Текст книги "Зона номер три"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Черты лица его обострились, он хрипло задышал, и Мустафа истолковал это по-своему:

– Ая-яй, кишочки зудят?

– Терпимо пока.

– Зачем же так мучиться? Попроси как следует, и я тебе помогу.

– В одном тебе повезло, Мустафа.

– В чем, покойничек?

– Ты не услышал приговора, который уже произнесен.

Мустафа собрался ответить, но не успел. Оттолкнувшись от колеса спиной и локтями, Гурко летел к нему. Боль подняла его на могучие крылья. Два раза Мустафа нажал курок, а потом железные пальцы Олега ударили ему в глаза…

Майор долго рыскал по окрестностям, потеряв черный «Бьюик» на сороковом километре. Проскочил лишнего к Москве, потом вернулся. Расспрашивал деревенских жителей, завернул на пост ГАИ, пока, наконец, не установил примерный отрезок шоссе, где «Бьюик» свернул на проселок. Не чутье его вело, а сыскной навык, что примерно одно и то же. Обнаружил след Олега в березовой роще, каких много раскидано по Подмосковью белыми, сентиментальными проплешинами.

Сергей Петрович застал на поляне удручающую, но полную какого-то неземного присутствия картину. «Бьюик» уткнулся рылом в мшистый бугорок, неподалеку, в густой тени лежали друг на друге двое мужчин, а рядом, широко раскинув ноги, сидела красивая, с растрепанной головой женщина и, казалось, что-то им обоим нашептывала. Женщина не слышала ни как он подъехал, ни как подошел. Горько приговаривала: «Олег, ну, пожалуйста, ну прошу тебя!» – и при этом странно раскачивалась, как очумелая.

Сергей Петрович перевалил Олега на спину, пощупал пульс на шее. Билось ли у Гурко сердце, сразу нельзя понять: словно перышко царапало по стеклу – царап, царап! – без звука, без усилия. Губы сомкнуты, как у отбывшего. Кровяной сандалий на левом боку. А про Мустафу и говорить нечего: посинел и язык вывалил наружу. Так выглядит человек, который отмучился не по доброй воле. Женщина уставила на Сергея Петровича рассеянный взгляд:

– Он умер, да?!

– Вы про Олега спрашиваете?

– Я про Олега спрашиваю.

– Вот и выходит, вы его плохо знаете.

– Почему?

– Не задавали бы глупых вопросов.

Сергей Петрович сходил к «жигуленку», принес флягу с коньяком и свою аптечку. Закатал рубашку другу и вкатил в вену коктейль из сердечных и обезболивающих снадобий. Женщина ему не мешала. Он ее спросил:

– Тебя как зовут?

– Ирина.

– Ты из Зоны?

– Да.

– Олегу кем доводишься?

– С какой стати я должна отвечать? – по вызывающему тону понятно, что немного воспрянула духом. Он приподнял Олега, раздвинул губы и влил в рот коньяку.

– Да вы что! – женщина попыталась отстранить его руку. – Он же задохнется!

Гурко не задохнулся. Почмокал и проглотил живительную влагу. Потом открыл глаза, будто выглянул из дупла. Узнал Сергея и узнал Ирину. Спросил голосом, похожим на шелестение трав:

– Где Мустафа?

– Придавил ты чуму, – ответил Сергей Петрович. – Но это не делает тебе чести.

– У меня четыре пули внутри.

– Вижу. Ничего. Дело житейское. Любой хирург тебе то же самое скажет.

С чувством неизъяснимого покоя Гурко вернулся в неведомую глубину, теперь пульс у него бился ровно.

– А говорила – помер, – укорил женщину Сергей Петрович. – У них клыки не выросли, чтобы Олежку загрызть. Поможешь до машины донести?

Ирина помогла.

Глава 10

– Вот видишь, – пояснял Хохряков Малахову, – где ты появляешься, обязательно неприятности.

Они сидели в подземном бункере, откуда Василий Васильевич по рации и через посыльных распоряжался действиями летучих отрядов. Но через час распоряжаться стало некем. Пиратский вертолет улетел, бандиты, развалившие стену, оттянулись в лес: преследовать их не было смысла. Разрушения, судя по всему, произведены огромные, но это не имело особого значения: Зона со всей ее недвижимостью надежно застрахована сразу в трех коммерческих агентствах. Людские потери невелики: с десяток боевиков да неопределенное количество быдла. Единственное, что сейчас беспокоило Хохрякова, – молчание Мустафы. Почему он не выходит на связь? Живой или мертвый, он давно должен объявиться. Хохрякову не терпелось позлорадствовать. Весь сегодняшний конфуз, конечно, на совести Мустафы, проявившего необъяснимую, ни с чем не сообразную доверчивость. Хохряков не мог сдержать шальной усмешки, когда вспоминал задумчивую рожу хозяина с приставленной к уху стамеской. Поделом тебе, Мустафушка, будешь впредь старших слушать. Ишь, возомнил-то как о себе. Государственный, понимаешь ли, деятель, будущий, понимаешь ли, президент от партии демократической воли. Нельзя так увлекаться, Мустафик. Нельзя заноситься перед побратимами – это грех. Людишки слабы, ничтожны, трусливы, но у каждого свое маленькое жало. Нельзя забывать.

Полузадушенный Кир Малахов, сидящий в кресле со стаканом вина, подал голос, полный обиды:

– Из-за меня неприятности? Вам не стыдно так говорить? Вы же культурный человек, Василий Васильевич! Ну объясните ради Бога! Почему из-за какого-то вонючего долга, из-за каких-то пол-лимона вдруг решили меня замочить? Это же не по-людски, Василий Васильевич. И не по закону.

Хохряков, расслабясь, тоже позволил себе опрокинуть стаканчик, но не вина, а водки.

– Кто тебя мочил, Кир?

– Вы думаете, я ничего не понял?

– Брось, Кир. Если понял, забудь. Видишь, с Мустафой какая оказия. Лучше скажи, кто тот сумасшедший, который на вас накинулся? Куда он дел Большака?

– Хотите сказать, это не ваш человек?

– Опомнись, Кир! Коли он наш, тебя уж точно на свете бы не было. А ты вон жив-здоров, винцо попиваешь, а где Мустафа? На многие вопросы, брат, придется тебе ответить.

Малахов вглядывался в лукавые глаза старого душегуба и ничего не понимал. Действительно, факты разложились загадочно. Если предположить, что белобрысый маньяк с удавкой и со стамеской вместе с Мустафой разыграли нелепый спектакль, то какой в этом спектакле смысл? И кто в самом деле бомбил Зону? Ведь снаряды были настоящие и трупаки настоящие. И потом?..

– Но зачем вы перестреляли моих людей, Василий Васильевич?

– Мы перестреляли? Ну, Кирушка, да ты циник! Прямо перевертыш какой-то. Может быть, ты коммунист? Ты разве не видел, кто затеял заваруху?

Опять старый висельник прав. Малахов и впрямь, хотя и на грани удушья, успел заметить, как Леня Пехтура со своей командой ни с того ни с сего сорвались с места, надыбали где-то автоматы и открыли пальбу. Все вместе складывалось в необъяснимую шараду, которую, пожалуй, не взялся бы разрешить даже рыжий Толян, хотя тот, по слухам, общался непосредственно с дьяволом.

Видя его замешательство, Хохряков примирительно заметил:

– Ничего, Кира, погостишь пару деньков, сообща разберемся.

Оставив Малахова в бункере думу думать, он поднялся в офис. Оттуда сделал несколько распоряжений по телефону и провел селекторное совещание с начальниками секторов. Почти все оказались на месте и в добром здравии, что само по себе было утешительно. Но ни один не видел Мустафу и не слышал о нем.

– Искать! – коротко бросил Хохряков и отключил экран.

Все складывалось так, что пора было снестись с Москвой, с центральным пультом. Беда вышла за порог, он это чувствовал. И как бы в подтверждение в ту же минуту, как он об этом подумал, вышел на связь капитан Луконцев, дежурный на проходной. Докладывал он дрожащим от ярости голосом. Только что похитили Большакова. Залетный кагебэшник вывез его на черном «Бьюике» за пределы Зоны. За рулем сидела девка из административной обслуги, Ирка Мещерская.

Хохряков миролюбиво спросил:

– Почему не перехватили, капитан?

– Чекист был при нагане. На мушке держал босса. Митеньку Клюева пришил.

– Вдогон кого послали?

– Пока никого. Жду приказа.

– Больше не жди. Сдай смену и ступай в карцер. Сучонок ты безрукий!

– Слушаюсь, Василь Василич, – с непонятной радостью отозвался капитан.

Хохряков немного отдохнул в кресле у окна. Он любил свой кабинет, устеленный коврами, просторный, как у министра, но сейчас у него возникло ощущение, что пока отсутствовал, здесь кто-то без его ведома переставил мебель. Ирка Мещерская! Вот с ней – это его личный недосмотр. Видел, что спарилась с чекистом по-кошачьи, но не трогал. Жалел, что ли? Может, и жалел. Предпочел попасти. Давно к ней приглядывался. По нутру была ее тайная строптивость и то, что сколько дури в нее ни лей, оставалась почти как нормальная. Да и по мужицкому делу угождала умно, без надрыва, без блядских ухваток. Вот и допасся.

Не звонить надо было в Москву, ехать туда, чтобы взять розыск в свои руки. Гурко там растворится, как в каше. Отсюда его не достанешь.

Вызвал к подъезду машину с любимым водилой Лехой Жмуриком.

Уже подошел к дверям, но что-то будто толкнуло в спину: оглянулся. Вроде мебель на месте, ковры лежат, все как обычно, но тяжелые багряные шторы вдруг покачнулись точно от ветра, которому в комнате неоткуда взяться. Хохряков провел ладонью по лбу, отгоняя видение.

В приемной наткнулся на писателя Клепало-Слободского, съежившегося за столиком секретарши. Вид у него был секретный.

– Ты чего тут, Фома, – любезно обратился к нему Хохряков. – Любку пришел пощипать?

Писатель выкарабкался из-за стола, подошел боком, ковыляя на несгибающихся ногах.

– Спаси, Василь Василич, родненький!

– От кого спасти?

Писатель надвинулся ближе, от него несло мочой.

– Они пришли за мной, разве не слышите?!

– Кто они-то, кто?

– А то не знаете? Берия энкаведешников прислал. Бомбу в меня сверху кинули. Спаси, Василь Василич, ради Христа!

Похоже, бедолага помешался от страха, чего давно следовало ожидать. Глазенки шныряли туда-сюда, будто бусинки на ниточке, того гляди, сорвутся с лица. Все минувшие лихие годы, когда куролесил, пьянствовал и стращал добрых людей, стеклись разом, покрыв кожу коричневой плесенью. Никогда Хохряков не одобрял Мустафу за эту покупку. Продажных писак сколько угодно, но Мустафа каждый раз угадывал самых вшивых.

С трудом отцепил хилую ручонку, пришлось слегка ткнуть писателю в подбрюшье. Тот перегнулся пополам, ошалело вращая глазищами.

– За что, Василий?! Или я не служил верой и правдой? Вот, выходит, награда старому праведнику: бомба на голову и кулак в брюхо. Вот, выходит, цена завоеванной в муках свободы, вот, выходит…

Хохряков плюнул в сердцах и выскочил вон, не выдержав писательской словесной вони. На дворе Леха Жмурик важно прохаживался возле бледно-зеленого «Плимута», помпезного, как карета «скорой помощи».

– Вижу, Леша, не напугал тебя бандитский налет?

– Шутить изволите, барин!

Леха Жмурик принадлежал к личной отборной гвардии Хохрякова и потому был не вовсе без царя в голове. Без всякой наркоты – веселый, беспечный и целеустремленный. Хохряков подбирал людишек в собственную обслугу очень тщательно. Леху Жмурика три года назад выудил из психушки, где тот умело косил под припадочного, скрываясь от призыва в армию. Еще раньше он промышлял тем, что в одиночку угонял легковухи, преимущественно иномарки. У него была природная, неизъяснимая страсть к технике. Любую иномарку он за три-четыре часа раскурочивал на запчасти и задешево сплавлял детали знакомцам в автосервис. Жмурик любил машины трепетной, сектантской любовью, какой некоторые выжившие из ума старцы любят молоденьких гулящих девочек. В его легком, солнечном пребывании на земле таилась для сурового Хохрякова некая непостижимая загадка. Он не понимал, как и от кого в этой рабской стране могут рождаться столь абсолютно раскрепощенные личности. Постепенно привязался к Лехе Жмурику, как к родному сыну, и однажды пообещал подарить ему станцию техобслуживания в Москве. На что неблагодарный, как все дети, отрок беспечно ответил:

– На хрена она мне?

Удивленный, Хохряков спросил:

– Но есть же у тебя какое-нибудь заветное желание? Или собираешься до старости баранку крутить?

Леха ожег его шальным взглядом:

– Как не быть, дедушка?

– Что же это такое особенное?

– Вряд ли поймете, – усомнился Леха, но в конце концов все же открылся. Мечта его действительно была грандиозной. Когда Россия будет американским штатом, вроде Аляски, а он надеялся дожить до светлого дня, в Москву с инспекцией приедет ихний президент Боря Клинтон. Леха знал, на чем Клинтона возят – на бронированном «роллсе» со сверхсекретной сигнализацией. И вот когда Клинтон зайдет в Грановитую палату попить пивка, Леха подберется к его тачке и, не отходя от кассы, мгновенно разберет ее по винтикам. Он не сомневался, что уложится в тридцать минут. После этого, естественно, Леху Жмурика немедленно занесут в Книгу Гиннесса, а то, глядишь, поставят ему памятник на родине президента в Неваде. Хохряков обнял гениального самоучку, прижал к груди, растроганно пробормотал:

– Эх, Леонтий, не понимаешь ты своего счастья. Ведь кабы не новые времена, гнить бы тебе, губошлепу, в тюряге до скончания века.

– Как, Леша, – сказал Хохряков, усевшись в «Плимут» на переднее сиденье. – Возьмем одного гаврика на Рижском шоссе?

– Какие колеса?

– «Бьюик» шведский.

– На скоко опережает?

– Минут на двадцать.

– Нет проблем. Только ремень затяни потуже.

Однако не минули километра, как лесную дорогу перегородило видение. Выступили навстречу двое: рослый мужик в малиновом пиджаке и с ним девка в каком-то срамном балахоне, наполовину обритая. Потому и видение, что не место им было здесь, неподалеку от Зоны, а скорее место им было в самой Зоне, на карнавале ряженых.

– Дави их, Леха, – сгоряча бросил Хохряков, но Жмурик пожалел машину и тормознул на полном ходу, с ужасным визгом шин, вздыбив горбом дорогу. Нелепую парочку прижало к капоту, и теперь их лица были хорошо видны. Мужик отрешенно улыбался, а девка, как всякая шлюха, подмигивала и гримасничала.

Леха Жмурик открыл дверь и люто гаркнул:

– А ну с дороги, козлы! Жить надоело?!

И тут Хохряков соприкоснулся взглядом с глазами усмехающегося мужика, и будто кольнуло под ребра. Черная тень узнавания скользнула по нервам. Что за черт?! Мужик махнул рукой, сделал знак: выйди, дескать, на волю, выйди! Его поведение, мало что наглое, было вообще за гранью разумного, но Хохряков, обмерев нутром, неожиданно для себя механически отворил дверцу и, вздохнув, спустил ноги на землю. Мужик был уже рядом и подал руку, чтобы помочь.

– Со свиданьицем, Василий Васильевич, – прогудел озорно. Хохряков руки не принял, выпрямился и встал вровень с чужаком.

– Чего надо? Кто такой?

– Али не признал?

– Первый раз тебя вижу, – ответил Хохряков, робея поднять глаза. Свинцовый страх, почти смертная оторопь, каких доселе не ведал, навалился, подобно гробовой крышке. Так и почудилось – еще секунда, еще чуток – и дыхание пресечется по неизвестной причине.

– Хоть и первый, – мужик хитро ощерился, – а признал. Родная кровинушка приметна.

У Хохрякова в душе словно молнией раздвинуло тьму. Дорога, машина, лес отодвинулись, зато светло отворилось прошлое.

– Выходит, Настены Охметьевой выблядок? – хмуро уточнил.

– Выходит так, папаня.

– Пошто явился?

– За тобой, отец. Пора домой брести. На родные погосты.

С горьким сердечным томлением Хохряков обнаружил, что они уже спустились с шоссе, как-то перевалили обочную канаву и толклись на лесной опушке. Оглянулся: срамная девка шагает позади, плывет по зеленой траве. Леха Жмурик застыл возле машины, смешно растопырив руки, таращится вслед. Да что за наваждение?! Сноровисто ухватился за ближайшую березку.

– Никуда дальше не пойду!

– Как не пойдешь, отец? Уже идем.

– Чего тебе надо, скоморох?

– Мамка послала, домой привесть. Ее волю исполняю.

Хохряков жалостно поглядел по сторонам: все вроде прежнее – солнечный день, лес, мох под ногами, и что-то, он чувствовал, утекло, непоправимо исчезло из жизни. Перед глазами, как в блеклых сумерках, вспыхивали давно позабытые, смутные фигурки: уполномоченный Сергеев, председатель Михалыч, звеньевой Охметьев, Настена, кроваво распластанная на простыне, – вся худая деревенька Опеково, занявшаяся то ли в воображении, то ли наяву искристым пламенем. Пришелец видел его насквозь, читал мысли.

– Да, отец, тяжело, но дойдем потихоньку. Вернемся, откудова все начиналось.

– Но зачем, скажи, зачем? Убить хочешь, убей здесь. Я тебя не боюсь.

Чужак словно не слышал, попер через трясину по кочкам. На середине болота оглянулся, поманил пальцем:

– Давай, отец, давай… Бояться нечего, ты уж свое, видать, отбоялся.

Далеко отошел, еле видно, как губы шевелятся, а голос звучно плыл прямо в уши. Тут и срамная девица подкатилась, потянула за руку.

– Пойдем, дяденька, пойдем. Чего уж теперь. Надо слушаться.

– Ты-то кто такая, пигалица крашеная?

– Сама не знаю. Может, служанка ему. Может, жена.

Сопротивляться у Хохрякова не стало сил. Воля почти угасла. Потянулся за девицей, как песик. Кое-как перебрались через трясину и углубились в непроглядную глухомань. Хохряков и не подозревал, что неподалеку от Зоны водятся такие глухие чащобы, наподобие сибирской тайги. Мужик поджидал их, сидя на сваленной сосне, похожий в алом пиджаке на разбухший чирей. Угостил Хохрякова сигаретой «Космос». Хохряков машинально задымил, забыв, что не курит эту гадость. Девица бухнулась на бревно рядом с мужиком, прижалась к его боку. Глазенки лучатся, как две свечки.

– Савелий, голубчик, аж сердце занялось. Водочки не захватил с собой?

Мужик ей не ответил, благожелательно улыбался Хохрякову.

– Вот и стронулись, да, отец? Часть пути отмахали.

– Не называй меня отцом, слышишь! Какой я тебе отец?

– Отец никудышный, верно. Да и я, пожалуй, в хорошие сыновья не гожусь. Был бы хорошим, давно за тобой сбегал.

– Что ты мелешь? Ну что ты мелешь!.. Савелий, кажется? Так тебя кличут?

– Крестили Савлом, верно. Да ты садись, отдохни. В ногах правды нет, а путь еще неблизкий.

– Куда путь, куда? Что все это значит?! – Хохряков почти перешел на рык, но понимал, что кипятится зря. Теперь все бесполезно. Он сам знал ответы. Безнадежно вглядывался в зловеще подступившие заросли. Все это значило, что ему хана. По-прежнему в душе не было страха, лишь слабо натянулась хрупкая жилка под сердцем.

Савелий-сынок подтвердил его опасения:

– Пора передых сделать, отец. Смертушка подступила, но в таком облике она тебя не возьмет. Покаешься, тогда видно будет. На погосте в Опеково могилка давно тебя дожидается, удобная, глубокая, как райский уголок. Бог даст, матушка проводит.

– Может, это все сон? – с последней надеждой спросил Хохряков.

– Нет, батюшка, какой там сон. Сны были в прежней жизни, это явь.

– Господи, за что караешь?! – взмолился Хохряков.

– Он не карает, – возразил Савелий. – Он тебя пожалел.

Хохряков опустился на траву, без сил, без вздоха. Вдруг блестящая догадка его озарила, и стало легко, как утром в детстве. Это правда, Господь пожалел. Он, губитель, только тем занимался, что давил людишек, как вшу, перекраивал мир по своему хотению, лютовал и фарисействовал, а Господь, вместо того, чтобы дать щелчка, сына за ним послал, не кого-нибудь. Смилостивился, значит, хотя он, Васька Щуп, убивец и охальник, на это и надеяться не мог.

Хохряков не почувствовал, как по щекам покатились крупные слезы свободы и тоски. Но Маша-Кланя заметила и рукавом балахона, как ветерком, нежно утерла ему щеки.

– Не плачь, дяденька. Вся беда твоя кончилась.

– Верно, – подтвердил Савелий. – Осталось до дома дойти и помереть. Покаяться и помереть. Это нетрудно.

– Это нетрудно, – эхом отозвался Хохряков.

ТАИНСТВЕННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ

(Заметка из популярнейшей газеты

«Россиянский демократ»)

«Опять нам вешают лапшу на уши. Власти пытаются уверить, что в минувшую субботу регулярные войсковые части были брошены на прополку картофеля. Купиться на эту утку могут разве что лунатики.

По нашим источникам из администрации президента, на самом деле произошла крупная разборка между мафиозными кланами, предположительно, между солнцевской и кавказской группировками. По версии не пожелавшего назвать себя чиновника, вполне вероятно, что начался очередной раунд борьбы за нефтяную трубу. Поражают масштабы столкновения: впервые для выяснения отношений бандиты задействовали артиллерию и авиацию. Убитых не меньше сотни, идет опознание. Виновных – ни одного. Прокуратура, как обычно в подобных случаях, – молчит».

ЗВЕРСКОЕ УБИЙСТВО

(Из той же газеты)

«В подмосковном лесу обнаружен полузадушенный труп известного политического деятеля, председателя думской фракции „За экономическую волю“ Доната Сергеевича Большакова. Накануне подверглось нападению его загородное поместье.

Что же происходит, господа?!

Давайте попробуем разобраться.

Сперва натуральная бандитская разборка с огромным количеством невинных жертв, следом чисто политическое убийство, живо напомнившее потрясшие мир убийства Влада Листьева, отца Меня и банкира Кивилиди. Понятно, что кому-то выгодно связать чудовищные преступления воедино и покрыть их этаким непроницаемым криминальным туманом. Не выйдет, господа!

Кем останется в нашей благодарной памяти Донат Сергеевич Большаков? Разумеется, в первую очередь великим тружеником, положившим всего себя на алтарь свободного предпринимательства. Но не только этим. Донат Сергеевич был человеком идеи. Мы все помним его последние выступления, пронизанные страстной заботой о будущем этой страны. Миллионы людей, отдавшие ему голоса, именно с ним связывали свои надежды и чаяния. И они не ошибались. Он был из тех, кто всегда выполнял свои обещания. В сложное, судьбоносное время Большаков осознал, что его место на переднем крае борьбы. Права человека, сострадание к ближнему, свобода совести – были для него не просто красивыми словами и значили больше, чем миллионы в швейцарских банках. Блестящий оратор, остроумный собеседник, безотказный спонсор, образованнейший человек, с высоким, как у Сократа, лбом, он сделал свой выбор и тем самым подписал себе смертный приговор, потому что стал для кого-то чересчур опасным. Для кого именно?

Полагаем, умный читатель сам легко ответит на этот вопрос.

Ясно одно: у таких людей, как Большаков, мы все в неоплатном долгу. Спи спокойно, дорогой друг и покровитель. Как говорили в старину: родина тебя не забудет.

Похороны Большакова Д.С. состоятся в четверг на Ваганьковском кладбище. Гражданская панихида – с 10 утра в Колонном зале».

Через пятеро суток Гурко пришел в сознание. Было утро. Напротив кровати сидел Серега Литовцев. Занавеска трепыхалась над распахнутым окном.

– Я еще в Зоне? – спросил Гурко, проморгавшись.

– Ага, – улыбнулся Сергей Петрович. – Но не в той, где был вчера.