Текст книги "Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года"

Автор книги: Анатолий Степанов

Соавторы: Андрей Серба,Владимир Сиренко,Лариса Захарова,Владислав Виноградов,Юрий Торубаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

– Значит, будем рубить концы? – догадался Смирнов.

– Нам было поручено расследовать убийство в Тимирязевском лесу. Выяснили, что, сводя свои счеты, один амнистированный уголовник застрелил другого амнистированного уголовника. В конце концов, убийца обнаружен. Следовательно, мы исполнили, и добросовестно исполнили, свои обязанности.

– А вдруг опять стрелять начнут?

– Из чего? Среди них бродил только один ствол.

– Будет охота, найдут из чего.

– Начнут стрелять – станем искать стрелявших. Что еще у тебя, Смирнов?

– Кто перевернул труп?

Сам разозлился. Подошел к креслу, но не сел, стоял, упершись руками в зеленое сукно стола. Постоял, подрожал ноздрями.

– Кто-то перевернул труп! Так это труп! А живого человека превратил в труп Николай Самсонов, по кличке Колхозник. Вот он-то и пойдет под суд. Вы свободны.

Часть 3
НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ВОЯЖ

I

Смирнов вернулся к своим.

– Как дела? – осторожно спросил Ларионов.

– Оформляйте все для передачи в прокуратуру.

– Гора с плеч! – Казарян рухнул на стул, демонстрируя, какое он испытывает облегчение. Смирнов погладил пустой стол, признался:

– Дурацкое ощущение, будто что-то не сделал. А дел серьезных как назло нет.

– Как это нет? – удивился Ларионов. – Дел – навалом.

– Тогда излагай, – решил Смирнов и зевнул.

– Ограбление квартиры нумизмата Палагина, – начал Сергей, но Александр сразу же, азартно – забыл даже, что спать хочется, – перебил:

– Квартирами пусть район занимается!

– Письмо Комитета по делам искусств, – пояснил Казарян. – Коллекция Палагина – монеты, среди которых даже древнегреческие, медали, ордена, – имеет государственное значение.

– Комитет по делам искусств, Союз писателей, Ансамбль песни и пляски – все наши начальники! Дожили! – разрядился Смирнов и спросил спокойно – Ну, и что там с нумизматом?

– Старичок забавный, – заметил Казарян. – С ходу меня достал. Оказывается, с папулей моим приятели. Вчера, как тебе известно, я домой изволил поздно вернуться, а он у нас сидит, меня ждет. Мой Сурен уже носом клюет, ранняя птичка, но Палагин не уходит, ибо волнует его только одно: как бы преступники золотые его и серебряные раритеты по глупости не переплавили.

– До вчерашнего дня дело это вел район, – дал вводную Ларионов. – И, надо отдать им должное, вел грамотно и толково. Дверь вскрыта, когда дома никого не было. Палагин находился на заседании своего комитета, общества то бишь, сдвинутых по фазе нумизматов, а дочка гостила у брата в Люберцах. Взята не вся коллекция, только самое ценное. Барахло не тронуто, знали, где и что лежит. Палагин поначалу и не догадывался, что его обокрали. Перед сном у него вроде молитвы – осмотр всех своих драгоценностей. Только к ночи и трехнулся.

– Две основные линии, по которым должен идти поиск, – продолжил Казарян, – ясны уже сейчас. Конечно, в любом случае – наводка, и наводка зрячая. Итак, ход первый: опытный, неглупый, ясно представляющий ценность палагинской коллекции домушник-скокарь находит человека, хорошо знающего Палагина, его окружение, его привычки и, естественно, его квартиру. Потом берет в долю и, полностью информированный, получает отличную возможность спокойно, без помех, ковырнуть скок.

В данной ситуации фигура номер один – вор. Параметры этой фигуры: в меру интеллигентен, умен, предельно осторожен, не подвержен воровскому азарту. Судя по работе, квалификация высокая. Фигура номер два – наводчик. Из ближайшего окружения Палагина, потому что коллекционеры крайне неохотно пускают к себе домой малознакомых людей.

Ход второй: кто-то весьма состоятельный мечтает владеть палагинской коллекцией. Подходы через третьих лиц с предложением продать ее терпят неудачу…

– Почему не впрямую? – перебил Смирнов.

– После предложения продать вряд ли разумно идти на ограбление. Сразу же – первый подозреваемый. Продолжаю. Сей гражданин за весьма порядочную сумму – такой квалифицированный слесарь-домушник, как наш, за мелочевку на серьезное дело не пойдет – нанимает скокаря и точно объясняет ему, что и где брать. В этом случае фигура номер один – наниматель. Фигура номер два – технический исполнитель, вор. Параметры и той, и другой фигуры весьма и весьма размыты.

– Ты и вправду молодец, Рома, – серьезно похвалил Казаряна Смирнов. – Твои соображения считаю хорошей основой для оперативной разработки. Конечно, хотелось бы, чтобы прошел первый вариант. Очень хотелось бы…

– Они, по сути, равноценны, Саня, – встрял вальяжный от похвалы Казарян.

– Не скажи, не скажи. В первом варианте вор – почти наверняка москвич, и москвич, хорошо нам известный. Мы можем его просчитать. Наводчика – тоже. Просеем всех знакомцев Палагина через мелкое сито, и он у нас в решете останется. Второй же вариант – полная неизвестность. Кто этот наниматель? Фанатик-коллекционер? Лауреат? Человек, желающий выгодно вложить капитал в непреходящие ценности? Иностранец, мечтающий сделать состояние? Не будем загадывать. Но, во всяком случае, ловок и хитер. Будет ли такой нанимать московского домушника, чей почерк и связи, в принципе, нам, МУРу, известны? Не думаю. Скорее всего сделка с залетным гастролером. И перед нами – пустота. Исчезнувший неизвестно куда гастролер и наниматель, не имеющий никаких контактов с преступным миром.

– Да, картиночку ты нарисовал, – казаряновской вальяжности заметно поубавилось. – Двенадцатый стул, исчезнувший в недрах Казанского вокзала. Только Остапу Бендеру веселей было: одиннадцать – за, один – против. А у нас – два стула, пятьдесят на пятьдесят.

– Срочно разрабатываем первый вариант, – решил Смирнов. – За Сережей – картотека по домушникам, за Романом – окружение Палагина.

– А за тобой? – не утерпел Роман.

– За мной – общее руководство. Помогать тому, кому делать нечего. Кстати, Роман, наш клиент с Красноармейской где содержится? В Матросской тишине?

– У нас пока. Потрясти этого Угланова имеет смысл, это идея, Саня! Ему скучно, на допросы не водят, и без допросов доказано, что грабанул нашего знаменитого мастера художественного слова он и только он; думать о том, сколько дадут, надоело. Так что для него беседа с симпатичным оперативником на отвлеченные темы – необходимая и желанная развлекуха.

– Кто у нас симпатичный оперативник? – Смирнов оглядел своих бойцов.

– Симпатичные все. Но самый симпатичный – я, – признался Казарян.

– Тогда потряси его сам, Рома. На отработку первого варианта даю два дня. Приступайте.

II

В пустынном до таинственности коридоре Центрального комитета комсомола четко звучали твердые каблуки. У двери с черной табличкой, на которой золотом было написано имя хозяина кабинета, стук шагов прекратился.

Владлен Греков вошел в приемную комсомольского вождя. Ему тренированно улыбнулась секретарша:

– Вас ждут.

– Наслышан, наслышан, – поднялся навстречу владелец кабинета, невольно покосившись на телефонный аппарат с гербом. – Проходи, садись, будем разговаривать.

– За меня уже, наверное, все сказали, – Владлен застенчиво сел на край кресла, сжал коленями нервно сложенные ладони. – Просто я готов и очень хочу работать.

– Люблю вас, военную косточку, за ясность и определенность.

– Николай Александрович, вы должны понять меня…

– Почему вдруг на «вы»?! – грозно удивился сорокапятилетний заматерелый хозяин кабинета. – Мы с тобой комсомольцы, соратники по Союзу молодежи. Так что чинопочитание брось. Вот в этом мы хотим отличаться от армии. Так что ты говорил?

– Я на юрфак МГУ, на вечернее, документы сдал. Хочу продолжить образование, со временем стать на боевые рубежи охраны социалистической законности Родины. А военно-физкультурные дела весьма далеки от будущей моей работы.

– Резонно, резонно, – владелец кабинета широко зашагал. – Что ж, тогда – общий отдел. Тебе там отыщут работенку по профилю. Завтра можешь ознакомиться, я там скажу, кому надо. Ну, как поживает Сергей Фролович? Давно-давно не виделись. Все бушует, неугомонная душа?

– Разве он может быть равнодушным или просто спокойным? Такой уж человек. Вы сами знаете, Николай Александрович.

– Ты знаешь, ты! – поправил Николай Александрович, и послушный Владлен еле слышно пробормотал:

– Ты же знаешь…

III

Ларионов любовно раскладывал пасьянс из одиннадцати фотопортретов. Вошел Казарян, восхитился:

– Ух вы, мои красавцы! – и сел за свой чистый, без единой бумажки стол.

– А знаешь, Рома, зря мы домушниками не интересуемся. Конечно, девяносто процентов из ста – примитивные барахольщики, и правильно, что ими район занимается, но попадаются, я тебе скажу, любопытнейшие экземпляры. Любопытнейшие. – Ларионов, будто в три листика играя, поменял фотографии местами. – Как твои дела?

– Как сажа бела. Под нашу резьбу с величайшим скрипом подходит лишь Миша Мосин, посредник-комиссионер среди любителей антиквариата, нумизматов, коллекционеров картин, с которых он имеет большую горбушку белого хлеба с хорошим куском вологодского, если не парижского, сливочного масла. Напрашивается вопрос: зачем ему уголовщина?

– Напрашивается ответ: чтобы кусок масла стал еще больше.

– Будем на это надеяться. У тебя что?

– Вот эти трое.

– Что ж, надо исповедовать, – Казарян взял фотографии, без любопытства посмотрел и, небрежно бросив на стол, отошел к окну. – Надо, конечно, надо. Но граждане эти, судя по обложкам, пареньки, серьезные. Пойдут ли они на такое дело во время нынешней заварухи, когда – они не дураки, знают – мы рыбачим частым неводом? Вот вопрос.

– Не каркай заранее, Рома. Давай действовать по порядку.

– Я не против, Сережа, – Казарян тянул время, не решаясь сказать важное. Но все же решился: – Ты знаешь, почему Серафим Угланов, по кличке Ходок, пошел брать писательскую квартиру непохмеленным? Конечно, знаешь: у него не было ни копья. А почему у него не было ни копья, ты не знаешь наверняка. А я знаю. У меня с Серафимом душевный разговор был, он мне и сказал, что накануне скока вполусмерть укатался в карты. Все спустил, до копейки.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – настороженно спросил Ларионов, уже догадываясь, о чем хочет поведать Казарян, но не желая, чтобы это было правдой.

– Для сведения, Сережа. Раздевал Серафима известный катала Вадик Клок. И не его одного. Среди пострадавших – кукольник-фармазон Коммерция и залетный ростовский домушник, не пожелавший никому представиться. Обращались к нему просто: ростовский.

– У кого играли? – быстро спросил Ларионов.

– У Гарика Шведова, известного тебе ипподромного жучка, приятеля Клока.

– Что ж они, не знали, что на каталу нарвались?

– Поймать его, дурачки, хотели. Боюсь, Сережа, что Санины опасения оправдываются и нам достанется второй вариант.

Ничего не знал Казарян (официально) об отношениях Ларионова с Клоком, он и не предлагал ничего, сообщил только сведения о некоторых представителях преступного мира.

– Когда пойдем Смирнову сдаваться: сегодня вечером или завтра утром? Правда, сегодняшний вечер еще наш.

– Завтра, – не глядя на Казаряна, решил Ларионов. – Мне кое-что проверить надо.

IV

Была пятница, поэтому его пришлось искать, искать весь вечер. Нашел-таки. В бильярдной Дома кино.

В светлом уютном помещении Вадик Клок гонял пирамидку с молодым лысоватым кавказцем. Ларионов дал ему проиграть пятьсот, а потом глазами указал на дверь. Клок тихо расплатился с кавказцем и побрел к выходу. Подождав немного, направился за ним и Ларионов.

Они шли бульваром к метро «Динамо».

– Что ж так неосторожно, Алексеич? – укорил Клок.

Ларионов остановился, осмотрелся. Никого поблизости не было. Тогда он быстро, коротким крюком левой, жестоко ударил Вадика в печень. Вадика скрутило, он стал оседать. Ларионов удержал его левой, а с правой дал поддых. И отпустил. Вадик сел на дорожку. Ларионов смотрел, как его корежит. Наконец Вадик хватанул воздуху почти нормально. Ларионов посоветовал:

– Вставай, а то простудишься.

– За что? – спросил Вадик, не поднимаясь.

– За дело, – ответил Ларионов.

– Ты со мной поосторожнее, Алексей, – посоветовал Вадик, вставая. – Я тихий, но зубастый. Я и укусить могу. Смотри, Алексеич!

– Зубы обломаешь, кролик, – презрительно отрезал Ларионов. – Пойдем на скамеечку присядем.

Сели рядом, как два добрых приятеля.

– Чего ты от меня хочешь? – завывая, спросил Клок.

– О чем я тебя вчера, скот, спрашивал?

– О чем спрашивал, то я тебе и сказал.

– Ты вчера, видимо, не понял меня. Поэтому сегодня спрашиваю еще раз: что тебе известно о последних делах домушников?

– Ей-богу, ничего не знаю.

– Ты кого катал у Гарика Шведова?

– Откуда мне знать. Кого привели, того и катал.

– Слушай меня внимательно, Клок. Здесь тишина, народу нет. Сейчас я встану со скамеечки, тебя подниму и разделаю как бог черепаху. Руки-ноги переломаю, искалечу так, что мама не узнает, и брошу здесь подыхать. Про Ходока и Коммерцию мне все, что надо, известно. Расскажи про третьего.

– Ростовского этого Косой рекомендовал и Ходока тоже. Скучают, говорит, мальчишки, и локшануть не прочь. Я их и принял. Они меня поймать хотели.

– А у тебя Коммерция – подставной, – догадался Ларионов. – Ростовский этот и Ходок знакомы друг с другом были?

– Вроде бы нет. Договорились они, по-моему, когда за водкой для начала пошли.

– Ты мне, Вадик, поподробнее про ростовского этого.

– Судя по всему, деловой, в авторитете.

– Внешность.

– Лет тридцати, чернявый, с проседью, нос крючком, перебитый, небольшой шрам от губы, роста среднего, но здоровый, широкий. Еще что? Да, фиксы золотые на резцах.

– Имя, фамилия, кликуха, зачем в Москве оказался?

– Не знаю, Алексеич.

– Вот что, Клок. Ты мне горбатого не лепи. Ну, сколько ты с этих домушников снял? Тысячу, две, три? Ты же исполнитель, тебе по таким копейкам играть – только квалификацию терять. Зачем тебе домушники понадобились?

– Мне они ни к чему.

– Ну, хватит, Вадик. Поломался малость, блатную свою честь защитил, теперь говори. А то Косой скажет. Ему с тобой делить нечего, а разговорчив с нами он всегда. Так зачем тебе эти домушники понадобились?

– Мне лично они ни к чему, – со значением заявил Клок, оттенив «мне».

– Слава богу, до дела добрались, – с удовлетворением отметил Ларионов. – Так кому же они понадобились? Кому в домушниках нужда? На кого ты работал, Вадик?

Ничего не случилось. Все идет нормально. Вадик забросил ногу на ногу, кинул спину на ребристый заворот скамьи, вольно разбросал руки и начал издалека:

– В октябре я в Сочи бархатный сезон обслуживал. За полтора месяца взял прилично, устал, правда, сильно и потому решил домой поездом возвращаться, думал, отосплюсь, отдохну в пути, тем более что с курортов народ домой пустой едет. СВ, естественно, вагон-ресторан, коньячок мой любимый, «Двин». Еду, о смысле жизни задумываюсь. И гражданин один, скромный такой, сосед по СВ и ресторану, приблизительно тем же занимается. Следует сказать, что гражданин этот не один был, при нем человек вертелся.

К концу дня гражданину этому надоело, видимо, мировой скорби предаваться и он сам – заметь, сам! – предложил в картишки перекинуться. Как ты понимаешь, не мог я отказаться. Сели втроем: я, он и человек этот, при нем вроде холуя. Удивил он меня. Вроде чистый фраер, но слишком легко большие бабки отдает. До Москвы я его серьезно выпотрошил, но расставались мы, улыбаясь. Он мне телефончик оставил, просил звонить как можно чаще. Благодарил за науку. Ну, иногда я ему звоню, встречаемся в «Якоре» – любимое его место, обедаем, разговоры разговариваем.

– Последний разговор – о домушниках? – перебил Ларионов.

– Ага, – легко согласился Вадик. – Просил подходящего человека подыскать, по возможности не нашего, не московского.

– Зачем он ему – не говорил?

– Сам не говорил, а я не спрашивал. Не знаешь – свидетель, знаешь – соучастник.

– Про скок у коллекционера Палагина по хазам не слыхал ничего?

– Говорили что-то.

– А ты рекомендованного тобой ростовского гастролера с этим делом не соединял?

– Это уж ваша работа – соединять.

– Ты, как всегда, прав. Вот я тебя с этой кражей и соединю.

– Не соединишь, Алексеич, я тебе на свободе нужен, – Вадик окончательно раскололся и поэтому обнаглел.

– Нужен. Пока нужен, – двусмысленно подтвердил Ларионов и потребовал: – Нарисуй-ка мне этого гражданина в профиль и анфас.

– Леонид Михайлович Берников. Телефон Ж-2-12-16. Живет на Котельнической набережной, серый такой дом у Таганского моста – генеральский.

У Ларионова настроение улучшилось. Он поднялся со скамьи, подмигнул Вадику, усмехнулся:

– Кончил дело – гуляй смело. А не вернуться ли нам, Вадик, в Дом кино, шарики с устатку покатать?

– Я тут Ромку Петровского встретил. Он тебе не нужен? – вставая, предложил Вадик, как бы отстегивая Ларионову премиальные за душевное поведение.

– О чем толковали? – без особого интереса поинтересовался Ларионов.

– Да вроде ни о чем. Топтался на месте, намеки делал, хотел о чем-то спросить, но так и не спросил ни о чем.

– На что намекал, вокруг чего топтался?

– Как бы походя вопросик закинул насчет того, знаю ли я человека при деньгах, который эти деньги вложить хочет. Я ему прямо в лоб: что предлагаешь? Он посмеялся, рукой махнул, мол, так, отдаленная перспектива.

– Ну, тогда ближайшая перспектива у него – два годика за нарушение паспортного режима. У него ведь Москва минус сто. Встретишь его, так и скажи.

– От твоего имени? – изволил пошутить Вадик.

– От моего имени, от имени Московской милиции, – как тебе удобнее. Ну что, пошли?

– Берегись, Алексей, раскую я тебя на все четыре копыта. Год будешь алименты от своей милицейской зарплаты отстегивать!

V

Лики музыкальных гениев по стенам, знакомых интеллигентов в первых рядах и Курт Зандерлинг с Бетховеном в обнимку. Ах, хорошо! Роман Казарян прикрыл глаза. Красивым голосом Всеволод Аксенов ритмично излагал последний монолог, и взрывами врывалась музыка.

Вот он, финал. Ах, хорошо, ах, хорошо! Хорошо вспомнить, что можно испытать наслаждение от музыки, хорошо ощущать себя в душевном единении с теми, кто вместе с тобой испытывает это наслаждение, хорошо сидеть в кресле с закрытыми глазами и просто слушать. Все. Конец Эгмонту, конец первому отделению.

Роман открыл глаза, поднялся с кресла. В шестом ряду, справа, вставал Миша Мосин. Роман направился к нему.

– Ромочка! – обрадовался Миша Мосин. – Сколько зим, сколько лет!

Гуляли в фойе, разговаривая об искусстве.

Собираясь в Большой зал консерватории, Казарян полагал, что после первого отделения возьмет Мишу Мосина под руку и выведет на улицу Герцена, где задаст ему ряд интересующих его, Казаряна, и московский уголовный розыск вопросов. Но пожалел и этого не сделал. Не Мосина пожалел – во втором отделении была Девятая. Договорились встретиться после концерта.

…Кончилось все. Размягченные и подобревшие, они уселись в скверике, в котором тогда еще не поселился размахивающий руками Чайковский. Подбежала дамочка в очках, схватила Мосина за рукав, защебетала оживленно:

– Мосенька, сегодня Курт был неподражаем, не правда ли?

– Иначе и быть не могло, Лялечка. Сегодня он с нами прощался.

– Это не трепотня, Мося, это действительно так? – посерьезнела дамочка.

– Это действительно так. Днями Курт Зандерлинг навсегда уезжает от нас в ГДР, – торжественно и печально доложил дамочке Миша.

– Жалость какая! – ахнула дамочка, наклонившись, поцеловала Мишу в нос и убежала, подхватив падающие от удара о мосинский нос очки.

– Миня, а почему тебя стали Мосей звать? – поинтересовался Роман.

– Ты бы с успехом мог задать и обратный вопрос: Мося, а почему тебя Миней звали? Но, мне кажется, ты отлавливал меня для того, чтобы задать не этот вопрос. А совсем-совсем другой. По палагинскому делу. Так?

– Проницателен ты до невозможности, Миня.

– Профессия такая.

– А какая у тебя профессия?

– Юрист, Рома.

– Не юрист, а юрисконсульт фабрики канцтоваров «Светлячок». Это не профессия, Миня, и даже не должность. Это – крыша, голубок ты мой.

Мосин засмеялся и смеялся долго. Отсмеявшись, покрутил головой, сказал:

– Господи, до чего вы, милицейские, одинаковы! Сразу – пугать.

– Я не пугаю. Я тебе твою позицию объясняю, с которой ты должен вступать в разговор со мной. – Я – представитель правоохранительных органов, а ты – жучок, существующий, и существующий неплохо, на сомнительные доходы. Вот так-то.

– Вопросы будешь задавать?

– А как же! – обрадовался Казарян.

– Тогда без предисловий начинай. Я тороплюсь, меня симпатичная гусыня ждет.

Казарян взял его под руку и вывел на улицу Герцена, и пошли они к Манежной площади.

– С палагинской коллекцией хорошо знаком?

– Да.

– Через тебя никто не пытался начать переговоры с Палагиным о продаже коллекции или части ее?

– Палагинской коллекцией интересуются только специалисты и фанаты. И те, и другие знают, что Палагин ничего не продает. Так что подобной попытки не может быть в принципе.

– Кстати, Миня, а сам-то ты что-нибудь коллекционируешь?

– Конечно. Но моя страсть – сугубо по моим средствам. Я по дешевке собираю русскую живопись начала двадцатого века, которая сегодня стоит копейки и которая через двадцать пять лет сделает меня миллионером.

– А хочется стать миллионером?

– До слез, Рома.

– При такой жажде можно и форсировать события, а?

– Дорогой Рома, при твоем ли роде деятельности пользоваться эвфемизмами? Спроси коротко и ясно: «Гражданин Мосин, не вы ли за соответствующее вознаграждение навели уголовников-домушников на коллекцию Палагина?»

– Считай, что спросил.

– Не я.

– Жаль, – Казарян обнял Мосина за плечи. – А то как бы было хорошо!

– Не столько хорошо, сколько просто. Для тебя.

– В общем, я тебе, Миня, верю. Хотя нет, все наоборот! В общем, я тебе, Миня, не верю, но – в данном конкретном случае – верю.

– Тоже мне Станиславский! Верю! Не верю!

– Хватит блажить-то. Давай вместе подумаем. Я поначалу был убежден, что наводка зрячая. А вот окружение прошерстил и усомнился.

– А если темная, Рома?

– Откуда? Среди окружения фофанов для темной наводки нет.

– Есть идея, Рома.

– Поделись.

– А что я с этого буду иметь?

– Миня, могу тебя заверить: от моих благодеяний миллионером не станешь.

– Да я шучу, шучу! Хотелось бы от тебя просто знак признательности, небольшой сувенирчик. У твоего папани в чулане лентуловский этюд пылится. Только и всего!

– Договорились. А ты мне в ответ – театральный эскизик Добужинского. Я помню: у тебя их несколько.

– Это же баш на баш! Мне-то какая выгода?

– Как знаешь, Миня, как знаешь!

– Ну, что мы с тобой, право, как на базаре! Бери идею задаром, – замахал отчаянно руками Мосин.

– Значит, Лентулов менять прописку не будет?

– Как это не будет? – возмутился Мося. – Мы же с тобой договорились: я тебе Добужинского, ты мне – Лентулова.

– Ладно. Отдавай идею задаром.

– Вы в своей конторе на Петровке, небось, думаете, что вы самые умные и проницательные. А у некоторых на плечах тоже не кочан капусты.

– Кстати, насчет эвфемизмов. Некоторые – это ты?

– Абсолютно верно. Я. Так вот, тот, у которого на плечах не кочан капусты, вне зависимости от вас размышлял о краже и пришел к выводу, что наиболее вероятный источник информации о палагинской коллекции и квартире – обслуга.

Слесари, водопроводчики, домработница, портниха, электрики, конечно же, могут дать кое-какие сведения о квартире Палагина. Но исчерпывающие сведения, а главное – о коллекции, может дать только Петр Федосеевич, краснодеревщик. Я его знаю сто лет, Палагин его знает сто лет, все его знают сто лет, и поэтому почти с уверенностью можно сказать, что на сознательную зрячую наводку он вряд ли пойдет. А вот в темную его использовать могли.

– Завтра с утра мы с тобой, Миня, в гостях у Петра Федосеевича.

– А ты сегодня Лентулова подготовь. Там масло, ты пыль влажной тряпочкой сотри, подсолнечным протри и опять насухо вытри, – Мосин подошел к окну кафе, глянул в щель между неплотно задвинутыми гардинами, сообщил – Юрий Карлович с Веней кукуют. Обрадовать, что ли, советскую литературу?

– Валяй. Подкорми классиков с доходов праведных.

– Компанию не составишь?

– Мне, Миня, пьянствовать в общественных местах не положено. Особенно с тобой.

– Грубишь, хамишь, а зачем?! Будь здоров тогда, – и Миня небрежно кивнул Казаряну. Наказав Казаряна за милицейскую грубость, тут же добавил, ибо не забывал ничего и никогда – Завтра в девять часов утра я жду тебя у метро «Дворец Советов».

VI

Ларионов заканчивал доклад о проделанной работе по делу о палагинской краже.

– Кое-что о Леониде Михайловиче Берникове я подсобрал, – Ларионов сверился с бумажкой. – Л. М. Берников, 1896 года рождения, образование незаконченное среднее, с 1933 года постоянно работает в системе промкооперации, в основном в должности председателя различных артелей. К судебной ответственности не привлекался, однако в знаменитом текстильном деле сорокового года фигурировал как свидетель. В настоящее время заведует производством артели «Знамя революции», изготовляющей мягкую игрушку.

– Похоже, Сережа, похоже, – оценил ларионовскую работу Смирнов. – Я понимаю, у тебя времени не было, но все-таки… В УБХСС на него ничего нет?

– Я по утрянке к Грошеву успел заглянуть. Говорит, что единственное у него – подозрения.

– Что делать будем?

– Романа подождем и решим.

– А где он запропал? – вдруг высказал начальственное неудовольствие Смирнов.

– Звонил в девять, сказал, что к одиннадцати будет. У него там что-то по наводке наклевывается.

И действительно наклевывалось: оперуполномоченный Роман Казарян вошел в кабинет Смирнова вольно-разболтанной походочкой, оглядел присутствующих, небрежно поздоровался:

– Привет! Трудитесь? Ну-ну! – и кинул себя на стул.

– Здравствуйте, гражданин Ухудшанский! – ответствовал его начальник Смирнов.

Казарян поморгал-поморгал, понял, посмеялся сдержанно, отреагировал.

– Точно подмечено. Исправлюсь, товарищ майор! Так что же у вас новенького? – Но надоело играть, и он торжественно сообщил – Пока вы тут в бумажки играете, бюрократы, я, по-моему, кончик ухватил.

– И я кончик ухватил, – скромно, но с достоинством сообщил Ларионов, а Смирнов загадал им детскую загадку:

– Два конца, два кольца, посредине – гвоздик. Что это такое, друзья мои?

– Дело о краже в квартире гражданина Палагина, – отгадал Казарян.

– Правильно, – подтвердил Смирнов. – Давай о деле поговорим. Начинай.

– Сегодня утром Миня Мосин рекомендовал меня, как заказчика, персональному краснодеревщику Палагину Петру Федосеевичу. Я сказал, что мне необходимы стенды-шкафы для коллекции миниатюр XIX века, камей и медальонов. Зная о прекрасной домашней коллекции Палагина, хотел бы иметь нечто подобное. И подсунул ему планчик квартиры, будто бы моей, а на самом деле вариацию на темы палагинских апартаментов. Обрадованный маэстро по этому плану воспроизвел расположение стендов по-палагински, отметив центральную, более ценную часть экспозиции, как его, мастера, профессиональное достижение.

Тотчас предъявив удостоверение, коллекционер превратился в милиционера и попросил ответить Петра Федосеевича на вопрос, не приходил ли к нему кто-нибудь с подобным предложением.

Оказывается, с полгода назад с подобным предложением обращался один гражданин. Петр Федосеевич даже примерный эскиз набросал по его заказу, но больше человечек не являлся…

– Стоп, – прервал его Смирнов. – Человечек – это есть фигура твоего красноречия?

– Отнюдь. Это единственная характеристика, которую мог дать Петр Федосеевич.

– Два конца, два кольца, а посередке – гвоздик. Сережа, как ты считаешь? – спросил Смирнов.

– Похоже, Саня, – ответил ему Ларионов.

– Может, объясните, о чем вы? – обиделся за свое неведение Казарян.

– Сережа вышел на деятеля промысловой кооперации Леонида Михайловича Берникова, у которого в последнее время прорезался интерес к заезжим домушникам. А при Берникове вьется некто, характеристика которого и с сережиной стороны ограничивается одним-единственным словом – «человечек».

– Горячо! Ой, как горячо!!! – заорал Казарян.

– Пока что лишь тепло, Рома, – осадил его Смирнов. – Ну да, у нас есть серьезнейшие основания подозревать гражданина Берникова Леонида Михайловича в желании вложить свой капитал, тайный капитал, не совсем законным образом в ценности на все времена. А дальше что? Дальше ничего. Пока коллекция не будет обнаружена и так, чтобы мы могли доказать, что она – в берниковском владении, он чист перед законом.

– Да понимаю я все это, Саня! – Казарян уже не сидел барином, а бегал по кабинету. – Главное – лошадь – в наличии, а телегу мы ей быстренько приделаем!

– Начинается черная маета, ребята, – сказал Смирнов. – Давайте прикинем, что и как. Первое – обнаружение и опознание человечка. Кто берет?

– Я, – вызвался Ларионов.

– Второе – Берников. Его контакты, времяпрепровождение, интересы и – главное – его берлоги, как официальные, так и тайные.

– Я, – решил Казарян и тут же начал ставить условия. – Но только предупреждаю, Саня, все эти дела – и мои, и Сережины – требуют серьезного подкрепления. Нам необходимы каждому по два оперативника в помощь, это по самому минимуму. Иди к начальству, размахивай письмом Комитета по делам искусств, ручайся, но людей обязательно выбей.

– Людей я постараюсь выбить.

– Не постарайся, а выбей! – поддержал Казаряна Ларионов. – Хватит на амнистийные трудности ссылаться, кончилось уже все, выбей – и никаких разговоров.

– Разговоры будут, – вздохнул Смирнов. – Но выбью.

VII

Людей – молоденьких, только что принятых в МУР пареньков, – дали.

Человечка Ларионов определил на раз, два, три. Вернее, сложил из двух человечков одного. По фотографии Владик определил своего человечка, а Петр Федосеевич – своего. А на фотографии фигурировал Дмитрий Спиридонович Дудаков, завскладом артели «Знамя революции», где начальствовал над производством Леонид Михайлович Берников.

Ларионов приставил к Дудакову двух горячих пареньков из пополнения, а сам ринулся на подмогу Казаряну.

Леонид Михайлович Берников, наделенный ярко выраженным холерическим темпераментом, незаурядной энергией, требовал к себе внимания пристального и непрерывного: Казарян, наблюдая вместе с Ларионовым за тем, как грузит в полуторку узлы и этажерки Леонид Михайлович Берников, продекламировал из Фета:

 
Как первый луч весенний ярок!
Какие в нем нисходят сны!
Как ты пленителен, подарок
Воспламеняющей весны!
 

– разумея под подарком воспламеняющей весны Леонида Берникова.

Начальник производства артели «Знамя революции» усадил в кабину жену, а сам вместе с дочкой забрался в кузов. Полуторка тронулась.

На дачу, на дачу! Катили по Ярославскому, Дмитровскому, Ленинградскому, Можайскому, Калужскому, Рязанскому шоссе полуторки и трехтонки, набитые небогатым дачным скарбом: матрасы и одеяла, корыта и умывальники, табуретки и столы, керогазы и примусы, ночные горшки и зеркала. Прочь от надоевшего за зиму города, прочь от коммунального многолюдства, прочь от знакомых лиц, каждодневных единообразных перемещений, прочь от столичной неволи. К улочкам, заросшим желтыми одуванчиками, к вечерней – с туманом – прохладе, к извивающейся речушке, к волейбольным площадкам меж сосен, к выдуманной дачной свободе.