Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Андор Геллери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

ВЛЮБЛЕННЫЙ ЛАКИРОВЩИК

В этот момент Пирок закончил наводить глянец на железную кровать. Кровать была белая, и украшала ее тонкая, блестящая позолота.

– Готово, – сказал он себе и выпрямился. Потом громко повторил: – Ну, господа слесари, кровать готова, можете ее собирать.

Толстощекий подмастерье Игнац тотчас навострил уши. И, подойдя, насмешливо спросил:

– Готова? Режё! – позвал он другого слесаря. – Погляди-ка на эту мазню! Ой, дядюшка Пирок, сплошные вмятины, всюду следы молотка и отшпаклевана скверно.

Режё, со светлой, словно плохо пропеченная булочка, головой, тонкокостный, но мускулистый парень, прищурив один глаз, осмотрел кровать.

– Плевая работенка! – сказал он и рассмеялся Пироку в лицо.

Услышав, как они балагурят, побросали работу и тихонько подкрались поближе двое грязных мальчишек-учеников. Ага, сейчас дразнить его станут! Они правда слова не проронили, только стояли, бездельничая да широко ухмыляясь.

Пирок расстроился:

– Как можно так говорить! Кровать плохо сделана? Да в нее смотреться можно, как в зеркало! Некрасиво старого человека обижать.

– Я не дразню вас, – сказал Режё.

Остальные хором подхватили:

– Мы вас не дразним, дядюшка Пирок.

Лакировщик схватился за голову:

– Э, как бы не так, как бы не так! Я знаю, вам хочется, чтобы хозяин другого лакировщика позвал… Но одно скажу: во всем городе второго не сыскать, кто бы так дешево брал.

– А сколько вы за это получите? – стал допытываться Игнац.

– Всего-навсего тридцать пенгё! И за эти-то денежки, прошу покорно, трижды зачистить да заровнять нужно, два раза загрунтовать да шпаклевки сколько, да красок. В почасовую оплату больше пятидесяти филлеров и не набежит.

Объясняя, он весь раскраснелся, зеленые глаза его возбужденно поблескивали. Дядюшка Пирок – инвалид войны, контужен гранатой, наполовину утратил работоспособность, он легко гневается и быстро расстраивается.

– Да мы только пошутили, – сказали подмастерья и тут же метнулись обратно к своим тискам, потому что появился хозяин.

Войдя в гремящую от стука молотков мастерскую, он лениво огляделся.

Лакировщик с влажной замшей в руке суетился возле кровати. Ему так хотелось, чтобы хозяин заметил его, сам заговорить он не осмеливался. Хорошо бы хозяин принял у него работу и заплатил оставшиеся десять пенгё! На лице лакировщика появилось блаженное выражение: он сразу отправился бы к Фишеру, выпил два добрых стакана вина с содовой да пожевал колбаски с ржаным хлебом.

Но хозяин посмотрел сквозь него как сквозь стекло, бросил взгляд на белую кровать и направился к выходу.

– Господин Баняи, взгляните, пожалуйста, – нерешительно заговорил Пирок, – я думаю, готова кровать.

Хозяин снова бросил беглый взгляд на кровать и пошел дальше к выходу.

– Вот когда ее соберут да вы подправите, тогда выплачу вам десять пенгё, – ответил он.

Пирок закряхтел и пробормотал что-то. Потом поспешил за хозяином.

– Господин Баняи, хоть пять пенгё аванса дайте!

– На что вам? – спросил хозяин.

– На материал, на политуру.

Господин Баняи благодушно рассмеялся:

– На материал? На вино небось, чтобы снова поить всякого встречного-поперечного, кто только по дороге домой подвернется, а?

Пирок подергал себя за ус. Не все ли равно, на что даст ему пять пенгё господин хозяин, только бы отдал деньги, за которые ему не придется отчитываться перед женой. Эх, казалось, он уже языком ощущает кисловатый вкус вина, а жирная смачная колбаса и хлеб с хрустящей корочкой так сами в горло и проскальзывают. Запах дымящейся колбасы словно охмелил его.

– Господин Баняи, – осмелел он, – уж пять-то пенгё вы мне можете дать!

– Четыре дам.

– И на трамвай в придачу.

Но тут в окне квартиры показалась голова госпожи, жены хозяина. Пирок вздрогнул. Тьфу ты, пропасть, сейчас раскроет свой чертов ротище да начнет расспрашивать, зачем ему деньги, да почему да как, а после упрекать станет, тогда-то, мол, напился он, там-то работу испортил. Господи боже! Пирок испуганно поднял руки к лицу: нечего сказать, вовремя эта ведьма голову высунула…

Но в руке хозяина уже блеснули двухпенговые монеты, украшенные изображением девы Марии, лакировщик быстро схватил их и смиренно прокричал супруге хозяина:

– Целую ручки!

– А, старый пьяница, – услышал он ее мнение о себе, но только улыбнулся в ответ. Деньги у него – это главное…

В мастерскую он вошел сияющий, немного даже важничая. Подошел к водопроводу, вымыл руки скипидаром.

«Так, так, – думал он, помаргивая в сторону слесарей. – Попотейте здесь, простофили, попотейте».

– Ну, приятели, я пошел! – вырвалось у него.

– Куда, к дьяволу? – спросил Игнац.

Поддразнивая их, лакировщик рассмеялся; он словно опьянел. Это еще только думая о палинке. А уж когда выпьет!..

– К твоей полюбовнице, лопух! – бросил он Игнацу.

Он еще понасмешничал бы над слесарями, но тут услыхал, как хозяин с хозяйкой крикливо бранятся меж собою. Прости, господи, еще набросится на меня эта баба да выцарапает обратно четыре пенгё. Может, как раз из-за этого аванса они и скандалят. Словно старый лис, он быстро заторопился к выходу, прошмыгнул тихонько мимо ссорящихся и оказался за воротами. На залитой солнцем улице он весело огляделся. Ну, или не барин он теперь? Слесари там пыхтят, а он прямиком в корчму направится. Пирок подкрутил усы, чтобы торчали как пики. А когда с ним поравнялась миловидная служаночка, схватил ее за кончик пушистого платка.

– Ой, постойте, красавица, ну зачем сразу над старым человеком смеяться! – Он лукаво прищурился: – Пойдемте-ка лучше со мной, а? Ей-богу, угощу вас кружечкой доброго пивка.

Служанка вырвалась, оттолкнула руку Пирока, потянувшуюся к ее груди.

– Меня госпожа ждет, а вы задерживаете, – попеняла она мастеру. – Еще влетит из-за вас.

– Этого не бойтесь, – зашептал Пирок, – я с вами пойду к барыне вашей, все объясню ей. Я вам не кто-нибудь, я тут на фабрике железной мебели работаю. Кровати крашу.

– А вы женаты? – перебила его девица.

Пирок махнул рукой: какое, мол, это значение имеет? Но девица тотчас отскочила от него.

– Ах вы, старый петух! – прикрикнула она на лакировщика, который, однако, не потерял присутствия духа, а напротив, молодецки скрутил цигарку, гордо поглядывая на собственную руку. Все-таки удалось ему пощупать девицу. К тому же даром!

Вставив цигарку в мундштук, он пошел дальше. А вот и толстый Фишер. Корчмарь стоял в дверях, а Пирок глядел на него, как на идола. Еще издали помахал ему рукой: мол, иду я, иду, – и шаги ускорил. Фишер, как положено доброму шинкарю, потащился в свое заведение, и, когда лакировщик вошел в корчму, его уже ожидал пенящийся стакан вина с содовой.

– И колбасы дать? – сопя, спросил жирный корчмарь.

Пирок весело кивнул и уселся. Он широко расставил ноги, вытянул их и задымил вовсю. А корчмарь между тем подошел к старому граммофону и опустил иглу на черную пластинку. Грянул какой-то швабский духовой оркестр.

Тут в корчму вошла прачка лет тридцати пяти, заказала пятьдесят граммов рома. Лакировщик тихонько разглядывал ее, нашел довольно аппетитной. Когда женщина захотела расплатиться и потянулась к носовому платку, в котором были завязаны деньги, Пирок галантно поднялся со стаканом в руке.

– Будьте здоровы, молодушка! – Он чокнулся с ней, выпил красного вина. – Вы уж меня простите, но я бы хотел за вас расплатиться. Господин Фишер знает меня, может сказать, кто я, что я… Правда, вы меня давно знаете, господин Фишер?.. Я, простите, лакировщик, кровати крашу, вот и теперь так кровать расписал, что слесари в нее словно в зеркало на себя любуются. Говорят, можно бриться, в нее глядя, да причесываться.

Прачка улыбнулась, – стоит ли фордыбачиться из-за каких-то пятидесяти граммов, и тут же заказала себе еще. Ее красненький носик свидетельствовал о том, что она привыкла к угощеньям трактирных кавалеров. К тому ж прачка тотчас заявила Пироку, что она вдова, а тот, услышав такое, сам не свой сделался и принялся угощать ее пивом, вином, палинкой да колбасой. Он чуть не лопался от радости, представляя, как его уродливая, ворчливая жена сидит дома и нянчит грудного младенца, родившегося у их дочери, в то время как он тут, словно молодой барин, развлекается с аппетитной дамочкой. Лакировщик заказал еще два стаканчика, они чокнулись, с удовольствием выпили. Потом он полез в бумажник – похвалиться своей фотографией времен солдатчины.

– Вы на каком фронте были? – спросила прачка. – Мой муж тоже на войне был, погиб он.

– В Волыни. Там и контузию получил. Работоспособность наполовину потерял. Я, простите, инвалид войны.

– А сколько бы теперь в неделю зарабатываете? – настойчиво продолжала допытываться вдовушка.

– Тридцать, а то и сорок пенгё, как когда. Правда, господин Фишер? Не очень много, но и в должниках не хожу, у меня везде кредит, правда, господин Фишер? Меня повсюду уважают. И то сказать – сколько кроватей я перекрасил – с цветами, птицами, ангелочками… Однажды довелось у сербской княгини работать, по ее вкусу кровать раскрасил, иначе с мужем ложиться не желала. А как-то в Египет на пароходе к паше плавал, толстый такой паша был, будто красный пузырь, на голове маленькая алая феска, на поясе пистолет, алмазами украшенный, и нож… я для его сотой жены брачное ложе расписывал. Он все вокруг меня ходил, пока я красил, и поторапливал: «Чабук, эффенди, чабук!» (Мол, скорее, эффенди, скорее!) Все время повторял это, чтоб ему лопнуть! А что я вам сказал, от первого до последнего слова чистая правда, молодушка. Я врать не привык, так ведь, господин Фишер?

Фишер кивнул.

– Ну, а жена у вас есть? – с любопытством спросила не на шутку заинтересованная прачка.

Сердце Пирока наполнилось радостью. Сегодня уже вторая женщина у него об этом спрашивает. Нет, не старик он, и теперь еще хоть куда, может найти себе женщину покрасивее той, что дома у него сидит. И при мысли об этом его охватила печаль.

– Есть у меня жена, – изливался он, – но очень безобразная женщина, у нее уж и зубов нет, и ноги всегда опухшие. – Он скривил нос. – Но главная беда в самом начале приключилась…

Пошел он как-то субботним вечером в гости к одному дружку, там и познакомился на горе себе с будущей женой, которая племянницей другу этому приходилась. Ели-пили они вволю, песни пели, ну и – черт-те как – напился он до потери сознания. Ясным утром проснулся, глядь, лежит с бабой в постели, она его обеими руками за шею уцепила, а тетка ее, как ни в чем не бывало, кофе для всей спящей компании варит.

– Тьфу ты! Представьте себе, что тут делать? На шум все остальные из кроватей повылезли и давай над нами смеяться, мол, Пирок да Эльза, поглядите-ка! А эта, бедняжка, проснулась, да в рев – ах, да что же это такое, да она же всегда порядочной девицей была, господи боже ты мой! – Лицо лакировщика совсем омрачилось. – Кто знает, сколько у ней любовников до меня было, а она все же мне на шею навязалась. Жениться я на ней женился, а уж любить пусть ее черт любит.

Он помолчал немного, лицо его было угрюмым, горевал, как видно, потом украдкой стал разглядывать фигуру прачки, словно утешения себе ища, и под столом ощупывать да поглаживать ее бедра. Сердце у него колотилось, позволит ли? И когда женщина стерпела вольность, осмелел.

– Ей-богу, я не шучу, – шептал он ей на ухо. – Разведусь, хоть завтра разведусь с этой старой змеей! Разведусь, коли сказал. Я человек благородный, мне, простите, не с такой женщиной рядом быть надо. Правда?

Прачка смеялась, очень уж щекотно ей было.

– Брысь! – простонала она, хихикая и задыхаясь. – Брысь!

– А где кошка? Погладить можно? – Весь красный, лакировщик озорничал и от волненья глотал слюну.

Но прачка вдруг застыдилась и начала посматривать на корчмаря. Поглядел на него и Пирок… И тут – ах, до чего ж умна эта прачка! – она сказала:

– Ой, вспомнила я, у меня тоже есть старая кровать, надо бы ее позолотить.

– Сей же час поглядим, я и розы на ней намалюю, – подыграл ей лакировщик.

– Получите с меня, – сказал он, стараясь держаться молодцом.

Потом галантно протянул женщине руку, и они пошли поглядеть – что там за кровать у прачки, которую надо позолотить.

1932

Перевод Е. Тумаркиной.

ДЕРЕВЯННЫЕ БАШМАКИ

Синильщик прошелся по комнате, косолапя и переваливаясь, как медведь. Он был в новых башмаках на высоченной деревянной подошве, поднимавшей его на целую пядь. Желтая кожа, смазанная салом, тускло поблескивала. Старые башмаки выглядывали из-под котла, мятые, темные от сырости, с растрепанными шнурками.

Он ходил взад-вперед между котлами и чувствовал, что каждый шаг его с особенной силой попирает землю. Тяжелые руки неуклюже свисали вдоль тела, а лицо все больше и больше наливалось кровью.

Вот что не давало ему покоя: хоть он и здоровее всех здешних парней, хоть и гремит его голос, словно мортира, и сотрясается от его шагов земля – а все же девушки сторонятся его, как будто их отпугивает такая чудовищная сила. Никогда ему не доводится перекинуться словом с женщиной, речь его груба, а голос чересчур зычен, и нет на земле человека, ради которого ему стоило бы прихорашиваться, вот он и ходит с лохматой огненно-рыжей шевелюрой и колючей бородой, безобразный и звероподобный.

Все это так, но сегодня… сегодня он с довольной ухмылкой поглядывает на новые башмаки. Ого-го, таких никогда не было и не будет на всем белом свете! Ого-го, в этих великолепных башмаках он стал выше всех деревенских парней – да-да, выше, а не только сильнее! Громко сопя, он сует в карман деньги. Ну вот, теперь можно и в корчму!

По дороге он полюбил свои башмаки еще сильнее. Кругом темно, и он идет сквозь эту темень, подобный огромной литой статуе. Кругом темно, но сегодня он так могуч, что свободно разводит в стороны деревья, попадающиеся ему на пути, а потом, оглянувшись, прислушивается к шелесту потревоженных листьев. Сегодня он силен, словно ветер, словно буря… как они шуршат, шелестят, эти листья! И кровь течет по жилам бурным потоком, словно кто-то гонит ее по кругу, с головы до пят. Возле сердца эта огненная река закручивается в бешеном водовороте, а поднявшись к мозгу, пенится и злобно гудит, будто разбиваясь о скалы. Камень, весом никак не меньше центнера, попадается ему на пути: Шебешта хватает его, понимает, что он тяжелый, но почти не чувствует тяжести.

Он усмехается: «Пушинка!» – и легко отбрасывает камень с дороги. Беда в том – и он сознает это, – что девушка, попадись она к нему в объятия, показалась бы хрупким цветочным стебельком в его огромных лапах. Надломился и увял бы этот стебелек, раздавленный грубыми пальцами. Иногда ему чудится, что он и вправду мог бы ненароком задушить девушку в объятиях, если бы вдруг сорвалась с цепи его бешеная страсть.

Сегодня Шебешта решительно сам не свой, он даже дышит как-то странно: сперва надувается, словно пузырь, потом втягивает щеки, изрыгая воздух. Все было бы хорошо, совсем хорошо, да вот только грызет что-то изнутри, не дает покоя огромному сердцу. Стучит оно, словно молот, но страдает, страдает от одиночества. Эх, сделать бы что-нибудь такое, чтобы потянулось к нему женское сердце, да только не умеет он быть ласковым. Вот если бы загорелся какой-нибудь сарай, а он, сам охваченный пламенем, спас бы девушку из огня, или набежали бы откуда ни возьмись разбойники, а он справился бы с ними одной рукой!

Вот и корчма. Свет лампы колеблется в клубах дыма, человеческие тела, стаканы с палинкой и вином тоже купаются в густом пару. Шум, гомон; не только люди – сама корчма разговаривает характерным языком стаканов, ножей и вилок. Но гулкий голос деревянных башмаков Шебешты разом покрывает все эти звуки. Башмаки стучат, громыхают, люди один за другим оборачиваются на стук, но тут же вновь склоняются к своим тарелкам, возвращаются к прерванной беседе. Все они знают и даже, пожалуй, уважают Шебешту за его зверскую силу, но вообще-то им нет до него дела. Он настолько силен, что с ним уже давно никто не связывается, сила его – неразменная монета – предоставлена самой себе. Но Шебешту неизвестно почему особенно тянет согреться чьим-то вниманием, ну, хоть к его башмакам. Как он был бы счастлив, если бы кто-нибудь заметил и похвалил обнову! Если бы его позвали: «Эй, садись-ка с нами! Ну-ка, ну-ка, покажи свои фартовые башмачки…» – но ничего такого не происходит, только корчмарь как обычно подталкивает ему две литровые кружки, только собственное отражение кивает ему с донышка и плещется, кокетливо пританцовывая, вино, только оно и старается ему понравиться. Пьет Шебешта, пьет, словно осушает огромный колодец, глубокий винный колодец, куда вино из винограда выжимают горы, а каждая виноградина величиной с кулак. Откуда-то из глубокой глуби бьет ему в голову это вино: обычно два литра Шебеште нипочем, а сегодня винная река впадает в реку крови, бушует в ней, словно буря, и его буквально распирает сила. Он вот-вот взревет или завоет.

Те, кто все же посматривают на него, замечают, что он становится страшен, видят, как блуждает его горящий взгляд, и на всякий случай заслоняют собой своих женщин, а сами выжидают с ножиками наготове. Но в этот самый момент появляется коротышка Тони – маленький человечек, которого судьба оделила помимо уродства еще и горбом. У него лисьи повадки, плутовской и вкрадчивый взгляд.

Этот Тони вечно принесет какую-нибудь новость. Вот и сегодня он сообщает, что рыбная ловля отныне запрещена. Паромщик привез известие с того берега, от графа: так как налог по сей день не уплачен, река для рыбной ловли закрыта. Можете искать деньги, где хотите, хоть на кладбище – дело ваше. Днем и ночью сторожа будут ловить всех и каждого, кто осмелится нарушить запрет. Если же таких случаев будет много, тогда он, граф, совсем закроет переправу и перестанет покупать у здешних жителей тканье – словом, пусть они себе там, на том берегу, живут как знают.

У кого-то вырывается: «Ну, нет…» – и только. Суровая судьба отучила их говорить: «Ну, нет… эдак не по правде выходит!» Конечно, не по правде, но кому какое до правды дело?

– А все же надо бы нам разок припугнуть графа! – храбрится Тони. – Надо бы показать ему, что с нас довольно, пусть и он хоть раз испугается как следует!

О, это да, уж чего бы лучше, если бы испугался граф, затрясся от страха, если бы задрожали его губы и встали дыбом волосы, – но что надо сделать для этого? Поджечь замок? Осквернить у него на глазах единственную красавицу дочь? Но замок надежно охраняют стрелки, а дочку они и не видали никогда.

Шебешта слушает молча. Голову он склонил набок: пусть кровь бушует только с одной стороны, а другая хоть немного проветрится. Только сдвигаются сами собой брови, только набухает и набухает необычайная сила – и вот он уже сотрясает колонны графского замка и тащит в зубах, ухватив за платье, графскую дочку. От этих картин его сознание мутится, и вроде бы даже не он сам, а пожирающее его пламя выкрикивает своими алыми язычками:

– Я иду к графу!

– К графу собрался? – пожимает плечами сидящий напротив старик. – Ступай себе на здоровье. Никто тебя туда и не впустит.

– Ночь на дворе, поздно, – добавляет другой.

– Да и с чего это граф испугается синильщика?

Но с Шебештой продолжают твориться чудеса: его сердце, мозг, печенка сходят с насиженных мест и пускаются в плавание, словно подмытые течением островки. Деревянные башмаки возносят его над всеми. И тут взгляд его падает на картину, висящую на стене: два бородатых рыбака, сидя в челноке, с изумлением и восторгом следят глазами за Иисусом, а он ступает нежными, босыми ногами прямо по синим волнам. Идет себе вперед, а синие волны ластятся к нему, словно ручные зверюшки.

Расхохотался Шебешта – и вот он уже в дверях.

– А ну пошли, раз я сказал! Все идите за мной, я перейду прямо так, – и ткнул пальцем в новые башмаки, – вот так перейду, пешком, как Иисус!

– Остановись, – кричат ему старики, но и сами уже тянутся следом, словно листья, влекомые ураганным порывом. А ведет всех за собой Шебешта со своей пылающей гривой, и мнится всем, что он-то сумеет перейти реку. А если уж перейдет, если все-таки перейдет «аки посуху» и скажет: «Позволь нам ловить рыбу, граф!» – что-то ответит граф Шебеште?!

И все идут следом – как же иначе! Сердца бьются учащенно, в глазах у всех – шагающий по водам Христос.

Шебешта подходит к реке, он не глядит уже, куда ступает нога, только всматривается жадно в противоположный берег, откуда падают на воду отблески фонарей, словно припасенные землей для себя звезды. Сколькими шагами перемахнет он бурную реку: двумя? тремя? Ворвется ли в замок через окно или с ходу высадит стену? Шебешта оборачивается к идущим следом, бормочет: «А башмаки-то – новые!» – и опять устремляется вперед.

Вот он подходит к самой воде, и решительно делает следующий шаг, и идет по воде, по волнам, топча прибрежную пену.

Внезапно он вроде бы оседает глубже, и течение сносит его пониже, но вот он вновь появляется из темноты и вновь шагает по гребешкам пены.

Потом раздается вопль.

И еще один. Ничего не разобрать – рот Шебешты полон воды, и он воет нечленораздельно, как зверь.

У кого-то находится огарок свечи. Его зажигают, защищая плащом от ветра, и склоняются над водой…

На другой день многие видели: что-то плывет по реке. Плывет, исчезает в водоворотах, потом показывается вновь, пока наконец не пристает к противоположному берегу в маленькой бухте.

Это был он, синильщик. Лицо его было обращено к небу, из воды торчали новые башмаки. Рот был открыт, и время от времени из него выплескивалось немного воды. Его глаза как будто все еще были устремлены на графский замок. Потом по реке пошла рябь, его слегка закружило, он покорно оторвался от берега и поплыл к морю.

1932

Перевод В. Белоусовой.