Текст книги "Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года"

Автор книги: Анатолий Степанов

Соавторы: Андрей Серба,Владимир Сиренко,Лариса Захарова,Владислав Виноградов,Юрий Торубаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

XXIV

Люба сникла. Сидела грустная, отчужденная. Феликс боялся начать разговор. Но ехать в таком напряженном молчании, под перестук дождя по крыше «жигуленка» было слишком томительно, невозможно. Это было зловещее безмолвие пропасти, куда вот-вот рухнет и его любовь, и сама его жизнь. О, как теперь, именно теперь хотел он жить, любить, стать тем человеком, каким был еще несколько лет тому назад. Он хотел чуда и понимал, как в один пасмурный день вдруг понимает, что не бывает на свете чудес, неизлечимо больной, давно обреченный человек.

– Невероятно… Не хочу… – вдруг произнесла она, отозвавшись на свою мысль.

Феликс сразу повернулся к ней, чтобы спросить, о чем она, сказать ей что-то, но слова застряли в горле. Он вдруг увидел в зеркальце стремительно настигающий их грузовик. «КамАЗ» шел на бешеной скорости. Как он мог не заметить его раньше, ужаснулся Николаев, понимая, что громада надвигается так быстро, что от столкновения не уйти.

– Люба! – крикнул Николаев, – Люба! – Резко крутанул руль вправо.

Люба глухо вскрикнула.

Через кювет машину выбросило в степь.

Виртанен успела закрыть голову руками, согнулась в три погибели, у нее мелькнула мысль: «Только бы не лицом в стекло». Она сильно ударилась плечом о дверцу и тут же почувствовала на себе тяжесть Феликса – его швырнуло на приборный щиток. Но тут машину бросило влево. Люба увидела, как Николаев несколько раз ударился головой о дверцу, она с треском распахнулась, и Феликс вылетел из машины. Люба повисла на руле.

Виртанен судорожно дернула правую дверцу – ее заклинило, вылезла из машины через левую и бросилась к лежащему ничком Николаеву. Дрожащими руками, не чувствуя собственных ушибов и ссадин, она ощупала его голову и попыталась перевернуть его на спину. Феликс приподнялся сам, встал на колени и тихо хрипло сказал:

– Вот и по мою душу пришли…

Он смотрел туда, в степь, где несся едва не убивший их «КамАЗ». Нет, номер грузовика не был залеплен грязью. Он был тщательно укрыт спущенным с кузова брезентом, и кто-то для надежности закрепил этот брезент о крюки бортов…

Люба начала громко истерически икать. Она села в мокрую траву, не в силах остановить икоту. У Николаева с края губы текла кровь.

– Это по мою душу пришли… – повторил он. – По мою и по твою, по наши с тобой души, Любочка.

Она вытерла ладонью алую струйку с его подбородка. Он приник к ее плечу. Она обняла его голову, прижала к своей груди. Он слышал, как у его щеки бьется ее сердце.

– Я люблю тебя, – зашептала она. – Милый, книжный мой человечек… Бедный мой, как тебе плохо… Я никогда не брошу тебя…

Он поцеловал ее и прошептал в ответ:

– Больше мне ничего не надо…

И, крепко обняв, поднял ее с земли.

– Скорее в машину, нам нельзя оставаться здесь. Они могут вернуться.

Она снова вытерла кровь с его лица. Он взял ее на руки и отнес в машину.

Мотор не заводился.

– Нам нужно уходить как можно скорее, – сказала она ему твердо. – Бросай машину, пойдем пешком.

– Ты с ума сошла… – отмахнулся он и снова вернулся к раскрытому капоту.

– Они вернутся… – проговорила она ему вслед.

– У меня есть оружие, – ответил он. – Не бойся.

– Ты взял пистолет?!!

– Да. Еще собираясь в Рыбачий. Я не исключал встречи с Иванцовым.

Николаев вел машину, от усталости у него тряслись руки.

– Феликс, на нас, наверное, страшно смотреть, мы неимоверно грязные.

Он повернулся к ней и улыбнулся широкой счастливой улыбкой.

– Едем ко мне, Люба. У нас как раз дали горячую воду. Месяц не было, – и серьезно добавил – Не надо тебе сегодня в гостиницу, Любаша.

– Да, – ответила она тихо и как-то покорно откинула голову на спинку сиденья…

– Есть хочешь?

Она кивнула.

– Тем более… – бросил он.

Он не стал отгонять машину в гараж. Так и оставил возле подъезда. У дома напротив заметил незнакомый светлый «Запорожец». Раньше он не видел в своем переулке этого автомобиля. Тоже, наверное, кто-то припозднился, остался ночевать у друзей.

XXV

Люба растерянно стояла посреди прихожей. Он взял ее за подбородок и легко коснулся губами ее губ. Улыбнулся чуть смущенно.

– Смелее… – сказал, наверное, не только ей, себе тоже. Лицо его изменилось, стало мягким, просветленным.

В ванной, пустив воду, он то и дело проверял ее, чтоб не была ни слишком горячей, ни прохладной.

– Ну вот, – пытался преодолеть и свою, и ее неловкость. – Хозяйничай. Шампунь, бадузан, гребни, мой халат – совсем новый, я не надевал ни разу. Зачем он мне? Так, купил по случаю…

Он достал из холодильника все, что нашел, главное – мед, побольше меда ей в чай, и чуть-чуть спирта… «По-настоящему надо бы ей этим спиртом растереть грудь и ноги», – подумал и испугался своей мысли – нет, он не посмеет.

– Как же у тебя мило, – она улыбалась, стоя в дверях кухни, закутанная в его широкий халат, длинные полы касались ее пяток. – Сюда можно сесть?

– Знаешь, – озабоченно нахмурился он, – пожалуй, тут немного дует с балкона. Пойдем в комнату. Я уложу тебя, под одеялом согреешься… Если ты схватишь насморк, я никогда себе не прощу.

– Да нет, я вроде не простудилась, – сказала она, присаживаясь на табуретку. – Смотри, уже светает… Посиди со мной. Выпьем чаю, а там видно будет, стоит ли вообще сегодня ложиться. Скоро пять.

– Да, – кивнул он, – скоро пять. И все-таки… – он пошел стелить постель. Никогда еще так не дрожали руки, никогда еще не казался ему таким неприлично громким шум накрахмаленного в прачечной белья. Почему все так непросто между ними? Почему им, взрослым людям, которые уже так близки, так уже нужны друг другу, не дается все по-обыкновенному, как у тысячи других? У тех, кто легко и открыто идет друг другу навстречу? Не потому ли, что судьба держит над ними дамоклов меч его грехов?

Какие красивые бутерброды она сумела сделать! Как уютно расставила на столе его дешевенькую чайную посуду! Он отвернулся, чтобы она не увидела, насколько он взволнован.

Чай они пили, словно тянули время. Потом она нерешительно смущенно глянула на него, поднялась.

– Ноги не держат… Прости.

– Я, пожалуй, сварю себе кофе… – он встал к ней спиной, нарочито суетливо завозился у плиты.

Он не успел залить в турочку кипяток, как услышал ее голос. И пошел к ней. Она забралась под одеяло, под теплый плед, как была, в халате. Рука лежала поверх пледа. Он подошел, присел на самый край тахты. Осторожно взял ее руку, поцеловал. Бережно, едва касаясь, провел ладонью по лицу и приник к ее плечу… Она погладила его волосы.

– Я не знаю, я не смею… Любимая…

– Мне солнце бьет в глаза, – тихо прошептала она, но не отпускала, ее пальцы скользили по его шее, по щеке… – Дорогой мой…

Он рванулся к окну. Обеими руками дернул друг к другу занавески и тут увидел, что из дома напротив выходит человек в джинсовой «варенке». Человек подошел к «Запорожцу» и, что-то быстро бросив на переднее сиденье, сел за руль.

XXVI

Николаев чуть поотстал, пока закрывал машину, пока раскланивался со знакомой директрисой гостиницы, случайно или намеренно, как ему потом показалось, преградившей ему путь. Но в номер к Любе она зашел минутами четырьмя позже…

Люба стояла против журнального столика, прижав руки к ушам, покачивалась, как китайский болванчик. Она не обернулась на его шаги, не шевельнулась, когда он подошел и положил руку ей на плечо. Глянул на журнальный столик и сам лишился дара речи. На нем лежали аккуратно разложенные фотографии: Николаев видел на них себя и Любу – вот они возле библиотеки, ночь, они садятся в его машину; вот они на пляже, и он низко склонился над ней, лежащей; вот он один выходит из ее номера; вот они на скамье возле гостиницы, он целует Любу в лоб; а это уже совсем интересно – как только умудрились снять? – фотографии сделаны сегодня рано утром: она в его халате, он в шортах и майке, можно сказать, полный интим, и последняя – он возле нее на постели за минуту до того, как она попросила задернуть шторы…

И тут как наяву Николаев увидел свое окно, выходящее в переулок, человека на противоположном тротуаре, того самого человека, который, садясь в светлый «Запорожец», бросил какую-то вещь на переднее сиденье. Нет, не бросил – положил. Конечно же, это была аппаратура, видимо, с очень хорошей оптикой. Очень хорошей… Николаев понял, кто был этот человек. Подобная аппаратура была в городе только у Анатолия Кишкина, оператора городского телевидения. Теперь вспомнился и его «Запорожец», машина у него была именно светлой окраски.

Николаев застонал сквозь зубы, кулаки непроизвольно сжались, кажется, он сильно надавил на плечо Любы, она поежилась.

– Прости… – сказал он, с трудом разжав сцепившиеся, как у бульдога в мертвой хватке, зубы.

Люба подняла на Феликса запавшие, утратившие блеск глаза.

Он сказал твердо:

– Сволочи. Убью. Собирайся! Неизвестно, какой будет следующий выпад… Где твои вещи?

Она не двинулась с места, смотрела на скомканные им фотографии.

– Это ты, ты сама, сожжешь вместе с негативами. Поняла? Ты должна быть уверена, что этой мерзости не осталось и следа, никто не сможет использовать ее против тебя. Я клянусь тебе, что так будет! Они никуда еще не успели отправить… Уверен! Сейчас едем в УВД. Я все сделаю сам. Ты поедешь в Москву. Там разберутся, наконец. Дело слишком далеко зашло. – Николаев теперь знал, что должен делать. Все, чтобы не бросить на нее, его любимую, никакой, ни малейшей тени…

– Какое море унижений… – заплакала она, опускаясь в кресло.

Он опустился рядом, на пол, охватил руками ее колени.

– Не плачь. Я заклинаю тебя, не плачь. Никто не должен видеть наших слез.

В управлении он отвел ее в приемную Осипенко – самого генерала не оказалось на месте, и Феликс подумал, что это к лучшему. Да и более безопасного места для капитана Виртанен он в целом Инске не знал. Из приемной позвонил к себе в Отдел вневедомственной охраны и попросил дежурного от его имени заказать билет на ближайший московский рейс – в 12.15. Посмотрел на часы, еще не было девяти. Стерва Разинская, уже, конечно, у себя. Но прежде…

XXVII

Адрес Кишкина ему мгновенно дали в адресном столе. Николаев долго звонил в дверь, уже отчаявшись, что упустил этого негодяя. Наконец дверь приоткрылась, замкнутая на цепочки. Высунулась голова с редкими бесцветными волосами.

– Открывайте! – властно приказал Николаев. – Милиция!

Кишкин что-то недоуменно пробормотал, позванивая цепочкой. Николаев толкнул дверь ногой и тут же схватил Кишкина за воротник.

– Негативы! Отпечатки! Все! Немедленно!

Редкие волосы на голове оператора приподнялись, как на кадре рисованного мультика. Он попятился, пытаясь освободиться, но Николаев схватил его еще крепче, с силой тряхнул за плечи.

– Кто тебя нанял, иуда? Кто?!

– Э… а… о… – заквохтал тот.

Феликс пинком вышиб его из узкого коридора в комнату. Огляделся. Никаких следов работы с фотоматериалами.

– Вы не имеете права, я буду жаловаться, – снизу вверх глядя в лицо Николаева, прошипел Кишкин.

– Еще что?! Хоть в ООН! Убью!

Свободной рукой Феликс достал пистолет.

– Быстро, где негативы? Где отпечатки? Где, ублюдок, камера?

– Не дам…

Николаев с размаху вогнал ему пистолет в рот.

– У-у-у… – застонал Кишкин.

– Негативы, мерзавец… Кто нанял, говори?!

– Скажу, – зашепелявил, – Наталья Валериановна…

– А, ну да, – прохрипел Николаев, – землячка же…

В паспортном столе, выясняя адрес, Николаев узнал, что Кишкин родом из совхоза «Цитрусовый».

– Чем она тебя взяла? Деньгами? Шантажом?

– Было, все было, – всхлипывал оператор, удерживая хлещущую изо рта кровь. – И деньги и другое…

– Где негативы?

Кишкин покачал головой:

– Нету… Отвез ей, прямо в исполком.

– Не врешь?

– Клянусь… Только уберите…

Николаев схватил оператора за шкирку, поставил его на ноги. Взял из письменного стола чистый лист бумаги. Положил на полированный обеденный стол. Припечатал лист ладонью.

– Пиши, что я продиктую.

– Вы не будете стрелять? – робко спросил Кишкин.

– Не буду, если напишешь… Пиши! – Николаев нажал на пистолет, чуть оцарапав желтоватую дряблую кожу у виска Кишкина.

Дрожащей рукой оператор взял ручку, вопросительно оглянулся.

– Пиши, – Николаев начал диктовать. – Я, Кишкин Анатолий Всеволодович, 1947 года рождения, был нанят Разинской Натальей Валериановной как фотограф с целью скомпрометировать капитана милиции Виртанен Любовь Карловну и подполковника милиции Николаева Феликса Николаевича. С этой целью я следил за ними, тайно фотографировал, подбирая ракурсы таким образом, чтобы опорочить звание офицера милиции, коммуниста, бросить тень на моральный облик Виртанен и Николаева.

– Не надо так быстро, – прошептал Кишкин, – я не успеваю…

– Щелкать успевал и сейчас поторапливайся… Дальше пиши: наблюдая за Николаевым и Виртанен, я сделал несколько снимков. Но не смог заметить, нет, лучше пиши так: и не заметил ничего предосудительного. Поэтому, чтобы Разинская, нанявшая меня, получила нужный ей результат моей работы, мной был произведен монтаж, фотомонтаж… Копии снимков и негативы я вручил Разинской… Пиши сегодняшнее число и время, когда встретились утром.

– Восемь пятнадцать.

– Прекрасно. Ставь подпись. Нет, подожди. Добавь: за съемку и фотомонтаж я получил от Разинской… сумму прописью, точно указывай сумму. – Николаев проследил, как тот выводит: триста пятьдесят рублей.

Боже, как же дешево их оценили!

– Теперь подписывай. И рядом с подписью ставь: писано собственноручно, дату и время. Сейчас девять тридцать три.

XXVIII

С утра явился Кишкин. Его последняя съемка оказалась очень по делу. То, что нужно. Эта парочка на сей раз не вывернется.

Разинская позвонила в Отдел вневедомственной охраны. Дежурный ответил, что Феликс Николаевич находится в Управлении внутренних дел облисполкома и минут десять назад звонил, просил заказать билет на самолет в Москву, двенадцатичасовой рейс. А вот это не укладывалось в схему.

– Он что, собирается улетать? – удивленно спросила Разинская. Это путало все планы, а она не любила этого. Еще не хватало, чтобы Николаев бросился в МВД с повинной!

– Товарищ подполковник, не докладывал. Кажется, нет.

– Так кому же билет?

– Просто один билет от его имени.

«Это ей, – поняла Наталья, кладя трубку. – И все-таки фотки сработали! Сматывает удочки чухна! Но не так, как надо. Ну что ж, пробуем второй вариант».

Вызвала Ирушечку.

– Ира, – сказала озабоченно, – где угодно найди мне Николаева. И заодно посмотри авиационное расписание местных линий. Найди рейс, который бы совпадал по времени с московским на 12. 15.

Потом Разинская зашла в свою комнату отдыха. Открыла шкаф, вытащила кейс. Да, не скажешь, что новенький. Потерли, как надо, даже наклеечку подобрали как у чухны, все чин чинарем. Не успела вернуться в кабинет, как из приемной влетела Ирушечка, бледная, губы дергаются:.

– Наталья Валериановна, там Николаев… Я еще не успела и… Он бешеный какой-то!

– Очень хорошо. Зови.

– Не надо звать! – заявил с порога Николаев, вошел, поравнявшись с Ирушечкой, развернул ее лицом к двери и вытолкнул. – Вон отсюда!

– Как вы смеете, подполковник! – возмутилась Разинская. – Что за поведение? В моем кабинете?!!

Николаев захлопнул дверь и спустил собачку английского замка. Вплотную подошел к столу, где восседала гневная, возмущенная Наталья Валериановна.

– В чем дело?

– Уважаемая Наталья Валериановна, – тихо сказал Николаев. – Либо вы добровольно отдадите мне сейчас негативы и фотографии, либо я вас застрелю. Семь бед – один ответ. Но должок с вас я получу.

– О чем вы говорите? Вы, должно быть, простыли под вчерашним ливнем? У вас температура, бред… Я не знаю никакого Кишкина.

– Бросьте, был у вас придворный фотограф, который вырос до маэстро телехроники еще тогда, в «Цитрусовом», когда вы комсомольским вожаком числились. Триста пятьдесят рубликов – это, конечно, больше, чем тридцать серебреников. А чего не круглая сумма, больше денег при себе не нашлось?

Она вспыхнула, высокомерно подняла брови:

– Что за гнусность!

– Да отчего же?.. Кишкин дал собственноручные показания. Любопытно взглянуть? Но только из моих рук, – Николаев быстро развернул листок, исписанный неровными строчками, прыгающими буквами, с датой, с указанием времени, и ее фамилия, и его подпись – кошмар.

– Да, Феликс Николаевич, – проговорила Разинская, – вы кое-чем располагаете. Может быть, обойдемся без шантажа, тем более без пальбы? Инск ведь не в Техасе. Давайте поступим по-джентльменски.

Николаев взглянул на часы.

– Торопитесь? Успеете. Я отдам фотографии и негативы в обмен на все те документы, которые уважаемая Любовь Карловна получила от не менее уважаемой Прасковьи Павловны. В конце концов человек может потерять все. В том числе и любые документы, даже очень важные.

– Вы сейчас потеряете жизнь, Наталья Валериановна. Давайте негативы. – Он достал пистолет.

Разинская затравленно взглянула на Николаева и ужаснулась – он же невменяем. Он убьет…

Какое-то время сидела не двигаясь. Все было, как в тумане. Она вспомнила, что в утренней суматохе забыла закапать глаза.

– Феликс Николаевич, – медленно проговорила она, – у меня нет оружия, – и протянула руку к сумочке, – просто, если я сейчас не закапаю глаза, я даже не смогу найти ваши негативы.

Разинская достала маленький пузырек, пипетку, закапала лекарство под веки и запрокинула голову.

Николаев смотрел на нее настороженно. Что все это значит? Снова посмотрел на часы.

– Вы надолго?..

– Сейчас, – с раздражением отозвалась Разинская. И тут она поняла, в чем ее спасение. Разинская улыбнулась так весело, что Николаева передернуло.

– Бог с вами, – сказала она, поднимаясь из-за стола. – Бог с вами и вашей Виртанен… Жизнь, как известно, очень хороша, и глупо ее терять из-за похождений двух мильтошек.

Она раскрыла сейф и выложила перед Николаевым коробку с негативами, пленками, фотографиями.

– Тут все. Забирайте.

– Кишкин все отдал вам? Если он врет, то и я молчать не буду. Ясно, Наталья Валериановна? Не буду молчать.

– Странный вы человек, – сказала Разинская, глядя, как Николаев упаковывает коробку в целлофановый пакет. – Странный. Ведь на скамье подсудимых нам вместе сидеть. Разве нет?

– С вами?.. – Николаев усмехнулся и направился к двери.

Разинская перевела дух.

Когда он ушел, она снова вызвала Ирушечку и велела немедленно подать ей машину.

XXIX

Люба сидела и ждала. Сама не зная, чего, собственно. Николаева? Конца кошмара? Отъезда из этого проклятого города?

…Феликс появился без пяти одиннадцать. Озабоченный, быстрый, с угловатыми движениями, непохожий на себя.

– Ты командировку отметила? Билет в аэропорту, едем.

– Хорошо, пойдем отсюда, – глубоко вздохнула Люба.

Неужели они так и расстанутся: второпях, в казенной суете? У нее на глазах навернулись слезы, а Феликс и не смотрел на нее.

В машине она протянула ему записку:

– Вот мой адрес.

– Спасибо, дорогая…

– Феликс, мне будет одиноко и тяжело без тебя… – она незаметно смахнула слезу.

– Мне тоже… – он вдруг опустил голову так низко, будто хотел посмотреть, что там, меж педалями, и невольно снизил скорость. – Но надо быть мужественными, – добавил глухо.

– Здесь, – неожиданно сказал Николаев и затормозил. – Пойдем.

Она вопросительно взглянула на него.

Он вышел из машины, раскрыл багажник. Вытащил пластиковый пакет и две канистры.

– Пошли, – указал подбородком на лесополосу. – Извини, руки заняты, – но все же помог ей перебраться через придорожный кювет, подставив согнутый локоть.

Неожиданно его настроение изменилось. Он весело глянул на Любу и шутливо проговорил:

– Ну, лесная фея, как у вас там разводят костры, чтоб горели и не гасли, знаешь?

Люба оглянулась. Лесополоса была совсем молодая, ухоженная. Ни сучьев, ни старых брошенных лесин. Она беспомощно пожала плечами:

– В принципе, нужна береста… Если по-карельски.

– А у нас вот так.

Николаев бросил на землю пластиковый пакет.

– Отойди, Любочка, подальше.

Он отвернул крышку одной из канистр, вылил на пакет бензин, бросил зажженную спичку и поспешно отскочил сам. Высоко рванулось пламя.

Когда на земле остался лишь черный слипшийся от сгоревшей пленки, смрадно дымящий ком, Николаев вылил на него канистру с водой.

– Все, – облегченно вздохнул он. – Все. Все позади…

– Я не хочу, – глухо сказала Люба, – не хочу, чтобы позади было совсем все. Когда ты приедешь?

– Все наше – с нами… – и улыбнулся испугавшей ее отрешенной улыбкой. Она рванулась, бросилась к нему, обвила руками шею, искала его губы. Он стоял неподвижно. Ее руки упали.

– Что с тобой? – удивленно, обиженно спросила она.

– Прости. – Он поцеловал ее руку. – Слишком перенервничал сегодня.