Текст книги "Зона номер три"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Чудно! Зачем же пришел, если Москвы все равно скоро не будет?

– Не так скоро, как кажется. А пришел я по личной надобности. Человечка одного забрать с земли.

– Убить?

– Может, убить, может, добром уговорить.

– Кто же он, этот человечек?

– Зачем тебе?

– Ну, просто так, любопытно.

– Батюшка мой родный.

Савелий простер над ней руку, и Люба уснула. Он положил ладонь на ее пышную грудь, чтобы удостовериться: не померла ли? Нет, дышала, сопела, хотя затрудненно. Спирт и страх выжгли нутро. Ничего, к вечеру протрезвеет и все забудет.

Оставя вещи в подсобке, Савелий отправился налегке погулять, полюбоваться златоглавой. В свитере на голое тело и в просторных полотняных портках бодро зашагал к центру. Направление было ему внятно: из чрева города, от Кремля расползался по улицам, по проспектам холодноватый травяной запашок, как от свежевырытой могилы.

Много чудес попадалось ему на глаза. Хоть была Москва неприкаянной, но шуму, блеску и суеты осталось в ней еще на десять столиц. То и дело на него налетали какие-то распаленные юноши и девушки и, завлекательно улыбаясь, совали в руки разные красивые вещи в нарядных коробках. При этом вопили: «Приз! Приз! Поздравляем, дед, ты миллионный покупатель!» Точно такими же голосами в деревне когда-то кричали: «Пожар! Пожар!» Всучив коробку, тут же требовали деньги – триста, четыреста, пятьсот тысяч. С одним из юношей, меньше других возбужденным и даже немного застенчивым, Савелий вступил в переговоры:

– Это для чего же штуковина?

– Плейер. Наушники. Будешь слушать музыку, новости. Все что хочешь. В деревне без этого нельзя, одичаешь. Я знаю, у меня дядька в деревне живет… А вот это, – юноша заговорщически постучал по коробке, – вообще крутейшая вещь. Соковыжиматель! Лицензионный. Пять операций одновременно. Вплоть до выковыривания семечек. В магазине такие по лимону, а тебе вместе с плейером отдам за полтора. Во повезло, да?! Водочку соком запивать – самое оно!

Бедовая девица, напарница соблазнителя, игриво подхватила Савелия под локоток:

– Из чего угодно гонит сок, дедушка. Из свеколки, из картошечки, из молоденьких девушек. Рекомендую купить сразу два комплекта. Со скидкой. Получится практически задаром.

Разомлевший Савелий слабо упирался:

– Дак зачем мне второй-то?

Юноша проникновенно сообщил:

– И это не все, господин. Лично для вас мы приготовили сюрприз. Догадываетесь какой?

– Нет.

Тоном, каким выдают военную тайну, юноша прошелестел:

– Гербалайф! Осталась всего одна упаковка. Дяде берег.

Савелий не хотел огорчать любезных молодых людей, но все же он признался:

– Да у меня, ребята, денег нету.

Ребята не обескуражились. Девица крепче сжала его локоть.

– Займите. Три лимона – это же пустяк. Такой случай выпадает раз в жизни.

– Скидка, – добавил юноша. – Приз! Проездной билет на автобус. Бесплатно!

Дальше оба понесли что-то вовсе невразумительное, задергались, как в падучей, еле спасся от них Савелий. В другом месте, напротив гигантского супермаркета он увидел, как стайка молодняка колошматила молодого одноногого нищего инвалида. Повалили, насыпались сверху, будто осы, терзали, топтали, кусали. Неподалеку на асфальте валялся раскуроченный аккордеон инвалида. Видно, пацанва сперва отняла у него деньги, но при этом он их чем-то обидел, возможно, каким-то неосторожным замечанием. Инвалиды на Руси испокон веку были несдержанны на язык. Особенно усердствовала пигалица с измазанным тушью личиком, худущая и гибкая, как лозинка. Она все норовила угадать острым каблуком инвалиду в Глаз, но раз за разом промахивалась и вошла в совершенно неописуемый раж. С нежных губок слетала белая пена, и голосишко вонзался в небеса, как раскаленное шило: «Совок, падла! Совок, падла! Совок!..»

Кое-как Савелий содрал девчушку с нищего, подняв за шкирку. Такое счастливое бешенство, какое плясало в ее глазах, редко увидишь у земных существ. Оно напоминало сполохи радуги в грозу. По инерции пигалица молотила худыми кулачками, но быстро их оббила о бронированные бока Савелия.

– Уймись! – улыбнулся он ей. – Кондратий хватит.

– Замочу! – на пределе сил хрюкнула девчушка.

– Уймись, говорю…

Опустил ослабевшую кроху на землю, а тем временем кодла, оставя инвалида, нацелилась на него всем своим многоликим свирепым естеством. Невиданное зрелище. Перекошенные лютой злобой детские мордахи.

– Тебе что же, дед, больше всех надо? – процедил слюнявый крепенький подросток с кумполом, как у таракана.

– Ничего мне не надо, дети. Оставьте бедолагу, да ступайте себе с Богом.

Слово «дети» хлестнуло кодлу будто бичом, и она кинулась на Савелия с разных сторон. Кто с велосипедной цепью, кто с заточкой, а кто и просто так – с голыми когтями. Маневр стаи – скорость и натиск. После такого наскока редкая жертва уходила на своих двоих, но с Савелием вышла осечка. Как навалились, так и рассыпались. Тогда ушастый таракан, мнящий себя, по всей видимости, паханком, в отчаянии пырнул Савелия ножом в брюхо. Руку Савелий перехватил, нож отобрал и уж заодно выгреб у паханка из кармана груду мятых ассигнаций всевозможного достоинства.

– Бегите, дети, – посоветовал по-доброму. – Иначе могу осерчать.

Кодла закопошилась, попятилась, испуганно озираясь, и мигом растаяла в недрах дворов, будто ее и не бывало. Лишь та самая девчушка, которую Савелий тряс, осталась сидеть на асфальте: похоже, копчиком приложилась, размякла.

– Не трогай меня, дяденька, – в ужасе проблеяла. – Я больше не буду!

Савелий подошел к инвалиду и вернул ему деньги. Тот как раз дополз до аккордеона и уныло его разглядывал.

– Где же тебя так поувечило, братишка? – спросил Савелий.

– В Чечне, где еще… Эх, батя, откуда только берется эта сволочь. Гляди, какой инструмент загубили! Ему же цены нет. Трофейный, дедуля с войны привез. С немецкой еще. Звук, поверишь ли, как у органа. Меня с ним когда-то в Большой театр приглашали.

– Можно починить.

– Не говори, чего не знаешь.

– Все можно починить, окромя души. Вот ее только раз навсегда ломают.

Инвалид утер кровь с лица рукавом, светлые глаза улыбнулись.

– Да ладно, чего теперь… Я должник твой, старина. Окажи честь, пропустим по чарке.

– Это можно, – согласился Савелий.

Новый знакомый, которого звали Петр Фомич, привел Савелия в заведение под названием кафе «Анюта». Низкий зал с тусклыми светильниками-плафонами, длинный деревянный стол, чисто выскобленный, музыкальный автомат в углу, стойка бара – больше ничего. За столом трое мужчин на приличном расстоянии друг от друга склонились над стаканами. Как только Савелий и Петр Фомич уселись, к ним в инвалидном кресле на колесиках подкатил официант и с подноса, прикрепленного сбоку кресла, выставил стаканы, бутылку «Смирновской» и тарелку с бутербродами. Все молча и не глядя на гостей. Лишь отъезжая, буркнул себе под нос:

– Надымили тут, бесстыдники.

– Витюня Корин, – пояснил Савелию инвалид. – Ему вместо кишок трубку вставили. Дыма не переносит.

– Это бывает, – кивнул Савелий.

Не мешкая, Петр Фомич разлил водку, они чокнулись и выпили. Потом он начал приводить себя порядок. Достал грязный большой платок, зеркальце и долго, то и дело плюя в платок, счищал с физиономии кровь, но больше размазал. Впрочем, результатом остался доволен.

– Умываться больше не буду. Вид больно жалостный, как считаешь?

– Только у истукана сердце не дрогнет, – подтвердил Савелий. После второй порции разговорились. Петр Фомич рассказал, что кафе содержит фонд инвалидов. Для своих выпивка и жратва бесплатная. Но каждый из них вносит в фонд двадцать процентов от выручки. Те, кто ее имеет. По вечерам здесь не протолкнуться. Для ветеранов это самое хорошее и тихое место по всей Москве, но чужаку сюда лучше не соваться. По недоразумению могут оторвать башку. Столько обид у людей накопилось, надо же их на ком-то срывать. Как раз третьего дня забрели два посторонних пидора и оскорбили Витю ню. Он их попросил потушить сигареты, а они в ответ обложили его матом. Пришлось разбираться. Отвели пидоров на задний двор и подорвали гранатой. Менты, как водится, списали происшествие на заказное убийство. Однако сам Петр Фомич излишней жестокости не одобрял. В прошлом он был летуном, белой косточкой, сбили его «яшку» над Черным урочищем. Из долгих, мучительных странствий (год плена!) он вынес убеждение, что люди остаются людьми независимо от того, какому богу поклоняются. Он много встречал изуверов, но попадались ему и герои, у которых душа пылала любовью. Петр Фомич долго полагал, что война, которая с ними приключилась, так или иначе закончилась, и ее надо забыть, начать жизнь с чистого листа, хотя бы и среди московских дикарей.

– Одного не пойму, – пожаловался он Савелию, Разливая по третьей. – Почему дети так озверели? Ведь это нехороший признак.

– Чего уж хорошего.

Петр Фомич пристально в него вгляделся.

– Ты, я вижу, человек нездешний, пришлый. Как появился, так и исчезнешь, а нам тут жить. Ты меня спас, но лучше бы не спасал. Пусть бы забили до смерти. Разочарование горше смерти. Мы все теперь разочарованные, вот в чем дело. Не только афганцы либо чеченцы. У тех особый счет, но не только они. Представь, была жизнь, где все было по мере. Добро, зло, совесть, любовь. А теперь этого ничего больше нет. Остались одни деньги. Сколько у тебя есть бабок, столько ты и стоишь. Нам, кто жил до переворота, перенести это трудно, почти невозможно. И мы тоже все потихоньку превращаемся в скотов. А дети что? Дети потому, я думаю, озверели, что они про эти понятия – честь, достоинство, братство – вообще уже не слыхали. Их осуждать нельзя. Слепыми родились, слепыми помрут. Но большинство не своей смертью. Век у них короток, как у бабочек. Хорошо, что я не успел детей нарожать. Нет у меня детей и жены тоже нет. Хотя в прошлом была, теперь нет.

– Где же она?

С супругой у Петра Фомича вышла оказия. По сути, она никуда не делась, но была для него недосягаема, потому что брезговала спать с молодым нищим инвалидом. Причем брезговала так хитро, что не подавала виду, и почти каждый вечер, если он был не слишком бухой, подкатывалась к нему под бочок, но когда он к ней случайно притрагивался, ее передергивало, как от тока. С этой бедой бывший летун и вовсе не знал, как управиться, потому что любил свою брезгливую жену пуще прежнего, пуще, чем до войны, и очень удивился, когда Савелий заметил:

– Это вообще не беда, парень, а только твое воображение.

Петр Фомич взялся было спорить, но подоспел официант Витюня на колесиках с новой непочатой бутылкой.

– Чего же ты аккордеон-то угробил, – спросил злобно, – Кто же нам теперь будет музыку делать?

Петр Фомич коротко доложил о грустном эпизоде – бешеная мелюзга и прочее, – но Витюня вместо того, чтобы посочувствовать, резко возразил:

– Да ты сам вечно нарываешься. Все никак не угомонишься, хоть и ногу уже оторвали.

Трое мужчин, сидевших в разных местах и будто навеки окаменевших над стаканами, поддержали Витюню одобрительным гулом. И даже как бы подтянулись поближе.

Витюня новую бутылку разлил собственноручно, не забыв и себя. Обратился к Савелию:

– Петро сейчас сломается, он свою дозу выбрал. Доставишь его домой?

– Конечно, доставлю, ежели надо.

– Музыку оставь здесь, может, ребята починят. Как Витюня предрек, так и получилось. После очередного глотка Петра Фомича повело набок, и если бы Савелий не подхватил его легкое тельце свободной рукой, рухнул бы на пол. К этому моменту мужчины передвинулись со своими стаканами совсем вплотную и как-то враз загудели, жалея сомлевшего побратима и одновременно объясняя Савелию, чего с ним делать. Его следовало погрузить в тачку и отвезти по такому-то адресу, а там уж его примет и обиходит Маргарита Павловна. Савелий все уразумел и про адрес, и про Маргариту Павловну, но не понял, в какую тачку загружать Петра Фомича.

– Тачка у входа, – хмуро сообщил Витюня. – Там Федор дежурит… Но ты вот что, батяня. Ты к нам пока сюда не ходи.

– Я и не собираюсь, – удивился Савелий. – Но почему ты так сказал?

– Сам знаешь почему. Твоя война впереди, а мы с хлопцами отвоевались. У нас сил больше нету, разве не видишь? И Петра оставь в покое. Куда он за тобой поскачет на одной ноге?

Мужики глубокомысленно хмыкали, поддерживая официанта. От них от всех пахло тленом.

– Не помирайте прежде смерти, солдаты, – посоветовал на прощание Савелий.

Водила Федор, бритоголовый молодой человек, действительно поджидал на улице и помог уложить бездыханного Петра Фомича на заднее сиденье потрепанного «жигуленка». С ветерком пронеслись по Москве: Савелий даже не успел насладиться открывающимися видами.

Высадились у подъезда хрущевской пятиэтажки на тенистой улице, с оврагами и черемухой, где лишь один-единственный гигантский транспарант «Новое поколение выбирает пепси!», плещущийся выше всех домов, напоминал о том, что находятся они на оккупированной территории.

– Помочь? – спросил Федор.

– Управлюсь, ничего, – Савелий взвалил инвалида на плечо и без затруднений поднялся на четвертый этаж. Дверь отворила молодая женщина с рано увядшим лицом, укутанная в длинный, сильно поношенный халат. Сокрушенно всплеснув руками, велела Савелию нести поклажу прямо в комнату. Там они кое-как вдвоем стянули с него одежду и опрокинули на застеленный почему-то клеенкой диван. В пьяном забытьи Петр Фомич восторженно улыбался, как ребенок, впервые узревший самолет.

Маргарита Павловна предложила гостю чаю, и Савелий не отказался. От водки и сухомятки у него давно першило в горле. На опрятной, чистой кухоньке хозяйка подала чай в фарфоровой посуде, хлеб, масло и сыр. Савелий уплетал за обе щеки, только бороденка топорщилась.

– А ты что же, голубушка, не попьешь чайку?

Маргарита Павловна, задумчиво щурясь, положила в рот полосатую карамельку. Она была явно не из тех, кто мелет попусту языком. От ее сухого, с темными подглазьями лица исходил теплый свет хорошо усвоенного жизненного урока. Она была красива, стройна, ничего лишнего в чертах – лишь ясное, голубоватое мерцание глаз. Савелий признался:

– В столицу утром прибыл, а вот первого вижу нормального человека. Тебя, девонька.

Маргарита Павловна смущенно потупилась.

– Вы о нем плохо не думайте, о Петре Фомиче. Он ведь с горя ее глушит. А как помочь, не знаю.

– Ты уж одним тем помогла, что бедуешь с ним.

– Муж мой, куда денусь.

– Скажи, красавица, зачем пленкой диван застелила?

Маргарита Павловна полыхнула алым цветом.

– Петя не всегда собой управляет, когда выпьет. Почки у него отбиты.

– Понятно. Любишь мужа?

– Роднее никого нету. Только он сам почему-то отдалился. Может, я его больше не волную как женщина.

– Не надо так, – укорил Савелий. – Человек через смерть и муку прошел, ноги лишился, веру утратил, – ему ли скакать молоденьким козликом? Потерпи, помайся годик-другой. Он воспрянет. Терпение сторицей воздастся.

– Кто вы? Вы же не случайно к нам зашли?

– Об этом не думай. Странник я, обыкновенный прохожий.

Оба чувствовали, как им вдруг стало хорошо вдвоем. Как двум слезинкам, сомкнувшимся под переносьем.

Уходя, Савелий пообещал навестить вскорости, потолковать с Петром Фомичом на трезвую голову. В прихожей Маргарита Павловна неожиданно прижалась к нему тоскующим жадным телом, поцеловала в уголок губ, и Савелий словно впервые догадался, что наступит день, когда ему тоже понадобится женщина.

С такими долгими задержками он лишь к вечеру добрался до Красной площади. Святое для всего православного мира место напоминало огромную строительную площадку, с торчащими кранами, со множеством ограждений, с мельтешением техники и скоплением людей. Надо всем пространством стоял такой звук, будто, высоко пролетая, каркала неисчислимая стая воронья. Если бы Савелий когда-нибудь читал книги и добрался однажды до платоновского «Котлована», ему непременно припомнились бы сцены из этого пророческого произведения; но книг Савелий отродясь не читал, поэтому никакие литературные сравнения не пришли к нему в голову. Озадаченный, он перекрестился на тускнеющий под закатным солнцем лик Василия Блаженного и некоторое время молча стоял, отдыхая, свеся руки к земле, чутко прислушиваясь.

Рядом проходил задумчивый господин в вельветовой кепке, с кинокамерой через плечо. Савелий его окликнул. Господин поглядел мимо, словно не видя, потом вернулся и сунул ему в руку хрустящую купюру достоинством в один доллар. Савелий с благодарностью поклонился, спросил:

– Чего тут происходит, не подскажете приезжему? Какие сокровища ищут?

– Ай спик инглиш, – ответил господин, презрительно поджав губу и нацеля на Савелия камеру. – Рашин плохо понимай.

– Тогда извините!

– Купи булку, хлеб. Кушай на здоровье. Водка купи.

– Не извольте сомневаться, – уверил Савелий.

Продолжая путешествие, он еще приноравливался заговорить с несколькими людьми, но все как-то не встречал соотечественников, хотя попался ему словоохотливый турок, который на чистейшем русском языке прояснил обстановку. Оказалось, по волеизъявлению кумира всей Москвы Лужкова под Красной площадью прорубают торговые ряды, которые ничем не уступят знаменитым западным барахолкам, а также заодно восстанавливают храм Христа Спасителя, взорванный большевиками по распоряжению Кагановича. Савелию турок не особенно приглянулся, потому что он так гримасничал, хохотал и звучно хлопал себя по ляжкам, будто его щекотали. Савелий опасался чересчур нервных людей, хотя бы и иного вероисповедания. Не успел турок убежать, как к Савелию приблизились двое крепышей в длиннополых пиджаках, по облику тоже турки, но, как выяснилось в разговоре, на самом деле кавказцы, жители славного города Баку.

– Читу знаешь? – спросил один турок-бакинещ а второй при этом зачем-то ласково обнял Савелия за талию, будто приглашая на тур вальса.

– Не знаю Читу.

– Тогда кому платишь?

– Никому не плачу.

– Будешь нам платить. Сейчас дай аванс, вечером принесешь остальное.

Обнимающий за талию турок-бакинец нежно ущипнул его за бок, как девушку. Шепотком дунул в ухо:

– Ну чего, братан? Чего жмешься? Делиться не любишь?

Савелий отдал им доллар, подаренный англичанином, и оба огорченно зацокали языками.

– Шутишь, да? Это не аванс. Это обида. За обиду пузо резать будем.

Савелий вывернул карманы, показывая, что больше у него ничего нету. Загадочно переглядываясь, турки отошли на недалекое расстояние и стали наблюдать, что он дальше предпримет.

Савелий побрел через площадь в сторону Александровского сада. Странный морок опустился на его рассудок, еще не окрепший после многолетней Дремы. Он понимал, что город, где он оказался, вовсе не Москва, а лишь ее подобие. Каким-то образом из одного миража, который назывался деревней, он переместился в другой мираж, который считался столицей, но и то и другое, скорее всего, снилось ему на печи. Тяжко, гулко билось сердце под ребрами. Он жалел, что сорвался с насиженного места, оставя горевать бедную матушку, но это было глупое сожаление. Не в его воле жить и умереть, как не по собственному хотению он родился. На выходе к Васильевскому спуску его перехватила темноликая женщина, закутанная, как ему почудилось, в цветастую простыню. На темном лике сияющие глаза, подобные ночи. Ухватила его за руку и поцеловала в ладонь. Он решил, что это цыганка: их тут много сновало – разных возрастов и полов. Но опять ошибся.

– Хочешь пять кило баранины и мешок сахару? – строго, но улыбчиво спросила женщина.

– Ты кто? – осторожно он высвободил руку из цепкого обезьяньего захвата.

– Мы из Судана. Студенты. Не бойся, есть лицензии.

Из складок простыни женщина выхватила лист мятой бумаги и сунула ему под нос.

– Видишь, печать?

– Вижу.

– Баранина, сахар и шоколад. Только надо ехать. Недалеко. Город Люберцы. Не пожалеешь.

Женщина игриво наступила ему на ногу, и Савелий с удивлением обнаружил, что суданка бродит по Москве босиком. Он был в замешательстве. Ему хотелось поехать в Люберцы, попытать счастья, но что-то его удерживало. Женщина догадалась о его сомнениях и поспешно достала из простыни еще одну бумагу, такую же мятую и с оборванными краями.

– Вот справка. Видишь, диспансер? Не бойся. Никаких болезней. Поедем, да?

– Никуда не поеду, – отказался Савелий.

Глава 4

– Ты фантастическая баба, – Мустафа небрежно поглаживал теплое тугое бедро Тамары Юрьевны. – Сколько лет тебя знаю, не меняешься. Как тебе удается?

– Так же, как тебе, Мустафик. Кто пьет кровь, тот умирает молодым.

– Я не пью кровь. Давным-давно на диете.

С ликующим смешком Тамара Юрьевна повернулась, и ее пылкая грудь надвинулась двумя золотистыми шарами, в который раз за долгую ночь у Мустафы перехватило дух. Волшебница, чаровница. С их первой встречи четверть века минуло, а он все подробности помнил. Даже не подробности, ауру, горькую благодать тех давних дней. У любого мужчины мало воспоминаний, которые он удерживает не памятью, сердцем, – одно, два, а то и вообще ни одного. Кто был он тогда и кто она? Он вернулся с ходки, а она в Москве царила. Ее царствие – гостиные влиятельных людей, загородные дачи, престижные тайные вечери. В ту пору Тамара Юрьевна была зримым воплощением той блестящей, неведомой жизни, кою он только лишь намерился подмять под себя. Певучая, сочная жрица любви. В ней было все прекрасно, все влекуще – и душа, и одежда, и мысли, – а взамен он мог предложить неутомимую напористость матерого скакуна. Он был целеустремлен, как направленный ядерный взрыв. Тамара Юрьевна не смогла устоять. Да и никто бы, как показало будущее, не смог. В отличие от заурядных преступников Мустафа всегда точно понимал, в чем заключается высшая справедливость мира. Она в том, что мир принадлежит сильным, хищным людям, не ведающим сомнений, воплощающим замысел Творца самим фактом своего существования. События последнего десятилетия, крах лубочного, убогого советского государства, подтвердили его правоту, но в те времена его выстраданные идеи воспринимались людьми, ошибочно мнящими себя интеллигентами, как маниакальный бред, ницшеанство и – забавно вспоминать, – как идеологическая диверсия. О, пустая, рабская эпоха, пронизанная скукой, нищетой и ложью!

Знаменитая светская искусительница, владычица мужских грез Томочка Поливанова поддалась на зов его свирепого, неукротимого естества, но тоже воспринимала скорее как крупного бандита, одурманенного жаждой добычи, чем как поэта и мыслителя. Может, оттого они так быстро и с почти взаимной ненавистью расстались, что ему не удалось подавить в ней примитивные, юродские инстинкты, свойственные женщине хотя бы по ее биологическому признаку. Будучи по натуре вампиршей и пожирательницей, она все же боялась признаться даже себе самой, что путь к абсолютной гармонии проходит через насилие и безжалостное отсечение слезливого человеческого гнилья. Ей трудно было принять куцым умишком, что при восхождении к вершинам духа, где царит божественное одиночество, не может быть компромиссов. Жизнь и собственная горячая кровь подсказывали, что это так, но голос далеких предков, привыкших при опасности сбиваться в кучу, заставлял ее вторить плебейским заклинаниям о добре и зле, о страданиях ближнего – и прочей чепухе, в которую она сама не верила, но тянулась к ней, как утопающий с нелепым рвением тянется к проплывающей мимо соломинке. У нее не хватило мужества стать свободной.

Сошлись, как пламя с водой, взаимно истощились, расстались обожженные, и зарубка в сердце Мустафы не скоро подсохла. Кружок богатых людей тесен, впоследствии не раз сталкивала их московская круговерть носом к носу, они церемонно раскланивались, но не делали попыток повторить роковой опыт любви. Почему? Бог весть. Двадцать пять лет большой срок даже для тех, кто бессмертен. Осторожными шажками подбирался Мустафа к вершинам власти, сколачивал капитал, и чем дальше, тем гуще подергивалось романтической дымкой знойное любовное приключение. Сотни, тысячи темпераментных, покорных, как собачки, и строптивых, как речной угорь, женщин насаживал Мустафа на неутомимый пропеллер, но увлекался редко, а уж такого, чтобы душа вскипала, будто чайник на плите, не случалось больше ни разу.

Про Тамару Юрьевну доходили слухи, что спивается, тянет ее на карапузов, курит анашу, играет в рулетку – и вообще далеко не та, какой была когда-то. Мустафа этим слухам не верил, обычное людское злословье: Тамара не из тех, кто сходит с круга. Когда увидел ее на презентации, даже глаза в первый миг зажмурил, хотя никто этого не заметил. Прежняя удалая вакханка стояла перед ним. Лунный удар – вот как это называют на Востоке.

Он не поехал туда, где обещал быть, а сразу потащил ее в берлогу на Пятницкой. Всю ночь они предавались изнуряющим утехам, точно дикие звери в полнолуние. Четверть века слетели, как кожура банана, но к утру он немного осоловел и призадумался. Он опасался, что еще один заход, и сердце не выдержит, расколется на куски.

– Сходи на кухню, малышка, – попросил он. Принеси шампанского из холодильника.

– Что-то быстро сомлел, Мустафушка, – насмешливо посетовала бесстыдница, бросив сожалеющий взгляд на его поникшую плоть. Пока ходила за вином, Мустафа вздремнул. Во сне бродил по горам и меткими выстрелами сбивал с веток пестрых тетеревов. Каждый выстрел раскалывал в мозгу крохотный сосудик. Он разгадал значение сна. Тамара Юрьевна послана не на радость, на беду, и от нее придется избавиться. Это было грустно, но неизбежно.

Бутылку шампанского вылакал из горла почти за раз, давясь пузырями, обливая волосатую грудь. Что осталось, допила Тамара Юрьевна. Мустафа достал из тумбочки пару заправленных травкой сигарет, щелкнул зажигалкой. Следил, как серая утренняя хмурь в окне наливается розовым соком. После двух-трех затяжек обруч в груди разжался. Окутанная дымом, Тамара Юрьевна глядела на него с сочувствием:

– Шестьдесят – не тридцать, да, Мустафик?

– И не говори… Знаешь, о чем думаю?

– О чем, дорогой?

– Может, не стоило нам расставаться?

– Мы и не расстались. Разве ты не чувствовал?

– Пожалуй, чувствовал. После тебя все бабы пресные. Чем берешь, не пойму.

– Совпадение, – объяснила Тамара Юрьевна. – Очень редко бывает, когда человек находит свою пару. Вот мы с тобой как раз та самая пара и есть. Волк и волчица. Расскажи про свою жену. Какая она?

– У меня нет жены.

– Значит, нет и детей?

– И детей нет. Я бесплодный. Ходил к врачам, полностью обследовался. Проверили на всех приборах. Сказали: никаких отклонений. Выходит, не суждено.

– Врачи обманули. Я тоже бесплодная, но от тебя могла родить. И сейчас могу. Но не хочу.

– Почему?

Тамара Юрьевна последний раз затянулась, потушила сигарету. В ее ночных глазах плясало ровное антрацитовое пламя.

– Ты же сумасшедший, Мустафик. От тебя может родиться только маленький лохматенький уродец.

– Обижаешь, любовь моя!

Он твердо решил отправить ее в Зону. Убить успеет и там – медленно, со вкусом. Разрушение того, что дорого, вот самое изысканное наслаждение. Оно ведомо лишь избранным, тем, кто рожден повелевать. Большинство людей болезненно переживает утрату близких: родных, друзей, женщин, но для свободного человека это такие же бессмысленные цацки, как награды родины, с которыми так носился бровастый генсек. Ценность жизни только в ней самой, но для того, чтобы это понять, надо многое разрушить. Полное освобождение духа возможно лишь через отрешение от всех земных привязанностей.

С Тамарой Юрьевной было замечательно пить вино, заниматься любовью и просто разговаривать. Не наглость приводила его в восторг. Он представлял, какую она скорчит рожу, когда очутится, скажем, в отсеке X века, в руках бородатых безжалостных степняков. Или еще раньше, в юрском периоде, попадет в клетку с оголодавшим, беспутным Хазаном, мозамбикской гориллой. Впрочем, вполне возможно, встреча с неистовым Хазаном придется ей по душе. Пока Тамара Юрьевна ходила в ванную, связался по сотовому телефону с Земой Кимом, одним из самых толковых поставщиков живого товара в Зону. Велел прибыть на Пятницкую немедленно и принять даму у подъезда.

– Посадишь в отстойник. Хохра проинструктирую. Особь ценная, не повреди ненароком, Кимушка.

– Угу, – отозвался кореец. С Кимом приятно было перемолвиться словцом. Тот редко пользовался членораздельной речью, большей частью обходился щебетанием, напоминающим птичьи трели, но все его понимали. Особенно хорошо его понимали женщины, потому что он был маленький, юркий, с блудливо-любезной ухмылкой на желтой роже и с зелеными ассигнациями, напиханными во все карманы. Женщины полагали, что знакомство с таким человеком сулит им неисчислимые радости, но ошибались. В длинном списке удовольствий, на которые был падок кореец, постельные утехи значились в самом конце…

Через час Мустафа начал выпроваживать желанную гостью.

– Я тебе надоела? – спросила Тамара Юрьевна с преступной улыбкой.

– Ты не можешь надоесть, любовь моя. И хорошо это знаешь. Но – дела! Обязанности, черт бы их побрал. Я же теперь не занюханный подпольный миллионер, а государственный деятель. Чувствуешь разницу? Но мы расстаемся ненадолго. Может быть, только до вечера.

– Ты не путаешь меня со своими дежурными телками?

– Нет, не путаю. Скоро тебе это докажу.

На прощанье он обнял ее и нежно прикоснулся губами к шелковой щеке.

– Спасибо за волшебную ночь, дорогая!

Тамара Юрьевна томно вздохнула…

Она вызвала лифт, но когда он отворился, нажала кнопку и отправила его вниз пустым. Тихонько спустилась этажом ниже и закурила у высокого окна, выходящего в переулок. Две-три припаркованные иномарки, топтуны на углах. Ей было о чем подумать, прежде чем выйти на улицу. Слишком много лишнего наговорил ей ночью Мустафа и слишком поспешно выпроводил. Недаром она, пустив воду в ванной на полную мощь, подкрадывалась к дверям спальни. Она слышала, как Мустафа отдавал распоряжения: слов не разобрала, но догадалась: речь шла о ней.

У нее не было сомнения, что нукеры Мустафы перехватят ее на выходе, но что дальше? За ночь безумной любви она все поняла про своего партнера. Это было нетрудно. Вся его измененная сущность находила созвучный отклик в ее собственной душе.

Разумеется, он не был безумен, напротив, любое проявление его рассудка было предельно рациональным. Рожденный для зла, он и по ошибке не смог бы свернуть в другую сторону. Она всю жизнь провела среди подобных людей, и сама мало чем от них отличалась. Во все века именно такие люди распоряжались судьбами человечества, обладали властью и богатством, но в исторической перспективе обыкновенно рано или поздно являлся герой и пресекал их бесовские поползновения на Божий промысел. В России произошло диковинное: царство зла раскинулось на целый век, и ему не видно конца.