Текст книги "Зона номер три"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Глава 2

Эдуард Сидорович Прокоптюк, бывший профессор, бывший хлопотливый челнок-предприниматель, а ныне, в Зоне, – свободный ассенизатор со специальным допуском, прикормил кошечку с голубыми глазами и повсюду таскал ее с собой. Кошечка уродилась в Зоне и была мутантом. Короткошерстная, со стеклянным взглядом, с тоненькими, в разные стороны, лапками, как у ящерицы, с большим стоящими, как у молодого овчара, острыми ушам с висящим до земли пузом, – она понимала человеческую речь. Не отдельные слова и фразы, а именно речь во всей ее затейливости. Прокоптюк назвал милого уродца Василисой, Васюткой в честь благородного хозяина Зоны господина Хохрякова.

С утра, как обычно, Прокоптюк отправился нейтральный сектор, чтобы успеть прибраться пробуждения постояльцев. Сегодня там народу было не густо. Один из коттеджей занимал писатель Клепало-Слободской, который летом вообще не покидал территорию Зоны, да в соседнем коттедже остановилась молодая певичка Нонна Утятина, приглашенная для частного выступления: бедняжка и представить не могла, какая участь ее ждет. Впрочем, кого-кого, а уж молодую певичку Прокоптюк и не думал жалеть: после того как все эти эстрадные куклы поучаствовали в компании «Голосуй или проиграешь», где за гастроль получали по четыреста тысяч долларов, он перестал принимать их за людей.

Двухэтажное здание гостиничного типа битком набито персоналом всех секторов Зоны, но туда Прокоптюку не было нужды заходить, там свои дежурные. В его ведении лишь внутренний дворик да общественный туалет, спроектированный в виде небольшой часовенки. Работы на полчаса, но не слишком приятной. Дело в том, что хотя в коттеджах и в помещении для обслуги имелись свои сортиры, общественная часовенка была построена скорее в качестве архитектурного излишества, чем для прямого пользования, не проходило дня, чтобы кто-то не навалил на полу кучи, да еще частично не размазал по стене. Разумеется, Прокоптюк подозревал в первую очередь писателя Клепало-Слободского, но ни разу не смог поймать его на месте преступления. Да если бы и застукал, что толку. Увещевать и совестить россиянского творческого интеллигента совершенно бессмысленно. Он все равно будет тайно гадить. Как показала новейшая история, творческий интеллигент – это какое-то особенное биологическое соединение, не имеющее аналогов в подлунном мире, и если проводить какие-то параллели, то точнее всего сравнивать его с мусорным бачком. Вероятно, Господь определил ему быть отстойником всякой психической мути и умственного маразма, дабы наглядно отвратить от скверны остальное человечество. Надо заметить, удалась лишь первая часть замысла: действительно, душевная гниль, которую источает творческий интеллигент, способна отравить все живое, но ничуть не образумила Россию, для поучения которой творческий интеллигент якобы и произведен на свет. Большинство людей по-прежнему воспринимают писателя либо актера всего лишь как загадочный психологический феномен. Для русского человека гадюка, ползущая в траве, мокрота, возникающая при бронхите, и творческий интеллигент, кликушествующий на экране, стоят в одном ряду, но почему-то не вызывают у него раздражения.

Войдя в сортир с ведром и тряпками, Прокоптюк убедился, что куча на месте, на стенах желтые потеки, и энергично принялся за уборку. Кошечку Василису усадил на самое чистое место, возле сортирного очка, и, яростно отскребывая липкие ошметки, вел с ней дружескую беседу. Василиса, вслушиваясь, забавно вскидывала глазастую мордочку, почесывавала лапкой рыхлое пузо, и когда бывала с чем-то не согласна, издавала пронзительное мяуканье, от которого Прокоптюк привычно вздрагивал, чуть не роняя мокрую тряпку. Особенно не нравились привередливой Василисе его рассказы о том, как он был челноком, как путешествовал по миру, купечествовал, как привольно жилось ему на оптовом рынке. Василиса взрывалась истошным воем и царапала сосновую доску, грозя свалиться в очко. «Чего злишься, Василиска, – ворчал Прокоптюк. – Ну торговал, ну мотался по заграницам, а до того заведовал кафедрой, а теперь скребу писателево говно, и, в сущности, скажу тебе, никакой особой разницы во всех этих занятиях нет. Не согласна, что ли?» Василиса так оглушительно мяукнула, что Прокоптюк схватился за уши. Жаль, не умела кошка говорить, а ему хотелось бы знать, чем она в самом деле так недовольна.

Когда управился и вышел на двор, увидел Фому Кимовича, отдыхающего на крыльце своего коттеджа. На писателе были яркие, ниже колен молодежные шорты и майка от Версаче. Белесая головенка сияла на солнце, как одуванчик.

– Ну-ка, поди сюда, засранец, – поманил он сверху Прокоптюка. Тот послушно приблизился. Василиса жалобно заверещала на плече.

– Ну что, кикимора, – спросил писатель. – Не терпится на правеж к Василь Васильевичу?

– За что такая немилость, Фома Кимович? Вроде стараюсь во всем угодить.

Вообще-то он догадывался, отчего писатель не в духе. Накануне Клепало-Слободской собирался на Оседание московского Пен-клуба, где намеревался выдвинуть свою кандидатуру на пост председателя, и вот, видно, съездил неудачно. По рассказам Фомы Кимовича, власть в Пен-клубе захватили какие-то безродные типчики, чьи-то детишки и полюбовники, поганые пидарасы, для которых святые слова о правах человека значили не больше, чем для какого-нибудь Шамиля Басаева вместе с Ленкой Масюк.

– Я тебя, рожа неумытая, сколько раз предупреждал?

– О чем, Фома Кимович?

– Чтобы не таскал сюда своего паршивого мутанта. Добиваешься, чтобы я собственноручно утопил его в помойном ведре?

От ужаса Василиса пискнула и спрятала мордочку под мышкой у Прокоптюка.

– Откуда такая нетерпимость, Фома Кимович, – огорчился Прокоптюк. – Уж я-то надеялся, как великий гуманист, с сочувствием отнесетесь к зверьку. Какой от кошки может быть вред?

– Это не кошка, – отрезал писатель, энергично поддернув шорты. – Это извращение природы. Комунячий выблядок. Ишь ушами стрижет, стерва. Ладно, мое дело предупредить.

– Что же вы так нервничаете из-за ерунды, Фома Кимович? В вашем возрасте небезопасно. Вдруг чего случится, как в глаза буду смотреть многочисленным почитателям вашим?! Василиску сегодня сдам на мыло, не извольте сомневаться.

Кошка издала столь жалобный рев, словно прокололи пузо. Фома Кимович спустился на пеньку, испепеляя Прокоптюка подозрительным взглядом.

– Зазнался ты, профессор, после того, как допуск получил. Чересчур стал говорливый. Ядом брызжешь. Но учти: допуск – это бумажка. Сегодня дали, завтра отберут вместе с головой. В карцере-то давно не сидел?

В карцере, опущенном в отсек юрского периода, Прокоптюк вообще не сидел, обошлось как-то, но, разумеется, как любой обитатель Зоны, был о нем наслышан. Карцер, придуманный, вероятно, самим Хохряковым, был устроен за пределами добра и зла. Говорили, на вторые сутки человек там сходил с ума, на третьи – прокусывал себе вену. Проверить слухи было невозможно: из карцера не возвращались.

– Чего молчишь, – окликнул писатель. – Язык проглотил?

– Лучше бы мне на свет не родиться, – искренне отозвался Прокоптюк, – чем вам неудовольствие причинить.

Фома Кимович смягчился. Он был падок на псевдонародные обороты речи. В советскую бытность, когда писал эпопеи из жизни металлургов, втыкал их десятками на каждую страницу. Положительные герои выражались у него исключительно прибаутками и пословицами. Критика не раз с благоговением отмечала неповторимую сочность его книг и объясняла это тем, что сам Клепало-Слободской, как положено классику, вышел из народной гущи. У него в пьесах (уже при Горбатом) и Владимир Ильич Ленин сыпал поговорками, как горохом, а его супруга Надежда Константиновна надо не надо распевала частушки типа: «Вышел милый на ледок, ощутила холодок». Целая дискуссия была когда-то в «Литературной газете», посвященная образному строю речи персонажей в его гениальных пьесах.

– Ступай, пока я добрый, – отпустил Прокоптюка писатель. – Но чтобы сегодня же – в прорубь!.. Кстати, что там за девку поселили в пятом коттедже? Голая такая бегает.

Прокоптюк доложил, что это не кто иная, как знаменитая Нонна Утятина, которой нынешней весной сам премьер-министр за особые заслуги подарил «Мерседес». Привезли ее якобы специально для богатого гостя с Кавказа Арика Лускаева. Его ждут на двухдневный отдых в секторе «Крепостное право». Новость обрадовала Фому Кимовича:

– Выходит, повеселимся от души? А, профессор?

– Это уж как Бог даст.

Писатель удалился в коттедж, а Прокоптюк начал подметать дворик. Василиска ласково скребла ему шею, благодаря за спасение. Солнце поднялось на уровень сторожевой будки: следовало спешить. В секторе Екатерины II у него была назначена чрезвычайно важная встреча. Затевая эту встречу, Прокоптюк страшно рисковал, но старался об этом думать. Все равно ничего изменить нельзя. Он поддался уговорам Ирки Мещерской, прелестной искусительницы, потому что понимал: рано или поздно Карфаген должен быть разрушен. Он предпочел бы, чтобы это сделалось без его участия, и еще несколько дней назад отшил бы Ирку, прикинувшись старым идиотом, но в минувшую субботу произошел эпизод, который укрепил его решимость. У него прихватило бок, да так сильно, что едва не вопил от боли. Правая половина тела, от паха до подреберья, точно окаменела и налилась жаром. Тысячи колючек пронизывали печень. Подобные приступы были ему не вновь. Они начались еще на воле, с той злополучной поездки в Польшу, когда, сгружая с платформы тяжелый тюк с кожаными куртками, он неловко потянулся, упал и ударился боком о железную штангу. Обыкновенно приступы длились день-другой, а потом сходили на нет. Прокоптюк сам себе поставил диагноз: холецистит. По наследству от батюшки ему досталась слабая печень и засоренные желчные протоки. Что не помешало батюшке благополучно дотянуть до восьмидесяти трех лет и умереть уже в счастливую пору перестройки от банального инфаркта в многочасовой винной очереди. Прокоптюк, как свободный ассенизатор со специальным допуском, имел право раз в месяц обратиться в медпункт. Разумеется, это было небезопасно, многие из тех, кто обращался за медицинской помощью с ангиной или с насморком (надеясь похалявничать пару деньков), буквально в тот же день покидали земную юдоль через коричневую трубу крематория; но главный врач Зоны Стива Измайлов был старым знакомцем Прокоптюка, выбился в промежуточный слой «допускников» из рядовых «хайлов», они нередко оказывали друг другу взаимные услуги, и профессор не ожидал от него большой пакости. Все, что ему требовалось, – обезболивающий укол и пакетик анальгина. На приеме Стива Измайлов, как обычно, шутил, хохотал, сыпал анекдотами и вдруг похвалился, что Василий Васильевич обещал отправить его на симпозиум кардиологов в Амстердам. При этом так хитро подмигивал, будто его дергали за ухо. Прокоптюк понял, что заслуженный хирург наконец-то спятил, и когда доктор зачем-то неожиданно выскочил из кабинета, схватил со стола свою медицинскую карту и с изумлением прочитал: «Диагноз: цирроз. Лечение: немедленно усыпление». Внизу неразборчивая подпись Стивы.

В минуты повышенной опасности Прокоптюк умел действовать быстро и не рассуждая. Имени это бесценное мужское качество позволило ему занять прочное положение на оптовом рынке, где верховодил в основном наглый молодняк со скошенными, как у горилл, затылками. Он сунул медицинскую карту за пазуху и выпрыгнул в окно, помешала и окаменевшая печень.

Однако этот эпизод, чуть не закончившийся трагически, привел его к грустному пониманию того, что с Зоной ему не справиться в одиночку, сколь бы осторожен он ни был…

По узкой улочке, почти тоннелю, с нависшей на десятиметровой высоте металлической сеткой, он перешел в казарму взвода охраны, где, прежде чем заняться нужником, обмолвился парой слов с дневальным – статным богатырем в серой пятнистой штормовке и просторных парусиновых брюках со множеством карманов. Взвод охраны считался элитным подразделением Зоны, бойцы в него подбирались по признаку предельной физической мощи и полного отсутствия разума. Воплощенный идеал служителей правопорядка в свободном обществе. Каждого бойца при зачислении во взвод Хохряков экзаменовал лично. Кто не выдерживал экзамена, тот как бы лишался права на продолжение судьбы. Лучшие из лучших, прославленные боевики бандитских группировок составили великолепный боевой кулак Зоны, которым Хохряков по праву гордился. Трудно представить себе задачу, перед которой «голубые соколята» могли спасовать. Два заветных слова были как бы знаменем взвода – «мочить» и «телка», их братве вполне хватало для счастливой, полнокровной жизни. Иногда в хорошем настроении Хохряков сравнивал взвод с туго сжатой в сердце Зоны пружиной, которая – только дай приказ! – разнесет к чертовой матери весь полуостров, а понадобится – зацепит и Москву.

Прокоптюк, отправляясь в казарму, всегда имел с собой в кармане что-нибудь сладенькое, чтобы угостить бойцов. Он жалел этих одиноких могучих сирооток, уже не людей, но еще не совсем зверей. Дневальный знал его в лицо, но, смерив пустым взглядом, на всякий случай предупредил: – Замочу, сука! Ковыляй отсюда.

Прокоптюк достал из кармана импортный леденец на палочке с обгрызенными краями, протянул бойцу:

– Покушай, малыш. Подсластись немного.

Богатырь схрумкал леденец вместе с палочкой, недовольно буркнул:

– Телку привел?

– Нету телки. Завтра приведу.

– Ковыляй отсюда, падла!

Задумчиво улыбаясь, Прокоптюк пересек казарму, где на железных двухъярусных койках почивали около полусотни богатырей. Мерный храп, тяжелый, влажный, как в конюшне, ядреный запах. Легко представить, какие несметные стада первоклассных телок посещали их трепетные предутренние сны. Нужник в казарме, рассчитанный одновременно на двадцать седоков, блистал фаянсово-празднично. Один из воспитательных постулатов Хохрякова гласил: «Чистота в сортире – залог порядка в душе!» Нарушение этого правила каралось довольно строго: трое суток без телки. Работать в таком нужнике – одно удовольствие. Прокоптюк подсоединил к крану водопроводный шланг и мощной струей окатил все толчки и плиточный пол. Потом навел окончательный лоск, точно бархоткой прошелся по смазанным жиром сапогам. Теперь сортир своим солнечным сиянием напоминал станцию метро «Маяковская» – до нашествия рыночников.

На обратном пути одарил дневального еще одним леденцом и привычное, богатырское: «Будешь шляться, замочу, падла!» – воспринял как дружеское признание.

В секторе Екатерины II перво-наперво заглянул в каморку к управляющему Зюке Павленку и предупредил, что собирается морить тараканов особым штатовским ядом, а потому просит, чтобы в подвал и душевые часа три никто не совался без крайней нужды. Зюка Павленок, наряженный в боярский кафтан, деревянной ложкой черпал черную икру из туеска и сноровисто отправлял в красногубую пасть, проглатывая с гримасой отвращения. На топчане валялась растелешенная дворовая девка с выпученными от перепоя очами.

– Хочешь икры? – спросил Павленок.

– Нет, спасибо, – поклонился Прокоптюк.

– А девку хочешь?

– Что ты, Зюка, я же на работе.

Боярин Павленок огорчился:

– Заносишься, смерд! Все вы на допуске гордецы. И что это за тараканья морилка, что в подвал зайти нельзя? У нас там пытка назначена. Гостей ждем.

– Морилка первый сорт, боярин. Все живое вянет на корню. Фирма «Гриверс». Заодно и крыс потравим.

– Крыс не трожь. Они для пыточной потехи годятся… А что касаемо морилки… Не люблю я этих заморских штук, Петром заведенных. Для русского человека они как перец в кашу.

Ляпнув невзначай крамолу, Павленок пугливо оглянулся на девушку, но та безмятежно почесывала толстый голый живот.

Снаружи на двери в подвал Прокоптюк подвесил табличку «Идет санобработка», изнутри заклинил ее железным штырем. Зажег электричество, очертившее по замусоренным подвальным переходам тусклые световые пятна. Окликнул негромко:

– Дема, ты где?

Услышал в ответ переливчатый, словно мышиный, свист. Дема Гаврюхин поджидал его в дальнем углу, в закутке за ящиками тары, и когда Прокоптюк его увидел, испытал знобящий толчок под сердцем, будто при потустороннем явлении. Это был рослый мужик лет сорока с простецкой крестьянской наружностью, какого встретишь на улице, и внимания не обратишь. Спутанные лохмы давно не чесанных волос, кирпичное, плоское лицо с широко расставленными, маленькими глазками, узкий рот, кривящийся в недоброй улыбке, крупный носяра, как молодого слоненка, а в общем и целом – мужик как мужик, не заденешь плечом – не заметишь. Была особая примета: когда смеялся, в глазах вспыхивали желтые, яркие светлячки, но для того, чтобы их увидеть, надо было сперва Дему рассмешить.

В каком-то смысле Дема Гаврюхин был действительно потусторонним явлением. Привезли его первому набору, года два назад, и почти сразу укокошили. На предварительной наркотической обработке он неожиданно оказал сопротивление, которого никто не ожидал от неприметного сотрудника какого-то догнивающего научного института. В тот период в Зону тащили всех подряд, без выборки, кто попадался под руку; сортировку производили на месте. Идея разбивки Зоны по историческим секторам осуществлялась в сыром варианте, наспех: важно поскорее заполнить пустующие ниши человеческим материалом, а уж там поглядеть, что из этого выйдет. Впоследствии Большаков назвал этот период – романтическим.

Едва протрезвевший Дема (в Зону его доставили из ресторана «Алый мак», бухим) сообразил, что над ним производят какой-то опыт, как сорвался с лежака, к которому был вроде привязан, и в мгновение ока уложил двух тренированных охранников. У медсестры вырвал шприц и всадил ей самой укол в мягкое место, отчего бедняжка после трое суток мучилась желудочной икотой. Потом вымахнул на двор (как был, в майке и трусах) и попытался пробиться к воротам. По пути Дема посшибал еще трех или четырех сторожей, нанося им страшные лобовые удары, которые впоследствии, когда Гаврюхин уже стал легендой Зоны, получили название «Демины хряки». Охранник у ворот не стал дожидаться, пока Дема доберется до него, и с близкого расстояния прошил ему грудь автоматной очередью. Десятки людей видели, как Дема, дергаясь и голося, истекал кровью посреди двора. Позже, по темноте бойкого мертвяка закатали в кусок брезента и бросили в бездонную ямину на опушке леса, так называемую «братскую могилу», ныне давно заполненную до краев, присыпанную известкой и заваленную землей. В сущности, рядовой, незначительный эпизод из истории Зоны, наплевать и забыть. Убытку на грош, да и шуму немного.

Вторично Дема Гаврюхин обнаружился спустя полгода в восьмом секторе, в одном из самых экзотических уголков Зоны – охотничьи угодья эпохи развитого социализма. Здесь гнали кабана, били лося и – очень дорогое удовольствие! – травили собаками матерого медведя-шатуна. Причем по выбору гостя он мог достать добычу из любого вида огнестрельного оружия, вплоть до того, что всадить в брюхо пушечный заряд, а мог по старинке заколоть зверюгу рогатиной. На рогатину, правда, охотников не нашлось, а вот из реактивной базуки один предприимчивый египтянин медведя как-то срезал. Восьмой сектор представлял собой лесок, окультуренный под непроходимую чащу, и декоративное озерцо с охотничьей избушкой на берегу. Обслуги секторе было всего восемь человек, включая комсомолок-рабынь, банных прислужниц. Дема Гаврюхин служил егерем на испытательном ср Испытательный срок подходил к концу, вот-вот Дема должен был сдать экзамены на специальный пуск и легализоваться, но случайно его опознал один из надзирателей, заскочивший из смежного сектора попариться в баньке. Надзиратель обладая прекрасной зрительной памятью, но и он не поверил глазам, когда в лохматом неприветливом егере различил поразительное сходство с бешеным громилой, застреленным полгода назад в приемном покое. Полный сомнений, он все же доложил по начальству, служба безопасности провела оперативную идентификацию и вывод был однозначный: да, этот псевдоегерь не кто иной, как подстреленный при попытке к бегству и брошенный в известковую ямину Дема Гаврюхин, ведущий инженер НИИ «Импульс». Случай был настолько любопытный, что Мустафа пожелал лично взглянуть на человека, владеющего, по-видимому, секретом воскрешения. Но разговор между ними сложился неудачно. На первый вопрос Мустафы: «Как же тебе удалось мертвому вылезти из ямы, господин Гаврюхин?» – псевдоегерь презрительно бросил: «Пошел нах…, скотина!»

Мустафа сразу понял, что собеседник безумен и ничего путного от него не добьешься, но по инерции поинтересовался:

– Неужто полагаешь, из Зоны можно сбежать?

– Я не собираюсь никуда бежать, – ответил Гаврюхин. – А вот твои кишки, мразь, рано или поздно намотаю на сук.

Мустафа встретился с ним взглядом и, что бывало с ним крайне редко, растерялся. Больное и буйное выражение глаз инженера выходило за рамки его представлений о рабской россиянской душе.

Коротко приказал:

– На крюк негодяя!

Почти сутки Дема Гаврюхин провисел на столбе На гостиничном дворе в назидание возможным другим смутьянам, и те, кто имел желание, подходили и разглядывали три застарелых пулевых рубца на его широкой груди.

Под утро Деме, еще живому, но связанному, приладили к ногам трехпудовую штангу и швырнули его с высокого берега в омут. Любимая казнь Хохрякова под названием «Севастопольская кадриль».

Через год Гаврюхин опять всплыл, но совсем в другом месте. В двадцать первом секторе («Сталинские пятилетки») имелась изба-читальня, которой заведовал некто Сема Смоленский, седенький, пожилой еврей, бывший физик-теоретик, одно время мелькавший на общественном горизонте как доверенное лицо самого Гайдара. Изба-читальня была уединенным, тихим местом, куда редко кто заглядывал. Иногда тут проводились скромные шоу типа: «Арест врага народа при распространении запрещенной литературы», но они не пользовались популярностью у богатых туристов. По укомплектованности изба-читальня не уступала крупным столичным библиотекам: сюда регулярно поступали книги современных авторов из серий: «Черная кошка», «Русский детектив», «Третий глаз», «СПИД – как норма жизни» и прочее, иными словами, здесь в изобилии было все, что отвечало утонченным вкусам «новых русских» читателей, начиная с крутого западного триллера и кончая смачной отечественной порнухой. Сема Смоленский обретался в избе-читальне, как у Христа за пазухой. В его обязанности входило только одно: когда полки забивались до крыши, он выносил устаревшие издания на задний двор и сжигал. Бывший друг отца реформ был вполне доволен своей жизнью, которая не шла ни в какое сравнение с унизительным существованием при большевиках, когда ему приходилось по несколько часов, на лютом морозе и в палящий зной, выстаивать в очереди, чтобы купить пакет прокисшего молока или буханку черняги, выпеченной с добавлением соломы и отрубей. Вдали от житейской суеты он наслаждался чтением, попивал чаек и ни о чем не горевал, но счастье длилось недолго. Беда подоспела нежданно-негаданно, как это всегда и бывает. Однажды в избу-читальню наведался с проверкой знакомый бычара (скорее просто чтобы пропустить на халяву глоток – предусмотрительный Сема всегда держал под рукой бутыль чистейшего этила) и обнаружил в глубине помещения, за шкафами сидящего под керосиновой лампой человека, в котором с ужасом опознал дважды покойного Дему Гаврюхина. От дикого вопля бычары («Хан! Это Хан!» – одна из кличек Гаврюхина, сокращенное от «ханурика»), казалось, попадали птицы с дерев, но когда подоспела бригада быстрого реагирования, с силками, дубинками и пыточным агрегатами, Демы Гаврюхина, разумеется, след простыл.

После страшных истязаний, поджариваясь на костре из книг, Сема Смоленский так и не признался, где прячется опасный бунтовщик, скорее всего, он и сам этого не ведал. Заодно спалили несчастного безымянного бычару, но тоже без толку.

С тех пор легенда о Деме Гаврюхине, неуловимом, беспощадном мстителе, обрела дыхание и каждым днем обрастала все более живописным подробностями. Из сектора в сектор кочевал слух некоем сверхъестественном существе, которое видит, чувствует и, если народу придется совсем до, непременно объявится и наведет справедливый беспристрастный суд.

Хохрякова, как и Мустафу, эти слухи скорее забавляли, чем тревожили. Мустафа как-то выразился с присущей ему мудростью: «Если бы Дема Гаврюхин не существовал, его следовало бы выдумать. Политика, брат Василий!» Хохряков был с ним согласен, но все же заметил: «У всякой политики есть предел. Будет зарываться, придавлю!»

Ну?! – сказал Дема Гаврюхин неприветливо. – Зачем я тебе понадобился, старче?

Прокоптюк осторожно опустился на ящик, для удобства опершись на железный скребок. Он не сомневался в подлинности этого человека, только что пожал его теплую руку, но робел перед ним. Пребывание в легенде накладывало на Гаврюхина отпечаток вечности, а прямое соприкосновение с чудом губительно для человеческого сердца. Потому и говорят, что лучше не ведать того, что выше рассудка.

Прокоптюк выполнил просьбу Мещерской: рассказал о человеке, за которым тянется причудливый след. Зовут его Олег Гурко, и он носит на хвосте смерть, как кокетливая девушка в ушах сережки. Гурко хочет потолковать с Демой, если это возможно. Прокоптюк в деле посредник, не больше того.

– Про этого героя я наслышан, – холодно заметил Дема. – Даже видел его. Ничего, ухватистый мужичок, с огоньком. Ты уверен, что он не подставной?

– Нет, – честно сказал Прокоптюк. – Больше скажу, я и про себя давно не уверен, кто я такой.

– Могу напомнить, – Дема Гаврюхин раскинулся на грязных тряпках с сигаретой в зубах с такой непринужденностью, как султан на коврах. – Ты в прошлом заведовал кафедрой, имеешь звания и награды. Потом тебя сломали, и теперь ты шестеришь перед оккупантами, как самая последняя сволочь. Про себя, наверное, думаешь, что очень умный и хитрый, так здорово всех провел. Комплекс сурка.

– Обратите внимание, Дема, – смиренно отозвался Эдуард Сидорович, – я ни на что не претендую, но рискую головой.

– Голову, как и совесть, ты продал менялам на оптовом рынке…

Прокоптюк под испепеляющим взглядом дважды покойника съежился, вжался в ящик. В который раз пожалел, что поддался чарам Мещерской.

– Значит, передать, что встречи не будет?

– Почему не будет, обязательно будет, – Дема чудно заерзал, будто собирался взлететь. Прокоптюк этому не удивился бы. – С тобой же встретился, хотя от тебя несет, как от обосравшейся алкоголички.

– Я же свободный ассенизатор, – скромно на помнил Прокоптюк.

– Это другая вонь, не обманывай себя… От те воняет долларом. Ладно, передай Гурко, через три дня. Место уточню. Приведешь его ты.

Прокоптюк кивнул, облизал пересохшие губы.

Отдышался уже наверху, на свежем воздухе. Боярин Зюка Павленок с крыльца терема наблюдал, как пьяная девка под балалайку скомороха выписывала по двору немыслимые кренделя. Шла репетиция перед вечерним представлением. Заметя ассенизатора, Павленок величественно поманил его перстом. Один к одному повторилась утрешняя сцена с писателем Фомой Кимовичем, но это не развеселило Прокоптюка.

– Поморил тараканов?

– Не извольте сомневаться, боярин.

– Гляди, проверю, смерд!.. Бабу Марфу хошь потоптать в охотку? Вишь какая толстомясая!

– Что вы, батюшка, какой из меня топтун, – угодливо согнулся Прокоптюк. – Оттоптался давно.

Боярин благодушно гоготнул, махнул рукой: отпустил бывшего профессора с миром.

Глава 3

Знаменитый телевизионный журналист Георгий Хабалин уже несколько дней пребывал в глубоком раздумье. Он сам бы точно не взялся определить, какая забота его грызла. К сорока годам он добился такого положения, о котором многие его коллеги могли лишь мечтать. Все у него было, что необходимо для счастья: деньги, известность, власть, – но почему-то не было покоя в душе. Самый близкий человек, жена Маргарита, объясняла его состояние чьим-то сглазом, умоляла сходить к батюшке Даниилу, к которому не гнушаются обращаться за духовной поддержкой даже члены президентской администрации, и он почти поддался на уговоры, но вовремя вспомнил, что некрещеный. Более того, его Родной отец по нации был крымский татарин и исповедовал учение пророка… С супругой у них вышел нехороший спор: Георгий доказывал, что при его обстоятельствах визит в церковь будет неприличным фарисейством; Маргарита, напротив, уверяла, что для Господа не имеет значения, кто к нему обращается, лишь бы это было сделано с искренним упованием… Спор затянулся на ночь, и Георгию Лукичу пришлось осадить религиозную фанатичку доброй затрещиной, что само по себе свидетельствовало о том, что нервная система у него на износе. Слишком мал повод, чтобы распускать руки.

Карьера журналиста у Гоши Хабалина с самого; начала заладилась блестяще, в первую очередь потому, что, кроме прочих необходимых данных – бойкий язычок, актерское обаяние, простодушный, животный цинизм, – он в полной мере обладал неоценимым для журналиста качеством – обостренным чувством конъюнктуры. Придя на телевидение с университетской скамьи, Гоша быстро продвинулся, так что никто из старших товарищей не успел остановить. Он организовал передачу «Уголок парторга», которая по пронзительной задушевности чем не уступала всенародно любимой программе Валентины Леонтьевой «От всей души», хотя выходила на экран в неудобное дневное время. Передачу заметили на самом верху, и дошло до того, что один из членов Политбюро, растроганный, позвонил директору «Останкино» и поблагодарил за службу. На утренней планерке директор с благоговением повторил слова члена Политбюро, ставшие впоследствии крылатыми: «Если бы у вас, друзья, было побольше таких передач, народ бы вам в пояс кланялся». На Октябрьские праздники за «Уголок парторга» Георгия Хабалина наградили орденом Дружбы народов, и это был первый случай на телевидении, когда такого молодого резвуна наградили таким большим орденом. Теперь никакие силы не могли сковырнуть Гошу с экрана.

Ветер перемен, подувший с приходом Горбачева, не застал Гошу Хабалина врасплох. Одним из первых на общем собрании коллектива он вышел на трибуну и дрожащим от противоестественного волнения голосом заявил о своем давнем неприятии коммунистической идеологии и заодно отрекся от своего подлого партийного прошлого. Многие более осторожные коллеги решили, что «Уголок парторга» поспешил и спекся, и, действительно, какое-то время Хабалину пришлось туго. Смутной тенью бродил Гоша по коридорам телекомплекса и если с ним кто-то здоровался, то лишь украдкой. Даже старый гардеробщик дядя Клим, переживший не одно лихолетье, глядел на него, как на прокаженного, и, подавая пальто, отворачивался со слезами на глазах.