Текст книги "Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года"

Автор книги: Анатолий Степанов

Соавторы: Андрей Серба,Владимир Сиренко,Лариса Захарова,Владислав Виноградов,Юрий Торубаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

Константин был занят: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.

– Ты что птицу портишь? – с порога удивился Смирнов.

– Да он порченый, – с досадой пояснил Константин. – Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь – с посадкой!

– За это ты его теперь из рук кормишь?

– Умные люди посоветовали напоить его, заразу, в усмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает?

Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой.

– Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.

– Пусть нажрется как следует.

Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Та была гордостью Мало-Коптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом – голубиным солярием – была вторым домом Константина. Он зажег свет, поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.

– Все, отрубился, – сообщил Константин.

Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.

– Нам бы с тобой посидеть да старое вспомнить, поговорить по душам, – вздохнул Константин.

– А что мешает? – поинтересовался Александр.

– Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь. Когда ты вот так навещаешь, я сразу щипачем себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.

Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, но помнил все, опасался, не считал себя полноправным.

– Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента видишь.

– Но пришел-таки из-за Леньки Жбана?

– Из-за него.

– Жалко мне его, Саня, – коллеги, как говорится, были. И черт дернул в это меховое дело лезть!

– Считаешь, содельщики порешили?

– Больше некому. Кодла больно противная – всякой твари по паре.

– Про правило ничего не слыхал?

– Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать – наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.

– Про остаток откуда знаешь?

– А на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его, наверняка, самый глупый, дурачок подставленный.

– Кем? Столбом?

– Вряд ли. Столб на дне. Показываться не будет.

– Тогда Цыган. Больше некому.

– Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.

– Тогда кто же?

– Черт его знает.

– Да, дела, – подвел черту Александр. Помолчали.

– Не помог? – жалостно спросил Константин.

– Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?

– Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.

– Найти-то найду. Доказывать тяжело придется. Пойдем, Костя, домой, – предложил Александр.

Константин посмотрел сверху:

– Скучный ты, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.

– С вами постареешь.

– Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, покормлю хоть.

– Я еще и дома не был, Костя…

VI

«Лайф» был роскошен. На меловой глянцевой бумаге помещались кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские буквы выглядели франтами. И запах от журнала шел не наш – иностранный.

– Откуда? – вяло поинтересовалась Яна.

– Стригся вчера в «Советской» и в предбаннике его увидел. Наверно, буржуй какой-нибудь забыл. Ну, я его, естественно, и захватил на обратном пути, – самодовольно разъяснил Андрей.

Алик спросил:

– А на кой он тебе ляд? Ты ж в английском – ни уха, ни рыла.

– Не говори, не говори, кое-что понял, по картинкам, – Андрей засуетился и стал листать журнал. – Глядите.

Кинооператор Виктор поставил пластинку. Застучал барабан, завыли довоенные негры, и саксафон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все встало на места, ибо запели довоенные негры о смысле жизни, выкрикивая бессмысленные на слух слова.

Яна задумчиво глядела на Андрея.

– Все-таки ты зря, – произнесла она, продолжая рассматривать Андрея.

Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся и спросил:

– Что – «зря»?

– С «Лайфом». Ты уверен, что за тобой не следят?

Андрей презрительно пожал плечами, презрительно, но неуверенно. Появилось интересное занятие. Алик подобрался. Охота началась.

– Кто-нибудь был в предбаннике, кроме тебя? – жестко поинтересовался Дима.

– Крутились там всякие… Но, когда я брал, никого не было.

– Абсолютно никого? – настойчиво поинтересовалась Яна.

– Абсолютно… – Андрею становилось явно не по себе.

– Профессия у этих людей такая, чтобы быть незаметными, или незамеченными, – включился в облаву Сергей.

– Какие еще люди? – затравленно вопросил Андрей.

– Наши люди, – спокойно ответила Яна.

– Ну, взял журнал, ну, посмотрел его. В чем здесь состав преступления?

Все молчали.

– Ерунда все это, – успокаивая себя, подвел черту Андрей, – не те теперь времена наступают.

– Ты о чем это? – спросил Дима. Был он ясен и добр.

– А в чем дело?! Что я такого сделал?! В чем меня можно обвинить? Я свободный человек и делаю то, что хочу. Не те теперь времена.

– Времена, действительно, не те. Зато мы – все те же. – Алик вяло ковырял крабовую лапшу. – Что ты суетишься? Ну, вызовут тебя, куда надо, поговорят, возьмут на заметку. И все дела.

Игра становилась скучной. Слишком быстро Андрей взял крючок.

– Я пойду, – сказал Алик и поднялся.

Еще было десять часов вечера, впереди разговоры и споры, всего этого было жалко, и себя жалко – настроение тоскливое, но Алик еще раз повторил:

– Я пойду.

Он вышел в коридор темной коммунальной квартиры. Пусто – пожилые соседки любили Андрея за красоту и интеллигентность и старались не мешать его досугу. Алик медленно одевался и слушал, как за близкой дверью Дима наконец запел «Сегодня Сонечка справляет аманины». В комнате дружно рявкнули припев.

Он шел по пустынной и мокрой улице Чернышевского, с удовольствием ощущая, что ноги его, шагающие по лужам, уже промокли.

По еще не позднему Садовому кольцу шуршали машины и троллейбусы. Улица была похожа на Москву-реку: отражались фонари, блестела под фонарями. Переходить Садовое кольцо не хотелось. Не хотелось окунаться в Москву-реку. Алику становилось холодно.

У трамвайной остановки дождь опять припустил. Но, к счастью, уже скрежетал по Немецкой расплывчатый в дожде трамвай, новенький, одновагонная коробочка. Алик влез в нее.

«Обилечивайтесь!» – тут же предложила пожилая кондукторша, и Алик обилетился. Кондукторша объявила: «Следующая – Девкины бани!» – и не за веревку дернула – на кнопку нажала. Технический прогресс. Алик стряхнул дождь с волос, с бровей, уселся. Было где сесть, хотя народу довольно много: работяги с вечерней, железнодорожные пассажиры к поздним поездам на Казанский, Ярославский, Ленинградский вокзалы, продавщицы из только что закрывшихся магазинов.

– Девкины бани! – крикнула кондукторша, и трамвай остановился. Никто не вышел, трое вошли.

Один пробежал вагон и распахнул дверцу кабины вагоновожатого. Второй остался возле кондукторши, вытащил из кармана пистолет. Третий, совсем молоденький, спросил:

– Начинать?

– Подожди, – отчеканил второй, раскрыл кондукторскую сумку и выгреб из нее бумажные деньги, а потом приказал тому, что показывал нож вагоновожатому:

– Вели извозчику, чтобы без остановок до моста! И чтоб помедленней!

Трамвай неспешно покатил. Вооруженный пистолетом обратился к пассажирам:

– Гроши и рыжевье, кольца там, часики, – огольцу сдавайте!

Молоденький пошел по рядам. Делать нечего – отдавали. Оголец злодействовал: обыскивал, если ему казалось, что не все выложили, покрикивал. С молодым пижоном поменялся кепками: ему водрузил на самые уши свою замызганную, а себе возложил его новенькую лондонку.

Ведь не богатыри. Пистолет и нож. Главное – пистолет. Алик представил, как пуля входит в него. Кошмар. Почувствовал, как диафрагма, холодея, стала опускаться. Страшно? Трусишь? Он знал про себя, что трусость его – от впечатлительности. Думал так, во всяком случае.

Сейчас подойдет оголец и станет шарить в карманах, а он будет покорно сидеть, растопырясь, как на гинекологическом кресле. Прелестная картинка: чемпион Москвы по боксу на гинекологическом кресле. Главное – пистолет, пистолет!

– А тебе особое приглашение нужно? – кинул ему оголец, румяный такой и нахальный, от опасности, малолетка.

– Пацан, может, не надо?!! – миролюбиво посомневался Алик.

– Ты что?!! – заорал малец. Алик взял руки, которые уже лезли ему за пазуху, и вытянул по швам огольцовых порток.

– Колян, он не дается! – плачуще наябедничал оголец.

Не дойдя до них шага три, тот, что с пистолетом, остановился и скомандовал:

– А ну, вставай, фрей вонючий! – и, поигрывая пистолетом, стал наблюдать, как медленно встает Алик.

– Шманай его, живо! – приказал главный огольцу.

Только сейчас, когда оголец еще за спиной. Падая вперед, Алик мгновенно подбил левой рукой пистолет вверх и правой нанес жесточайший удар главному в подбородок. И успел с любимой левой нанести прямой удар в челюсть еще не успевшему упасть грабителю.

Шарахнул выстрел, пуля ушла в потолок, и рука с пистолетом бессильно легла на пол. Алик ударил каблуком по запястью, носком отшвырнул пистолет и развернулся. Он был уверен, что обработанный им долго не встанет.

Оголец уже без принуждения вытянул руки по швам. Алик коротко ударил его в солнечное сплетение. Оголец потерял дыхание и осел на пол, Алик приказал тому, что с ножом:

– Иди сюда.

Бандит ощерился, вытянул руку с ножом: пугал. Был он тщедушен, в солдатском ватном полупальто.

– Тогда я иду, – процедил Алик.

– Не подходи, падло! – взвизгнул бандит, потом метнул нож. Алик ждал этого и уклонился, а потом обработал бандита, как грушу на тренировке. И этот лег.

– Гони к Красносельской и на перекрестке остановись, – приказал Алик вагоновожатому.

Трамвай помчался. Алик прошел, заглядывая под лавки, наконец, нашел пистолет в углу вагона. Бандит лежал рядом, и он рассматривал его, хотя рассматривать было почти нечего: обработанное им лицо на глазах деформировалось. Но вроде дышал. Пацан сидел неподалеку и плакал – значит, тоже дышал. Третий лежал неподвижно. Что с ним – неизвестно.

Завизжав на повороте, трамвай помчался по Ольховке. Пассажиры сидели смирно – глаза, как блюдца.

В животе была пустота, колени ходили. Алик присел на скамейку. На перекрестке трамвай резко остановился. Кондукторша кинулась к двери и, как Соловей-разбойник, засвистела в милицейский свисток. Цепляясь за сиденье, с пола поднимался оголец. Алик встал со скамейки и тихо сказал, глядя в сторону:

– Беги, дурак. Сумку только оставь.

Оголец разжал пальцы и незаметно уронил на пол самодельную тряпичную сумку, в которую собирал добычу. Кондукторша кинулась к двери и, как Соловей-разбойник, засвистела в милицейский свисток. Цепляясь за сиденье.

– Стой, бандюга! Стой, ворюга! Стрелять буду!!! – прекратив свистеть, заорала кондукторша. Она повернулась к Алику: – Стреляй в него! Чего стоишь?!

Алик подбросил на ладони тяжеленный пистолет и вдруг понял, что у него дьявольски болит кисть правой руки. Выбил пальцы, большой и указательный. Первый раз бил с такой силой и без боксерских перчаток.

– Эх, ты! – осудила кондукторша.

В трамвай влез милицейский старшина, посмотрел на одного лежащего, на второго и осведомился официально:

– Что здесь происходит, граждане?

– Произошло, – поправил Алик.

VII

Андрей жег «Лайф». Он рвал тугую мелованную бумагу и по кусочкам сжигал ее в пепельнице. Алик сидел на диване и давал советы, потому что буржуйская толстая сверкающая бумага горела плохо. Дверь их комнаты в редакцию была закрыта на ключ, и Андрей занимался этим делом безбоязненно. Он жег бумагу и говорил:

– Два года – срок немалый. Чего мы добились? Ничего. Редакционные дамочки ласково называют нас мальчиками, а главный – нигилистами. В определении тематической политики газеты мы не играем никакой роли. По-прежнему всем вертят старики, живущие прошлым. Они – наверху, и поэтому стараются задавить все новое, все правдивое, все свежее, чтобы быть наверху. Пора, пора начинать атаку на них. И сделать это можем только мы.

– Подари мне обложку, Андрей. Я кусок с заглавием отрежу, а Грейс О’Келли под стекло положу. – Алик рассматривал соблазнительную, цветную, хорошо обнаженную, талантливую артистку.

– Алик, тебя один товарищ спрашивает! – крикнула из-за двери секретарша Маша.

Алик пошел открывать.

– Подожди! – Андрей спешно заметал следы.

– Готов? – спросил Алик.

– Готов. – Андрей сдул остатки пепла со стола. – Открывай.

В коридоре отчетливо стучали каблуки. Стук прекратился у их двери. На пороге стоял Владлен Греков, одноклассник Алика.

Они устроились на скамейке у Чистых прудов. Алик длинно плюнул в воду с остатками льда и спросил у Владлена:

– Ну, и что ты теперь, после демобилизации, собираешься делать?

– Собираюсь с тобой посоветоваться, – ответил Владлен.

– Нашел советчика. Я сам себе не знаю, что посоветовать.

– Другому – легче, Алик.

– Пожалуй. Что ж, излагай варианты.

– Предлагают ГВФ. Курсы годичные, и – вторым пилотом.

– Что думать-то? Твое дело, твоя профессия.

– Надоело.

– Надоело летать?

– И летать. А главное – подчиняться.

– Командовать, значит, хочешь.

– Обосноваться для начала хочу на перспективном месте.

– Пока, – догадался Алик. – А командовать – потом.

Посмеялись. Владлен глянул на Алика, приступил осторожно:

– А если к вам, в газету?

– Прямо вот так, сразу? А что ты умеешь?

– Во-первых, кое-что умею, публиковался в «Красной звезде». А во-вторых, что, хуже тебя?

– Не хуже, Владик, не хуже, успокойся. Но ведь кое-какое образование, призвание там, опыт, наконец, не помешали бы, не находишь?

– А-а! – Владлен презрительно махнул рукой. – Я, когда тебя искал, к Сане Смирнову заходил. А что, если в милицию?

– Там пахать надо.

– Вот Санятка пусть и пашет, а я сеять буду.

– Разумное, доброе, вечное? – холодно уточнил Алик.

– Ладно, ладно. Если что – поможешь? В университет поступать, или куда…

– Если что – помогу. Если смогу.

– Я на тебя надеюсь, Алик. А вообще, как жизнь?

– Работаю. Детей ращу.

– Как ты детей растишь, я знаю. Вчера с Варварой тебя два часа ждали. Я не дождался.

– Не догулял я свое, Владька.

– А кто догулял? Я тут с одной познакомился, многообещающая дамочка.

– И что обещает?

– Папу.

– Тогда женись.

– А что? Кстати, на свидание к ней опаздываю. Так мы договорились, Алик?

– О чем?

– Поможешь, если что, – Владлен протянул Алику руку.

Встал и Алик. Дел – по горло, надо было срочно сдавать в номер материал о первенстве Москвы по вольной борьбе, на котором он не был.

VIII

К десяти утра все подтянулись. Майор Смирнов оглядел своих орлов. А орлы – его. С чувством собственного достоинства: поработали с толком, есть что сообщить.

На этот раз Иванюка-младшего вели вплотную, не стесняясь. Без пяти двенадцать дружно вышли из метро и стали прогуливаться. Погуляли минут десять. Надоело. Зашли в знаменитую воблой пивную, подождали, пока Иванюк-младший удовлетворит неизбывную тягу к бочковому пиву.

Потом опять гуляли. Гуляли по Житной, прошлись мимо кинофабрики Ханжонкова, мимо кинотеатра «Буревестник».

Не давали ногам покоя до часу дня. Стало ясно, что Цыган не придет. Тогда Сергей Ларионов распустил команду по домам.

Один припрятался у подъезда, а второй с Казаряном гостевал у Евдокии Григорьевны. Молчаливый хваткий паренек скромно сидел в углу за дверью и слушал, о чем тихо говорят Казарян и хозяйка. А те уже переговорили и о политике, и о врачах-убийцах, о Лидии Томащук, об отсутствии снижения в этом году цен, о запрещенных законом абортах. Потом все трое безнадежно молчали. В двадцать один тридцать Евдокия Григорьевна глянула на наручные кировские, кирпичиком, часы и вздохнула:

– Не придет сегодня.

В двадцать два пятнадцать Александр Смирнов посмотрел на Ларионова, посмотрел на Казаряна и спросил уныло:

– Ну, и что можете доложить?

– Прокол, – признал Казарян.

– Причина? – Смирнов откинулся в кресле, приготовился слушать, а слушать особенно было нечего. Только Ларионов наконец предположил:

– Иванюк маячок выставил.

– Не думаю, – возразил Казарян, – я его замкнул прочно.

– А если? – не сдавался Ларионов.

– А если – тогда мне башку отвинтить следовало бы.

– Твоя отвинченная башка без надобности, – ворчливо заметил Смирнов. – Решать надо, что делать дальше.

– Раз леску оборвали, значит, ушли на дно, – предположил Казарян. – Бреднем орудовать следует. Облавой по хазам.

– Хлопотно, долго и не особенно результативно, – оценил предложение начальник отдела. – Сережа, а твои осведомители – как?

– Попробую, но особых гарантий дать не могу.

– Есть еще шофер Альберт Шульгин, – напомнил Казарян и хотел было развить идею, но его перебил длинный телефонный звонок – внутренний. Смирнов снял трубку.

– Здравствуйте, Лидия Сергеевна! – счастливо улыбаясь, будто Болошева могла его видеть, провозгласил Александр. – Ну, наше дело такое сыскное – по ночам суетиться, а вы-то что так задержались? – Помолчал, слушая. – Если успешное, то рад за вас. Ну, а если для нас – то просто счастлив, – положив трубку, сообщил то, о чем Казарян и Ларионов уже догадались. – Болошева к нам идет.

…Лидия Сергеевна остановилась в дверях и с плохо скрытым торжеством объявила:

– Отыскался след Тарасова!

– Чей след отыскался? – удивленно переспросил Александр.

– Лидия Сергеевна иносказательно цитирует Гоголя, – снисходительно пояснил эрудированный Казарян.

Эффектного начала не получилось, и Лидия Сергеевна стала деловито докладывать.

– Сегодня утром по нашей ориентировке из Сокольнического РОВД передан в НТО пистолет «Вальтер». Экспертиза установила, что именно из этого пистолета был произведен выстрел в Тимирязевском лесу.

– Ну и ну! – признался в своем недоумении Смирнов. – Откуда он у них?

– Чего не знаю, того не знаю. Узнать – это уж ваше дело, – взяла реванш Лидия Сергеевна.

– Бойцы, я – в Сокольники! – заорал Смирнов.

– Может, сначала позвонить сокольническим-то? – предложил Ларионов.

– А что звонить, надо в дело нос сунуть! Не до разговоров! – Смирнов уже убирал со стола, запирал сейф, закрывал ящики.

– Александр, у меня к вам просьба, – сказала Лидия Сергеевна.

Уже забывший о ней Александр повернулся с виноватым видом:

– К вашим услугам, Лидия Сергеевна.

– Если гражданина, который пистолетом пользовался, найдете, то обувь его к нам пришлите.

– Думаете, он труп переворачивал? Вряд ли.

– Да нет. Я вам не говорила, но под сосной, откуда стреляли, кое-что зафиксировала. Это не след, поэтому я и не внесла в официальные списки протокола, а так, остаток отпечатка каблука с характерным сбоем. Вдруг повезет, и обувка та.

– Будьте уверены, Лидия Сергеевна, разденем-разуем нашего голубчика. А если надо – умоем, подстрижем и побреем, – и Александр, будто дамский угодник, слегка склонясь, распахнул дверь перед Лидией Сергеевной. Та мило улыбнулась и вышла.

– Элегантно спровадил! – похвалил Казарян. – Ты нас с собой берешь?

– Куда от вас денусь!

На Каланчевской улице были через десять минут. Недовольный капитан принес им протоколы, отворил следственную комнатенку и удалился. Ларионов устраивался за столом, а Казарян, не садясь, раскрыл папку. И ахнул:

– Алька!!!

– Что с Алькой?!

– Да успокойся, с ним – ничего. А вот делов наделал. Читай. – Казарян протянул папку Александру.

Шепотом, чтобы Смирнову не мешать, осведомился у Казаряна:

– Где этот-то, с «Вальтером»?

– Не «этот-то», Сережа, а Николай Самсонов по кличке Колхозник. И этот-то Колхозник – в больничке, сильно поврежден нашим с начальничком другом. Повредил его Алик вчера вечером, и поэтому он тетушку сегодня не смог повидать.

– А Цыган почему на связь не вышел?

– Задай вопрос полегче.

Смирнов оторвался от чтения, передал папку Ларионову и сказал Роману, подмигнув:

– Боевой у нас, Рома, дружок.

– Если наш дружок с испугу в полную силу бил, то я не завидую этим двоим. – Казарян, увидев, что Ларионов отложил папку, спросил – Что скажешь?

– Скажу, что бумаги надо читать внимательно.

– Не понял.

– Цыган не явился потому, что оголец, сбежавший из трамвая, поднял атанду по малинам. Так-то, Роман Суренович.

– Одна из версий, – Казарян не желал сдаваться без боя.

– Он прав, Рома, – подвел черту Смирнов. – Поехали в больничку, бойцы.

Дежурный врач Таганской тюремной больницы достал из шкафа два медицинских дела – полистал их, притормаживая на отдельных листах, и удивился:

– Он их что, копытом?

– Боксер, – пояснил Казарян.

– Разрядник?

– Мастер спорта.

– Худо, – огорчился врач. – Под суд пойдет за превышение.

– Кулак против пистолета – превышение? – засомневался Казарян.

– Смотря какой кулак.

– И смотря какой пистолет, – добавил Казарян. – Могу сообщить вам, что пистолет – офицерский «Вальтер», с помощью пули делающий в людях очень большие дырки.

– Хватит, – прекратил препирательства Смирнов. – Что с этими… Пострадавшими?

– У Самсонова раздроблена челюсть и повреждены шейные позвонки. У Француза – фамилия-то какая, прямо кличка! – сломана скульная кость. Вот что, оказывается, можно наделать голыми ручонками.

– Когда заговорят? – спросил Смирнов.

– Самсонов через две-три недели, не раньше.

– А Француз?

– Завтра можете допросить.

– Теперь вот что. Мне нужны одежда и обувь Самсонова.

…Делать больше в этой конторе было нечего, и они поехали на Петровку.

Борода был поклонником многочисленных талантов Казаряна-старшего, а Романа, которого он знал с титешного возраста, любил, как любят непутевых сыновей.

– Ромочка, запропал совсем, дурачок, – говорил Борода, ласково держа Романа за рукав и задумчиво рассматривал небритую личность непутевого сынка.

– Работы много, Михаил Исаевич, – с грустью поведал Казарян.

– Зачем тебе работа, Рома?! Ты был замечательным бездельником, остроумным, обаятельным. А теперь что? Скучный, усталый, злой. Бросай работу, Рома, что это за работа – жуликов ловить! – Борода подмигнул Александру, давая понять, что шутит, и широким жестом пригласил в зал.

Ресторан ВТО после двенадцати ночи, после спектаклей, – дом родной! Знакомые и полузнакомые все лица, перекличка от стола к столу, общий шум, общий крик, общий смех. И наесться от пуза, и потрепаться, и поиграться, и поругаться… Заходи, друг, заходи!

Борода устроил их в фонаре, за маленьким столиком. Горела старомодная лампа под домашним оранжевым абажуром, освещая жестко накрахмаленную скатерть.

Официантка Галя благожелательно приняла заказ.

Ларионова они не уговорили, он домой к семейству рвался. Да и не уговаривали особенно: им вдвоем побыть надо было. Александр оглядел маленький фонарный зал. Уютно, доброжелательно, покойно. Он вытянул под столом ноги, закрыл глаза и тут же открыл: о стол звякнул поднос. Быстроногая Галочка расставляла закусь. Казарян поцеловал ее в затылок:

– Кио в юбке, волшебница, радость моя!

Мелкие маринованные патиссоны для аппетита, свежайший печеночный паштет под зажаренным до бронзового блеска лучком, крепенькие белые грибы, загорелая, с неснятой шкуркой тушка здоровенного угря. И три бутылки «Боржоми». Галя красиво расставила и пожелала:

– Кушайте на здоровье, ребята.

Роман разлил «Боржоми» по фужерам. Попили бурливой водички, отдышались.

– Третьего Алик отпустил, – сказал Смирнов.

– Зачем?

– Ты Алика не знаешь?

– Меня он на ринге не отпускал. Добивал, если была возможность.

– Так то на ринге.

– Давай поедим, – предложил Роман, и они приступили к еде, не торопясь, истово поглощая все подряд.

– Что делать будем, Рома? – помолчав, задал главный вопрос Александр.

– Отпустил его Алик, или сам он сбежал – все одно.

– Понимаешь, если Алик его отпустил, то опознавать не будет.

– Зачем тебе третий? Грабежом этим пусть район занимается. А Самсонова нам отдадут. Чует мое сердце: он.

– Самый глупый. Дурачок подставленный, – вспомнил Александр Костины слова.

– Вот и займемся дурачком.

– А кто подставил?

Галя принесла филе по-суворовски. Рома поцеловал ее локоток и попросил:

– Санкцию на обыск, Галочка.

– Сорок три шестьдесят, – ответила догадливая Галочка и, получив от Казаряна две бумажки по двадцать пять, ушла за кофе.

– Решил колодец до воды копать, Саня? – огорченно понял Роман.

– А куда деваться?

– Альку прижать надо.

– Прижмешь, как же! Сначала отпустил, а потом милиции сдавать? Мы же благородные, слово держим!

– Тогда свидетели.

– Свидетели?

– Свидетели от страха паренька того не видели, на пистолет смотрели. Алька-то прицеливался, куда ударить, – он рассмотрел, ясно. А свидетели на честно проведенном, без подтасовки, опознании, паренька того не отыщут.

– А мы с подтасовкой, Саня.

– Противно. Есть у меня предчувствие, что паренек – из твоих подопечных.

– У меня не предчувствие, а уверенность. Даже знаю кто – Стручок, Виталий Горохов. Так что давай с подтасовкой.

– Посмотрим.

Вдруг оказалось, что завтра – Первомай. Праздники пришли и прошли. Льдина на Чистых прудах превратилась в серый пятачок. Алик отвлекся, глядя на этот пятачок.

– Ну? – поторопил Александр.

Алик еще раз поглядел на фотографию. Даже в черно-белом изображении угадывался выдающийся румянец Стручка.

– Молоденький какой, – сказал Алик.

– Ну?! – поторопил Александр.

Туго забинтованная пасть Николай Самсонова молчала. Гражданин со звонкой фамилией Француз оказался мелким хулиганом, сявкой, которого Колхозник использовал втемную, на одно это дело. Теперь выйти по-быстрому на концы можно было только через Стручка.

– Не знаю я этого паренька, Саня.

– Ты смотри, смотри внимательнее! – злобно приказал Александр.

– А чего смотреть? Не знаю, значит, не знаю.

– Эх, Алька, Алька, а еще друг!

– Я тебе, Саня, друг, а не майору милиции.

– А Саня – майор милиции, и больше ничего.

– Если так, то жаль.

Александр поднялся со скамейки, встал и Алик.

Стояли, изучали друг друга, два здоровенных амбала. Александр сказал на прощанье:

– Стыдно тебе будет, чистюля, когда свидетели его опознают.

– Их дело – опознавать, мое – стыдиться.

– Хреновину-то не надо бы нести, – Александр вырвал фотографию из рук Алика, спрятал в карман. – Я слово в сорок пятом дал Иван Павловичу извести всю эту нечисть. И изведу.

Алик улыбнулся во все тридцать два зуба:

– Паренек-то этот – нечисть?!

– Если ты его выгородишь, станет нечистью.

Иванюк-младший с ходу раскололся:

– Вчера вечером приходил. Денег просил.

– Что ж ты мне не позвонил? Мы же договорились, Гена! – вскричал Казарян, вскинул руки, с поднятыми руками походил по богато обставленной иванюковской столовой, изображая отчаяние. Развлекал себя Казарян.

– Я звонил, я сегодня все утро вам звонил, а вас не было! – Гена стоял, колотя себя кулаком в грудь.

Казарян уже сидел, обнимая многодумную голову.

– Что Стручок говорил? – не поднимая головы, спросил Роман.

– Говорил, что домой возвращаться сейчас никак нельзя. Хотел у бабки пожить, но боится, что найдут. Пристроился у одних, но там платить надо.

– Где это – «у одних»?

– Не знаю. Правда, не знаю.

– Ты ему денег дал?

– Да. Двести рублей.

– Откуда у тебя деньги?

– Мама ко дню рождения подарила. Мне тридцатого восемнадцать лет исполнилось.

– Совершеннолетний ты у нас теперь. Значит, сажать по всей строгости можно.

– Вы все шутите. А мне жить как?!

– Так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Так, чтобы мы тебя не сажали. Усек, Геннадий Иванюк?

Геннадий Иванюк усек.

Иванюк-то усек, а Виталий Горохов – нет. Смешно, но Стручок, как большой, лег на дно. Ну и пусть район его ищет. Ведь трамвайный грабеж – их дело.

– …Лидия Сергеевна для верности по поводу самсоновского башмачка целый научный симпозиум собирала. Его каблучок. Стоял под сосной Николай Самсонов в тот вечер. С «Вальтером» в руках. Так-то. – Ответил на все вопросы Сергей Ларионов.

– Считаешь, надо рубить концы? – спросил Казарян, будучи уверен, что надо.

– Делать больше нечего…

– А что Санятка думает?

– Нет его, – раздраженно ответил Ларионов. – Как ушел с утра, так и нет. Сам звонил, требовал на ковер.

– Резюмируем: Колхозника – под суд, и закрываем дело. Так, Сергунька?

– Только так.

– Но где же все-таки Санек?

Сам полистал бумажки из канцелярской папочки, останавливаясь на особо заинтересовавших его местах, закрыл папочку, встал, прошелся по кабинету и спросил, не глядя на Смирнова:

– Что предлагаете?

– На ваше усмотрение, – с трудом выдавил Александр.

– Убийство раскрыто, и я могу рапортовать начальству. – Сам все ходил по ковру, стараясь наступать на симметричные части узоров. Спел задумчиво: «Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!»

– Так что же нам делать, Иван Васильевич?

Сам наконец посмотрел на Александра и сказал совсем о другом:

– А ведь справились мы, Саша, справились! Вернули покой Москве. Когда они к нам явились, а имя им – легион, ей-богу, страшно стало! Но, как говорится, глаза страшатся, руки делают. Сделали наши руки, сделали! Ну, согласись!

– Так ведь то шпана была. Она количеством брала.

– Сынок мой, поэт хренов, все один стишок гундосит последнее время беспрерывно. Свой ли, чужой, – не ведаю:

 
«Наивное трюкачество
Стараться ради качества.
Нам более приличествует
Бороться за количество».
 

– Гимн нашей отчетности, – мрачно изрек Александр.

– А ты что – против отчетности? Насколько я понимаю, ты пришел, чтобы закрыть дело, чтобы в твоей отчетности полный ажур был.

– И в вашей.

– Не хами начальству. Впрочем, и в моей тоже. Концов рубить придется много?

– Достаточно.

– Давай по порядку.

– Убийство по решению правила. Кто инициатор толковища, тот, по сути дела, и сообщник преступления, соучастник убийства. Колхозник только тупой исполнитель.

– У тебя же по этому правилу ни черта нет. Одна, брат, теория. Давай дальше.

– Правило собиралось явно по меховому делу. Когда разматывали, совсем забыли про исчезнувшие контейнеры, удовлетворились найденным, а из-за этого немалого остатка могут быть отнюдь не малые, выходящие на чистую уголовщину, преступления.

– Достаточно убедительная гипотеза. Но – гипотеза! Еще что?

– Существование неизвестного лица, разработавшего операцию со складом, объединившего всю эту разношерстную компанию и, по всей видимости, обладающего ненайденными ценностями.

– Так сказать, профессор Мориарти.

– Если бы, Иван Васильевич.

– Теперь предлагаемые выходы на связи.

– Стручок.

– Ноль. Сам знаешь, что ноль.

– Одноделец Васин.

– Шестерка, которую при таком повороте событий не задействуют никогда. Ноль.

– Шофер грузовика Арнольд Шульгин.

– Или знает все, или ничего. Девяносто девять шансов из ста, что был тогда использован втемную и не знает ничего. Третий ноль, Саша. Два ноля – это сортир, а три… Прямо уж и не знаю, как назвать!