Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Андор Геллери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

НЕМОЙ ЛЕБЕДЬ

Молодая женщина так ко всему любопытна… Например, ее соседи – тоже молодая супружеская чета. Как они живут? У них всегда такая тишина. Хотя стены между двумя квартирами до того тонкие – современные, – что когда кто-нибудь говорит так, вполголоса, то словно стрекоза жужжит и стрекочет… Но вот в прошлый раз удалось разобрать несколько слов. – Очень много, слишком много, – сказал муж соседки. А та в ответ: – Картошку с деревьев на улице не срывают. Жир тоже из водопровода не течет.

Ну, стало быть, и других благоверных прижимают молодые мужья; ворчат, требования предъявляют; а молодая женщина, которой денег не хватает, пусть из окна бы выглянула, авось вместо птицы припорхнет к ней сотенная…

Хорошо бы сойтись на короткую ногу с соседкой; можно было бы посетовать на нелегкую женскую долю, а потом посмеяться над тем, что их уже величают «сударыня», а она – любопытная женщина – уже и мать к тому же.

– А у вас, – спросит она, – почему нет детей?

И такая словоохотливая эта соседка, она поделится с ней, жизнь, скажет, такая тяжелая – да, да, конечно, – может ведь девочка родиться, а женская доля прямо-таки ужасная, конечно…

Но потом – согласившись с разумными доводами соседки – любопытная женщина скажет:

– Посмотрим-ка мою уточку.

Они наведаются к ней украдкой, как сновидения, и соседка скажет:

– Она как роза, – и приложит руку к сердцу.

Ах, жизнь – это как большая река, и у всякой пены на ней своя история. И облака – откуда приходят, куда идут? У всего живущего своя история. Хорошо бы сходить к вещунье, которая может видеть то, что скрыто за горизонтом; сквозь окрестные горы видит.

Ибо люди такие загадочные. Взять хотя бы служанку.

– Сходи в кино или еще куда-нибудь, – скажешь ей.

– Не пойду, – ответит она.

– Что же ты будешь делать дома все воскресенье? – спрашиваешь дальше.

– Писать. – И вправду. Служанка все время пишет. Кто знает – что, какие письма? И если она так много пишет, то почему не получает ответа? Почему никогда не выйдет погулять? Здесь, на площади Флориан, столько пожарных и прочих мужчин, бравых, как мушкетеры.

Спросишь ее:

– Скажи, Аннуш, ты что, замуж не хочешь?

– Вышла бы, – ответит девушка, – там, в моей стороне, есть один славный парень… За него бы вышла.

Какая может быть тайна у этой Анны? И что за важная тайна такая, что она так скрытничает?

И любопытная женщина не удержалась: когда девушка ушла куда-то со свертком, вскрыла одно ее письмецо. Это было ужасно, мебель на кухне так и скрипела; и еще она боялась, что в наказание за это заболеет ее ребенок, и все же прочла письмецо девушки домой. «Моя милая, милая матушка, – писала Анна, – почему вы не пишете мне, почему сердитесь, хоть я и опозорилась. Моя милая матушка, я то и дело забегаю на почту, спрашиваю: не написала ли мне моя матушка? Но она все не пишет. А мой Лацика не спрашивает, что просит передать его бедная Аннушка? Ну да ладно, берегите его, скоро пришлю денег».

И тяжело становится на сердце у любопытной женщины. Так вот почему служанка так ласкова с моим ребенком; что же теперь делать? Сказать мужу? Заговорить об этом с Аннуш? Сколько же лет может быть ее сыночку? Небось ни обувки у него нет, ни одежки…

Так, так, вот она и выведала тайну, и тайна эта глубоко озаботила ее. Что теперь – сказать мужу?

И она рассказывает, а лицо мужа омрачается, он опускает газету, и глаза у него делаются такими, как будто он грезит. Боже мой, уж нет ли и у него где-нибудь ребеночка? Но ее муж никому не пишет писем; у него нет дневника; у него нет и не было ни с кем переписки. – За кем ты ухаживал до меня? – сколько раз спрашивала она его. И муж отвечал: – За ветром, ей-богу, за ветром.

– Не понимаю, – говорила она.

– Да ведь все ухаживают за ветром, – говорил муж, – потому что ветер переносит письмо, со скрипом открывает окно, задувает в комнату и замирает.

И муж целовал ее; до чего же хороший он человек.

– Повысим ей зарплату, – говорит муж, когда снова заходит речь о чужом, далеком малыше. Ну а вдруг на ее вопрос: – А нет ли у тебя где-нибудь своего маленького Матяша? – муж ответит: – Конечно, есть. – Что делать тогда? Ах, моя маленькая фея, я бы умерла, непременно умерла.

…Вечер. Шесть часов. Только зима приносит такие ранние вечера. Туман, густой туман бродит за окном, как будто он пришел с кладбища выходцем с того света. Почти слышно, как шуршит об окно его плотный саван. Но пузатая лампа на кухне сверкает во всю мочь, а в водонагревателе с шумом кипит вода. Серебристая жестяная кастрюля пыхает облаками. Разве молодая женщина забудет когда-нибудь такие картины? Нет, она никогда ни за что не отдаст эту белую ванночку! И эти маленькие рубашечки тоже, с кружевными воротничками! Даже мыльницу прибережет на память. Прекрасное прошлое надо сохранять, пока мы живы.

И красноклювый лебедь с бледно-синими и белыми перьями, который лежит в пасти кухонного шкафа, тоже останется; останется даже тогда, когда меня уже не будет в живых.

– Малышка чихает, – возвращает к действительности служанка забывшуюся госпожу.

– Ты чихаешь? – спрашивает мать у малышки, которую принесли для купанья сюда, на кухню, и ребенок, словно в ответ, снова чихает.

Должно быть, верно говорят, что такое дитя уже все понимает, и поэтому мамочке не следует говорить с ним нараспев: ребенок привыкает к этому, и это плохо, во вред ему.

– Позалюста, искупайте меня, – говорит служанка как бы от имени малютки, – потому сё мне осень хоёдно.

– Ах, Аннуш, не сюсюкай, это может повредить ребенку. Так мне говорили.

Аннуш больше сюсюкать не будет; Анна зажимает рот рукой, Анна послушна.

Они купают младенца; но как если бы мать купалась вместе с ним, ее кожа светлеет и розовеет; младенец знай себе помаргивает, и почти незаметно помаргивает мамочка.

Служанка протягивает лебедя: – Про лебедя-то забыли? – спрашивает она.

– Мы искупаем и его обязательно, – говорит молодая женщина. Младенец вскрикивает, птица безмолвствует, вода звучит флажолетом, когда отпрядывает назад.

На улице дует ветер, а здесь, на кухне, из жестяной кастрюли валят облака.

– Кто же у нас слышал, как разговаривает лебедь? – с любопытством спрашивает молодая женщина и глядит на ребенка. – Утка говорит: кря-кря-кря. Гусь тоже говорит. Ну а лебедь?.. Сколько лет твоему сыночку? – вдруг спрашивает она у Аннуш.

– Моему Лацике? Два года, – отвечает девушка.

Ну вот, выболтала тайну с первого слова. Но при этом слегка покраснела, что правда то правда. Но румянец быстро сошел. Надо укутать младенца.

И они умащивают, укутывают его. Однако Аннуш нет-нет да и взглянет искоса на лебедя, как будто винит его за свою опрометчивость, как будто хочет сказать: вот, заставила ее проговориться эта немая тварь, которая всегда молчит и молча покачивается на воде.

1940

Перевод В. Смирнова.

ОБИДА

Мальвинка уже окончила первый класс, ей и лотерейные билеты уже присылали, и даже список новых книг из библиотеки; она и в кино ходит, и по телефону умеет разговаривать. А на днях дедушка-нищий смиренно снял перед ней шляпу и сказал: «По-кор-но про-шу, ба-рыш-ня…» Голос у него дрожал, будто тоненькая струна в груди была натянута, и кто-то тихонько и робко тронул ее.

Когда Мальвинка услышала слово «барышня», сердечко ее подпрыгнуло, будто кузнечик, лицо, тельце так жаром и обдало от радости… и она отдала нищему маленький, красный, с золотым замочком кошелек со всем его содержимым – шестнадцатью филлерами. Потом Мальвинка пошагала дальше, и обе косички мотались за спиной у нее влево и вправо, а она гордо поглядывала по сторонам и сама у себя спрашивала:

– Куда ехать изволите, барышня? Пересадочный билет прикажете?

Подружке ее Агнешке всего пять с половиной лет, и, когда Мальвинка читает ей плакаты, она вечно делает вид, будто и так понимает, что на них написано.

– Понимаю, понимаю, – говорит она. – Бешеные собаки, карантин тридцать дней.

И, между прочим, она тоже умеет говорить по телефону.

Выходит, обе девочки уже совсем большие, все знают, есть-пить умеют, правила приличия им известны, за чем угодно их послать можно, – они и газету купят, и хлеб, и сахар, и овощи, так что совсем напрасно бакалейщик так медленно отсчитывает им в руки сдачу. Чего уж тут, ведь на деньгах цифры написаны.

Когда тетя Цина – подруга Мальвинкиной матери пригласила девочек в пусту[13]13
  Пуста – степь; степное имение; хутор.


[Закрыть], родители сначала побаивались отпускать их одних, но те только отмахивались:

– Ой, ну что вы…

И когда их стали предупреждать, чтобы они остерегались лошадей, не дразнили быка и не подходили слишком близко к коровам, они только переглядывались меж собою. «Эти родители как маленькие, будто не знают, право, с кем имеют дело».

– Бешеные собаки. Карантин тридцать дней, – заявила Агнешка.

Родители только глаза удивленно округлили: что сие значит? И тогда Агнешка от всего сердца пожалела их: вот ведь, бедняги, даже плаката прочитать не могут.

Но родители все же очень волновались. В день отъезда они проснулись с первыми лучами солнца, подошли к окну и начали укладывать кукол, ракушки, в которых шумит море, а также чернила, перо и почтовую бумагу, которые Мальвинка повезет с собой, чтобы писать письма. И не только от своего имени, но и от Агнешкиного.

Тетя Цина прислала за ними из пусты одну даму-родственницу, и у девочек с этой дамой сразу отношения не заладились. Сладкой она прикинулась, будто ее в меду выкупали, а у самой взгляд острый такой.

– А шлепки малышкам дают? – так мило поинтересовалась она.

– У нас, извините, – ответил папа Мальвинки, – для этого птица Янчи имеется.

«Напрасно, – подумала Мальвинка, – не стоило этой тете про Янчи рассказывать».

У них в доме и в самом деле была птица Янчи; правда, Мальвинка никогда ее не видела, но имела возможность убедиться, что она и правда существует. Как-то раз, когда Мальвинка вымазала все мамины румяна на свои щеки, а нос облепила маминым ночным кремом, папа тут же вышел в соседнюю комнату и там обсудил происшествие с птицей Янчи. И Янчи сразу полетел к родителям Агнешки, а оттуда пришла горничная и сказала, что, к сожалению, птица Янчи пожаловалась на Мальвинку, и сегодня Агнешка не придет с ней играть. Птица слетала и к тете Гизи, где маленькую Мальвинку всегда угощали пирожными, когда она приходила в гости… Теперь и к тете Гизи нечего было ходить, Янчи и там наябедничал. А эта тетя из провинции только головой затрясла и сказала:

– Это, конечно, прекрасно, птице Янчи мы тоже скажем, но, простите, у нас и шлепки полагаются.

– Шлепки? – спросила Мальвинка. – Благодарю. – И она вздернула плечи. – Тогда, пожалуй, мне не так уж и хочется ехать.

– А как же билеты на поезд? – спросила тетя из провинции. – Их что, в окно выбросить?

– В окно? – повторила Мальвинка. – Зачем же, можно и в дверь.

И обе девочки ужасно расхохотались, словно тысячи колокольчиков зазвенели у них в горле. Тетя из провинции покраснела, папа потребовал соблюдения тишины и порядка, на что тетя, прибывшая за девочками, заметила:

– Скорее правил приличия, сударь, правил приличия.

Сударь! Как тут было снова не рассмеяться. Ой-йой-йой! Со смехом они выскочили из комнаты, бросились в траву, зарылись в нее лицом и ну смеяться.

– Сударь, сударь…

Даже слезы из глаз покатились.

Но вскоре им тяжко пришлось – мыться заставили; тетя из провинции, к сожалению, их уши проверила, а потом как схватит щетку, как начнет ею орудовать, волосы им расчесывала, трясла их, словно они не девочки вовсе, а грязные рубашки в руках пьяной прачки.

– Идите, пожалуйста, в ногу, – говорила тетя из провинции. – И не глазейте, пожалуйста, по сторонам, ни вправо, ни влево. Мы с вами в Пеште находимся.

– Это вы из провинции, тетя, – сказала Мальвинка. У нее отпала всякая охота путешествовать, ей и на горе Шваб неплохо, и Сигет сойдет, не так уж и важно увидеть «прекрасную пусту», как выразилась тетя Цина в письме, приглашая их приехать посмотреть «разгуливающих в ярком блеске солнца златошерстых барашков» и «кротких коров на склонах холма». Мальвинке уже не хотелось и в имении на лодке по озеру кататься, где «кишмя кишат веселые рыбки-барчуки и рыбки-барышни»… Если б она осмелилась, то побежала бы обратно, по крайней мере, хорошая была бы шутка. Как бы бросились за ней папа, мама и все остальные.

Так они добрались до дымного вокзала, где Мальвинку неожиданно охватила жажда путешествия. Здесь работали поршни, пускали пар паровозы, стучали по колесам слесари, бегали туда-сюда пассажиры, носильщики; и моторные тележки, везущие багаж, чуть всех не передавили. И этот крик: «Объявляется посадка на пассажирский поезд, следующий до станции Ясароксаллаш какой-то, Шомодь и так далее».

Полагалось бы заплакать, растроганно слать родителям воздушные поцелуи, но Мальвинка и Агнешка едва смогли дождаться, покуда поезд наконец тронется.

– Где мы сейчас? – очень взволнованно спросила Мальвинка тетю, когда поезд на секунду остановился у сортировочной станции.

– На железной дороге, – с достоинством ответила дама и взглянула на Мальвинку. – Поменьше задавай вопросов, если не хочешь быстро состариться.

Фу! Ну и штучку выудили! С такой ведьмой ехать, тысячу замечаний услышишь. Вот опять: «Не высовывайся, тебе столбом голову снесет…»

– Мне? – спросила Мальвинка. – Тетя, мне снесет голову?

– Мне снесет голову? – повторила и Агнешка.

– Вам обеим, – сказала тетя. – А теперь будьте добры сесть. И довольно!

«Чего довольно? – думала Мальвинка. – Ведь мы ничего и не делали».

А как бы хорошо побегать по вагону с криком: «Мы едем, едем…» Билеты проверять, распоряжаться, визжать… Но длинная тетя тотчас подняла палец:

– Попрошу сидеть спокойно, попрошу вести себя прилично, как подобает порядочным, благородным детям. И никуда не ходить.

Они сидели и смотрели на проносящиеся мимо поля и телеграфные столбы.

– Слушайте меня внимательно, – сказала тетя. – Вы будете сидеть за большим столом. Пожалуйста, завязывайте на шее салфетки, не чавкайте, не опрокидывайте стаканы, словом, мы хотим, чтобы вы за едой держали себя прилично.

Мальвинка подняла на нее глаза. Ангешка тоже. Больше девочки ничего не говорили, сидели молча, и тетю стало даже беспокоить такое долгое безмолвие. Она спросила:

– Ты не больна? Не больна?

Обе девочки ничего не ответили, возможно, они уже заболели.

– Пожалуйста, разрешите нам пошептаться, – попросила Мальвинка.

И они зашептали что-то друг другу.

– Ай-яй-яй! – сказала тетя. – В обществе неприлично шептаться.

Услышав это, барышни совсем приуныли, и, когда поезд вбежал на станцию и тетя Цина встретила их с большой радостью и ликованием, они остались такими же тихими. Молча побрели со станции, молча сели в господскую коляску, не глядя по сторонам ни вправо, ни влево.

– Вы проголодались? – спросила тетя Цина.

Обе промолчали.

– Хотите молочка? – спросила тетя Цина и велела принести им по стакану.

Мальвинка только языком лизнула и тотчас вернула стакан.

– Плохое молоко, – решительно произнесла она.

Тетя Цина заглянула в стакан, попробовала молоко.

– Вкусное молоко, – ласково сказала она.

Теперь и Агнешка протянула стакан обратно.

– Плохое молоко, тетя.

– Если молоко плохое, не пейте его, – сказала родственница, которая привезла их.

Тетя Цина на мгновение задумалась.

– Пойдемте, малышки, я вам покажу хлев.

Мальвинка взяла маленькую Агнеш за руку, и они пошли словно приговоренные к смерти.

– Это корова, – сказала тетя Цина. – Она дает вкусное молочко.

Мальвинка посмотрела на Агнешку.

– Гадкая корова.

– Гадкая, – повторила Агнешка.

Начался обед. Мальвинка и Агнешка быстро завязали салфетки, взяли ложки.

– Вы любите гороховый суп?

Девочки ничего не ответили. Неужели они кажутся детьми, которые могут чего-то не любить? К тому же гороховый суп! Да он весь из зеленых шариков, яичной лапши, и даже сахар в нем есть! Тетя Цина думает, что ей прислали двух скверных детей, которые не умеют ни есть, ни пить, ни обращаться с вилкой и ножом.

Девочки попробовали немного супа – так деликатно, словно были принцессами из сказки, – но увы! – что поделать, если гороховый суп всюду хорош, а здесь ужасно невкусный.

– Плохой суп, – сказала Мальвинка.

Она оттолкнула от себя тарелку и скривила губы, будто желчи глотнула.

Тетя Цина хотела было возразить, но та, другая дама оказалась упрямой, она сделала знак, мол, оставьте, пожалуйста, малышки и сами перестанут бастовать.

– Что вы хотите делать? – спросила тетя Цина.

– Дома мы обычно ходим гулять, ложиться после обеда вредно для здоровья, – заявила Мальвинка.

– Тогда идите гулять, – сказала тетя Цина, – и они пошли за околицу, где было очень красиво, было много зеленой травы и много бабочек. Вдали гнал свиней и играл на рожке свинопас.

– Давай заблудимся, – предложила Мальвинка, и маленькая Агнеш согласилась. Они долго ходили, блуждали, прилегли разок под деревом, а потом побрели дальше.

– Теперь-то они напугались, – сказала Мальвинка. Наступил вечер, пять-шесть человек с желтыми фонарями обходили поля и кричали:

– Мальвинка! Агнешка!

Девочки слышали их голоса, видели фонари, но нарочно даже не шевельнулись.

– Пусть попугаются, – сказала Мальвинка. – Я барышня. Мы с тобой большие девочки.

– Да, – маленькая Агнеш прижалась к Мальвинке.

– Я письмо домой напишу, как здесь плохо, – разгневалась Мальвинка. – Гороховый суп невкусный, корова гадкая, и молоко плохое.

Их нашли и отвели домой. Светила луна. Мальвинка грызла ручку и писала, что место здесь плохое, что им связали ноги, просто беда, Агнеш кашляет, комаров много, блох много и бык взбесился…

– Ты можешь заплакать? – шепотом спросила Мальвинка у Агнеш.

– Могу, – сказала Агнешка и только подумала о маме, как слезы тотчас полились у нее из глаз, а Мальвинка подставила письмо, чтобы слезы накапали на него, и приписала: «Это мы плачем. Мальвин».

– Подпиши, – сказала она Агнеш и принялась водить ее рукой.

– У дяди доктора я умела есть, в гостях умела, всюду умела. – Она забегала взад и вперед. – Только тут не умею!

– Не ложись в кровать, – приказала она маленькой Агнеш. И, снова схватив перо, приписала: «Мама, здесь и кровати плохие».

Потом обе улеглись на пол, как два разгневанных ангела, и сдвинули золотистые головки.

1940

Перевод Е. Тумаркиной.

ВЕТКА СИРЕНИ

В траве, будто лежащие навзничь цыгане, насвистывают темные кузнечики. Потом блестящие златолицые птицы усаживаются на разбросанные облака – это звезды.

Мальчик стоит у окна, за оконной решеткой. Черненький мальчик, отец у него цыган, а мать красивая светловолосая женщина. Особенно красива она по вечерам, когда причесывается перед образом. Расчесывает золотые свои волосы, а глаза у нее черные! Сегодня два года, как умер цыган, отец мальчика; два года сегодня, однако снаружи с дверного косяка не свисает ветка сирени.

«Сегодня папа не сможет ко мне прийти», – думает мальчик.

В прошлом году, когда к дверному косяку еще привязывали ветку сирени и аромат ее не давал мальчику уснуть, как фонарь кладбищенскому сторожу, отец приходил сюда, потому что все цыгане в годовщину своей смерти возвращаются посидеть среди цветов сирени. Только они уже не такие, какими были при жизни, а маленькие, прилетают на пушинках, которые несет ветерок, плачут, молятся, ломают свои крохотные мертвые руки.

Сегодня годовщина, но красивая белокурая мама и знать не хочет об отце мальчика. Теперь электромонтер ей люб, он приносит пиво в больших бутылках, съедает толстые ломти ветчины и волком смотрит на мальчика, если тот не укладывается рано в постель. И малыш, ложась, только молится, молится. Однажды, в глубокой тишине, почудилось ему, будто бритву точат, и он закричал:

– Мамочка, не обижай!

И с тех пор он живет в постоянном страхе. Забивается в угол и – ни звука, даже не чавкает, даже в животе у него не урчит – только все ему кажется, будто гусеница он. Сколько уж раз представлялось мальчику – вот наступили на него, вот растаптывают! Он живет под столом, под кроватью, на донышке стакана с водой, в тени лампы укрытый.

Сейчас бедный сиротка стоит у окна. Он выглядывает из-за решетки и слушает – словно биение собственного сердца, – как отстукивают мгновения часы. Эти часы – его страж, они добрые, хорошие, сотрясаясь жестяным своим телом, они звонким голосом кричат ему:

– Ферике, Ферике, десять часов! Ферике, дверь закрой!

Ферике – сын привратницы, сегодня его опять оставили дома, чтобы было кому следить за входной дверью, гасить свет на лестничной площадке, включать ночной звонок и ту лампочку, которая на миг загорается, когда жильцы, вернувшись домой, нажимают белую кнопку. Часы будят мальчика в половине шестого утра, часы говорят ему в десять: разожги огонь, дитя мое, твоя мать снова сердится. Сердится твоя мать, которая не любит смотреть на тебя, не любит говорить с тобой. Она заводит будильник и лишь через него отдает тебе приказания.

Мальчуган стоит у решетки, вечер синий, а у воздуха мягкие ладони, как у многоопытной вдовы. Воздух поглаживает Ферике по лицу, поглаживает по черным волосенкам. Лето. Летом еще есть какая-то жизнь; летом к Ферике залетают милые бабочки, а иногда и майские жуки или мухи гоняются друг за другом вокруг абажура, и на стене это выглядит, словно тени безумцев. Но зимой из комнаты не выйдешь, зимой ничего нет, только ледяные узоры на окнах, но их нельзя соскребать, и крест рисовать нельзя, и писать слово «черешня».

Черешня это здорово: ее можно съесть, а можно и в в шарики поиграть на кровати. А еще ее можно повесить себе на уши, как вешают цветные ленты на лошадиные уши кучера.

Вот издалека слышится гром; и совсем это не лето разбрасывает свои молнии, не осколки облаков валятся вниз, и не обрушилось небо. Просто это кто-то большой и сильный – он даже палинку пить умеет – хватает маленькую пушку, подкидывает ее кверху, вот пушка и грохочет на ярмарке. Возле них сейчас ярмарка: на улице наставили много-много шатров, кто-то крутит медный цилиндр на огне, и машинка выдувает сахарную вату. Там мама развлекается с электромонтером. И еще там цирк есть, а в нем настоящий лев и борцы…

Звенит будильник. Без пяти десять. Ферике берет ключ от подъезда – теперь нужно выглянуть, понаблюдать за другими привратниками. За полицейским, который в это время всегда выходит в белой рубахе, и за женой Гробека – она, прислонясь к косяку, все вяжет и вяжет крючком. Потом Ферике вслед за другими привратниками тоже запрет дверь. А если придет после этого домой жилец и даст деньги, надо взять их и аккуратно положить на стол, ведь на другой день мама спросит, какой жилец когда домой вернулся.

Одному лишь радуется Ферике, зато очень радуется. Тому, что прошло время долгих дождей, когда улица утопала в грязи. Ведь жильцы – они такие; ужасно грязь любят. Ни за что на свете ноги не вытрут, пускай себе привратница надрывается. Ох и пачкают жильцы лестницу, что толку класть им под ноги скребок, толстую тряпку, ветхий коврик. Нечего, пусть привратница мучается, пусть каждый день все четыре этажа моет.

А сколько Ферике приходилось тренироваться, ноги вытирать!

– Раз, два, – говорила ему мать. – А ну покажи, как ты умеешь!

И Ферике должен был стоять на лестничной клетке и показывать жильцам: «Раз, два, вот как нужно вытирать ноги». Конечно, говорить ничего им нельзя было, только пример подавать: шаркнуть ногой вперед, шаркнуть назад, затем потереть ботинки – с наружной стороны, с внутренней.

Но и летом приходилось внимательно следить, если не за грязью, так за пылью.

В тот момент, когда Ферике закрыл дверь и успел дважды, как полагается, повернуть ключ, постучал господин Середи:

– Открой дверь!

Заплатит жилец или сочтет, что дверь не была еще закрыта, и сразу поднимется наверх?

Господин Середи деньги заплатил, настроение у него было не таким плохим, как обычно, и стал подниматься по лестнице в свою квартиру на четвертый этаж. Только на повороте Ферике заметил, что ботинки у жильца словно сажей покрыты. Сплошная пыль.

Ферике сперва покашлял, потом начал демонстративно очищать свои ботинки о тряпку; но грузный человек, пыхтя, поднимался вверх, потом сказал: «уф!» – и исчез. И всюду, где он прошел, остались следы пыльных ног.

Ребенок с грустью закрыл дверь и принялся вытирать ступеньки. Кто-то заглянул через дверное стекло и с глубоким сожалением, сложив руки, посмотрел на него. Не позвонил, ничего не сказал. Запахнулся в свой плащ и пошел дальше.

Послышался звук трубы. Вдалеке сверкнули искры от подков стремительно мчавшихся коней. Там, на севере, возникли большие красные огни. Неожиданно где-то вспыхнул пожар. И огонь, будто бешеная кошка, заглянул в небо с крыши одного из домов. Глаза его разгорались все больше.

1940

Перевод Е. Тумаркиной.