Текст книги "Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года"

Автор книги: Анатолий Степанов

Встретившись, оба не знали, как начать разговор.

Николаев поглядывал на Любу испытующе, хоть и был рад, что она все же пришла. Ведь официальный разговор в Управлении, все эти процессуально-следственные подробности: протокольная запись, его обязательная подпись на каждой странице протокола – подразрушили иллюзии, что питали его эти недолгие, но, как ему хотелось думать, счастливые дни.

Виртанен сидела рядом с ним, потупившись. На ее высоких скулах горели алые пятна.

– Наверное, я виновата перед вами, – вдруг отрывисто проговорила она. – Видимо, служебное расследование коснется и вашей репутации.

– Чему быть, того не миновать, – со вздохом ответил Николаев. – И что бог ни делает, все к лучшему.

– Что же хорошего?.. – искренне удивилась Люба. – Разве…

– Вас тяготит невольная вина? – перебил он ее. Его участливая интонация тронула ее. Он еще и сочувствует ей! – Вы человек долга и иначе не могли поступить, не так ли?

– Я сказала Осипенко, что вы единственный, кто стремится помочь моему расследованию.

Он оторопел. Несколько секунд удивленно рассматривал ее и проговорил:

– Я уже знаю, вы – удивительная женщина. Но зачем же оправдываться?

– Завтра я уезжаю в «Цитрусовый», – сказала она, не отвечая, но не отводя взгляда от его лица. В ее глазах он увидел затаенную грусть.

– Мы не опоздаем в кино? – пробормотала она, чтобы уйти от внезапного открытия, испугавшего ее.

Потом они смотрели «Жертвоприношение» Андрея Тарковского, последний фильм режиссера. Виртанен порой не до конца понимала, как развивается сюжет, теряла суть происходящего, но чем больше видела и слышала ту экранную жизнь, тем острее становилась боль сопереживания, родившаяся в ее душе. Она тихонько смахивала слезы, поглядывала в темноте на Николаева. Он сидел напряженный, с лицом, какое бывало у Любиного деда, когда у него начинала болеть старая рана, – в тридцать пятом его ударил ножом в спину финский националист…

Они вышли из кинотеатра, крепко держась за руки, словно боялись, расцепи они пальцы, и случится нечто такое же страшное, неизбежное, как то, что они только что видели. Они не могли говорить. И только когда Люба поняла, что вот уже шестой или седьмой раз они огибают кинотеатр, она сказала:

– Но неужели Тарковский прав и, чтобы стать самим собой, нельзя обойтись без жертв? Неужели? Страшно… – Она подняла лицо к Николаеву.

– Не знаю, – глухо и горько отозвался он.

И снова они молчали. В молчании дошли до набережной, до Морского вокзала. Пересекли маленькую площадь и оказались у дверей библиотеки. Библиотека была закрыта.

Они потоптались у стеклянных дверей, опять взялись за руки и пошли переулками, уходящими от моря вверх, – так к гостинице казалось ближе.

Возле парадного подъезда старого здания, построенного тогда, когда фронтоны увешивались виноградными гроздьями и розовыми гирляндами, все скамейки оказались пусты. Николаев усадил Любу, и сам устроился так, чтобы прямо смотреть в ее лицо. Она вопросительно подняла брови. Он положил ей руку на плечо:

 
В тот черный день (пусть он минует нас!)
Когда увидишь все мои пороки,
Когда терпенья истощишь запас
И мне объявишь приговор жестокий,
Когда, со мной сойдясь в толпе людской,
Меня едва одаришь взглядом ясным,
И я увижу холод и покой
В твоем лице, по-прежнему прекрасном,
В тот день поможет горю моему
Сознание, что я тебя не стою,
И руки я в присяге подниму,
Все оправдав своей неправотою.
Меня оставить вправе ты, мой друг,
А у меня для счастья нет заслуг.
 

– Что это? Зачем это? – прошептала она. Ей вдруг стало страшно.

– Сонет Шекспира номер сорок девять, – печально ответил он и поднялся со скамьи. Взял ее руку, поцеловал, потом склонился над ней, припав губами к ее лбу, и она всем существом своим ощутила и ласку, и нежность, и преданность; ответить не смогла, боясь показаться то ли легкомысленной, то ли податливой – сама не знала.

– До встречи, моя хорошая, – шепнул он. И ушел.

Она не смотрела ему вслед. Но еще долго сидела на скамье, потрясенная, едва сдерживаясь, чтобы не броситься за ним.

Прасковья Павловна Нечитайло, женщина умная и по-своему одаренная, на окружающих обычно производила тягостное впечатление человека мрачного, подозрительного, недовольного жизнью. Глядя на нее, думалось, что ей либо немало пришлось пережить, либо профессия наложила на нее отпечаток недоброжелательности к миру. И еще она была очень упрямой. Ее так и называли: «Упрямая хохлушка!» Украинская фамилия досталась ей от мужа. Чем дольше работала Прасковья Павловна в системе правоохранительных органов, тем глубже чувствовала, как с каждым годом работа становится все тяжелее, а противодействие этой работе все изощреннее. Сама по себе нелегкая задача охраны государственных интересов все больше балансирует на грани невозможности сохранения в чистоте буквы и духа закона, а сам прокурорский работник рискует подчас не только служебным положением. Через многое прошла Прасковья Павловна, через анонимки, шантаж, служебные разбирательства, подметные письма с угрозами расправы – только упрямство, считала, и спасало ее. Упрямо до конца стояла на своем, как ни изгалялись недруги, но сделать с ней ничего не смогли.

Дома почти взрослые сыновья подтрунивали над ней. Ведь даже яичницу мама солила в точном соответствии с указанием поваренной книги. И только муж любил и понимал ее. А с тех пор, как однажды, лет пятнадцать назад, она призналась ему, что потеряла веру в людей, в те идеалы, на которых воспитана, в его любви к ней появилась щемящая жалость и горестная нежность.

Муж юристом не был, он вообще был далек от гуманитарной сферы и об идеальном имел смутное представление, зароненное, однако, на необязательных для будущего инженера-строителя лекциях по диамату. Что считает своим идеалом жена, он тоже по простоте душевной особенно много не думал. Но, услышав от нее признание, стал размышлять. Сыновья спустя какое-то время заметили в отце перемену: он стал мягче, душевно подвижнее, он словно все время находился на страже, берег что-то или кого-то. И чем угрюмее становилась мать, тем светлее отец. Супруги больше не касались больной темы. Они все меньше выписывали газет, почти не смотрели телевизор, редко ходили в кино, только на индийские или бразильские фильмы.

Их детство прошло в ту пору, когда все всем было предельно ясно: кто вождь народа, кто враг народа, кому народ обязан победоносными пятилетками и победоносным разгромом фашизма. Черное – черное, белое – белое. Серых, палевых и прочих оттенков не имелось. По стране гуляли амнистированные бандиты. Вырезали кошельки, выламывали у неостывших трупов золотые коронки. Явное социальное зло требовало нетерпимой борьбы. По призыву комсомола Поля Нечитайло пошла в юридический институт. Свою будущую специальность считала нужнейшей, без которой государственность вообще немыслима, ибо соединены вместе государство и право.

А в самое последнее время она вообще не могла попять происходящее. Один раз уже начинали жить по-новому. Как поверить, что на сей раз навсегда и всерьез, если вера убита? Только с мужем и делилась нравственными муками своими. А он взахлеб о демократизации – директора избираем, по чести, по знаниям; хозрасчет вводим – заживем, ворюгам на лапу этим самым хозрасчетом и наступим! Посмотрела Прасковья Павловна на своего Владимира Гавриловича ясным взором и сказала: «Поднять за директора руку легко, поймать его за руку трудно».

Сказала и почувствовала, что будто ударила мужа. Верно люди говорят об ее упрямстве. Сама стала чувствовать, что порой прет против очевидного. Например, возмущается тем, что пишут в газетах. Какую ни возьми, правоохранительные органы кроет. Но ведь сама же дома только тем и занималась. Чего же возмущаться, в газетах верно пишут. Переломить себя трудно, вот что. И все же, говоря высоким слогом, чувствовала Прасковья Павловна в себе возрождение. Особенно польстило ей, что Москва ее в Инск направила. Значит, ценят еще порядочных людей. И такие люди, как она, еще нужны государству – в этом она не сомневалась даже в самые мрачные дни своей нелегкой жизни прокурорского работника. Но «Цитрусовый»… Это какой-то оазис прежней жизни! На вид здесь все вроде нормально. Совхоз на хозрасчет перешел, ввели здесь семейные подряды, заключили договоры о прямых поставках продукции с перерабатывающими предприятиями, все как в газетах пишут и по телевизору показывают. Только отчего же бегают глазки здешнего директора, как только он завидит ее? Чего он боится, дюжий кряжистый мужик? Ему бы глядеть строго да прямо.

Сегодня из номера Прасковья Павловна решила не выходить – документацию сверяла. Справа – бухгалтерские ведомости, слева – ведомость партвзносов. Из двадцати семи партийцев – работников совхоза четырнадцать уплатили взносы, превышающие в процентном отношении указанную в ведомости бухгалтерии сумму. Меньше должны были платить эти люди в партийную кассу. На стульях разложила Прасковья Павловна показания этих четырнадцати человек, характеристики на них, выданные парткомом совхоза. Можно надеяться, что эти четырнадцать сделали правдивые заявления, что на руки они получили за месяцы работы на уборке мандаринов и лимонов больше, чем указано в документах, в точном соответствии с объемом работ. В общем, поработали и получили свое, копеечка в копеечку. Но где же тогда собранный ими урожай? Его нет ни в каких документах по оплате. Только партийцам заплачено за сбор восемнадцати тонн мандаринов, а фрукты по документам не проходят. И на складе излишков нет. Значит, их сбыли, это ясно. Ясно, что в уборке урожая участвовали не только четырнадцать членов партии, значит, фруктов прошло через незаконную систему учета и оплаты больше. И еще вот такое коленце: у этих же четырнадцати человек профсоюзные взносы, которые взимаются через бухгалтерию в точном соответствии с заработком, указанным в ведомости. Как прикажете понимать? Прасковья Павловна углубилась в свои подсчеты, и тут кто-то настойчиво постучал к ней. Нечитайло с неудовольствием открыла дверь. Очень удивилась. По ее, Нечитайло, прикидкам, капитану Виртанен еще не время подключаться.

– Вы не поторопились? – спросила, не поздоровавшись. – Или случилось что-то непредвиденное?

– Скорее всего, причину убийства Иванцова следует искать в совхозе, – шепотом ответила Виртанен, плотно прикрывая за собой дверь.

Директор совхоза «Цитрусовый» Валентин Иванович Гуляев проходил мимо «Дома приезжего», невольно поднял глаза и увидел в одном из окон второго этажа женскую фигуру в летней милицейской форме. Все понял. Виртанен явилась. Заспешил к себе, чтобы немедленно связаться с городом, с Разинской.

– Наталья, – сказал он ей глухо. – Они сговариваются. Приезжай. Кто, кто?!! Да гостья ваша с шестидесятой широты пожаловала к нашей прокурорше!

Разинская мрачно пообещала появиться к вечеру и дала совет не быть лопухом. Совет, конечно, неплохой. Только все равно Гуляев сидел как на иголках. Шатурко вчера с сердечным приступом лежал, дело-то до служебного расследования дошло, шутка ли! Впрочем, схватила эта чухонка, как Наталья Карловну эту прозвала, своих же мильтонов за руку. Ладно! Значит, неквалифицированно они сработали, коль так быстро попались. А в совхоз зачем ее принесло? К Иванцовой? Так нет здесь Надежды. К матери ее? Смысла никакого. К Нечитайло? А где связь? Связь эту Гуляев, конечно, знал, но он представить себе не мог, что до этой связи вообще можно докопаться. И поэтому понял, что ему просто необходимо встретиться с Виртанен. О чем она его спросит, это дело десятое, сумеет вывернуться, на любой вопрос ответит, но зато сам узнает, чего она хочет, что ищет.

…Ко всему готовился Гуляев, но только не к тому, что произошло.

– Дмитрий Иванцов был вашим другом детства? – спросила Любовь Карловна, которая перед беседой посмотрела паспортные данные погибшего.

– Мы с Иванцовым из одной деревни, – принялся пояснять Гуляев. – А вот разница в возрасте у нас с ним солидная. Какая же дружба может быть между сопляком и почти уже юношей? Так, привет, землячок, как поживаешь… А после возвращения Митьки из армии мы и вовсе не общались. Я тут, работа у меня, сами понимаете, товарищ капитан, ответственная, напряженная, как я люблю подчеркивать в таких случаях, – жениться, и то некогда. Иванцов с семьей в городе обосновался. Ну, конечно, на свадьбе у него я гулял. Так это когда было!

– Однако когда вашего земляка хотели уволить из органов, вы звонили начальнику охраны порта майору Хрисанфову, начальнику ОВО УВД подполковнику Николаеву, просили не убирать Иванцова не только из милиции, но даже с поста на пропускном пункте.

– Не отрицаю, – степенно кивнул Гуляев. – Эта медаль две стороны имеет. Во-первых, теща Иванцова просила посодействовать, она старейший работник совхоза, передовик, ударник, как можно не уважить?

– Что же, по вашему мнению, могло произойти с Дмитрием Иванцовым?

Гуляев развел руками:

– Если милиция этого так и не узнала, как же я-то узнаю? Денег, со слов вдовы, у него при себе не было, ценностей – тоже, но ведь сейчас какие люди, за пуговицу убьют. Не знаю. Жаль, очень жаль, что по сей день бандиты на свободе! – Гуляев недовольно засопел.

– Вы знали, что Иванцов употреблял наркотики, лечился?

– Я уже сказал вам, в последние годы у нас не было ничего общего, – проговорил Гуляев раздраженно. – Наркоманом был, значит? – Он осуждающе покачал головой. – Скверное это дело. Так, может, его наркоманы и пристукнули? Мало ли, не поделили чего.

– Вы хорошо знаете местные угодья, Валентин Иванович? – поинтересовалась Виртанен. – Я имею в виду не только земли вашего совхоза. Конопля где-то рядом не произрастает?

– Нет, нет, точно знаю, нет. – Гуляев ответил таким тоном, что Виртанен поверила.

– А тайком не сеют?

– В принципе все возможно. Агрономические условия позволяют.

И вдруг у следователя возникла неожиданная мысль. Если Дмитрий был ценен для совхоза как возможный проводник левых тонн мандаринов, которые разыскивает Нечитайло, то совхоз должен побеспокоиться о достойной замене Иванцова. Иначе конец коммерции, этого они, конечно, допустить не хотели. Такие аферы сами не заканчиваются. Их только пресекают.

– Скажите, Валентин Иванович, кто сейчас заменил в порту Иванцова? Тоже выходец из совхоза?

– Не знаю, – безразлично отозвался Гуляев. – Поставили кого-то.

Виртанен внимательно посмотрела на директора. Врет? Или действительно не знает? Неужели ему все равно? Тогда нескоро доищется Прасковья Павловна канувших в никуда фруктов – возможный «мостик» не перекидывается.

– Как мне найти вдову и тещу Иванцова? – спросила, подчеркивая озабоченным тоном, что визит к этим женщинам и есть ее главная причина поездки в совхоз.

– Нужно ехать за центральную усадьбу. Звероводческое отделение, тридцать пять километров отсюда. Если сейчас поедете, будете там к ночи. Дорога плохая. Ночуйте здесь, я распоряжусь, чтоб в «Доме приезжего» вам место выделили, а завтра уж…

– Спасибо. В таком случае позаботьтесь и о моем водителе.

За проверку в совхозе Разинская была почти спокойна. Чтобы додуматься, где искать, надо либо иметь потрясающее воображение, которое вряд ли есть у хмурой бабы из прокуратуры, либо в страду над душой каждого сборщика стоять. Пропала у товарища Нечитайло командировка, зря потрачены государственные денежки. Жила б она тут на свои, давно бы домой отчалила. У Виртанен дела идут побойчее. Информируют: со свидания с Николаевым чухонка возвращается с блаженной мордой. А чему радуется? Подполковник этот не лучше других мужиков. Взять хотя бы ее Валентина. Туп, как скамейка, разницы между бабой и боксерской грушей так и не усек, хоть давно уже не выступает за сборную «Урожая». А ведь небось уверен: любит его Разинская беззаветно! Любит! Ха! Наталья Валериановна давно пришла к выводу, что любить стоит только себя. А мужика иметь для дела и здоровья. И вдруг она почувствовала острую зависть. Неужели рядом с Николаевым худосочная финночка что-то еще и чувствует, то, о чем Наталья только в разных книжках читала?

В кабинет директора совхоза Разинская вошла уверенно, в свой заходила. Ее кабинет – три года, считай, в этом кресле за этим столом отсидела. По-хозяйски бросила сумку на край стола для заседаний, машинально расправила складку на зеленом сукне, в упор посмотрела на Гуляева:

– Ну!!!

Тот тоном кающегося грешника, будто и впрямь провинился, доложил, что Нечитайло сличала бухгалтерские ведомости с ведомостями партийных и профсоюзных взносов. А наутро появилась милиционерша.

– Наверное, обыска следует ждать, – заключил директор. – Меня Виртанен сегодня допросила. Иванцовым интересовалась. Знает она, что он наш человек, даже спросила с подковыркой, кого мы подсунули на его место. Сейчас она у Нечитайло. Обмениваются версиями и данными. Сейчас они увяжут наши мандаринчики с Иванцовым – и обыск…

Разинская поджала губы:

– Баба ты, а не боксер! Неужели на случай обыска зоны безопасности не предусмотрел? Что у тебя найдут?

Гуляев понуро опустил голову.

– Не знаю… Дома я ничего не храню. Что я, дурак? Это ты бриллианты покупаешь в госторговле. Ах, Наталья… У них ведь чеки остаются.

– Вот и хорошо. Не забывай, я женщина высокооплачиваемая, одинокая. Доходы с расходами у меня копейка в копейку сходятся. Не о том разговор. Что Виртанен собирается делать дальше?

– Завтра она к иванцовской теще едет. Только Надьки там нет. Принял меры сразу.

– Молодец. А знаешь, что теперь нужно делать? Пусть милиционерша подольше посидит на ферме, ну, скажем, сутки. А мы за это время Надежду вообще куда-нибудь сплавим. Если уж говорить по правде, самое слабое звено – это Надежда. Жлобка, скопидомка… – добавила Разинская со злостью.

– Мне что, милицейскую машину прикажешь угнать? Как я Виртанен задержу?

– А у тебя нукеров нет? – грудь Натальи затряслась от презрительного смешка.

– Кого?

– Кого… Холуев. И чтоб связи с фермой не было, чтоб не звонила она сюда! Как говорится, если враг не сдается, его уничтожают.

Гуляев сжал кулаки.

– Не то все, не то! – заметался по кабинету, вокруг кресла, где восседала Наталья. – Надо решать одним ударом! Что тебе дадут эти сутки? Николаев какой день крутится без толку… В нокаут попал.

Наталья опять засмеялась:

– Точно, послала финночка нашего бугая в нокаут. Тихий стал, романтик… Втюрился. Даже повезло: чувство оказалось взаимным. Очень хорошо! Он еще в ножки нам поклонится.

– Это тоже потом, Наташа. А сейчас что? Милиция, когда человек ей нужен, из-под земли его достанет.

– Так в книжках пишут, Валя. А в жизни… Нужны, нужны нам сутки. Пусть помается чухна на ферме, дальше мы ее не пустим. Хватит. Пойди распорядись, чтобы нас не тревожили, да чтоб за чухной следили, ну и… пошли к тебе, соскучилась я без тебя. Давно у меня не был.

– Да как же, Натальюшка, – принялся оправдываться Гуляев, – как тут отъедешь, когда…

Она усмехнулась. Дал бог штаны… Кулаки еще пудовые. А так… Только слюни не пускает.

…Потом долго молча лежали, отодвинувшись друг от друга. Мысли Гуляева хоть и путались, а точили.

– Ой, Наташечка, – с придыханием зашептал он, – пока до беды не дошло, дунуть бы нам с тобой куда подальше, где нас никто не знает, зажили бы. Накоплено слава богу, не пропадем…

Разинская неожиданно громко расхохоталась:

– Эх ты, мой честный! Скопил из трудовых сбережений…

– Что за слова цепляться! Я ведь о чем… Я неплохой агроном, ты вообще… два диплома! Нам везде хорошо будет. Расписались бы, ребеночка завели…

Наталья знала: у него эти мысли и раньше появлялись. Внимания не обращала, не придавала значения. Не ответила и в этот раз, только усмехнулась презрительно. Его-то никто, кроме как в области не знает. А она – депутат, орденоноска!.. На виду, куда ни кинься.

Он приподнялся на локте, посмотрел на нее жалобно, сказал:

– Да, мать, не можешь ты уж без этого.

– Без чего же?

– Да без этого всего. Без власти и всего, что она дает. Сломали тебя холуи.

– Холуи, говоришь, сломали? Ха… Холуев, милый мой, еще завести суметь надо. Да из таких, кто ломается быстрее, чем ты сам.

И она замолчала. Надолго. Гуляев решил – засыпает.

Фраза Валентина ее задела. Холуи сломали! Надо же… С одной стороны, конечно, есть немножко. Когда ее в то кресло, где он теперь сидит, посадили, какой начальник какого подразделения угодить ей не стремился? Не одни совхозные командиры расстилались. Многие знали, с кем она, чья она.

…Была такая молоденькая, лукавая… комсомолочка. Секретарь освобожденный совхозной комсомольской организации. Еще со школы научилась правильно говорить, если нужно, с трибуны задорно, зажигательно выступить. Заметил ее покойный секретарь обкома, Сергей Михайлович. Заметил всю как есть: и как говорит, и что ладная да смазливая. Стал приглашать ее на мероприятия, а после мероприятий всегда что? Обед или ужин. Ну и не одни закуски да запивки тогда на стол ставились, не нынешние времена. Ей тогда только что восемнадцать сравнялось. На обкомовской даче это было. Сергей Михайлович, как водится, вызвал из обкомовского гаража машины развозить гостей и сказал громко, чтоб многие слышали:

– Наташа, ты местная, тебе рядом, обожди, за тобой потом мой шофер приедет.

Но так и не приехал за ней его шофер ни в тот вечер, ни той ночью, ни утром. Наталья все сразу поняла, как только он пиджак с орденами и звездочкой снял, как галстук сорвал с жирной красной шеи. Она боролась, брыкалась, руки его отводила, плакала. Клялась, что девица, что нельзя ей…

– Мы проверим, – шептал он жарко, неотвязно, полупьяно, тянул руки к ее блузочке.

Проверил. А она – как обгаженная вся с ног до головы – валялась на скомканных простынях его постели. Думала: «Что случилось, то случилось. Надо извлечь из всего этого пользу». И, сцепив зубы, пришла к нему в дом во второй и третий раз.

Как-то он, разомлевший и подобревший от ее ласк, сказал: «Проси, что хочешь, все для тебя сделаю». Она не торопилась, ничего не просила. Ему нравилось это, не замечал, что она только делает вид, что привязана к нему бескорыстно. Но так вышло, что в тот же год осенью ее избрали вторым секретарем райкома комсомола, дали квартиру в Инске. Сергей Михайлович, правда, на квартиру эту к ней не приезжал, посылал машину. Его шофер, преданный как собака, увозил ее на дачу, в охотничий домик. Но все равно многие знали, что они близки. Наталья быстро научилась не стыдиться этой связи. Даже гордилась ею. Не каждую секретарь обкома себе в постель положит, не из-за всякой станет рисковать партийным билетом. Училась тогда Наталья в Московском пищевом институте заочно. Когда с сессии приезжала, они по три дня не расставались. И все бы ничего, только радости она не знала, ни душевной, ни физической. Наталью это бесило, но бросать своего орденоносца, терять такую опору она не могла и не собиралась.

Как только Наталья закончила третий курс, Сергей Михайлович посадил ее замдиректора «Цитрусового». Наталья впервые тогда поняла, что есть настоящее дело, когда не только нужно языком трепать, но и головой думать. Люди к ней потянулись. Потому как идеи у нее в голове крутились свежие, прямо, можно сказать, с передового фронта науки – более того, удавалось ей эти идеи и проталкивать на самом высоком областном уровне, и осуществлять, польза от них стала очевидной, и все это замечали. «Цитрусовый» весной зацвел не только садами. Потянувшихся к ней людей Разинская быстро сколотила в крепкую оппозицию тогдашнему директору. Короче, как только Наталья получила диплом, так старый директор пошел на пенсию. Но злые языки молчали, нечего было сказать. Видели люди: Разинскую руководителем поставили правильно. По делу, по квалификации, по знанию, по сноровке. Молода, конечно, да все при ней. Естественно, Кубань в Шампань, а инские степи в рейнскую долину не превратились, хоть и были к тому потуги. Но… бесхозяйственность, что царила при старом директоре в уборке, сдаче, приемке урожая, внешне исчезла. Наталья скоро и толково обернула внутренний развал себе на конкретную личную пользу, денежную выгоду – Сергей Михайлович не вечен, как ни крути с ним любовь. А нужные связи завелись на обкомовских ужинах. Там же знали, с кем она, чья она… И уже не надо было Сергею Михайловичу во всеуслышание лгать, что Наталью Валериановну попозже домой отвезут, поскольку ей недалече. Последнее, что успел сделать для нее Сергей Михайлович, это определить на новую учебу. Протолкнул на высоком уровне, и поехала Наташа в Москву учиться очно на два года, чтоб вернуться крепким советским функционером. В Инске жить, уже из Инска «Цитрусовым» руководить, и не только «Цитрусовым». Работу с мандаринами она активизировала, Гуляева к ней приставила. Потому что товарки по московской учебе рассказывали, сколько по нынешним временам такая должность стоит. Чем южнее, тем дороже. Чем восточнее, тем еще дороже. Наталья жила как раз посредине. Выходило, с одной стороны, беречь надо Сергея Михайловича, а с другой – обеспечить себя деньгами, а сделать это можно было, только придумав фокус с урожаем-однодневкой, кроме того, ей теперь и с Гуляевым приходилось делиться…

Товарки сокрушались, утешались, вспоминая пословицу – сколько не заплати, все не дороже денег. А она, Наталья Разинская, уж куда дороже заплатила. Ну, ей и вернуться должно сторицей. К Сергею Михайловичу по выходным летала самолетом.

Через два года, как она вступила в должность предоблисполкома, Сергей Михайлович умер. Можно сказать, у нее на руках. Она ему глаза закрыла. Потом натянула на деревенеющее тело пижаму и уехала к себе, глуша слезы. Дверь оставила открытой. Утром приедет за ним шофер, сделает остальное… – тем успокаивала совесть. Не жена же она ему, чтоб сидеть у его смертного одра. Наложница. А на ложе с ним больше делать было нечего.

Гуляев давно за ней увивался. Когда она директорствовала, он главным специалистом был, между боксерскими раундами успел как-то Тимирязевку окончить. Сплетням Валентин не верил. Потому как считал, что после пятидесяти мужик уже и не мужик вовсе, тем более после инфаркта. Как спортсмен, он более-менее в физиологии разбирался. Гуляеву Наталья наплела про московского соблазнителя и сошлась с ним, чтоб не так одиноко было и чтоб не ломал он в «Цитрусовом» ее порядки, да чтоб не зарывался, не обворовывал ее ненароком, да не только ее – Шатурко, Иванцов, Николаев уже были к делу подключены, без их прикрытия бизнес бы не пошел, ежу ясно. Наталья следила, чтоб всем доставалось весомо, по деловому участию. Николаев вот только не брал. Но потворствовал. Наталья на него не сердилась – на ее долю больше оставалось. А вот понять, почему он не берет, не могла. Впрочем, Николаев компенсацию имел: пришел капитаном, уже подполковник, академию помогли закончить. Человеком сделали бывшего морячка, который имел весьма скромную специальность учителя средней школы. Наталья хотела про Николаева Гуляеву сказать: мол, дурной он, за так отрабатывает, только что ж это он так на девке сломался… Да глянула – спит родимый, нос вспотел. И она задремала. Любила она спать в деревенской тишине. Наутро голова ясная, работает, как ЭВМ. И на душе чисто.