбираясь на холм, то спускаясь в долину. Как странно, вдруг замечаем мы, что земля вдали разноцветная: один клочок ржаво-коричневый, другой зеленый, облитый желтым, чуть дальше – лоскут синего бархата, а все вместе похоже на застывшие волны стеклянного моря. Говорим мало; мы, трое учеников, выбравшихся на природу, хорошо знаем заповеди туристов: не шуметь, не оставлять после себя мусор. Но, глядя на Флоки, невозможно удержаться от смеха: он гоняется за каждым жаворонком и, закинув морду, лает на жирных ворон. Но вот мы в лесу: нас обступают деревья, стволы их похожи на шероховатые слитки старого серебра; вокруг стволов вьются хороводы синих и желтых бабочек. Мимо, оглядываясь на нас, проползает уж. Забавно скачет древесная лягушка. Зеленоватая ажурная тень листвы, будто колеблемая призрачным ветерком, танцует у нас под ногами. Настоящий небесный ветер шумит наверху, в просвеченных солнцем кронах, а здесь, у подножья деревьев, воздух горяч и пахнет грибами. Повстречать бы еще косулю с глазами-жемчужинами или зайца, стоящего на задних лапах. Или заправского охотника, когда он, привалившись к дереву, сбивает клекочущего ястреба.

От лесной красоты у нас немного кружится голова; эх, жить бы здесь, почему мы не бывали здесь раньше! Лицо у меня горит, грудь будто пар распирает, сердце заливается колокольчиком. Что за чудо это воскресенье после душной мастерской! И мы шагаем, шагаем, как обезумевшие пилигримы, не зная преград, перед нами только дороги, свободные и прекрасные, на которые стоит ступить, и они нас ведут за собой. От солнца в нас уже закипает кровь; Флоки, вывалив язык, озорно поблескивает глазами. Мы идем так много часов подряд и вдруг оказываемся в знойных полуденных лучах – все вокруг пышет жаром, словно бесшумно горит воздух. Над землей до самого неба взметнулись языки пламени. А мы, трое учеников, жаримся в самом низу. Мы достаем бутылки с водой и жадно пьем, двигая кадыками. Оставшиеся глотки сливаем для Флоки – ух, как он лакает, стервец, его нос почти утонул в бумажном стаканчике. После такого блаженства нас охватывает усталость; чтобы совсем не сомлеть, Жига рассказывает анекдоты о Марче, о цыганах, о маленьком Морицке. Но вскоре он хрипнет и умолкает. От жары у нас горит во рту, плавятся кости, мы чувствуем, что вот-вот поджаримся. Никто из нас не прихватил с собой ни масла, ни вазелина. Волосы на непокрытых головах раскалились, по лицам градом катится пот.

Жига говорит: – Ну и жарко мне, Андраш. – Я говорю: – Мне тоже. – А Лайош: – Я мозоль на ноге натер… Ну а ты как, Флоки? – Но у Флоки башмаки в порядке. Разве вот шерсти на нем многовато, да от мух нет житья. Поначалу он за ними охотится, но потом лень и жара одолевают и его. Даже самые жирные жаворонки и вороны оставляют его равнодушным; он, правда, поглядывает на них своими черными бусинами, но от преследования отказывается. Мы дошли до вершины холма и будто попали в самую средину пылающего костра. Оглядываемся по сторонам: до ближайшей тени, если идти вперед, полчаса ходьбы, обратно – не меньше. Солнце застыло в зените; нам кажется, из-за лучей доносится колокольный звон. Долговязый Жига что-то высматривает в дали. – Ребята, – кричит он вдруг, – там налево дом. Уж точно там будет вода.

И мы тащимся, будто смертельно больные, налево. В предвкушении воды жажда наша растет. – Далеко еще? – вяло спрашиваем мы друг друга и уже чувствуем, как низвергается в наши глотки прохладная влага. Мы бредем с обгоревшими докрасна лицами, еле двигая ногами, переглядываемся. Завтра опять работа. Ну и прогулочку мы себе устроили! Надо было купить термос, как у бойскаута Пали. Купить, а на что? Часть заработка мы отдали в дом, остальное ушло на еду. Теперь у нас ни гроша… Добравшись до леса, мы валимся в тень. Но отдых почти не помогает – хоть воздух здесь попрохладней, в горле по-прежнему сушь.

– Пойдем, Жига, – говорю я, – пойдем, чтоб тебя разорвало.

Я пытаюсь засмеяться, но мышцы лица не повинуются мне.

Жига тоже изображает что-то вроде улыбки; а Лайош, тот совсем сдал – еле тащится, понурив голову. Стволы деревьев напоминают теперь не серебряные слитки, а змеев, изрыгающих нам в лицо огонь. А желтые и синие бабочки – точно порхающие язычки пламени. Земля под ногами парит.

– Домик, приблизься! – взываю я к дому. И Жига шепчет: – Приблизься… – Мы пытаемся улыбнуться; хочется верить, что, как по волшебному слову, домик с белыми стенами и колодец с ведром на цепи двинутся нам навстречу.

Однако не дом к нам, а мы ковыляем к нему. И уже видим, что дом не простой, на стене вывеска: наверно, это корчма или лавка. И колодца-то не видать вблизи, его нету, а стоит под навесом стол, покрытый красной скатертью, вокруг стола – стулья. Мы приближаемся к дому, глаза у нас горят: что-то ждет нас здесь?

Лайош говорит: – Пацаны, у кого есть деньги? – Хриплый голос его звучит как с того света.

Мы шарим в дырявых карманах – кроме воздуха ничего там нет. Не падать духом, говорю я себе, попытка не пытка, пойду попрошу напиться бесплатно.

Я иду, а они остаются снаружи. Но, не успев войти, замираю на месте. Громыхая цепью, на меня движется огромный пес, он раскрывает пасть и заливается таким лаем, будто в глотке у него спрятана пушка. Я пячусь назад, и тут появляется высокая женщина. На ней юбка и блузка, больше ничего; она босая, с толстыми икрами. Юбка вьется вокруг ее ног.

– Что прикажете? – смотрит она на меня.

Теперь я чувствую, как трудно вымолвить: – Тетенька, дайте водички… – Но что еще я могу сказать? – Тетенька, – говорю я, – нельзя ли у вас попросить воды?

Зеленоглазая баба смотрит на меня таким взглядом, что я предвижу ее ответ.

– Десять филлеров стакан.

Трижды десять, с ужасом думаю я, да еще Флоки. Откуда нам взять столько денег!

– Тетенька, нам простая вода нужна!

– Колодца тут нет. Простую воду тоже носить надобно, отсюда добрых полчаса ходу; и хранить ее, остужать.

Она исчезает за дверью, разговор окончен. Ребята бросаются ко мне:

– Ну, что?

– Нет воды?!

В глазах их отчаяние.

– Десять филлеров стакан, – говорю я убитым голосом. Мы молчим, будто мертвые. В доме полно воды, а мы жаримся тут на солнце, подыхая от жажды.

Я опять иду к двери, стучусь: – Тетенька, ну пожалуйста, – прошу я униженно, – дайте хоть немного водички.

И тотчас за моей спиной раздается свирепый лай. Женщина будто собаке передоверила нам ответить.

Хоть бы муж у нее был помилосерднее, или еще кто-нибудь. Вдова небось… Лайош сидит на земле, уткнувшись лицом в колени, и, похоже, плачет от жажды. Флоки валяется в тени, будто дохлый. А Жига, я вижу, глотает слюну.

Но тут вдруг Лайош вскакивает, как сумасшедший: лицо у него в слезах, он весь трясется от злости: – Дайте воды! – хрипит он и, сжав кулаки, направляется к двери. – Тетка! – вопит он вне себя. – Давай воду, не то…

На пороге распахнувшейся двери вырастает женщина, в руках у нее выбивалка. Она возвышается над Лайошем, как исполин.

– А ну убирайся! Буркуш! – кричит она собаке, и та принимается неистово лаять.

Сразу видно: жадина, скопидомка, ждет покупателей, как же, станет она переводить на нас воду! Впрочем, может, она бы и сжалилась над нами, кабы этот сумасшедший Лайош не кинулся на нее.

– Тетенька, – голос у Лайоша дрожит. – Чего бы злая такая!

Этого только не хватало! – Хулиганы! – Тетка замахивается на Лайоша, но он увертывается, и удар приходится ему по спине. Тут уж нас всех отхватывает ярость, нет, такого мы не потерпим.

Ненависть душит нас; ясно, что из милости нам здесь воды не получить. И тут Лайош, как пьяный, бросается на женщину, та колотит его, но Лайош умудряется садануть ее головой в живот, женщина охает и судорожно сгибается. Одной рукой она хватает Лайоша за вихор и пытается укусить его; Лайош вопит; пес воет, Флоки кидается на него с диким лаем, громыхает цепь, от невообразимого гама собаки остервенели. Тут мы все бросаемся на женщину. Не проходит и полминуты, как она распростертая лежит на земле, и мы придавливаем ее коленями. Лайош достает веревку, чтобы связать ей руки и ноги, но женщина начинает брыкаться и визжать: – Убивают!

Мы шикаем на нее: молчи, ведьма, не могла уж дать по глотку воды! Жига, пыхтя, сидит на груди у тетки и держит ее руки, я прижимаю живот и ноги. Но как только Лайош приближается к ней с веревкой, она снова пытается сбросить нас, и тут неожиданно блузка ее распахивается, обнажая дивную, пышную грудь. Какое мгновенье! Такого еще не было в нашей жизни. Теплая, полная, предстала перед нами женская грудь; я вижу, как Жигу бьет озноб, будто жажда уже не мучит его, он падает и, как безумный, целует грудь. Лайош, забыв, что он собирался вязать женщине руки, застывает, словно парализованный, и дивится чуду. Потом тоже бросается на нее. Я держу в руках голые икры и чувствую, как бешено стучит мое сердце. А женщина уже не сопротивляется – она лежит, вздрагивает, вздыхает… Все это похоже на сон.

Но вот женщина стряхивает нас с себя, как яблоня яблоки; раскрасневшаяся и могучая, встает она на ноги.

– Ну что, расхотелось пить, мальчики? – весело смеется она. Мы зачарованно смотрим на ее крепкое тело, и опять все кажется нам волшебным сном.

Нам хочется смеяться и плакать, снова и снова целовать ее, но теперь мы уже ее побаиваемся, хотя и не совсем так, как прежде. А она ходит среди нас, командует: – Садитесь, – и мы садимся… – Как тебя звать? – спрашивает она меня.

– Андраш.

– Ох-х, – смеется она и грозит мне кулаком.

И, ставя на стол большую бутылку минеральной воды, снова обращается ко мне: – Сколько тебе лет, Андраш?

– Пятнадцать, – отвечаю я, чувствуя себя избранником.

Теперь она стыдит Лайоша.

– Ах ты волчонок! – говорит она ему.

Мы пьем воду стакан за стаканом, пьет и Флоки, повизгивая от восторга. Мы выдули уже две бутылки минеральной, но женщина не жалеет и третьей.

Когда мы собираемся уходить, я говорю: – Мы заплатим, тетенька, – и опускаю глаза.

Она хохочет: – Когда же вас ждать?

Мы переглядываемся и хором кричим: – В следующее воскресенье!

– Вот и ладно, – машет она рукой и, встав в дверях, смотрит нам вслед. А мы высоко подымаем зеленый флажок и, расправив плечи, затягиваем песню. Но, прежде чем скрыться в темнеющем лесу, оглядываемся еще раз.

1931

Перевод В. Середы.